Текст книги "Книга семи печатей (Фантастика Серебряного века. Том VI)"

Автор книги: П. Зайкин

Борис Никонов
ЛЕГЕНДА СТАРОГО ЗАМКА
Из западноевропейских преданий

I

лизился вечер.

В старом замке графа Людвига фон Штеллингена шли приготовления к обычному осеннему пиру.

Каждый год, когда с полей снималась жатва и поспевало молодое вино, а по сжатым полям становилось легко и удобно гоняться за зверьем, – граф Людвиг созывал в гости соседних баронов. Целый день он с гостями рыскал по полям и лесам за дичью, а вечером в старом замке зажигались огни и начиналось шумное пированье.

Граф Людвиг и его гости были еще на охоте, когда в замке уже начались хозяйственные хлопоты и суета. Многочисленные прислужники бегали взад и вперед по обоим дворам замка, наружному и внутреннему, и сновали в обширных, мрачных и холодных покоях главного фасада, над которым возвышалась сторожевая башня. Подъемные мосты то и дело поднимались и опускались со скрипом и визгом на своих ржавых цепях: в замок прибывали семьи приглашенных рыцарей – их жены, дети, пажи и многочисленная прислуга. Нужно было принять всех их, помочь вылезти из экипажей, провести в назначенные комнаты, указать умывальные помещения и подать новоприбывшим горячего вина с пряностями в ожидании пира.

Все это создавало большую суету, не говоря уже о приготовлениях к самому пиру.

Приехавшие гости, в особенности дамы, подмечали и подвергали осуждению явный беспорядок, царивший в этой хозяйственной сутолоке. Прием гостей шел плохо и бестолково, без понимания дела. Слуги суетились зря, без надобности входили в покои, а между тем нельзя было ничего добиться своевременно. Были допущены даже такие явные бестактности, как помещение в одной и той же комнате двух враждовавших дам: баронессы фон Гуттен и графини Эммы фон Швальбе.

К слову сказать, в замке Штеллинген подобные непорядки были заурядным явлением. Но хуже всего было то, что они усиливались с каждым годом. И если бы не уважение к благородному и знаменитому графу Людвигу, его соседи и не подумали бы заглядывать в его замок.

Ни для кого не было секретом, в чем крылась причина всего этого: все знали, что в замке не было хозяйки, потому что супруга графа Людвига, графиня Берта, была – не от мира сего.

Она дни и ночи проводила в служении окрестной бедноте: ухаживала за больными, лечила их, нянчилась с их детьми, устраивала странноприимные дома для нищих и бродяг, кормила их, – и на домашние дела, на собственное хозяйство у нее уже не оставалось времени.

Окрестные бедняки считали графиню святой и приписывали ей способность творить чудеса. В знатных же кругах, в обществе соседних герцогов и баронов, Берту называли просто сумасшедшей и… колдуньей. Ее презирали и немного побаивались. А графа Людвига считали очень несчастным в семейной жизни.

Последнее было совершенно справедливо. Граф Людвиг страстно любил свою жену и хотел бы, чтобы она всегда была нераздельно с ним и любила бы только его одного. Между тем, графиня нередко покидала его на долгие часы, и граф, беспокоясь и боясь за нее, тщетно ждал ее, томился и проклинал бедняков, которые отнимали у него жену. С каждым днем он становился все мрачнее и мрачнее, и ходили слухи, что он собирался с горя отправиться в крестовый поход.

Сегодня, еще до приезда гостей, граф Людвиг приказал жене быть непременно весь день дома и никуда не отлучаться. Но графиня, видя его собравшимся на охоту, улыбнулась и спросила:

– Ты поедешь с гостями охотиться?

– Да, – ответил граф. – Ты же знаешь это…

– Ты бьешь на охоте диких и страшных вепрей, – задумчиво продолжала графиня. – У меня есть свои злые вепри: чужое страдание и нищета. Я, как и ты, свою веду борьбу… Зачем же ты отнимаешь у меня и оружие, и силу духа, и свободу, и делаешь меня жалкой и бездеятельной рабыней?

Граф махнул рукой и ушел.

На охоте он неистово носился на своем арабском скакуне по полям и перелескам, желая этой бешеной ездой изгнать нараставшее беспокойство и ненависть ко всем окружающим. К своему удивлению, он теперь убеждался, что любовь его к жене неизбежно порождает тяжкую ненависть к другим.

Это беспокоило его, как необъяснимое противоречие жизни. Но виной этого он считал жену и говорил себе, что его совесть должна быть спокойна, так как не он тому причиной. То же самое сказал ему и капеллан[6]6
  Настоятель церкви в замке (Здесь и далее прим. авт.).


[Закрыть], которому граф Людвиг признался в своем томлении…

Охота еще не кончилась, когда граф, извинившись пред гостями, поспешил домой, чтобы убедиться, как он им сказал, все ли в порядке для предстоящего пира. В действительности он поспешил в замок главным образом для того, чтобы узнать, дома ли графиня.

Уже смеркалось… Из-за гор поднимались тяжелые сизые тучи, обещая жестокую грозу и бурю.

II

В главном зале замка ярко горел огромный камин. Камин этот был так велик, что в него уходила почти целая сажень дров. Рассказывали, что прадед графа Людвига, человек необычайной физической силы и очень жестокий, однажды сжег в этом камине своего коня. Ему захотелось похвастаться своей силой перед дамами. Подъехав к подъезду замка, он слез с коня, взвалил его на плечи, втащил по парадной лестнице в зал и бросил его в камин…

Сейчас камин пылал так жарко, что казался настоящим пожаром в стенах замка. Кровавый отсвет играл на высоких стенах и в узких стрельчатых окнах. Длинные рога оленей и зубров, топорщившиеся по стенам, казалось, прыгали в этом танцующем багровом свете.

Слуги под руководством сенешала[7]7
  Так назывался один из главных служащих в замке, заведовавший хозяйством.


[Закрыть], толстого и коротенького человечка с серебряной цепью на груди, накрывали длинный дубовый стол посреди зала. Сенешал покрикивал на них и грубо шутил, получая в ответ такие же шутки от распущенной и грубой челяди.

– Почему у некоторых приборов не поставлено кубков? – спросил он, окинув взглядом стол. – Ведь я говорил, что к каждому прибору надо отдельный кубок… Неприлично заставлять рыцарей пить вдвоем из одного кубка.

– Пусть меньше пьют, – рассмеялся слуга. – Нам больше останется…

– Ты отвечай вежливее! – прикрикнул сенешал. – Чем болтать такой вздор, сбегай-ка к шамбеллану[8]8
  Шамбеллан заведовал посудой и благоустройством столовой..


[Закрыть], да захвати у него штук десять. Да скажи, чтобы подал кораблик. Я не вижу кораблика.

– Откуда же я возьму вам его? – возразил вошедший шамбеллан, высокий и худой человек с неприятным лицом. – И кубки, и кораблик забрала графиня. Для бедных понадобились они ей.

– У вас теперь во всем графиня виновата! – сердито возразил сенешал. – Украли, заложили, пропили, – свалили на графиню – и правы…

– Стало быть, я вор? – гордо спросил шамбеллан.

– Вы все тут воры! – воскликнул сенешал.

Слово за слово, началась брань.

– Висельники! – кричал сенешал. – Я прикажу дать вам палок!

– А ты колдун! У тебя волчья голова! Мы можем срубить ее безнаказанно!

Сенешал поднял палку, чтоб ударить оскорбителей, но те схватили его и поволокли к лестнице. Сенешал отбивался, кричал. В разгар этой сумятицы в зал вошел граф Людвиг и жестоко разгневался на слуг.

– Негодяи! – воскликнул он громовым голосом, так что, казалось, вздрогнули испещренные прыгающими тенями высокие стены. – Вы осмелились заводить драки в этом зале?!.. Сегодня же вы будете посажены в ослиные ямы[9]9
  Места, куда сваливалась падаль и всякие нечистоты.


[Закрыть]… Что у вас тут за беспорядок? Стол накрыт безобразно… Все криво, косо, небрежно… Откуда вы притащили это пойло вместо вина? Оно назначено для челяди! Кто смел принесть его сюда?! Ленивые твари! Если не стоять над вами с палкой, то вы ничего не сделаете!

Он лично поправил скатерть на столе и придвинул скамьи. И, помедлив, спросил:

– А где графиня? Вернулась ли она?

– Ваша светлость, – ответил сенешал, – графиня еще не вернулась.

Граф вздрогнул от досады и тоски.

– Немедленно послать за ней гонцов. Да поживее! Взять факелы и обыскать всю окрестность! Уж ночь на дворе… За воротами замка теперь рыщет зверь и шляются толпы всяких проходимцев… Бог знает, что может случиться с ней…

Слуги удалились. В зал вошел маршал[10]10
  Маршал наблюдал за внешним порядком в замке, принимал гостей и следил за соблюдением церемоний и обычаев.


[Закрыть].

– К нам прибыли уже все приглашенные, – доложил он. – Пора начинать пир.

– Еще не вернулась графиня, – заметил граф.

Маршал пожал плечами.

– Графиня вернется. А пока мы можем попросить быть хозяйкой баронессу фон Ритгерсгейм, как старейшую из всех…

Граф мрачно промолчал: ему было неприятно думать о гостях и даже хотелось прогнать всех их вместе с баронессой; его снедала тоска бесплодного ожидания и тревога за жену.

В узких стрельчатых окнах сверкала молния. За стенами глухо рокотал гром и выл ветер…

– Где графиня? Почему она до сих пор не возвращается?..

III

Веселая толпа нарядных дам и рыцарей наполнила зал. Камин по– прежнему пылал пожаром; на стенах дрожали и колебались тени огромных рогов. Гости осведомлялись у графа о здоровье графини, о том, почему ее не видно, и втихомолку сплетничали о ней. Кто-то пустил даже слух, что графиню похитил какой-то сарацин, проезжавший сегодня мимо замка, – и теперь графу Людвигу уже поневоле придется отправиться в крестовый поход, чтобы добыть жену обратно.

Граф Людвиг попросил капеллана благословить пир, потом произнес краткое приветствие гостям и теперь сидел молча, не прикасаясь к кубку, опустив голову на руки. Ему страстно хотелось прогнать гостей или, по крайней мере, самому уйти отсюда, но он сдерживался. И только, когда он еще раз позвал пажей и приказал и им отправиться на поиски графини, голос его гневно дрогнул, и он невольно топнул ногой.

– Несчастный!.. – переговаривались между собой гости. – Он не помнит себя от огорчения…

– Но какова невежливость с ее стороны: уйти от гостей, Бог знает куда спрятаться… Какое пренебрежение к нам!..

– Клянусь, что я больше не покажусь сюда!

– И я тоже…

– Она ухаживает за прокаженными, угощает бродяг и нищих, а до нас ей нет никакого дела…

– Ханжа! Юродивая!..

– Да еще и колдунья!..

Между тем, гроза все усиливалась. Молнии все чаще и ярче вспыхивали в окнах. Гром обрушивался своими тяжкими ударами прямо над замком, и вместе с ударами грома в окнах слышалось глухое царапанье и шорох, как будто снаружи бились в них какие-то огромные птицы.

– Проклятье!.. – вдруг воскликнул граф Людвиг и бросил свой кубок на пол.

Гости бросились к нему успокаивать и утешать.

– Проклятье этой буре, – стонал он, – проклятье вихрю, грому, дождю, проклятье моему беспомощному, жалкому незнанию!.. Я не знаю, где она и что с ней, и никто не скажет мне этого… Ко мне сбегаются злые думы и, словно собаки, лают на мою любовь и счастье. Я не могу ни пить, ни веселиться, ни быть приятным моим дорогим гостям, когда я не вижу ее…

В эту минуту появились гонцы, посланные за графиней.

– Ну что?.. Ну что?.. – воскликнул граф, устремляясь к ним. – Вы привезли ее? Вы нашли ее? Где же она?

Но гонцы молчали, опустив головы.

– Вы не нашли ее, ленивые собаки! – закричал на них громовым голосом граф. – Вы поленились отыскать ее!.. Я выколю вам глаза, которые не могли увидеть ее!.. Я отрублю вам ноги, которые не хотели напасть на ее верный след!.. Я вырежу у вас языки, которые не хотели спросить у людей, у ветра, у молний, где она!.. Я вас посажу в звериные клетки!.. Я убью вас!..

Он кинулся с мечом на пажей и оруженосцев, но вдруг остановился в оцепенении: в дверях показалась женщина в белом, с распущенными волосами, в вымокшем и разорванном платье…

Это была графиня…

– Берта, это ты! – воскликнул он.

Гнев его мгновенно упал, и душу его охватила великая радость.

– Ты жива, ты снова со мною! – говорил он, идя к ней с простертыми руками. – Дай же, я отнесу тебя, как маленького ребенка, на тепло и на свет. Ты жива, ты жива, – какое счастье!..

– Как вы бледны, графиня! – воскликнули гости, опомнившись от неожиданности. – Что с вами?

– Я была под дождем, – рассеянно ответила Берта и обратилась к капеллану:

– Святой отец, не можете ли вы пойти к старому леснику Земмелю? Он получил смертельную рану и, умирая, хочет приобщиться. Вы, конечно, не знаете дороги к нему, но я охотно проведу вас сейчас туда…

– Ты с ума сошла! – воскликнул граф. – Сейчас, в такую погоду… И знаешь ли ты, к кому зовешь досточтимого капеллана? К браконьеру, к мошеннику!..

– Он тяжело болен… – продолжала Берта, не слушая мужа. – Я вас очень прошу, святой отец…

– Охотно, дочь моя, – ответил капеллан. – Я хочу сказать, что я охотно пошел бы туда, несмотря на адский гром и вихрь, но мне кажется излишне так спешить. Я знаю старика Земмеля: он так могуч и крепок, что, наверное, доживет до утра. А там, Бог даст, и совсем поправится…

Берта печально поникла головой.

– Освободите, графиня, меня от хозяйских обязанностей, – любезно улыбаясь, обратилась к ней старая баронесса фон Риттерсгейм. – Мне слишком грустно хозяйничать в чужом доме и приятнее быть просто гостьей…

Берта не ответила и, по-видимому, даже не заметила обращения к ней этой почтенной дамы, вдовы знаменитого полководца и соратника Карла Великого.

С прежним усталым и скорбным видом она подняла свой взор и сказала мужу:

– По крайней мере, будь милосерд и вели впустить в ограду замка бесприютных прохожих. Они стоят толпой у ворот и со слезами молят, чтоб им позволили укрыться от дождя и грома.

– Впустить! – приказал граф.

IV

В числе впущенных в ограду замка оказался трубадур. Графу доложили об этом, и он распорядился впустить трубадура в зал.

Высокие дубовые двери раскрылись, вошел стройный и красивый юноша в темном дорожном плаще, с длинным монохордом[11]11
  Музыкальный инструмент об одной струне.


[Закрыть] за плечами. Юноша низко поклонился на все четыре стороны и пожелал присутствующим здоровья и удовольствия.

– Спой нам песню, славный трубадур, – милостиво и любезно обратился к нему граф, – мы скучаем без музыки.

– Спой о весне и любви! – стали просить дамы.

– О чести и верности! – предложили со своей стороны рыцари.

– О преданности дамам! – настаивали дамы.

Трубадур установил монохорд, прижал руку к сердцу и обратился к обществу с такой речью:

– Я спою вам, что знаю и умею. Слушайте же меня, рыцари и дамы, благочестивые и знатные! В то время, пока вы здесь пировали, за оградой замка бродило старое, мрачное, больное Горе. Оно кричало, стонало и плакало, умоляя о внимании и помощи. Но вы его не слыхали… Тогда Горе обернулось вороном. Оно билось железными крыльями о решетки ваших окон. Но в шуме веселья вы не слышали ни криков ворона, ни шороха его крыльев… Горе обернулось грозой. Гулко загремели над замком раскаты грома. Яркие молнии вспыхнули у вас перед глазами. Но вы лишь усмехнулись: вам стало весело, что вы находитесь в тепле и покое, под защитой крепких стен замка. И вы не слышали Горя… Но вот Горе обернулось певцом-трубадуром. Оно сложило песню о людском страдании и смело вошло с той песней сюда, в ваш блестящий круг… И теперь вы волей-неволей услышите Горе…

В толпе гостей пробежал смутный ропот.

– О чем он тут толкует? – недовольно заметил барон фон Швальбе. – Нам нужны песни, а не проповеди.

– Обратите на него внимание, – шепнула баронесса фон Риттерсгейм своей соседке, – у него очень старообразный вид… Мне кажется, что это вовсе не юноша…

– Зажгите еще факелов! – приказал граф Людвиг. – Гаснут они, что ли? Почему так темно?..

В зале, в самом деле, стало темнее: как будто под потолком нависла грозовая туча, пробравшись сюда снаружи…

В окнах ярко блеснула голубоватая молния.

Трубадур заиграл на монохорде и потом запел:

 
О, рыцари блестящие! О, дамы горделивые!
Упреком вашей совести пред вами я стою.
Не ждите нежной повести: я песню вам тоскливую,
Я песню вам щемящую о Горе пропою…
Не муки томной ревности, не радости любовные,
Не слов игру жемчужную, не теплых уст красу, —
Тоскуя вам недужную, я вам уста бескровные,
Я крик голодной гневности вам в песне принесу…
Вам, тешащимся золотом, смеющимся, играющим,
Вобью, как тяжким молотом, я мысли об ином:
О голоде, о холоде, о брате умирающем,
Как василек, растоптанный безжалостным жнецом…
Я шел дорогой торною над тихими долинами,
Я видел ночью черною, я видел белым днем
Людей с очами тусклыми, с надломленными спинами,
Изъеденных, источенных, измученных трудом…
Я видел злого пастыря… Болезни и страдания,
Зубастые, несытые, за ним, как овцы, шли,
И пахари, забытые в тревожном ожидании
Встречали племя Голода, склонясь пред ним в пыли.
Как волны моря грозного, вздымаются, взвиваются
И хлещут пеной алою их стоны и мольбы,
И руки их усталые тоскливо поднимаются,
И просят, просят помощи забытые рабы…
О, рыцари надменные! О, дети наслаждения!
Я чашу песнопения дал выпить вам до дна,
Я спел вам песнь мучения. До смертного мгновения
В сердцах у вас останется, как вещий крик, она…
 

Гости слушали трубадура с возрастающим удивлением и беспокойством. По мере того, как трубадур пел, – в зале становилось все темнее и темнее, и в сгущавшейся мгле странно изменялся его вид: из стройного и красивого юноши он на глазах у всех превращался в сгорбленного старика-нищего в рваных лохмотьях и с сумой за плечами… И когда прозвучали последние слова песни и воцарилась тишина, все сидели в оцепенении, не веря своим глазам.

И вдруг раздался громкий плач испуганной дамы:

– Мне страшно!.. Мне темно!.. Я умираю!..

Граф Людвиг вскочил с места.

– Обманщик! Негодяй! Гоните его прочь!..

– Это призрак, привидение!.. – восклицали гости.

– Да сгинет сатана! – торжественно, голосом заклятия провозгласил капеллан.

Рыцари выхватили мечи и с криком кинулись на страшного старика. Но он вырос во тьме в огромное, лохматое чудовище, пронесся над их головами, подобно огромной черной птице, и исчез…

И сразу стало светлее.

– Какой зловещий призрак! – говорили взволнованные гости.

Рыцари гневно размахивали мечами. Женщины плакали. Граф Людвиг приказывал зажечь как можно более свечей и факелов, чтобы прогнать оседавшую повсюду, словно копоть, тьму.

– Что с вами, рыцари и дамы? – воскликнула графиня Берта, снова появившись в зале. – Почему такой испуг? Что устрашило вас? Убогий нищий?.. На кого вы подняли мечи? На скорбь, на нищету! Неужели вы никогда не встречали таких несчастных?.. Зачем вы зовете привидением живую действительность?.. Опустите же ваши мечи. Взгляните: у меня нет ни меча, ни иного оружия, но мне не страшен этот бедный и печальный трубадур…

Но графине не внимали испуганные гости. В огромном зале глухо гудели взволнованные голоса. Кубки были забыты, кушанья оставлены. Все встали с мест и толклись беспорядочной гурьбой, не зная, что предпринять. Пламя в камине угасло, и под потолком и в углах колебались страшные, черные тени, грозившие поглотить все окружающее.

– Братие! – раздался глухой голос.

Все обернулись на этот призыв. В конце стола на возвышении виднелась высокая, темная фигура капеллана, казавшаяся черной на багровом фоне огненного отблеска. На противоположной стене вздымалась огромная колеблющаяся тень его в остроконечном капюшоне.

– Не ведал я, братие, – воскликнул он, – что в собрании благочестивых христиан ныне примет участие сам сатана. И поэтому благословил я ваш пир. Но я беру назад свое благословенье. Среди вас свил гнездо властелин ада. Собранье ваше им осквернено, и, проклиная его, я проклинаю и пир ваш!..

Он завернулся в свой капюшон и удалился.

Смятение среди гостей еще более усилилось. О пире нечего было и думать. Один за другим подходили рыцари и их жены к графу Людвигу и прощались, извиняясь, что не могут дольше оставаться в замке.

– Это она вызвала привидение, – втихомолку говорили они, кивал на бледную Берту. – Колдунья…

– Колдунья! – казалось, откликалось эхо где-то под потолком.

Пламя в камине по-прежнему пылало, в углах по-прежнему танцевали свою адскую пляску тени.

V

Прошло несколько месяцев.

Наступила весна. Цвели деревья, и воздух был напоен их благоуханием и веселым весенним шумом, в котором слышалось и пение птиц, и рокот освободившейся от ледяного покрова речки, и неуловимая музыка теплого ветра, качающего стебли трав и ветви деревьев. Кругом замка цвели розы всех видов: и огромные красные, выступавшие, словно пятна крови, на яркой зелени сада, и маленькие бледные, и простые, и махровые. Их садила и ухаживала за ними сама графиня Берта, находившая свободную минуту для этого занятия среди своих трудов на пользу ближних.

Граф упорно преследовал ее за ее страсть к благотворительности. Однажды он едва не убил слугу, который пришел доложить графине, что ее ждет увечный нищий. В другой раз, когда графиня, после долгого скитанья под дождем, уставшая и дрожавшая от лихорадки, сидела вместе с графом у камина и граф впервые после долгого промежутка времени чувствовал себя спокойным и счастливым, – она вдруг вспомнила, что не наложила необходимой повязки больному ребенку дровосека. И, несмотря на страстные протесты графа, она вскочила и отправилась снова под дождь и на холод… И граф в порыве досады поклялся тогда употребить силу и заключить жену в четырех стенах, если еще раз повторится подобное происшествие.

Его жестоко беспокоила и угнетала боязнь за ее здоровье. Он ясно видел, что с каждым днем щеки ее бледнели и слабели ее силы. Ему было ясно, что она чахнет и хиреет, отравленная ядом чужих страданий. Он страстно жалел ее и любил ее и все более и более ненавидел тех, кто отнимал у ней здоровье и самую жизнь.

Однажды утром, после ранней мессы в капелле замка, он пригласил капеллана прогуляться вместе с собой и увлек его в глухое место близ замка, к обрыву, где пробивалась узкая и крутая тропинка среди горных уступов.

Кругом было тихо. Только птицы пели в кустах да журчал ручей, катившийся с уступа на уступ и невидимый в густой чаще кустарников.

– Святой отец! – говорил капеллану граф. – Я вас увлек сюда затем, чтобы в тишине и полном уединении поговорить о графине. Я чувствую, что так жить дольше нельзя. Я люблю ее, и она моя жена, а между тем она далека от меня и отвергает мою любовь, как досадную помеху. Ее несчастное пристрастие к этим тунеядцам и ворам постоянно вырывает ее из моих объятий, – и иногда мне кажется, что я не совершу большого греха, если даже убью кого-нибудь из них… Скажите, святой отец, возможна ли такая семья, где жена, покинув мужа, забросив свойственный ей женский труд, проводит дни и ночи в лазаретах и убогих хижинах у рабов и мошенников?

– Скажите, граф, – спросил в ответ капеллан, – не замечали ли вы каких-нибудь особенных примет на теле у графини? Например, родимое пятно необыкновенного вида, цвета, или иной подобный знак, как бы выжженный раскаленным железом?

– Нет, не знаю, – удивился граф, – зачем вам это, святой отец?..

– А как думаете вы, – снова спросил капеллан, – тот ужасный призрак, который, помните, появился на пиру, – самостоятельно появился он, или был вызван графиней?

Граф с тревогой взглянул на капеллана. Он понял, в чем дело. Очевидно, капеллан заподозрил Берту в страшном преступлении, которое каралось жесточайшими пытками и сожжением на костре, – в том, что она колдунья и имеет сношения с сатаной. Ни знатный род, ни богатство, ни покровительство самого короля не спасали заподозренных в этом лиц от ужасного суда и наказания. Судьи были одинаково безжалостны и к сильным мужчинам, и к слабым, болезненным женщинам и девушкам.

– Я понимаю нас, святой отец! – глухо промолвил граф. – Но я отказываюсь продолжать разговор на эту тему: это было бы чересчур страшно. Я не верю этому.

Капеллан мрачно промолчал. Кругом было тихо, светло, радостно. Розы (они цвели и здесь) раскрывали под солнцем свои душистые чашечки.

На тропинке вверху показались две нищие женщины.

– Смотрите! – воскликнул граф. – Какая наглость! Эти твари уже ищут ее. Они бродят целыми днями вокруг замка, словно гиены.

Женщины, услышав голос графа, испуганно скрылись.

– Весь мой дом приходит в разрушение, – продолжал граф, – у меня нет ни семейного очага, ни семейного круга. Я должен сам глядеть за всем в доме, как ключница, как баба. Надо мной смеются, и мне хотелось бы уйти из собственного дома и никогда не возвращаться в него. Я лишен друзей. Я одинок. От меня бегут, как от зачумленного, в особенности после того несчастного пира.

– Да, после того пира я убедился, что ее душе грозит серьезная опасность! – с зловещей выразительностью промолвил капеллан.

На тропинке показалась нищая старуха с ребенком, у которого была повязана голова.

– Благородные господа, – обратилась она к графу и капеллану с низким поклоном, – сказывают, в этом замке живет добрая госпожа, которая помогает бедным и лечит их детей. Вот мой внучок-сиротка…

– Убирайся прочь! – воскликнул граф, замахиваясь на нее палкой. – Я выпущу на тебя собак, если ты еще раз заглянешь сюда, проклятая старушонка!

Старуха с ужасом заковыляла прочь и скрылась в кустах.

– Проклятые! – повторил граф. – Они пьют у моей милой Берты кровь. С каждым днем она становится бледнее и бессильней. И я не могу избавить ее от этой злой заразы! Вы видите, я силен и могуч, я вооружен с головы до ног – но я бессилен против царящего в ее душе безумства!

Граф махнул в отчаянии рукой и повернулся, чтобы идти в замок. Но вдруг из кустов выскочил мальчишка. Прыгая на одной ноге, он бесстрашно подскочил к графу и со смехом запел:

 
Где твоя хозяюшка?
Где твоя голубушка?
Спряталась, спряталась
У чужих людей!
Поищи-ка, поищи
Попроворней, поживей!..
 

– Уходи ты, безумный, прочь! – замахал на него руками капеллан.

Но было уже поздно. Граф пришел в совершенное бешенство. Он мгновенно выхватил меч и пронзил несчастного мальчугана.

– Щенок поганый! – воскликнул он, задыхаясь от гнева, и оттолкнул ногой маленькое тело в кусты. – Видите, святой отец, как развращены эти собаки! Эти негодяи позволяют себе сочинять непристойные песни на мой счет и учат им своих щенят!

Капеллан собирался что-то сказать, но в это мгновение на тропинке наверху показалась стройная фигура графини Берты.

– Вот и графиня! – воскликнул капеллан. – Должно быть, она идет к своим беднякам.

– Берта, – изумился граф, – зачем ты здесь?..

Услыхав голос мужа, графиня вздрогнула и остановилась. И граф увидел, что она несла с собой большую корзину, покрытую белым холстом.

– Куда ты идешь? – гневно обратился он к ней. – Ведь я приказал тебе оставаться в замке! Зачем же ты ослушалась? Я вижу, ты опять принялась за старое? Ты опять тайком от меня пробираешься к своим бездельникам?.. Опять ты несешь им мое добро, мои припасы?

Графиня поникла головой, бледная, как покрывало, которым была покрыта ее корзина. Граф грозно подступил к ней со сжатыми кулаками. Она затрепетала и отступила, с трудом сдерживая тяжелую корзину.

– Я… Я сейчас иду в сад! – пробормотала она, дрожа всем телом.

– В сад? – воскликнул граф. – А зачем эта корзина? Что в ней? Покажи!

Испуганная, трепещущая, как пойманная птица, она закрыла лицо и тихо промолвила, как бы обороняясь от мужа этими словами:

– В ней розы!

Граф гневно сдернул покрывало с корзины. В это мгновение все кругом озарилось ярким розовым светом, и благоухающим дождем посыпались с неба розы. Они густо усыпали всю корзину, и корзина казалась теперь наполненной розами.

Граф с удивлением отшатнулся от жены.

– Да… розы… – пробормотал он, изумляясь все более и более.

– Грешница! – воскликнул капеллан, потрясая поднятой кверху рукою. – Нечистой силою ты сотворила это чудо! Теперь для меня ясно, что ты колдунья! Ты дочь сатаны!.. Ты соблазн для всего окрестного мира… Нет, исправлять тебя уж слишком поздно… Единый путь для твоего спасения лишь строгая кара!

И он ушел, закутав голову в капюшон, чтобы не видеть графини.

– Что это значит? – спросил граф в волнении. – Во сне я все это вижу или наяву?

Графиня заплакала.

– Я солгала тебе, – с горькими слезами промолвила она, – ты так бранишь меня, так мучишь меня упреками и угрозами, что нет сил терпеть… И когда ты опять стал сейчас упрекать меня, я не выдержала, – и эта ложь пришла ко мне невольно. Я захотела защититься ею, как розовым покровом, от насилия твоих угроз… И видишь, моя ложь покрыта!.. Я не знаю, чья сила и власть заступилась за меня, но не сатану призываю я в своих делах, а милосердное Небо. И хотя тяготит меня моя ложь, но не могу я не сказать тебе: ты видишь теперь, что есть Некто, одобряющий меня за то, за что ты меня бранишь!

Розы исчезли, и граф увидел, что в корзине были хлеб, мясо, вино и другие припасы, а также лекарства.

– Берта! – воскликнул он в великом потрясении. – Я вижу, что Некто одобряет тебя. Но что мне до Него, когда я люблю тебя и хочу тебя? Я не раб и не ползучий червь, чтобы уступать кому бы то ни было свои права! Ты моя и будешь моею и отныне не уйдешь уже от моих объятий. С этого дня ты будешь, наконец, моей женой и хозяйкой моего дома. Твои мысли и мечты не переступят отныне моего порога. Мы будем с тобой глядеть лишь в бездонное море нашей любви, и уже никто не оторвет от него наших взоров.

– Нет, Людвиг, этого не будет! – возразила Берта. – Нельзя мне замыкаться в твоих стенах. Неужели ты хочешь превратить меня в слепого крота, который ничего не видит в своей норе? Неужели ты хочешь, чтобы я сделалась маленькой мышью, которая не знает ничего, кроме кладовой и погреба, где она живет? Я не слепа и не бессильна. Как сторож с дозорной башни, я вижу на много миль кругом себя. Я вижу страдания и иду к ним навстречу.

– Берта! – воскликнул граф. – Эти страдания таят в себе страшный яд. И ты впитываешь в себя этот яд: с каждым днем твои щеки бледнеют, твой голос звучит тише, твоя походка слабеет. Ты увядаешь, как сорванный цветок, отравленная чужими страданиями. И я боюсь, что ты навсегда покинешь меня…

– Но нет, не бывать тому! – воскликнул он, гордо выпрямившись. – Я отниму тебя от твоих палачей. Дай руку! Пойдем ко мне!

Он хотел взять графиню за руку, но она уклонилась.

– Я твоя жена, и я люблю тебя, – воскликнула она, – но будь же добр и не будь слепцом! Ты видишь одну меня и не видишь других! И если ты меня в самом деле любишь, то помоги мне в моих трудах. У меня уже едва хватает силы нести их. Людвиг, Людвиг, как счастлива была бы я, если бы ты шел в жизни рука об руку со мною! Ты такой сильный, ты мог бы сделать много добра, какого я не в состоянии сделать!

За кустами раздался слабый стон.

– Постой! – воскликнула графиня. – Там стонет кто-то.

Она раздвинула кусты.

– Какая жалость! Сиротка Ганс, слабоумный мальчик… Весь в крови… Что с ним такое? Должно быть, он сорвался с горы, упал, расшибся… Людвиг, помоги мне поднять его! Я не могу одна… Людвиг, что же ты отворачиваешься? Будь же кроток и милосерден, пожалей этого ребенка! Иди сюда, склонись к нему… Людвиг, Людвиг! Начни новую жизнь! Дай мне руку, и заключим прекраснейший союз! Будем трудиться вместе. Будем настоящими мужем и женой…

– Он уже умер, – глухо промолвил граф, отворачиваясь.

Графиня порывисто склонилась над мальчиком.

– Бедный, бедный, – воскликнула она, – но, Боже мой! Что это значит? Людвиг, погляди: он не расшибся… У него в груди есть рана… Его убил кто-то… Но кто же мог убить его? Какой злодей решился поднять руку на ребенка?..