Текст книги "Книга семи печатей (Фантастика Серебряного века. Том VI)"

Автор книги: П. Зайкин

Соавторы: Н. Киселев,Владимир Анзимиров,П. Дмитриевич,П. Громадов,Дмитрий Цензор,Б. Реутский,Антоний Оссендовский,Николай Энг,М. Розенкноп,Александр Измайлов
сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 17 страниц)

Ал. Королев
УЖАС
(Случай)

I

Уже на третий день знакомства с этим странным человеком Нина почувствовала что-то неладное. Слишком уж подозрительными казались его осторожность, холодная и приторная вежливость, молчаливость и особенно странный интерес к ее отцу, заслуженному боевому генералу.

– Отчего вас так интересует мой отец, Карл Иванович? – лукаво спросила девушка, кокетливо улыбаясь. – Неужели он для вас интереснее, чем я?..

Они гуляли по одной из шумных, кривых и грязных улиц города Баку, куда недавно приехал из Петрограда генерал по важному служебному делу.

С Карлом Ивановичем, молодым инженером из немцев, Нина познакомилась на пикнике и вот уже третий день, как он неотступно следует за нею, притворяясь влюбленным…

– Ну, отчего вы молчите? – смеясь, спросила девушка.

Киснер (такова была фамилия Карла Ивановича) многозначительно вздохнул и вдруг, очевидно, с целью переменить тему разговора, предложил:

– А не желаете ли, Нина Петровна, совершить небольшую прогулочку за город? Я вам покажу интересные окрестности, поднимемся на нефтяные вышки…

– О, это действительно интересно! – живо согласилась Нина. – Сейчас около восьми часов, когда мы дойдем до вышки, наступят сумерки и город с такой высоты покажется нам очаровательным… О, это будет очень интересно, поэтично! В особенности, Карл Иванович, если вы на вышке объяснитесь мне в любви… ха-ха-ха! Не правда ли? Это будет удивительно оригинально: пламенное объяснение в любви на грандиозном керосиновом баке!.. Как бы только не произошел пожар…

Она не заметила, как немолодое и бледное лицо Киснера исказилось злобным страданием и обидой. Его тонкие бледные губы стали еще тоньше, а узкие мутные глазки потемнели и смущенно замигали.

– О, вы очень остроумны, Нина Петровна, – выдавил он из себя, – а я и не знал… Но на вышке, действительно, будет интересно!

В сущности, этот скучный инженерик порядком надоел Нине, но ее спортсменские наклонности заставили в данном случае терпеть его общество, – чтобы пробраться на грандиозные керосиновые баки. Это, в самом деле, обещало быть интересным.

– Что ж, пойдемте, – согласилась она.

Карл Иванович зашагал быстрее.

Наступал вечер. Душный южный вечер.

Нина шла и с легкой досадой думала о том, что неинтересный собеседник может без труда испортить самое хорошее самочувствие.

– Почему я с ним познакомилась? – думала она, недоумевая, – кто он?

Его влюбленность была так неумело притворна, что Нина даже не испытывала презрения… Да и вообще, все его поведение было странно и подозрительно и, собственно, это даже было одной из главных причин, почему Нина позволила ему сопровождать себя.

Нина была необыкновенно развитая, смелая и умная девушка, и ей просто интересно было разгадать встретившегося ей странного человека. Разве разбираться в людях – не самое интересное развлечение?

II

Нина искоса с любопытством разглядывала слегка сутулую спину Киснера, его тоненькие руки в щеголеватых перчатках, бледное лицо, панаму…

– Карл Иванович, вы долго живете в Баку? – спросила она.

Инженер, погруженный в свои думы и чем-то, по-видимому, взволнованный, слегка вздрогнул и быстро ответил:

– О, нет, Нина Петровна, недолго! Всего два месяца.

– А отчего вы так взволнованы? – спросила девушка. – Или, может быть, мне так кажется?

Он опять ответил кратко и отрывисто, затем опять вздохнул многозначительно и замолчал.

Вообще, весь его разговор состоял из этих коротких, отрывистых фраз, многозначительных вздохов и бесконечно долгих пауз. Оживлялся он только, когда речь заходила о генерале, отце Нины. Но эта его оживленность успела броситься в глаза девушке, и Киснер совсем не знал, о чем говорить ней.

– Вот мы скоро и на месте! – сказал он.

– Да.

Действительно, перед ними на нежном фоне темнеющего неба возвышались четыре колоссальных размеров керосиновых бака.

Вскоре девушка, чуть-чуть приподняв платье, поддерживаемая Киснером, взбиралась по вьющейся железной лесенке на вышку.

Пока она поднималась, Киснер подробно объяснял ей устройство машин по извлечению нефти и превращению ее в керосин.

Наконец они взобрались на самый верх.

Нине, несмотря на то, что она была ярой любительницей сильных ощущений, стало жутко…

Она очутилась на узенькой железной доске, перекинутой через керосиновую бездну…

– Ах! – невольно вырвалось у нее.

– Ничего, Нина Петровна, – заметно волнуясь, говорил Киснер, – пройдите, пожалуйста, дальше, вот сюда… Ничего…

– Зачем? Оставьте! – толкнула его Нина.

Но он цепко держал ее за руки и толкал к противоположному краю бассейна, где не было доски…

– Что вы делаете? – в отчаянии крикнула Нина.

– Молчать! – резко, нагло, прямо в лицо девушке крикнул негодяй. – Стоять смирно!

Нина до того была ошеломлена всем происшедшим, что невольно подчинилась окрику и стала на самом краю дрожащей железной доски…

От ужаса и возмущения она едва не лишилась чувств. Под ней неподвижно стыла бездонная керосиновая масса, она чувствовала холод, идущий из нее, видела неясное мерцание ее поверхности…

– Что вы со мной хотите сделать? – спросила Нина.

– Увидите.

Киснер, тяжело дыша, связывал ей руки тоненькой веревкой и приговаривал:

– Если вам угодно кричать, – то пожалуйста! Мешать не буду! Сторожа все мои. А если шевельнетесь, то совершите небольшое плавание – вниз. Поняли?

– Но для чего все это? Что же вам все-таки нужно от меня?

Нина, несмотря на всю жуткую обстановку, успела прийти в себя и, со свойственным ей самообладанием, старалась разобраться в происшедшем.

– Мне вот что нужно, – тяжело дыша, шептал Киснер, – мне нужно вот что… Если вы хотите жить, а… не быть заживо и навеки погребенной… Так вот… напишите мне тут сейчас же записку к вашему отцу, чтобы он немедленно выдал подателю этой записки кое-какие чертежи… Я – военный агент, и мне поручено это сделать… Но никакие хитрости не могут провести вашего проклятого отца и его чертовской осторожности… Даже ваша горничная, которая подкуплена мной, не знает, где он прячет свои бумаги… Теперь, надеюсь, он выдаст… Или… Или он лишится своей единственной и горячо любимой дочери… Как хотите… Мне интересно, что у него окажется более сильным: любовь к дочери или – к службе и карьере…

Нина слушала его с тем вниманием, с каким может слушать человек лишь в самом глубоком, беспредельном отчаянии.

Теперь, наконец, ей стал ясен этот человек. Но как он бил жалок и противен даже в своей безумной решимости и чисто звериной жестокости. Каким тупым стремлением поскорее добиться своей цели горели его узкие глаза!

Что-то острое, яркое и неизведанное поднялось вдруг в душе девушки. Она отчетливо почувствовала, как волнами заходила в ее жилах кровь… как огненная, чудовищная смелость ударила в голову. Нина забыла, какая опасность грозит ей. Одно острое и страшное решение овладело ею и, якобы подчиняясь ему, она сказала, задыхаясь от охватившего ее волнения:

– Хорошо… напишу… развяжите…

Он пытливо посмотрел на нее и приблизился, чтобы развязать ей руки, а затем дать карандаш и бумагу…

Но лишь успел он сделать первое, как произошло то страшное, что навеки оставило черный след тоски и горечи в чистой душе молодой девушки…

Не помня себя от возмущения, отчаяния и героической решимости, девушка дико взвизгнула, ударила по лицу своего мучителя с такой силой, что он споткнулся, упал, и через несколько секунд он жутко замелькал небольшим мутным пятном в мутной массе керосина…

III

…Только теперь, когда прошел год со времени этого жуткого приключения, когда Нина оправилась от тяжелой нервной болезни и когда наступила неслыханная по жестокости, ужасная война, Нина поняла как следует то, что случилось с ней и что едва не стоило ей жизни.

Дмитрий Цензор
УДАВЛЕННИКИ

Петр Ильич Скворцов – человек в своем роде исключительный. Бывали с ним такие истории и случаи, какие у нас с вами никогда не случаются, и любит он рассказывать о них. Ум у него трезвый, без всякого мистицизма, а между тем, если верить, происходили в его жизни удивительные вещи, иногда очень таинственные. Плотно сложен, с хорошо развитой мускулатурой, белобрыс, бреет усы и бороду. Рассказывает с добродушной хитроватой улыбкой, – вот почему не всегда веришь тому, что рассказывает, хоть честным словом уверяет. Когда же рассказывал эту историю, так совсем не улыбался и прибавлял, что, мол – человек я положительный, ни в какие спиритизмы и таинственные явления не верю, а тут руками развел и даже страшно стало. После этого стал бояться всяких предчувствий и темноты.

По окончании университета жил Петр Ильич в своем родовом имении, ничего не делал, кое-как за хозяйством присматривал, охотился и сбивал деревенских девок. Беды в этом смысле натворил он немало: был даже случай – сильно на него мужики озлобились. Кое-как дело уладилось, а то худо вышло бы. Вообще же считался барином хорошим, и действительно, несмотря на некоторое самодурство в характере, был человеком с широким русским размахом.

Так вот, после университета жил он у себя в имении, ничего не делал и развлекался, как мог, по-своему. Всем имением ведал управляющий; доходы были изрядные; здоровье у Петра Ильича превосходное, чего же лучше?

Но делю ведь в том, что человеку со средствами, образованному и молодому, долго одному в глуши уединенно не прожить. Как бы ни хороши были и поля, и леса, и тишина глубокая, и простая деревенская жизнь, а в конце концов потянет человека к обществу, к какой-нибудь деятельности, – просто к живой и шумной жизни. Вот нашего Петра Ильича и потянуло тоже в город. Забросил охоту, затосковал, ходит по тихим комнатам один, хмурый и унылый. Даже любимую собаку – сеттера Самсона – бить стал. «Ну, – думает, – дело плохо, нужно ехать в Петербург». А тут за окнами ветер стонет, рвет сухие листья с деревьев и с воплем уносит их целыми охапками в ночное черное поле. Всякому в такие ночи хочется шумного веселья, огней, улыбающихся лиц и, – что ни говорите, – а и любви и всего такого прочего, с этим вопросом связанного… Одним словом, жизни интересной и содержательной.

«Эх, что же, в самом деле, – думает Петр Ильич, – есть у меня средства, здоров, а сижу медведем, ничего не делаю и неизвестно о чем тоскую. Чего доброго, еще пить стану! Нет, но дело это! Поеду в Питер и что-нибудь затею, – газету, что ли, издавать начну, живое это дело и интересное, а то получается такое впечатление, как будто я человек ненужный и не знаю, для чего я существую».

Одним словом, решил и поехал. Управляющему оставил на руки все имение, – летом обещал вернуться месяца на два, – и приехал в Петербург к сестре, Варваре Ильинишне Хомутовой, чей муж-то в интендантской истории замешан… Впрочем, все это особенного отношения к рассказанной история не имеет и является уклонением от сути; а посему вернемся к упомянутому странному случаю, который с Петром Ильичем приключился.

* * *

Погостил он у сестры недельку и говорит:

– Ну, теперь за дело приняться пора. Буду издавать промышленную газету. Тем более, что биржа меня интересует, и есть у меня кое-какие планы и мысли.

Отыскал нужных людей, сговорился, выработали план и решили начинать. Нужно Петру Ильичу снять квартиру, где мог бы сам жить и при которой редакция была бы.

Отправился он в одно утро на поиски. Нанял извозчика и давай ездить по улицам, расположенным недалеко от центра. Ездит и посматривает на билетики, где квартира сдается. Пересмотрел много квартир – не нравится, не может себе найти подходящую, да и только; даже надоело искать. (Здесь, собственно, и начинается история, а обо всем прочем можно бы и не упоминать.)

И вот видит Петр Ильич дом с билетом о сдаче квартиры. Дом, как дом – большой, петербургский, немного старый и мрачный, но интересной архитектуры. «Давай, – думает, – взгляну, что за квартира».

Позвонил дворнику. Тот вышел, бороду почесал и говорит:

– Пожалуйте, барин, квартира хорошая, благодарны будете.

Повел он Петра Ильича наверх, показал квартиру; действительно, квартира хорошая, со всеми удобствами и очень дешево. Петр Ильич даже удивился; немного только нежилой сыростью попахивает, но и то дворник уверил, что много топить будет и сырость прогонит.

Долго осматривал Петр Ильич квартиру, обращая внимание на все мелочи, во все вникал и все обусловливал. Человек он солидный, привыкший к домовитости, и хорошее впечатление произвел на дворника, очень расположил его к себе.

Квартира Петру Ильичу понравилась, и он решил ее снять. Сказал дворнику, когда переедет, и сунул ему на прощанье трехрублевую бумажку на чай.

Дворник, удивленный подобной щедростью, снял шапку, усиленно кланялся и бормотал:

– Очень вам благодарны, барин; дай Бог вам счастливо в квартире жить, и вопче всякого благополучия.

Но, спускаясь за Петром Ильичом с лестницы, становился все озабоченнее и угрюмее, несколько раз вздохнул и произнес: «Эх!..» А на самом низу, после некоторых расспросов Петра Ильича о том, кто жил в этой квартире, снял шапку и затоптался на месте, озадаченно почесывая затылок. Наконец пристально, с грустью посмотрел Петру Ильичу в лицо и сказал со вздохом:

– А что я вам, барин, скажу… Эх, говорить ли…

– В чем дело? – спросил заинтересованный Петр Ильич.

Дворник решительно тряхнул головой.

– Эх, барин, должен я вам сказать… Очень вы хороший барин, и жалко мне вас, другому не сказал бы, а вашей милости не могу… Против своей же пользы иду, потому хороший вы жилец, и должен вас предупредить…

– Да в чем дело, говори толком?

– Не снимайте, барин, этой квартиры! Неладная она. Верьте совести, жалко мне вас. Снимете – пропала ваша головушка. Против своей пользы иду, а не могу… Хороший барин…

– Ничего не пойму.

И рассказал дворник Петру Ильичу следующее:

«Жил в этой квартире много лет один человек. Говорили про него, что очень богач и скуп. Родных и знакомых у него не было, а может, и были, да только он никого не принимал, почти не выходил из дома, прислуги не держал и вел очень странный образ жизни. Как-то заметили, что долго старик не показывается. Прошло еще несколько дней – пробовали стучать к старику, – никто не отвечает, только суетня мышья на полу слышна из-за двери. Послали за полицией, дверь взломали, открыли, а в квартире смрад нестерпимый, грязь, везде груды тряпок, ломаной мебели, всякого ненужного старья, везде крысы огромные суетятся да прячутся. А старик-то в столовой на крюке висит, страшный-престрашный и весь почти уже сгнил.

Много тысяч денег нашли в квартире у старика припрятанными. Объявился на них какой-то наследник. А только, рассказывают, он вскоре после этого сам повесился, – не впрок пошло ему наследство.

Квартиру очистили, отремонтировали, привели в порядок и сдали другому жильцу. Переехал жилец, – почтенный человек, – ждал семью из другого города, а пока был один с прислугой.

И что же? Через неделю его нашли повесившимся на тот же крюке.

Квартиру эту считают проклятой. Слухи об удавленниках распространились, и никто в ней не хочет жить. Так она и стоит пустой».

Дворник развел руками.

– Как увидел я, какой вы есть, так мне вас жалко стало, что и сказать не могу. За что, думаю, человек пропадет? Что он мне на водку дает, так его на погибель из-за этого пуще? Нет, не христианское это дело! Уходите, бегите от проклятого места подальше, не возьму греха на душу.

Петр Ильич выслушал и рассмеялся. Такой отчаянный человек, ни во что не верит.

– Ну, что за вздор ты тут рассказываешь? Не боюсь я никаких удавленников. Мало ли что до меня было, – я и знать не хочу. Нарочно поселюсь, чтобы показать, насколько нелепы предрассудки. Случайное совпадение двух самоубийств… Не явятся же покойники ко мне ночью в спальню? Сейчас же и задаток дам.

Дворник только руками развел.

– Господь с сами, я по совести, по-христиански, воля ваша. Только не советую, барин… Против своей же пользы… Проклятая квартира!..

* * *

Петр Ильич тотчас переехал и ухмыляется. «Посмотрим, – говорит, – как ко мне удавленники явятся. Глупый народ всякой чепухе верит…»

Купил мебель, расставил, устроил редакцию, побывало у него всякого народу достаточно, – незаметно первый день прошел. Прислуги еще не нашел, обходился пока услугами швейцара и дворника. Квартира вышла уютной, светлой, даже веселой…

В хорошем расположении духа лег ночью Петр Ильич в постель. Лежал, просматривал газеты и журналы, спать не хотелось. Потом почувствовал усталость, погасил электричество и начал забываться.

Неизвестно, долго ли продолжалось у него это забытье, только чувствует он, – начинает ему томить сердце какая– то необъяснимая тревога и замечает он полусне, как холодом веет на него, а тоска все стискивает больнее и больнее его душу. И так невыносимо жутко стало, такой лихорадочной дрожью затрепетал Петр Ильич, что застонал, в ужасе открыл глаза и бессознательным взглядом в темноту уставился. Еле уловимый шорох почудился ему, воровской, мышиный, и тени какие-то в бесформенно-темном углу шевельнулись. Присел Петр Ильич на постели, дрожит и не понимает, отчего, а рубашка на нем мокрая. И веет по всей комнате необъяснимым, тоскливым веяньем.

Страшно стало ему. Ведь какой был рассудительный и смелый человек, а тут, как дитя, почувствовал себя слабым и беспомощным. Быстро вскочил и зажег электричество. Все в порядке, комната имеет уютный вид, только сыровато немного. На сердце Петра Ильича смутно; как-то вдруг опустел он, и мысли в голове зашевелились. Почему-то подумалось: жизнь лишена смысла и содержания и не для чего было приезжать в Петербург. Везде одинаково – тоска и ненужность.

И вдруг, невольно переведя взгляд на стену, заметил Петр Ильич, что у стены возле крюка, вбитого для вешалки, стоит длинная, страшно вытянутая фигура и смотрит на него удивленными вылезшими глазами. Не разглядел лица Петр Ильич. Закричал дико и пронзительно, звериным криком, против своей воли. И видит, что стена голая, никого нет. Может быть, это – галлюцинация, бред расстроенного воображения, сон. Но он не спал, он сидел на кровати, поджав ноги, и дремал. Понемногу успокоился и укутался в одеяло, но огня не гасил. «Черт знает что, – сказал он себе, – стыдно перед собой, какого дурака разыграл. Немного нездоровится, почудилось что-то сдуру, а я кричать. Нет, до чего дошел!»

Но заснуть он не мог и тоскливо забылся только тогда, когда в комнате было уже светло от петербургского тусклого утра.

* * *

Петр Ильич никому ничего не сказал о ночных своих страхах, стыдно было. День провел в сутолоке и делах, недомогания больше не чувствовал и после забыл он обо всем этом. Но когда ночью вернулся домой, в темной квартире, пока зажег электричество, ощутил снова смутно-враждебную холодную тревогу. При свете все было буднично; немного только тени в углах подозрительно таились. И ясно сознает Петр Ильич, что он в квартире не один, что кто-то еще здесь живет необъяснимой жизнью. Жуткостью и холодом наполнилось его сердце. «Вот я и пуглив, как ребенок, – подумал он, – днем я кичливо храбр, а пришла ночь, и я во власти необъяснимых тайн».

Он разделся, потушил огонь и лег. Но спать он не мог. Ужас, как вчера, стискивал ему сердце от невыносимой смертельной тоски. И уже ясно слышит он, что веет на него холодным, мертвым дыханием, и чья-то мышиная поступь шагает в темноте, и взоры чьи-то ужасные смотрят на него – прямо душу холодными остриями пронизывают. Сел он, как вчера, на постели, мелкой дрожью бьет его и впивается в ослабевший мозг одна надоедная, мучительная, страшно неотвязная мысль: пойти в столовую, отыскать крюк и повеситься, как это сделали прежние жильцы.

И кажется Петру Ильичу, что жизнь невыносимая нелепость, – нет ни одного истинного, необманного луча. И хочется ему уйти от всей этой тяжести, от всей тоски, от всего страха этого необоримого. «Повеситься, повеситься!» – шепчет он беззвучно и в темноту безумно смотрит. Достал со стула шнур от рубашки, сжал в руке и ощупью, огня не зажигая, идет в столовую. А тоска так и гнетет душу, веет в квартире холодным дыханием, ужасные невидимые взоры прямо в затылок смотрят, словно пальцы ледяные прикасаются. Никогда человек о смерти не думал, а тут – подите-ка – что затеял…

И видит Петр Ильич: на стене в столовой, слабо освещенной фонарями с улицы, торчит крюк и зовет и манит неотразимо. И последним, предсмертным сгоном хочет Петр Ильич застонать и, полубезумный, тянется со шнуром по стене, чтобы зацепить за крюк.

Вдруг страшный звон наполняет всю квартиру. Как будто бы сто колоколов сразу обрушились на голову и наполнили гулом невыразимо напряженную тишину.

Петр Ильич дрогнул, замер, и сердце у него перестало биться. Потом он сообразил, что кто-то звонит у входной двери в электрический звонок. Кто же в такой поздний час? Придя в себя, он зажег огонь и, подойдя к двери, спросил, кто там. Опасалось, приехала сестра Варвара Ильинишна.

Удивленный, впустил ее Петр Ильич. Что значит ее поздний приезд? Она была бледна и взволнована.

– Со мной вдруг случилось нечто жуткое и необъяснимое, – рассказывала она. – Ночью я вдруг проснулась, как будто меня разбудили, и я остро вдруг поняла, что тебе грозит несчастье. Мне показалось, что с тобой случилось что-то ужасное. Я сама не могу объяснить, как это произошло, но я вскочила, оделась и, почти не сознавая, никому не сказав, бросилась к тебе. Петя, не случилось ли чего с тобой? Скажи, милый!

Он стиснул зубы и ничего не ответил. Постарался успокоить сестру и, одевшись, проводил ее домой. К себе на квартиру в эту ночь не вернутся, а на следующий день выехал в другую квартиру. Дворнику он сказал: «Место это проклятое; ты был прав, предупреждая меня. Вот тебе за это еще пять рублей».

Дворник благодарил и в ужасе крестился. Так эта квартира, кажется, и до сих пор стоит необитаемая и запущенная. Многие из-за нее вообще не хотят жить в этом доме. Петр Ильич говорит, что все рассказанное – чистая правда, так чуть было с жизнью не покончил, хотя ему иногда начинает казаться, не померещилось ли все это ему. Но стал он больше верить в тайное и необъяснимое.

А почему бы всему этому и не случиться? Такие удивительные вещи бывают на свете, что Боже ты мой!