Текст книги "Навстречу смерчу"

Автор книги: П. Хмелинский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 7 страниц)

{4}См.: Изаков Борис. Летучие годы, дальние края... М., 1988. С. 194"

{5}Большевик. 1938. No 20. С. 56.

{6}Там же. С. 54.

{7}Там же. С. 62.

{8}Там же. С. 60.

{9}Там же. 1939. No 17. С. 72.

{10}Правда. 1988. 28 июля.

{11}Вестник АН СССР. 1989. No 10. С. 18.

Искусство террора

Общепризнано, что без 1937 года нельзя понять год 1941-й; на мой взгляд, верно и обратное: не учитывая встававший впереди 1941 год, нельзя понять 1937-й. Связь между ними – двусторонняя, хотя ни одно из этих двух кровопролитий не оправдывает другого, скорее наоборот. Разговор о сталинских репрессиях идет давно, и соображений на этот счет приведено более чем достаточно. Но то, что происходило от лета 1936 года до лета 1938-го, стоит особняком в длинной череде страшных событий.

Окинем взглядом то, что иногда называют Большим Террором. Четких временных границ у этого явления нет. Условно можно его очертить: от первого московского процесса (Зиновьев – Каменев, август 1936) до замены Ежова Берией (июнь 1938). Итого около двух лет. На всем их протяжении регулярно повторяется идеологическая артподготовка все новых и новых волн арестов и казней: проходят четыре шумных московских судебных процесса (три открытых, один закрытый), причем интервалы между первым и вторым процессами (5 месяцев) и вторым третьим (4 месяца 11 дней) примерно одинаковы. После каждого судилища Сталин сетует, обращаясь к различным аудиториям различными средствами: "прошляпили", "прозевали", "отстали в разоблачении" и т. д.

Необычную траекторию описала карьера Ежова. С его назначением наркомом внутренних дел в сентябре 1936 года (т. е. вслед за окончанием первого московского процесса) произошло первое в данный период расширение масштаба террора как в отношении рядовых людей, так и в отношении органов управления, включая наркоматы и партийные комитеты разных уровней. Ежов не был абсолютно новой фигурой: он давно уже являлся секретарем ЦК, а 28 февраля 1935 года сменил Л. М. Кагановича на посту председателя Комиссии партийного контроля при ЦК ВКП(б). Исполнив наиболее кровавые дела и выслушав в своей адрес самые высокопарные похвалы в стихах и прозе, приблизившись по влиянию и объему власти к Молотову, Кагановичу, Ворошилову, а частично в этом отношении и сравнявшись с ними, Ежов был устранен с политической сцены и казнен удивительно тихо, даже сообщения о снятии его с последнего из его постов наркома водного транспорта – не последовало. До Ежова всех деятелей такого уровня либо с почестями хоронили, либо с позором судили. Согласно двум этим вариантам сложились и судьбы его предшественников – Менжинского и Ягоды. Тишина вокруг исчезнувшего Ежова прозвучала особенно отчетливо в контрасте с недавними неумеренными благодарностями и клятвами.

Многозначителен и тот факт, что еще в августе 36-го, в дни первого из процессов, были предприняты подготовительные шаги для третьего (арестованы комкоры Примаков и Путна) и четвертого (начато, но тут же закрыто следствие по Бухарину) процессов. Все это, на мой взгляд, позволяет считать Большой Террор не просто "волной" и не только особым черным временем, но заранее спланированной единой акцией.

По целому ряду параметров эта акция уникальна и не имеет аналогов в истории сталинщины.

Центры власти – объект удара. Именно в это время, особенно в 37-м году, под удар попали практически все органы управления в стране – политические, военные, хозяйственные, культурные. Потери больше половины руководящего состава, по-видимому, имели место повсюду, в том числе в ЦК партии и Коминтерне, а во многих случаях руководство уничтожалось все поголовно, включая инженеров и техников на заводах.

Универсальность охвата. Если коллективизация направлялась против деревни, борьба с "левой" оппозицией в 20-х годах – против членов партии, так или иначе солидаризовавшихся с Зиновьевым и Троцким, выселение целых народов в 40-х годах тоже имело конкретных, хотя и безвинных, адресатов, то Большой Террор направлялся против "врагов" вообще и прокатился с одинаковой беспощадностью по городам, селам и поселкам, по партийным и беспартийным, военным и гражданским, грамотным и неграмотным, по всем национальностям, включая переехавших на жительство в СССР иностранцев.

Масштаб репрессий. Коллективизация, вероятно, превосходит Большой Террор по числу сосланных и умерших от голода. Однако 1937 год и примыкающие к нему месяцы 1936 и 1938 годов, насколько можно судить, превосходят коллективизацию по числу расстрелянных и арестованных, а также по масштабам применения пыток.

Организация. "Шахтинское дело", процесс "Пром-партии" и т. д. были отдельными, слабо связанными между собой акциями. Московские процессы 19361938 годов связаны в единую, неразрывную цепь. Кроме того, в отличие от 20-х начала 30-х годов здесь обвиняемыми являются руководители государства, партии, армии. В дальнейшем такая цепочка процессов никогда не была повторена.

Подрыв авторитета страны. По-видимому, никакое из предыдущих действий Сталина не подорвало в такой степени доверие к СССР за рубежом. Несмотря на то что этот отрицательный эффект стал очевиден уже при расстреле Зиновьева и Каменева, вся цепочка процессов была доведена до конца.

Отсутствие видимой цели. При коллективизации на селе внедрялась новая структура управления, из деревни выжимали ресурсы. Большой Террор не разрешал каких-либо задач такого рода и на первый взгляд выглядит как террор ради террора.

В самом деле, многие весьма разумные аргументы, объясняющие сталинские репрессии в целом на всем их протяжении от 20-х до 50-х годов, мало подходят к периоду 1936-1938 годов.

Возьмем, к примеру, гипотезу о превентивном характере репрессий и подозрительности Сталина. Как представляется, Сталин действительно стремился задушить потенциальные заговоры в зародыше и подозревал эти заговоры повсюду. Но это было постоянным элементом его политики. Подозрением в заговоре можно пытаться объяснить казнь Тухачевского, но невозможно объяснить рост числа арестов по политическим обвинениям в 1937 году в сравнении с 1936 годом (тоже невеселым) в 10 раз.

Другое объяснение террора – возможность поставлять дармовую рабочую силу в ГУЛАГ. Но все же начавшиеся в 37-м году массовые расстрелы в лагерях, уничтожение заключенных в газовых "банях" – это изъятие рабочей силы из ГУЛАГа, а не поставка ее. Тысячи и тысячи людей расстреливались до лагерей сразу после ареста или по окончании следствия. В 37-м их буквально не успевали хоронить. Все места заключения были не просто заполнены, а переполнены и еле переваривали хлынувший туда людской поток.

Почему подобная акция никогда не была повторена? Зачем потребовалось спрессовать столько арестов и смертей в относительно короткий отрезок времени? Не говоря о морали и сострадании, зачем было перенагружать похоронные службы? Зачем переполнять тюрьмы? В конце концов, все эти жертвы можно было бы провести той же дорогой без такой спешки – например, растянуть дело до конца 1939 года.

И еще: почему старт был дан именно в августе 36-го? Зиновьев и Каменев арестованы сразу после убийства Кирова. "Ленинградский процесс" над ними проведен в начале 1935 года. Зачем было тянуть полтора года до нового процесса?

Итак?

Как раз около 37-го года Сталину зачем-то потребовалось убить и арестовать очень-очень много людей во всех слоях и группах общества, во всех уголках страны, не добиваясь при помощи этого каких-либо организационных, социальных, экономических или других целей адекватного масштаба. Зачем – непонятно.

Попробуем зайти с другого конца. Спросим не о том, почему Сталин это сделал, а что он в результате получил? Замаскированное намерение Сталина надо искать где-то среди реальных результатов террора. Акция охватывала весь Союз значит, ускользающая от нас цель Сталина тоже должна иметь всесоюзный масштаб. Каковы же были результаты? Людские потери. Дезорганизация и падение производства. Рост числа аварий и самоубийств. Рост пьянства. Ослабление обороноспособности страны. Падение ее престижа за рубежом... Все это не могло быть целью Сталина. Это – побочные эффекты. Некоторые из них Сталин предвидел и, вероятно, считал приемлемой платой за искомый результат. Часть побочных эффектов он, возможно, вообще не сознавал. Но в чем же цель?

А если цель – сама атмосфера страха?

Как кажется, это единственное правдоподобное подозрение. Самое простое, лежащее на поверхности.

Но разве мало было страха в 1933-м, 1935-м годах? Много. Зачем же его удесятерять? Чтобы удержать власть? Нет. Власть Сталина всегда опиралась на террор, но масштабы 37-го года для ее удержания не были нужны ни до, ни после. Тогда зачем же? Какая еще большая и трудная задача стояла перед ним?

Одна: война!

В 1936 году Германия нарушила Версальский договор. В 1936 году началась война в Испании. И тогда Сталин нажал на кнопку и начал процесс Зиновьева Каменева, начал избивать свой народ так, чтобы в приближающейся битве люди боялись его больше, чем противника. Для этого и понадобилась немыслимая, предельная концентрация смертей и арестов в сравнительно небольшом периоде. Пугать так пугать. Он всегда действовал "с запасом". Это была как бы смазка всех деталей государственной машины – смазка страхом.

Связь кровопролития 1937 года и будущей войны открытым текстом подтверждена в выступлении Молотова на февральско-мартовском пленуме ЦК: "Мы должны радоваться тому, что разоблачили врага в момент, когда идет подготовка к новым боям, еще до начала этих боев. Мы должны торопиться (курсив мой.– П. X.) доделать это дело, не откладывая его и не проявляя колебаний"{1}.

Большой Террор никогда не повторился потому, что был непосредственной подготовкой к войне, и хронологически Сталин все рассчитал и предусмотрел правильно: он завершил свою инъекцию страха в армию и народ как раз к мюнхенским соглашениям 1938 года. Если бы люди действительно были простыми исполнителями, самая запугацная в мире армия была бы и самой сильной. Если бы винтикам предстояло только вертеться, то страх, конечно, побуждал бы их вертеться быстрее. Но винтикам предстояло, когда дойдет до дела, принимать самостоятельные решения, а об этом он не подумал, и именно этот процесс принятия решений исказил и деформировал акцией 1936-1938 годов, придав ему уродливые, гротескные, совершенно неэффективные формы. Впрочем, он этого не сознавал,

Но если наша догадка верна и террор 1936-1939 годов – это сталинский метод морально-психологической подготовки к войне, которую Сталин ожидал в 1938 году – ив этом отношении был абсолютно прав, ибо балансирование на грани войны именно в этом году и началось,– то тогда по завершении "акции" должна обнаружиться какая-то перемена в официальных оценках ситуации.

Так оно и было.

На октябрьские праздники 1938 года Ворошилов в своем традиционном выступлении заявил: "Не потому ли, что всем (!) предателям нашей родины пришел конец, некоторые хозяева этих негодяев проявили в истекшем году явное беспокойство" {2}. В те же дни Молотов, выступая в Моссовете, констатировал: "К двадцатилетию Октябрьской революции (т. е. к концу 1937 года.– 77. X.) сложилось прочное моральное и политическое единство нашего народа" {3}.

Схожие мотивы имеются в выступлении Л. 3. Мехлиса на партактиве Киевского особого военного округа в апреле 1939 года. Выступление содержит множество принципиальных оценок и заявлений, которые заведомо не могли быть отсебятиной. Проанализируем эту речь {4}.

"Под сталинским руководством партия и рабочий класс расправились с врагами народа и в корне ликвидировали заговор". За такие слова Мехлис в 1937 году мог бы получить пулю в затылок. Почему это "расправились" – в прошедшем времени? Весь 1937 год все ораторы по любому поводу подчеркивали, что разоблачение врагов еще предстоит, сколько их ни вылавливай.

"Процессы над троцкистско-зиновьевскими и рыковско-бухаринскими бандами были могучими ударами сталинского молота по шпионам и изменникам родины".

Почему "были"? Значит, больше не будет? И ведь действительно – больше не было. Причем аресты и расстрелы продолжаются, но теперь не с максимальной интенсивностью, а с обычной, средней. И эти будничные "разоблачения" не вызывают у сталинского руководства желания напомнить людям, что враги еще есть; никому уже не приходит в голову: а вдруг будет раскрыт еще один жуткий заговор? Все знают: не будет. И Мехлис знает; акция завершена. И подводит ее итог:

"Наше молодое поколение учится и знает, как надо быть беспощадным к врагам Родины и шпионам, как самоотверженно надо защищать дело социализма" {5}.

Три процитированные фразы следуют в речи Мехлиса одна за другой и обнаруживают, что цель завершившегося Большого Террора – воспитательная. Срыв планов вражеских разведок даже не упомянут. Такой подход явно перекликается с упоминавшимся выше требованием Зиновьева в 1929 году "абсолютно обеспечить свой собственный тыл". Замечательно, что Зиновьев опередил будущих исследователей и наперед объяснил все репрессии 30-х годов – и как раз в связи с ожидавшимся "последним и решительным боем" против мирового капитала: "Представители подрастающей новой буржуазии поднимают голову... Они сознают и чувствуют себя частицей мировой буржуазии. Рабочий класс СССР достаточно силен, чтобы использовать буржуазную интеллигенцию, но лишь при условии, что мы не откроем "им" ни малейшей "щелочки", что мы будем беспощадно рвать все нити классового врага". Это касается руководящих работников, инженеров, преподавателей и т. д. А вот о крестьянах:

"По мере того, как дело будет приближаться к новой войне, кулак при прочих равных условиях будет становиться все более активным, и вражда его к пролетарской диктатуре будет возрастать... Систематическая борьба против кулачества уже сейчас есть часть нашей политической подготовки на случай войны"{6}.

Чем не объяснение коллективизации и Большого Террора?

По мрачной иронии судьбы "частью подготовки на случай войны" стала казнь самого Зиновьева. Точно так же массовое уничтожение командных кадров Красной Армии в 1937-1938 годах не было жестоким капризом Сталина, внезапным промахом или результатом интриги. Резня в армии неминуемо должна была предшествовать войне. Таков был политико-психологический расчет. Такова была логика террора. Связь между всесоюзными репрессиями и предстоящей войной не просто декларировалась открыто, но и на все лады подчеркивалась и акцентировалась.

В середине 1937 года, на самом гребне репрессий, журнал "Большевик" писал: "Вскрытые факты диверсионной и вредительской деятельности троцкистских предателей являлись лишь началом осуществления чудовищного плана подрыва обороноспособности Советского Союза. Это была лишь проба сил, репетиция. Именно в тот период, когда социалистическая родина советского народа должна была бы напрячь все свои силы для отражения натиска врага,– именно в этот период предатели и изменники из лагеря троцкистов по команде германской и японской контрразведки предполагали организовать массовые диверсии на наших оборонных заводах, крушения поездов, пробки на железнодорожных узлах, перебои в снабжении хлебом городов, отравление рабочих и т. д. Показаниями разоблаченных врагов народа – троцкистов – установлено, что нападение германских и японских агрессоров намечалось не в отдаленном будущем, а в 1937 году"{7}.

Показания врагов оказались впоследствии фальшивками. Но прямая связь между тактикой, стратегией и идеологическим обеспечением террора, с одной стороны, и видением будущей войны – с другой, достаточно очевидна. Кажется, в головах "вождей" знаменитая формула Клаузевица "война – продолжение политики... другими средствами" была поставлена задом наперед: "политика – продолжение войны другими средствами". А на войне как на войне. Не надо удивляться, что развитие промышленности, науки, сельского хозяйства сопровождается стрельбой и человеческими жертвами. Что касается подготовки к настоящей войне, то тут без потерь в живой силе и подавно не обойтись.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

{1}Архитектурная газета. 1937. 23 апреля.

{2}Красная звезда. 1938. 10 ноября.

{3}Там же.

{4}См.: Известия. 1939. 6 апреля.

{5}Там же.

{6}Большевик. 1929. No 2. С. 61-62.

{7}Большевик. 1937. No 5. С. 53.

Материя первична

При изучении документов и свидетельств иногда вдруг начинает казаться, что Сталин вообще не интересовался подготовкой страны к войне. Маршал Жуков, как известно, за все предвоенные месяцы, что он успел поработать начальником Генштаба, так ни разу и не получил возможности сделать обстоятельный доклад Сталину о состоянии обороны страны. Нарком ВМФ Кузнецов, по его словам, не мог добиться приема у Сталина месяцами. Находившихся в таком положении руководителей в шутку называли "беспартийными". В отличие от большинства своих "соратников", вождь никогда не бывал на маневрах, что не мешало, впрочем, художникам-соцреалистам писать картины "Товарищ Сталин на маневрах в Белорусском военном округе" и т. п.

Впечатление, будто Сталин мало уделял внимания обороне, безусловно, обманчиво. Приведем такую сцену. Директор Ижевского оборонного завода В. Н. Новиков приехал в Москву, к своему наркому Ванникову, чтобы обсудить проблемы, возникшие с одним из пулеметов.

Новиков пишет: "Ванников при мне соединился со Сталиным и попросил срочно его принять. Сталин встретился с Борисом Львовичем в тот же день"{1}. Значит, нарком вооружений запросто звонит в Кремль и добивается приема в тот же день, а нарком Военно-Морского Флота не имеет такого веса и значения и вынужден ждать аудиенции неделю за неделей. Вот свидетельство самого Ванникова о Сталине: "Авиационной промышленностью он занимался повседневно. Руководивший тогда этой отраслью А. И. Шахурин бывал у него чаще всех других наркомов, можно сказать, почти каждый день. Сталин изучал ежедневные сводки выпуска самолетов и авиационных двигателей, требуя объяснений и принятия мер в каждом случае отклонения от графика" {2}. Итак, еще один "привилегированный" нарком, и снова – руководитель промышленности. Не тратя лишнего времени на армию как таковую, Сталин щедро уделял его оружейникам. При разработке авиационного пулемета "Шкас", например, Сталин взял на себя непосредственный контроль соответствующих работ конструкторского бюро и заводов. Он вызывал представителей промышленности и авиации, лично разрешал возникавшие между ними разногласия {3}. Значительная (а может быть, и наибольшая) доля всех мемуарных свидетельств о Сталине – это рассказы о его участии и выступлениях на совещаниях, посвященных оснащению армии материальной частью. Возникает ощущение, что он бессознательно (и некорректно) переносил марксистский постулат "материя первична, сознание вторично" на подготовку страны к войне. Первичность материи проявлялась в данном случае в сравнительной маловажности (на взгляд Сталина) обучения войск и выращивания грамотных и опытных командных кадров, разработки уставов и планов, теоретической работы и дискуссий. "Что нужно, чтобы действительно победить?" – спрашивал Сталин в одной из речей и отвечал: "Для этого нужны три вещи: первое, что нам нужно,– вооружение, второе – вооружение, третье – еще и еще раз вооружение"{4}. Он распределял свое внимание и время в строгом соответствии с этой установкой.

Между тем с не меньшими основаниями можно утверждать: чтобы победить, нужно учиться, учиться и учиться. Или вести, вести и вести дипломатические переговоры, искать союзников. Конечно, роль вооружений в войне переоценить невозможно. Но при нерациональной концентрации власти в одних руках, сложившейся у нас в 30-е годы, увлеченность лично Сталина делами оружейников предопределяла неминуемый застой и запустение в других важных для обороны областях работы.

Обучение войск. Служивший перед войной на западной границе Л. М. Сандалов так описывает положение в сухопутных силах: "До осени 1940 года в тактической подготовке войск... преобладали условности. Наступление стрелковых подразделений и частей обычно условно поддерживалось батальонной, редко полковой артиллерией, обозначенной одним орудием, а иногда и указками. Дивизионные артиллерийские полки... в совместных действиях со стрелковыми войсками не тренировались. Танков в стрелковых дивизиях не было. На тактических занятиях иногда танковые группы поддержки пехоты обозначались тракторами или броневиками... Минных полей не ставили, траншей и ходов сообщения не создавали, а производили или обозначали отрывку так называемых ячейковых окопов, которые в последующем во время войны применения не нашли... Командный состав и штабы всех степеней... не умели управлять войсками при помощи радио и не любили этот вид связи... На учениях главное внимание обращалось на правильность принятого решения, его формулировку и оформление. Управление войсками на основе принятого решения отрабатывалось слабо..."{5}. В боевых действиях 1936-1940 годов в Испании, на Дальнем Востоке, в Китае, в Финляндии и других местах огромные пробелы в обучении Красной Армии обнаруживались постоянно, но адекватных мер для их устранения, как правило, не следовало: предпринять что-либо серьезное без ведома Сталина было нельзя, а доложить ему о крупных упущениях – опасно; да и сам он не проявлял особого интереса к вопросам обучения войск. Вот пример последствий такого невнимания: летом 1938 года, при нападении японских войск на советскую территорию (высота Заозерная) у озера Хасан выявилось вопиющее неумение наших войск владеть гранатой. Свидетельствует С. Горбатовский: "Привезли патроны боевые, гранаты и рубашки к ним. Но никто не знал, как обращаться с гранатами, даже офицерский состав полка. После боев на Хасане было подобрано очень много гранат. Они не взорвались. Либо во время броска не открывали чеку, либо не ставили гранату на "синий огонь". Я спросил одного комбата, почему не только солдаты, но и офицеры не все знали, как зарядить гранату. Вот его ответ: "С целью экономии нас учили на деревянных болванках"{6}.

Как видим, и тут "материя первична". Главный же вывод из истории с гранатами сделали... поэтический. Поэт Виктор Гусев написал песню о гранате:

...Расскажу я вам, ребята,

Про хасанские края.

Как сражалась там граната,

Птичка быстрая моя.

Как японцы отступали,

В страхе прятались в кусты,

Их гранаты провожали

С Заозерной высоты.

Мы оружием владеем,

Нам отчизна дорога.

На "отлично" мы умеем

Бить гранатою врага...

В целом по Красной Армии никаких выводов из горького опыта Хасана сделано не было, и полтора года спустя после начала войны с Финляндией оказалось, что войска по-прежнему не умеют обращаться с гранатой. Никаких сдвигов не произошло. У одних красноармейцев гранаты взрывались в руках, другие после этого сами тайком выбрасывали их в снег. В ходе затянувшейся неудачной войны с Финляндией истинный уровень боеспособности войск стал очевиден для всех сверху донизу. Ворошилову пришлось уйти с поста наркома обороны. При передаче дел новому наркому С. К. Тимошенко отмечалась "особенно слабая полевая практическая выучка комсостава"; констатировалось, что "широкое применение системы условностей в обучении и воспитании войск создало в войсках неправильное представление о суровой действительности войны" {7}.

Связь. При нападении 22 июня 1941 года она вышла из строя первой. Работавший в то время в Генштабе С. М. Штеменко вспоминал: "Узким местом в нашей работе оказалась связь с фронтами, в первую очередь с Западным. Она была очень неустойчивой... К каким только ухищрениям не приходилось прибегать! Помню, однажды нам никак не удавалось установить положение сторон на одном из участков Западного фронта. Линии боевой связи оказались поврежденными. Тогда кто-то из операторов решил позвонить по обычному телефону в один из сельсоветов интересующего нас района. На его звонок отозвался председатель сельсовета. Спрашиваем: есть ли в селе наши войска? Отвечает, что нет. А немцы? Оказывается, и немцев нет, но они заняли ближние деревни... В итоге на оперативных картах появилось... положение сторон в данном районе"{8}.

Система связи была настолько плохо подготовлена к войне, что ее паралич в первый период боевых действий был предрешен. Складывается впечатление, что Сталин уделил в предвоенное время больше внимания какой-нибудь винтовке или пулемету, чем целому роду войск, без которого нормальное командование просто невозможно и действия армии неминуемо принимают нескоординированный, хаотичный характер. В отношении связи не просто что-то не успели. Все факты указывают на то, что ее вообще не готовили к войне всерьез. Например, даже профану ясно, что подземный кабель разрушить (и обнаружить) труднее, чем воздушную проводную линию, навешенную на столбы; у нас же в стране магистральных кабелей не то что было слишком мало – их не было проложено к началу войны ни одного. Подземных узлов связи не было ни одного, даже у Генштаба, и в первые недели войны Сталин или Жуков связывались с фронтами через Центральный телеграф на улице Горького. Одна удачная бомбежка фашистов могла, образно говоря, лишить Главное Командование слуха и зрения. Счастье, что этого не случилось. Все воздушные линии связи проходили вдоль дорог – железных, шоссейных или грунтовых. В мирное время это было удобно для эксплуатации и ремонта; но во время войны противник, отбомбившись по железнодорожной станции или походной колонне, заодно каждый раз нарушал и связь. Своих линий связи армия не имела, приходилось обходиться гражданскими. Не было заблаговременно сформировано ни одной восстановительной части, а война заставила их создать уже на десятый день.

К началу войны на Северо-Западном фронте имелось только 10 процентов фронтовых и армейских частей связи от количества, положенного по расчету военного времени. А в резерве Главного Командования частей связи не было совсем {9}.

Пренебрежение связью было всепроникающим. Отсутствие радиостанций на танках и самолетах, отсутствие в приграничных дотах даже полевых телефонов можно объяснить только невниманием к этой стороне дела. В войсковых штабах радиостанции также практически отсутствовали. 14-й механизированный корпус, расположенный на западной границе, имел только шесть радиофицированных танков и одну рацию; совершенно не имел проводных средств связи {10}. Перечисленное выше далеко не исчерпывает список трагических упущений по этому роду службы. Безусловно, многие связисты сознавали ненормальность положения, но при отсутствии внимания лично Сталина ничья инициатива не могла принести столь необходимых изменений.

Военный транспорт также находился где-то на периферии внимания Сталина. Более высокая мобильность немецкой пехоты в 1941-1942 годах объяснялась несложно: вермахт был в большей степени насыщен грузовиками, чем Красная Армия. О положении, сложившемся к началу войны в Киевском особом военном округе, сообщает И. X. Баграмян: "Во всех наземных войсках нашего округа больным местом были транспортные средства. Имелось не более 25-30 процентов нужного количества автомобилей и тракторов. Даже в дивизиях, находившихся у границы, их не хватало. В подавляющем большинстве мехкорпусов пехота, считавшаяся моторизованной, могла передвигаться только пешим порядком, а значительная часть дивизионной и корпусной артиллерии оказывалась неподвижной из-за отсутствия средств тяги"{11}. Киевский округ, расположенный на западной границе, не зря назывался особым и обеспечивался не хуже, а лучше других. Служивший в то время рядовым в Прибалтике Г. Федоров вспоминает: "Наш полк сделали из стрелкового мотострелковым. Выразилось это в том, что возле бараков на столбиках водрузили громадные ящики, видимо имитирующие кузовы грузовиков и бронетранспортеров (настоящих не было и в помине)... Мы должны были многократно запрыгивать в эти ящики и выпрыгивать из них" {12}. Проблемы военного транспорта были не просто сложны и трудноразрешимы для развивающейся страны; они были запущены. Как и в случае со связью, нуждами транспортников пренебрегали.

Выразительный, хотя и частный, пример представляет собой работа воздушной трассы Алма-Ата – Ланьчжоу, созданной после нападения Японии на Китай в 1937 году. По воздушному мосту из СССР в Китай шел значительный поток военных грузов. Самолеты преодолевали огромные пространства безжизненных гор и пустынь Синьцзяна. Но для нужд самой трассы не было выделено ни одного самолета. Обслуживающий персонал, который должны были разбросать по трассе, сидел без дела на советской территория, в Кульдже. Экипажи поднимались в воздух на свой страх и риск, не имея представления о погоде на всем протяжении маршрута. В одних случаях приходилось возвращаться с полпути, понапрасну прожигая горючее; в других случаях люди и машины пропадали где-то на трассе, и их не на чем было искать, все самолеты по-прежнему были заняты на грузовых перевозках {13}.

Кстати, военно-транспортные самолеты в СССР в 30-е годы вообще не проектировались: перед конструкторами забыли поставить такую задачу, хотя она была вполне разрешима. Десантникам приходилось прыгать с парашютом либо из самолетов пассажирских, либо из тяжелых бомбардировщиков.

Службы тыла, видимо, уже одним своим "трусливым" названием гасили всякий интерес к себе и, как представляется, выглядели в глазах Вождя чем-то уж совсем маловажным, а может, и вовсе невоенным. В 1939 году на XVIII съезде партии Ворошилов, подробно рассказывая о росте и развитии различных родов войск Красной Армии, все-таки сказал пару слов о связистах, но о службе тыла не упомянул вообще. Тыловые части и подразделения были крайне слабо укомплектованы, а некоторые звенья управления их попросту не имели. Остро не хватало складов. Большое количество оружия и боеприпасов хранилось на открытом воздухе. Мало было и тары под горючее, бензовозов и средств заправки, что неминуемо должно было сказаться в первые же дни войны. В учениях тыловики практически не участвовали; даже по боевой тревоге, когда она давалась, лишь "обозначали погрузку". Устав тыла был так засекречен, что с ним не были знакомы сами командиры, обязанные им руководствоваться {14}. Это была, видимо, самая слабая подсистема Красной Армии, причем никаких особых мер для ее совершенствования не предпринималось и не предвиделось.

Перечисление напрочь забытых Сталиным сфер оборонной деятельности можно было бы продолжить. Но сказанного, наверное, достаточно для подтверждения лежащей на поверхности мысли: при такой концентрации не только власти, но и всех решений в одних руках огромных пробелов в подготовке страны к войне было не избежать. Невозможно было направлять и контролировать столь необъятное по масштабам дело в одиночку. Кроме "вооружения, вооружения и вооружения" имелось еще множество проблем, а они были преданы забвению.