Текст книги "Портрет уважаемого человека"

Автор книги: Отто Штайгер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 16 страниц)

– Ну что ж, хорошо. Теперь послушайте мое предложение! Я не требую ответа сегодня. Основательно все обдумайте и при случае сообщите мне. – Он допил стакан и со стуком поставил его на стол. – Женитесь на Мелани!

– Как? – спросил я, совершенно опешив, поскольку этого все-таки не ожидал.

– Выслушайте меня и, пожалуйста, не прерывайте! Я сказал вам, что буду говорить о деле. Так вот: эта сделка выгодна для нас обоих. Я стар, у меня неполадки с сердцем, никто не знает, когда наступит развязка. Приступы головокружения учащаются, и я думаю, все кончится ударом… Что же тогда? Что будет с моим предприятием? Я создал его, я к нему привязан. Вы это знаете, мы достаточно часто об этом говорили. Я был бы спокоен, даже доволен, видя, что оно в хороших руках. Вы кое-что понимаете в делах. Вы человек работящий и знаете, чего хотите. Ну вот, это мое исходное положение!.. Теперь о вас. Пока я жив, мы работаем вместе, потом вы станете полновластным хозяином фабрики. Какой вам смысл корпеть всю жизнь в своей мелочной лавочке? Настоящего успеха вы не добьетесь, пока сами не начнете производить товары. Но для этого нужен капитал. Мало того, мы неуклонно, гигантскими шагами идем к кризису, это вы тоже хорошо знаете. Устоите ли вы? Есть ли у вас достаточные резервы? Едва ли! А если вы попадете под колеса, вам в сорок лет придется начинать сначала, имея на шее жену и двоих детей. Что выиграет от этого Бетти? Может, снова вынуждена будет пойти работать. Ваши отношения от всего этого не станут лучше. Если же вы разведетесь, мы в качестве компенсации выплатим Бетти кругленькую сумму. И сверх того вы будете все время заботиться о том, чтобы ни ваши дети, ни жена ни в чем не нуждались. Вот мое предложение. А теперь хорошенько подумайте, оно стоит того. Я знаю, вы не сентиментальны. Не то я не стал бы и заговаривать.

Итак, слово сказано. Прежде чем Гассер кончил, я уже знал, что соглашусь. Со стороны Бетти я не предвидел затруднений. Могла ли она рассчитывать на что-нибудь лучшее? Ее будущее и после нашего разрыва было бы обеспечено. А союз наш уже давно не был настолько тесен, чтобы нельзя было возместить ей деньгами потерю мужа. Но я опасался другого.

– Мы кое о чем забыли, – проговорил я наконец.

– Да-а? – удивился Гассер и вопросительно посмотрел на меня.

– Что скажет об этом Мелани? Я не думаю, чтобы она была готова…

Гассер откинулся в кресле.

– Мелани, – повторил он, и голос его был исполнен презрения. – Не хватает еще, чтобы она чинила мне препятствия! Глупости! Неужели вы так плохо знаете Мелани, что не заметили, как она влюблена в вас?.. Глупости! – Он махнул рукой. – Предоставьте это мне. Мелани поступит, как хочу я, можете на это положиться. Когда мы с вами столкуемся, у нас хватит времени поговорить с ней.

– Да, конечно… Не знаю. Надо подумать.

– Само собой разумеется, – согласился Гассер. – Хорошенько подумать! Через несколько дней, через месяц дайте мне ответ. Сначала поговорите с женой.

– А дети?..

– Что – дети? Насчет детей, я думаю, можно сговориться. Теодора вы возьмете к себе. Ему у нас понравится. А Бетти оставит себе девочку.

– Да, – еще раз сказал я, углубившись в свои мысли, – это надо очень хорошо обдумать.

– Уже поздно, – сказал Гассер. – Пойдем спать!

В ту ночь я долго не засыпал. Правда, я лег в постель и потушил свет. Но вихрем налетевшие мысли не давали мне покоя. Значит, все разрешилось! Теперь создалось такое положение, какого я не представлял себе даже в самых смелых мечтах. Небывалое, непостижимое счастье! Я чувствовал себя как человек, осужденный на пожизненное заключение, который вдруг узнает, что помилован и что ворота тюрьмы завтра откроются и выпустят его на волю. Неописуемое, переливающееся через край мальчишеское чувство радости росло в моей груди, заставляло сердце биться сильнее и учащало дыхание. В недрах моего существа бушевала буря: радость, блаженство и одновременно страх, что все еще может сорваться.

Закрывая глаза, я видел перед собой фабрику, дом за деревьями, вереницу работниц, толпящихся по утрам перед контрольными часами. Видел светлый рабочий кабинет Гассера, который скоро должен был стать моим.

Вдруг мне пришло в голову, что Гассер, по-видимому, уже давно имел в виду сделать мне это предложение. Вот почему после моего поражения на выборах он только сказал: «Очень хорошо, что вы провалились». Вспомнились еще и другие мелочи, доказывавшие, что Гассер говорил не просто так, а обдуманно, говорил, как осмотрительный делец, все основательно подготовивший.

Я встал, подошел к окну и открыл его. Была такая же ночь, как сегодня. Сильный ветер гнал перед собой струн дождя и свистел в ветвях лиственниц. Даже огней городка не различал я сквозь вуаль из мириадов капель. Через окно, которое, как везде в Энгадине, было сильно углублено в стену, дождь не мог захлестывать в комнату. Лишь изредка, когда над садом проносился особенно сильный порыв ветра с озера, прохладные капли брызгали мне в лицо.

Я сжал кулаки и с наслаждением смотрел в бушующий мрак. Охотнее всего я выбежал бы из дому и померился силой с ветром.

Я вспомнил Бетти. Я мысленно объяснял ей свой план. Я хотел хорошо вознаградить ее, она не должна была понести ущерб. «Десять или двадцать тысяч в качестве возмещения», – сказал я себе и не мог громко не рассмеяться. Ишь как я уже швыряюсь крупными суммами!

После полуночи буря за окном, да и в моем сердце начала понемногу стихать. Я опять лег в постель и вскоре заснул. О Мелани я в тот вечер вообще не думал, и это, собственно, очень странно, ибо, в сущности, ее эта сделка касалась не меньше, чем других. Ее жизнь тоже была затронута предложением Гассера.

Должен признаться, что дома я все не находил в себе мужества поговорить с Бетти, и так продолжалось несколько месяцев. Правда, я чаще, чем раньше, намекал на возможность развода и нередко нарочно вызывал ссоры, для того чтобы в Бетти укрепилось настроение, благоприятное моему плану. Гассер все больше наседал на меня. Он требовал окончательного решения и однажды объявил напрямик: «Даю вам еще неделю срока, позже я вас и слушать не стану. Вы меня знаете: я держу слово!»

Это происходило в начале тридцатых годов. Предсказанный Гассером кризис начал принимать опасные формы. Перед конторами по найму росли хвосты – безработных становилось все больше, и я тоже ясно чувствовал, что покупательная способность широких масс снижалась день ото дня. Клиенты, раньше регулярно обращавшиеся ко мне с заказами, теперь при моих посещениях угрюмо качали головами и показывали полные склады. Часто мне даже не удавалось разложить перед ними свои образцы. Повсюду слышались только жалобы, и этот быстро распространявшийся страх перед будущим в свою очередь обострял кризис.

Я должен был принять решение, я не мог отвечать за последствия, если бы стал дольше скрывать свой план от Бетти. Как-то вечером я заговорил с ней. Я боялся, что она начнет плакать и устроит мне сцену. Но она приняла мое сообщение удивительно хладнокровно. Само собой разумеется, я особенно подчеркивал, что она будет обеспечена, и притом лучше, чем если мы останемся вместе.

– Ибо, – сказал я, – я не надеюсь, что мое дело устоит, если кризис продолжится еще несколько месяцев.

Бетти ничего не ответила. Она сидела, сложив руки на коленях, и задумчиво смотрела перед собой. Мало-помалу это молчание начало угнетать меня, и я стал повторять все сказанное раньше. Когда я окончил, она наконец спросила, не поднимая головы:

– А Мелани? Она согласна?

– Не знаю. Гассер говорит, что она не скажет «нет».

Бетти оказалась гораздо разумнее, чем я ожидал. Она говорила о разводе совершенно спокойно. Она желала знать, что будет с детьми. Я мог ответить ей исчерпывающим образом, так как предварительно советовался с Шахом.

– Если ты согласишься, я возьму Тедди, а ты оставишь себе Кле. Но если ты будешь настаивать, я отдам тебе обоих детей.

– А разве тебе все равно? – Ома испытующе посмотрела на меня.

– Конечно, я хотел бы взять мальчика, это ясно. Но на карту поставлено столько, что нельзя допустить, чтобы мой план из-за этого рухнул.

Я объяснил ей также, какой линии Шах советовал держаться при разводе. Мы должны указать на взаимную неприязнь как на причину расторжения брака.

– Будет хорошо, если ты расскажешь, что, помимо тебя, у меня связи с другими женщинами, мне это нисколько не повредит. Я все равно заплачу столько, что ты будешь жить без забот.

– Иначе представляла я себе свою судьбу, когда выходила за тебя, – произнесла Бетти медленно и так тихо, что я с трудом расслышал ее.

– Но пойми же, Бетти! Речь идет не только о моем будущем, но и о будущем детей.

Она бросила на меня быстрый взгляд, и на ее губах появилась презрительная улыбка.

– Много ли значат для тебя дети? Не лги самому себе! Если бы дело было в детях, ты бы знал: семейная жизнь и родители нужны им гораздо больше, чем кучка золота. Нет! Ты заришься на гассеровские деньги, вот и все! Но ты должен знать, что этим губишь нас всех: детей Мелани, меня и себя самого.

Она, конечно, преувеличивала, о чем я прямо и сказал ей Впрочем, все дальнейшее подтвердило мои слова. Бетти несомненно, теперь не более несчастлива, чем со мной. Дети получили хорошее воспитание, и Кле сейчас не была бы студенткой, если бы я оставался, как прежде, несчастной ломовой клячей! А я сам? Могу ли я жаловаться? Правда, с Мелани я никогда не был счастлив и не раз с тоской вспоминал Бетти. Но в общем и делом я все же наслаждался жизнью и притом многого достиг! Вот только Мелани!.. Да, Мелани… Она была несчастлива. Теперь я знаю. Может быть, она ожидала иного от нашего брака. В глубине души она была так чутка, так романтична. Жизнь грубо разбила ее мечты. Мне следовало хоть иногда больше считаться с ней. Что ж, сегодня поздно думать об этом и упрекать себя. Поздно, да, поздно!

Я сказал Бетти:

– Гублю? Напротив! Я стремлюсь к счастью для всех нас. Да и для тебя! Сейчас ты еще хороша собой и легко можешь найти мужа. А что, если мы протянем еще пять лет и все-таки разойдемся? С каждым годом тебе будет намного труднее.

– Хорошо, – сказала Бетти. – Если хочешь, я согласна. У меня нет желания жить с человеком, который считает меня обузой и который потом постоянно будет думать: «Почему я не взял того, что так и плыло в руки?»

Я встал и хотел поцеловать ее. Но она отстранилась.

– Оставь, и еще раз хорошенько подумай. Тяжкую ответственность берешь ты на себя!

Мне-то уж, конечно, больше не о чем было думать. На другой же день я намеревался поехать к Гассеру. С этой приятной мыслью я лег в постель и сразу заснул. Среди ночи я вдруг проснулся, мне показалось, что кто-то стоит над моей постелью. Открыв глаза, я увидел перед собой Бетти в длинной белой сорочке.

– Что с тобой? – испуганно спросил я и зажег свет. Она стояла, опустив голову, уронив руки, и плакала горько и беззвучно. Слезы бежали у нее по щекам, как у малого ребенка. Ее горе глубоко тронуло меня, я взял ее руку и поцеловал.

– Бетти, – сказал я, – все это не так плохо, ты увидишь.

Но она была безутешна и начала всхлипывать еще сильнее.

– Не… уходи… от меня… пожалуйста!.. – наконец выдавила она из себя.

Бедняжка! Мне всегда тяжело было видеть плачущих женщин. Тем более Бетти! Я был так взволнован, что притянул ее к себе, целовал и говорил с ней, как с маленькой девочкой. Чтобы успокоить ее, я сказал ей, что ничего еще не решено и я основательно обдумаю свой шаг. Она увидит, что все будет хорошо.

Это помогло! Чуть-чуть поколебавшись, она все-таки улеглась, и я потушил свет.

Но прошло довольно много времени, прежде чем затихли ее всхлипывания и дыхание стало ровнее.

Утром я поехал к Гассеру. Он очень обрадовался, было заметно, какая большая тяжесть свалилась у него с души. Спокойно выслушав меня, он встал, подал мне руку и торжественным голосом произнес:

– Зять! Теперь ты мой зять!

– А как Мелани? – спросил я.

Он только махнул рукой.

– Не беспокойся! Я сегодня поговорю с ней. Ты сдержал слово. Увидишь, что и старый Гассер сдержит свое.

Глава девятнадцатая

Хотя все мы в конце концов сговорились и ждали события – кто с нетерпением, кто с покорностью, – прошло еще почти два года, прежде чем я смог жениться на Мелани. Несмотря на добрую волю Бетти и усилия юристов, развод потребовал гораздо большего времени, чем я себе представлял. Кроме того, мне пришлось выдержать еще не одну сцену – и не столько со стороны Бетти, которая с достоинством подчинилась неизбежному, сколько со стороны Мелани, у которой не хватало духу лишить свою подругу мужа. Несмотря на мою способность убеждать людей, потребовалось немало сил, чтобы объяснить ей, что Бетти стала мне безразлична и что меня влечет к ней, Мелани.

– Что могу я значить для тебя! – горестно восклицала она вновь и вновь. – Бетти настолько красивее и достойнее любви, чем я.

Бедная Мелани в своей сердечной простоте не подозревала истинной причины моего сватовства. А я, конечно, был настолько рыцарем, что укреплял в ней надежду, будто все мои стремления и мысли посвящены ей одной. В это тяжкое время служения даме сердца я вынужден был бросить своих приятельниц и усиленно заниматься Мелани.

Мы ходили вместе на концерты и в театр. После чего мне еще приходилось беседовать с ней о содержании пьес, и я всячески старался не разочаровать ее. Болтать с ней в ее духе было нетрудно. Если в драме или опере действие развивалось сколько-нибудь прилично, она воодушевлялась и все хвалила. Если же речь там шла о разводе, супружеской измене или были выведены фривольные девицы. вся ее мышиная мордочка недовольно стягивалась и она жаловалась:

– Следовало бы запретить подобные пьесы. Неужели существуют такие гадкие люди?!

– Да, – отвечал я, – встречаются!

– Когда я думаю, что у некоторых женщин такие мужья… Нет, я бы не выдержала! Ах, как было бы ужасно, если б и ты когда-нибудь с другой… Теперь, когда мы, может быть, скоро поженимся… Нет… Я не могу даже думать об этом!

В такие минуты я осторожно обнимал ее рукой за талию и целовал в лоб. Кажется, она была благодарна мне за такую сдержанность, ибо до сих пор ни один мужчина еще не прикасался к ней, и я догадывался, что она питает страх перед брачной ночью, как маленькая девочка перед экзаменом.

Сначала Бетти и я были разведены судом на один год. Я жил это время в Лангдорфе у Гассера, а Бетти – в нашей прежней квартире. Дети тоже пока оставались у нее, но часто меня навещали. Теодор особенно хорошо чувствовал себя на открытом воздухе и носился по саду и окрестным лесам. Клементина не так охотно разлучалась с матерью, и я это одобрял.

Мелани не жалела усилий, чтобы расположить к себе Тедди. Покупала ему подарки, дружески обращалась с ним, как только представлялся случай. Но мальчик почему-то с самого начала невзлюбил ее. Чем больше она навязывалась ему, тем резче он ее отталкивал. Раз он даже закричал на нее:

– Оставьте меня в покое! Вы всегда бегаете за мной! Вы мне вовсе не нравитесь, так и знайте!

– Теодор! – строго сказал я. – Я запрещаю тебе разговаривать таким тоном. Ты должен говорить с Мелани вежливо и ласково. Она скоро станет твоей мамой.

– Как? – воскликнул он. – Почему это?

– Я женюсь на Мелани. Вот почему!

Он на миг задумался. Потом спросил:

– Тогда мы будем жить здесь? Всегда?

– Конечно, ты можешь остаться здесь, если тебе нравится.

– Еще бы не нравилось! – с важным видом заявил он и добавил: – Но она от этого все-таки не станет моей мамой! Моя мама – это… – И, не найдя лучшего слова, он докончил: – Моя мама – это мама!

То, что я женюсь на Мелани и оставляю Бетти, по-видимому, не огорчало его. Напротив, он радовался, что сможет постоянно жить здесь, за городом. Только он хотел сохранить свою маму.

А ведь парнишке тогда было всего тринадцать лет. Я мог гордиться им: он унаследовал трезвый ум отца.

Когда истек год, мы наконец добились своего: постановления о разводе. Гассер вел себя в отношении Бетти очень благородно. Он выложил ей чек на двадцать тысяч франков. Она вполне заслужила эти деньги, так как держалась молодцом и даже согласилась на мое предложение взять Теодора в Лангдорф.

Несколько месяцев спустя, в пасмурный осенний день, я обвенчался с Мелани. Гассер устроил большое празднество. Было приглашено более пятидесяти человек, и половина Лангдорфа высыпала на улицу посмотреть на подъезжавшие автомобили. Родственники и близкие знакомые собрались уже в девять часов, и им был предложен княжеский завтрак.

Я пригласил и Бетти, но понял ее и вполне одобрил, что она не явилась. Во время завтрака гости отпускали обычные остроты, особенно отличался Шах. Эти остроты были несколько грубоваты, но так как Мелани не сидела за столом, можно было не стесняться. Мелани была поглощена своим туалетом, своей фатой. Наконец, когда мы уже поели и деловые знакомые Гассера закурили сигары, она появилась в полном облачении.

Все хвалили ее белое платье из дорогой материи, а некоторые рискнули даже сказать ей, что она очень мила. Конечно, это было неверно. На меня она в таком параде произвела смехотворное впечатление, но я должен признать, что ни одна женщина не носила с большим правом фату невесты. Я сидел во главе стола. После того как все с ней поздоровались и выразили ей свое восхищение, кому-то пришла в голову глупая мысль крикнуть:

– Что же ты не поцелуешь мужа в свадебное утро, Мелани?

Она вся зарделась от смущения, глаза ее вдруг заморгали за стеклами очков. Но, когда и другие гости стали настаивать, утверждая, что таков обычай, она собралась с духом и мелкими шажками направилась ко мне. Мы еще ни разу не целовались. Чтобы сократить эту сцену и не быть смешным, я поднялся, взял обеими руками ее голову и слегка поцеловал в губы. Когда я отпустил ее, она улыбнулась радостно и доверчиво, как бы говоря: «Ты увидишь, со мной тебе будет хорошо!»

Подобные нежности при людях были мне всегда неприятны, а в ту минуту особенно, ведь все понимали, что ни один мужчина не стал бы целовать из страсти такую женщину, как Мелани, но все же меня охватила жалость к этому беспомощному созданию. Если бы мы были одни, я погладил бы ее, как гладят по шерсти приблудную кошку. Потом я взглянул на часы и воскликнул:

– Поехали! Нам пора!

Мы стали собираться в дорогу. И мне опять пришлось проделать все то, что много лет назад я проделал с совершенно иными чувствами: побывать в мэрии и в церкви.

Мелани добилась того, что обряд венчания совершал пастор Марбах. Гассер сначала не хотел и слышать об этом. «Он подстрекатель!» – говорил старик. Но Мелани клянчила до тех пор, пока он не смягчился. Он отвел меня в сторону и сказал смеясь:

– Лишь бы поженил!

Лангдорфская церковь, несмотря на осеннее время, была щедро убрана цветами. Кафедра и алтарь почти тонули в этом цветочном изобилии. Когда мы вошли, органист заиграл хор невест из «Лоэнгрина» – одно из немногих музыкальных произведений, которые я знаю. Затем появился пастор в черном сюртуке, с белой шейной повязкой. Это был крупный мужчина лет пятидесяти с изможденным лицом и суровым взором аскета. Мне он сразу же не понравился: я легко мог себе представить, какое влияние такой фанатик способен оказывать на женщин и как он вреден для общины.

Женитьбой на Мелани я возвысился до положения одного из виднейших людей Лангдорфа. Но пастор, казалось, совершенно не принимал этого во внимание и обращался к нам так, словно венчал чернорабочего с поломойкой. Я до сих пор не знаю, не намеренно ли он положил в основу своей проповеди библейские слова: человек не должен разделять того, что соединил господь. Как бы то ни было, я нашел его речь крайне бестактной: ведь он отлично знал, что я только недавно развелся с Бетти. Этим он испортил мне настроение на весь день. Впрочем, по мнению некоторых женщин, он говорил прекрасно. Мелани сияла. Она нашла проповедь великолепной и возвышенной. Гассер положил конец болтовне на паперти, сказав:

– Все это повторение одного и того же! Прошу в машины!

На тротуарах собралась довольно большая толпа. Когда мы проезжали, женщины кивали нам, а дети от восторга хлопали в ладоши. Мелани опустила стекло и тоже кивала изо всех сил. Она была так растрогана, что даже плакала. Мне это братание с народом но вполне понятным причинам было неприятно, и я сказал:

– Подними, пожалуйста, стекло. Дует! Не хочу схватить из-за этих приветствий насморк.

Погода ухудшилась. Тучи низко нависли и скрыли холмы по обеим сторонам дороги. В верхушках даже низкорослых деревьев застряли клочья тумана, словно обрывки простынь. Вскоре большими хлопьями повалил снег.

– Собачья погода! – проворчал я.

Мелани безмолвно сидела рядом со мной и не решалась шелохнуться. Она чувствовала, что я в дурном настроении, и, вероятно, считала виноватой себя. Чтобы еще больше не рассердить меня, она вела себя так, как привыкла с отцом. Сидела тихо как мышь и, только если я о чем-либо спрашивал, наклонялась вперед и отвечала. Так и теперь она ответила:

– Да. Очень жаль!

«Почему жаль?» – собирался спросить я, но вовремя спохватился: она ведь хотела сказать, что в такой важный день могло бы и солнышко светить. Впрочем, я чувствовал себя совсем не празднично, а после скрытых намеков пастора был в особенно раздраженном и мрачном настроении.

Я смотрел на голые поля, еще не покрытые снегом. Насколько хватал взгляд, нигде не было ничего живого; только вороны взлетали, тяжело хлопая крыльями, когда к ним, подпрыгивая на ухабах, приближалась вереница наших машин. В первый раз я задумался над своей будущей жизнью с Мелани. Как жена, она в известной мере имела право на любовь и нежность, которых я при всем желании не мог ей дать. Правда, она была пуглива и робка, как лань, и не стала бы досаждать мне навязчивыми ласками. Но рано или поздно неизбежно объяснение, может быть даже сегодня. Я чувствовал, что она ждет брачной ночи с таким же тайным страхом, как и я, хотя и по другим причинам!

«Ну что ж, – в заключение сказал я себе, не видя выхода. – Время покажет!» Я взглянул на часы. Было далеко за полдень. «Впереди еще восемь часов, – подумал я, – успею решить!»

Однако эти часы пролетели быстро. Мы пили шампанское и шамбертен, ели вкусные блюда, нас обслуживала целая маленькая армия официантов. Даже Шах, привыкший ко многому, шепнул мне: «Сказочная свадьба!» Наконец опустился ранний вечер, пора было ехать домой. Второй этаж виллы Гассера мы отделали для себя.

– Можно продолжить пир у нас дома! – предложил я.

Большинство гостей отказались.

– Нет! – восклицали они, лукаво улыбаясь. – Мы уж лучше оставим вас вдвоем!

Поехали только Шах и еще двое или трое мужчин. Они сидели у нас почти до полуночи, потом Гассер вернулся с ними в город. Оставшись одни, мы с Мелани избегали смотреть друг на друга, мы приводили все в порядок, словно в этом была большая необходимость. А когда убирать уже стало нечего, волей-неволей я должен был сказать:

– Пора ложиться спать.

Мелани вдруг залилась краской. Она не могла вымолвить ни слова и только кивнула. В спальне я быстро разделся, чтобы уже лежать в постели, когда войдет жена, снимавшая платье в соседней комнате. После довольно продолжительного времени дверь медленно отворилась. Вошла Мелани. Ее жидкие распущенные волосы прямыми прядями падали на белую сорочку, которую она сама расшила розочками. Мелани плакала, подходя босиком к кровати. Она так дрожала, что казалось, вот-вот упадет. Если бы эта испуганная женщина была мне чужая, ей-богу, я нашел бы слова, чтобы успокоить и утешить ее. А тут я мог думать лишь о себе и не в силах был выговорить ни слова, пока она, пошатываясь, приближалась к своей кровати с робкой и раболепной улыбкой.

Она улеглась и, натянув одеяло до подбородка, уставилась в потолок. Губы у нее дрожали. Слезы все еще струились по щекам. Наконец я нашел выход из этого более чем неприятного положения. Я протянул руку и коснулся ее волос.

– Будем спать! – сказал я. – Я устал, а ты?

Она не решалась пошевелиться, но прошептала:

– Да, я тоже устала.

Я потушил свет. Некоторое время я прислушивался, не прошло ли ее оцепенение и не шевельнется ли она. Но не было слышно ни звука. Тогда я постепенно обратился к более приятным мыслям – о фабрике и обо всем том богатстве, которое в этот день окончательно стало моим. Про Мелани я скоро забыл. Но она вдруг откашлялась и даже задвигалась. Вполне явственно прозвучал ее голос:

– Знаешь, я тебя люблю.

– Да, знаю, – рассеянно ответил я. – Я тебя тоже люблю.

Ее детское обращение совершенно успокоило меня. Мне не трудно будет ужиться с этой женщиной, сказал я себе. Довольный собой и всем на свете, я вскоре заснул.

Со времен военной службы я привык вставать рано и этой привычки никогда не менял. Не переношу сонливцев, которые вертятся и нежатся в теплой постели, когда уже сияет солнце. Они ничего не достигают в жизни, и так им и надо! Утром я встал, как только рассвело. Когда я одевался, проснулась Мелани. Она моргала и ощупью искала очки, лежавшие на ночном столике. Потом она улыбнулась мне, несколько свободнее, чем вчера, но все-таки еще с трудом.

– С добрым утром! – сказала она.

– С добрым утром! Ты хорошо спала?

– Чудесно! Мне снились такие сны!.. Удивительные…

Что может быть на свете скучнее, чем слушать женщин, когда они начинают рассказывать свои сны и переливают из пустого в порожнее? Я хотел избежать этого и сказал:

– Да? Сейчас уже поздно.

– Мне надо встать? – спросила Мелани.

– Можешь лежать, сколько тебе угодно.

Она оперлась на локоть.

– Послушай, – сказала она. – Ты должен мне объяснить, как ты хочешь, чтобы у нас все было заведено. Поверь, я уж постараюсь, чтобы ты был доволен!

– Лишь бы ты была довольна! – ответил я.

Когда я оделся и хотел выйти из комнаты, она окликнула меня.

– Да? – спросил я, останавливаясь в дверях.

– Пожалуйста, подойди ко мне!

Я подошел к ее кровати.

– Спасибо тебе, что этой ночью ты был так деликатен, – сказала она и опять покраснела.

Я поцеловал ее в лоб, как уже часто делал, и поспешно вышел. «На сей раз сошло, – подумал я, закрывая дверь. – Но как будет дальше?»

Внизу, как всегда, меня ожидал завтрак. Рядом с чашкой лежала утренняя газета. Грация, горничная-итальянка, налила мне кофе. Сегодня мне особенно понравились ее округлые руки и полная грудь, и я несколько раз легко провел рукой по ее телу. Я делал это часто, но сегодня мне казалось, что после такой брачной ночи я имею право на капельку любви по своему вкусу.

– А ты красивая! – сказал я.

Она плохо говорила по-немецки, я же и сегодня не знаю почти ни слова по-итальянски.

– Si? – отозвалась она, блеснув белоснежными зубами. – Да? Нравится?

– Да, ты мне нравишься!

Я обнял ее за талию. Она, смеясь, наполнила мою чашку, придвинув масло и мед. Потом ловко высвободилась из моих рук, а я отметил, что, несмотря на молодость, она опытна в обращении с мужчинами. Остановившись в дверях, она еще раз задорно мне улыбнулась.

«Ах ты, маленькая вертушка, – подумал я, в отличном настроении разворачивая газету. – Между нами кое-что наклевывается!»

К свадьбе тесть подарил мне верховую лошадь. Когда позволяла погода, я утром катался часок по лесам. Даже теперь я неохотно отказываюсь от этого удовольствия и, если почему-либо не могу доставить его себе, чувствую весь день огорчение.

Позавтракав, я надел высокие сапоги и прошел через двор в конюшню. При каждом шаге тихонько звенели шпоры и подпрыгивал кончик хлыста, который я нес иод мышкой. Наш садовник, одновременно выполнявший обязанности конюха, уже оседлал жеребца. Заметив меня, садовник вывел его из стойла.

– Здравствуйте, Гебейзен! – дружелюбно сказал я. – Хороший будет денек! Как поживаем?

Он страдал подагрой; когда я спрашивал о его здоровье, он отвечал с трогательным простодушием. Я часто полчасика беседовал с ним о том о сем, разыгрывал из себя простецкого малого и подзадоривал его болтать со мной без стеснения, как с равным. Мне всегда очень нравилось, когда важные господа поддерживали со своими шоферами или садовниками дружеские отношения и потом пересказывали в кругу своих знакомых, словно анекдоты, короткие истории, повторяли меткие словечки этих славных людей. Таким способом приобретаешь репутацию общительного человека, а между тем эти веселые истории особенно ярко показывают непреодолимую пропасть, разделяющую оба мира. Так же поступал я и на военной службе, и офицеры нередко дивились тому, как позволял себе разговаривать со мной мой денщик.

Когда я выезжал со двора на улицу, как раз шли на фабрику работницы. Все желали мне «доброго утра» и далеко обходили гарцевавшую лошадь. Я сидел в седле прямо, небрежно кланялся во все стороны, похлопывал вороного по шее и был прекрасно настроен.

Я всегда старался рассчитать время так, чтобы выехать из ворот, когда к фабрике сплошным потоком шли мои люди. Тогда я с особой гордостью вспоминал свое убогое детство, отца, который до ночи чинил башмаки, и мать, приносившую ему в сырую мастерскую чай, чтобы он мог согреться. «Как все изменилось! – думал я. – Кто бы поверил, что ты когда-нибудь будешь выезжать на вороном коне из ворот собственной фабрики и милостивыми кивками отвечать на приветствия твоих рабочих!»