Текст книги "Портрет уважаемого человека"

Автор книги: Отто Штайгер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 16 страниц)

Глава двадцать вторая

Мы бодро шли навстречу новой войне: я-то, во всяком случае, видел ее приближение и решил принять необходимые меры. Последняя война прошла мимо меня и принесла мне только офицерский чин; на этот раз я хотел участвовать в игре. Я начал своевременно готовиться, чтобы не стоять в стороне, когда созреет урожай и приступят к его дележке. Стал уделять больше внимания своей политической деятельности. Мне впять повезло: когда немецкие солдаты, украшенные цветами, с пением вступили в Вену, я уже был членом Национального совета. Это звание и расширение моей фабрики сделали мое положение в Лангдорфе еще более почетным. Когда я утром в сопровождении сына, которому подарил на рождение коня, проезжал верхом по городку, встречные снимали шляпы, и даже угрюмые метельщики улиц на миг останавливались и, дотрагиваясь до широкополых шляп, приветствовали меня: «Добрый день, господин национальный советник!»

Я ничего не имел против такого внимания. Глубокое уважение, каким я пользовался в общине, привело к постепенному изменению моих манер. Я начал тщательнее следить за своей одеждой, за своими словами и поведением. И все более и более замыкался в себе. Знакомых, к которым я издавна обращался на «ты», я приветствовал теперь более сдержанно. Когда они на улице по-дружески кричали мне «привет», я отвечал вежливо и снисходительно: «Мое почтение».

Это было необходимо, потому что каждый считал за честь быть знакомым со мной. Даже староста общины чувствовал себя польщенным, когда я, как в прежнее время, по вечерам в четверг посещал «Крест» и там играл с ним в карты. Если кто-нибудь спрашивал: «Кому сдавать?» – ему теперь не отвечали, как раньше, такому-то и такому-то, а говорили: «Твой черед, сейчас сдавал господин национальный советник».

Только Мелани не обращала внимания на эту перемену. Со времени того памятного объяснения она держала себя со мной всегда одинаково: вежливо, даже униженно, предупредительно, когда от нее требовалась какая-нибудь услуга, и… холодно.

Грация уже давно была замужем. Перед тем как взять на работу ее преемницу, Мелани пришла ко мне и спросила:

– Ты сам будешь нанимать горничную?

– Зачем это?

– Ну, ты ведь должен выбрать ту, какая тебе понравится.

– Вздор! – проворчал я. – Это твое дело.

Она взяла пожилую женщину, которая ежедневно приходит, а вечером возвращается к себе домой.

В остальном наша жизнь шла привычной колеей. По четвергам я играл в карты, два или три раза в неделю ездил в город, ходил с приятельницей в кино или театр. Порой я оставался на ночь в своей городской квартире и лишь наутро возвращался в Лангдорф.

Теодор повзрослел, он стал самовлюбленным и очень дерзким юношей. Сорил деньгами, хотя еще не окончил школы. С Мелани он разговаривал еще реже, чем я, – только когда ему что-нибудь было нужно. Ему она тоже никогда не противоречила, и я должен признаться, что ее угодливые повадки иногда сильно действовали мне на нервы. Порой ее поведение прямо пугало меня. О чем она, собственно, думала, как проводила дни, во имя чего жила – обо всем этом я знал очень мало. Я только замечал, что она больше, чем раньше, отдается благотворительности. От вышивания, которое она так любила, Мелани отказалась, зато начала шить на местных бедняков, чинить их одежду и вязать для них. Иногда я заставал ее склоненной над этой работой и спрашивал:

– Что ты делаешь?

Она на миг поднимала голову и, поправив пальцем очки на переносице, отвечала:

– Платьице.

– Для кого же?

– Для одного ребенка. Ты его не знаешь.

Мне было неприятно, что, может быть, ребенок одного из моих рабочих бегает в чулках, связанных моей женой. Все же я не запрещал ей этого занятия, видя, как она им поглощена. Кроме того, мое достоинство не терпело никакого ущерба оттого, что жена милосердной рукой оделяла нуждающихся дарами, которые не были для нас ни в какой мере обременительны.

Если я говорю, что только Мелани никак не откликалась на то возросшее уважение, какое мне оказывали со всех сторон, – это не совсем верно. В городке был еще один человек, который раскланивался со мной по-прежнему равнодушно и почти презрительно: пастор Марбах. Он часто – почти ежедневно – бывал у Мелани по делам благотворительности. В его присутствии Мелани оживала; по-видимому, он был единственным человеком, к кому она питала доверие. Часто я видел, что она даже улыбалась, когда он разговаривал с ней. Я не возражал против встреч Мелани с пастором, но меня бесконечно злило его нескрываемое презрение ко мне.

Придя как-то вечером домой, я услышал кудахтаю-щий смех Мелани. «Тьфу, это еще что за новости?» – подумал я и открыл дверь в комнату. Пастор Марбах сидел возле Мелани и, очевидно, рассказывал что-то забавное. Когда я вошел, у обоих на лицах еще играла улыбка. Но она мгновенно погасла, и черты Мелани вновь приняли обычное непроницаемое выражение. Я не ревновал – боже упаси! – но почему-то мне все-таки было неприятно, что она с этим человеком весела, тогда как я всегда видел перед собой похоронную мину.

– Добрый вечер! – сказал я. – У вас тут весело.

– Добрый вечер, господин директор! – ответил Марбах.

О том, что меня называют «национальным советником», он как будто вовсе и не слыхал. До сих пор я не сказал с ним и двух слов, но тут мне представлялся случай дать ему ясно почувствовать мое превосходство.

– Над чем же вы так смеялись? – спросил я.

– Господин пастор кое-что рассказал мне, – ответила Мелани.

– Вам это было бы совсем неинтересно, – сейчас же добавил он и дерзко посмотрел мне в глаза.

– Почему же меня не могло бы заинтересовать то, что моя жена находит забавным, господин пастор?

– Потому что вы оба такие разные, совсем разные.

Не хватало только подобных намеков!

– Что вы хотите этим сказать? Говорите! – напустился я на него.

– Вы поняли, что я хотел сказать, господин директор, – отозвался он, и улыбка, появившаяся на его лице при первом моем вопросе, стала еще насмешливей.

– Я до сих пор полагал, – с ударением произнес я, – что пастор должен быть честным человеком и не играть словами.

– Я и не играю! И, будь мы одни, я бы высказался еще прямее. А так мне остается только откланяться. Но в любое время я в вашем распоряжении, господин директор.

– Не понимаю, почему присутствие моей жены мешает вам высказаться прямо.

К моему крайнему удивлению, Мелани меня поддержала.

– Право, господин пастор, – сказала она, – я тоже не понимаю, почему бы вам не сказать всего.

– Хорошо, – спокойно ответил Марбах, – как вам угодно. Ваша жена хочет помогать бедным, нуждающимся, это цель ее жизни. А вы хотите умножать ваши деньги, вы ищете власти и почестей, ну и наряду с этим… дешевых женщин! Вот видите, это как-никак разница!

Меня словно обухом по голове ударили. Сказать мне подобное не отваживался еще ни один человек. Я готов был схватить этого тощего нахала за шиворот и вышвырнуть из дому.

– Это дерзость! – закричал я. – Неслыханная дерзость! Вам платят не за то, чтобы вы совали нос в частную жизнь ваших сограждан и оскорбляли почтенных людей. Вы еще меня узнаете, будьте покойны!

Он пренебрежительно махнул рукой.

– Ваши угрозы меня не пугают. А за что мне платят, я знаю лучше вас!

– Вы здесь для того, чтобы печься о спасении душ ваших прихожан, а не для того, чтобы натравливать рабочих на хозяина и жену на мужа. Вы… вы… коммунист!

Марбах улыбнулся с видом превосходства, как человек, который с безопасного расстояния посмеивается над цепной собакой, злобно оскалившей зубы.

– То, что вы называете спасением души, составляет лишь часть Евангелия, кое я призван возвещать. А бедные нуждаются не столько в спасении души, сколько в башмаках, одежде и хлебе. Спасение души – это предмет роскоши, нужный богатым, например вам.

– А я не желаю, чтобы мою душу спасали вы! Уж лучше совсем откажусь от этого спасения! – закричал я.

Он спокойно кивнул, словно мы были во всем согласны:

– Знаю, знаю! Вам предстоит еще дальняя дорога, господин директор.

– Вам – тоже! До пасторского дома! И вы хорошо сделаете, если отправитесь не мешкая. Вы еще обо мне услышите, я вас теперь раскусил, подстрекатель!

После того как он наконец убрался, я еще некоторое время возбужденно метался по комнате. Мелани между тем спокойно продолжала шить. Я остановился перед ней.

– Запрещаю тебе принимать здесь этого человека. Поняла? – сказал я.

Она взглянула на меня и, казалось, хотела что-то возразить. Но своевременно одумалась, снова склонила голову над работой и сказала:

– Как хочешь.

– Да, я так хочу! – крикнул я. – И я хочу большего! Этот поп еще узнает, что значит путаться у меня под ногами.

Пока, впрочем, я совершенно не представлял себе, как до него добраться. Но я твердо решил позаботиться о том, чтобы его выгнали из Лангдорфа. Если когда-то сопливый мальчишка, «мужик», сумел наказать своих врагов и мучителей в городской школе, то насколько легче было теперь самому могущественному человеку в Лангдорфе отомстить за оскорбление!

Глава двадцать третья

Довольно долгое время я никак не мог найти благоприятного случая для сведения счетов с пастором. Марбах везде пользовался славой честного и почтенного человека; под него никак нельзя было подкопаться. Мелани теперь встречалась с ним в пасторском доме. Благотворительная деятельность все более заполняла ее жизнь. Вне этого ее почти ничто не интересовало. Если нам иной раз случалось вечером сидеть вместе и я что-нибудь рассказывал или читал вслух какое-нибудь сообщение из газет, напичканных тогда военной шумихой, она слушала, продолжая прилежно шить, и никогда меня не прерывала. Когда я кончал, она говорила: «Да, я понимаю» или «Ах, это ужасно!»

Даже тогда, когда мы выбирали генерала и я пришел домой, полный впечатлений от этого важного и торжественного события, и рассказывал подробности, она осталась совершенно равнодушной и только заметила:

– Да, наверно, было очень интересно!

Так проходили наши дни – однообразно и без особых волнений. Я работал с утра до вечера и, действуя осторожно и предусмотрительно, увеличивал свое состояние. На свободной площади за зданием фабрики уже два года как высился новый корпус, и повсюду кипела работа.

Разразившаяся война не застигла меня врасплох. В моем портфеле уже лежали большие заказы для армии и предвиделись еще большие. Кстати сказать, я заранее начал, где только возможно, заменять мужчин на своем предприятии женщинами. Что дало мне возможность продолжать производство почти без сокращения, тогда как конкурирующие фирмы были вынуждены на некоторое время закрыться.

Когда я ранним утром того достопамятного сентябрьского дня, сменив штатский костюм на форму майора, в сопровождении заведующего производством обошел перед отъездом тихие помещения цехов (в честь этого события мы на один день закрыли фабрику) и отдал последние распоряжения, то мог себе сказать: «Дела мои отлично налажены».

Я пошел проститься с Мелани. Когда я подал ей руку, она, несомненно, была очень тронута. Мне хотелось сказать ей что-нибудь приветливое:

– Ты остаешься одна, Мелани!

– Да, – ответила она, слегка наклонившись вперед, – я знаю.

– Через месяц Теодора призовут в рекрутскую школу, и тогда ты будешь совсем одна.

– Да, я это знаю.

Вот и все. Я поцеловал ее в лоб. Но когда я захотел поцеловать ее и в губы, она повернула голову, подставив мне щеку. Она стояла неподвижно и даже руками не прикасалась ко мне. Уже сидя в машине, я еще раз посмотрел вверх, на окна дома. Мелани стояла за занавесками. Когда мы тронулись, я помахал ей рукой; тогда и она робко подняла руку и тоже помахала.

Теодор сидел за рулем. Он был так же горд, как и я. Мы говорили об армии, о рекрутской школе, о батальоне, которым я должен был командовать, и время прошло для нас незаметно.

Два дня спустя нас погрузили в вагоны и отправили на границу. Здесь военная жизнь захватила меня своей веселой романтикой и вначале не оставляла часа для мыслей о личных делах. Нужно было рыть окопы, подготовлять оборонительные позиции, и я с раннего утра скакал верхом по жнивью и взрытым полям от роты к роте, выслушивал доклады о ходе работ, хвалил одно и порицал другое. Раз в день я звонил по телефону домой, и заведующий производством сообщал мне, как идут дела.

Мне нечего было беспокоиться. Военные заказы поступали обильно – в таком количестве, что фабрика работала в две смены, до поздней ночи. Время от времени я звонил и Мелани – особенно после того, как Теодор надел военную форму, – и спрашивал ее о том о сем. Правда, у нас мало было о чем говорить, но мне все-таки казалось, что я обязан иногда осведомляться, как себя чувствует моя жена.

Надвигалась зима, а мы все еще стояли на границе, с нетерпением и замиранием сердца ожидая войны, которую разные страны считали неизбежной, хотя и не вступали в нее. С тех пор как уже нечего стало строить и рыть, люди начали понемногу ворчать. Каждый день приходилось изобретать что-либо новое, чтобы занять солдат, думавших о брошенной дома работе и не понимавших, почему они должны торчать здесь, когда дома столько неотложных дел.

Весной нас предполагалось отпустить и заменить другими войсками. Мы, офицеры, тоже с радостью ждали этого дня, хотя и не смели выказывать свои чувства при солдатах. И я, как другие, тосковал по своему кабинету, по шуму вязальных машин и по нежным женским рукам. Здешние девушки с шершавыми ладонями были мне вовсе не по вкусу.

Однако весной немцы пошли в наступление, и об отпусках на ближайшее время нечего было и думать. Лишь по прошествии тринадцати месяцев мы смогли отправиться домой. Когда я в первое же утро по приезде снова пошел на фабрику и начал все проверять, то так разволновался, что слезы выступили у меня на глазах.

Мелани изменилась мало. Разве что стала еще тише, а лицо еще больше заострилось. Она едва нашла время, чтобы поздороваться со мной, настолько была занята своей благотворительностью. С тех пор как мужей призвали, женщины и дети часто терпели нужду. Под руководством пастора Марбаха несколько наиболее богатых местных дам повели настоящую кампанию, пытаясь бороться с нуждой и хотя бы немного ее облегчить. И впереди всех, конечно, была Мелани!

По существу, я, как и раньше, ничего не имел против этой человеколюбивой деятельности. Но я вскоре заметил, что жена каждый месяц тратит на нее свыше ста франков. Тут уж я должен был вмешаться. Когда я обратил ее внимание на то, что у нее уходит на такие цели слишком много денег, она спросила:

– Разве у нас их мало?

– Не в том дело. Конечно, я зарабатываю достаточно, чтобы давать тебе такую сумму. Но это против моих правил. Я не хочу, чтобы ты бросала столько денег на ветер.

– Я прошу тебя, не запрещай мне! Ведь в этом вся моя жизнь! – взмолилась она.

Мне следовало уступить. Почему я этого не сделал?.. Ах, да, тут опять был замешан этот Марбах!

– Нет, – жестко ответил я. – Твой пастор обойдется и без моих денег, которые ему нужны, чтобы подлаживаться к рабочим. Для этой цели он, видимо, не считает мои деньги слишком грязными.

Я полагал, что вопрос исчерпан, но Мелани, очевидно, придавала ему огромное значение.

– Не запрещай! Мне это необходимо, ведь я только этим живу.

По я сказал «нет» – значит, говорить было не о чем.

– Если ты хочешь вязать или шить, я тебе не запрещаю. Но у меня нет лишних средств, чтобы откармливать этого пастора Марбаха. Черт знает на что ему нужны эти деньги! Наверное, чтобы сделать себе жизнь более приятной!

Мелани дрожала от возбуждения.

– Ты низкий человек! – тихо, но выразительно произнесла она. – Ах, до чего ты низок!

– Может быть, – сказал я, – но, начиная с этого дня, я требую, чтобы ты отчитывалась в хозяйственных расходах.

Она немного поплакала, но, видя, что я неумолим, покорилась неизбежному.

Надо сказать, что у меня не всегда хватало времени, чтобы самому проверять бухгалтерию Мелани, которую она соответственно своему характеру вела со скрупулезной точностью, и я часто возлагал эту задачу на Теодора, будучи уверен, что он проявит не меньшую требовательность, чем я. Жена, у которой за последнее время участились припадки истерического плача, устроила мне по этому поводу ужасную сцену. Тогда-то она впервые сказала – теперь я это припоминаю, – что не вынесет такой жизни и что лучше ей поскорее умереть.

Я совершенно не понимал, что тут ужасного, если она будет отчитываться перед Теодором, и сказал:

– Ты сама навлекла на себя это своим мотовством. Тедди строг, я знаю. Но, что тебе следует, ты будешь получать.

Она подчинилась. Но теперь я знаю, что эта мера, хотя и направленная к добру, тяжко угнетала ее. Она стала еще тише, пугливее и совершенно явно избегала встреч со мной. Иногда, просыпаясь ночью, я слышал, как она всхлипывает и плачет рядом, в своей кровати. Раза два я промолчал, хотя она, шмыгая носом и хныча, не давала мне уснуть. Но в конце концов я должен был принять меры: ведь и для ее здоровья было вредно каждую ночь растравлять себя какими-то бредовыми идеями и фантазиями.

Через три года после начала войны мы устроили в Лангдорфе большое празднество в честь молодых людей, произведенных в офицеры. К их числу принадлежал и Теодор, и поэтому мне особенно хотелось достойно обставить это торжество. Общинный совет распорядился вывесить флаги на общественных зданиях, и по моему настоянию школа в этот день была закрыта. Большинство предприятий также праздновало. В честь события была за мой счет сочинена пьеса, где в нескольких эффектных сценах показывалась неразрывная связь армии с народом. Певческое общество под руководством выписанного из города актера сыграло ее на общественном выгоне. Эта затея обошлась мне в немалую сумму.

Но основу программы составляли две речи, которые должны были быть произнесены в церкви после исполнения всеми присутствующими патриотических песен. Одну речь собирался произнести я, другую – староста общины.

Была суббота. Наши выступления были назначены на предвечерний час. Я стоял у окна виллы и нетерпеливо ждал Мелани, которая одевалась. Сначала она не хотела идти и подчинилась лишь моему решительному приказу. Я ни в коем случае не мог согласиться, чтобы она осталась дома: это дало бы новую пищу толкам о том, что мы живем в разладе.

Наконец она появилась, в черном платье с высоким закрытым воротом. Увидев перед собой ее невзрачную фигуру, я вдруг вспомнил, что со времени нашей свадьбы мы еще ни разу не выходили вместе.

– Где твоя жемчужная брошка? – спросил я.

– Какая?

– Та, что отец подарил тебе к свадьбе.

Она смутилась и покраснела.

– Та? Да… Я ее продала.

– Что? – вскричал я. – Продала? Да ты с ума сошла! Зачем ты это сделала?

Она вся задрожала и раскрыла рот; я испугался, ожидая какого-нибудь припадка.

– Мне нужны были деньги, – запинаясь, призналась она.

– И тогда ты просто-напросто продала брошь, подаренную отцом?

Она кивнула головой.

– Ладно, собирайся! – сказал я. – Об этом мы еще поговорим. Какой стыд!

Праздник был очень торжественный. Но у меня безнадежно испортилось настроение. Незачем было спрашивать, на что ей нужны были деньги. Во время пения я шепнул ей:

– Это, конечно, дело рук пастора Марбаха. Прохвост!

Она смотрела прямо перед собой и не шелохнулась. «Ладно, – подумал я, – дома разберемся!»

Пришел мой черед выступать. Несмотря на волнение, я говорил плавно, и речь вышла блестящая. Сначала я упомянул об отечестве, которое необходимо оборонять, потом заговорил о переживаемом нами всеобщем бедствии, которое заставляет нас стоять друг за друга, и о наших согражданах, которые день за днем бесстрашно смотрят в лицо смерти и готовы защищать, если потребуется, до последней капли крови оставшихся дома дорогих близких. Эта риторическая тирада дала мне возможность перейти к храбрым юным героям, которых мы в этот день чтили.

Над кафедрой, с которой я говорил, висел флаг с гигантским швейцарским крестом. Как только я умолк, вступил мощными аккордами орган, исполнивший национальный гимн. Люди встали со скамей; кое-кто запел, постепенно стали вливаться все новые и новые голоса, и гимн звучал все сильнее и внушительнее. Вероятно, никогда все так ясно и так искренне не ощущали, что мы составляем единое целое, что мы члены единой семьи и должны опираться друг на друга.

Дома я потребовал у Мелани объяснения и поистине только прекрасного праздника ради упрекал ее не слишком резко. Правда, у нее опять сделался припадок, но на этот раз я остался совершенно равнодушным. Теодор, одетый в свою красивую форму, сидел у окна, покуривая сигарету, а когда Мелани начала плакать и всхлипывать, иронически улыбнулся.

По дороге на общественный выгон, куда потом мы с ним отправились вдвоем – Мелани не пожелала идти, и я не настаивал, чтобы люди не глазели на ее заплаканное лицо, – Тедди спросил:

– Неужели этот пастор Марбах должен вечно оставаться в Лангдорфе? Ты же пользуешься влиянием. Наверно, что-нибудь можно сделать?

– Подожди немного! – с глухой яростью произнес я. – Возможность представится, а не то я ее создам. Теперь я опять располагаю временем и могу этим заняться.

– Будем надеяться, – спокойно сказал Тедди и выплюнул окурок, который широкой дугой полетел через улицу. – Пора взяться за этого господина!

Я не подозревал, что эта возможность представится мне уже на другой день. В воскресенье в церкви возник спор из-за того, что пастор Марбах упорно отказывался читать проповедь под знаком швейцарского креста. «В божьем доме, – как, передавали, сказал он, – есть место только для одного креста, притом не для того, который изображен на флаге».

Мне сообщили об этом в тот же день, и я понял, что пришло время действовать. На ближайшем заседании общинного совета я поднял вопрос о поведении Марбаха. Мне не стоило большого труда убедить коллег, что такой пастор не годится для нашей общины.

Но и после этого пришлось затратить немало усилий, так как Марбаха многие любили, несмотря на его подстрекательскую деятельность. Все же через год – еще до окончания войны – его с позором выгнали ко всем чертям. Вместо него пришел человек со здравыми понятиями.