Текст книги "Ни пуха вам, ни пера"

Автор книги: Остап Вишня

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 10 страниц)

"Деду-у-у! На Лимане два лебедя село! Ей-бо, правда! Скорее, а то улетят!"

Я за ружье – и туда.

Васько бежит за мною и командует:

"Вы, дедусь, бегите, бегите, садитесь в ямку, а мы с Федько побежим и пойдем вброд озером, потому они недалеко с той стороны сели, на мели!"

"Осторожно, – говорю, – вброд! Как бы не потонули!"

"Нет, там, дедушка, мелко! Не бойтесь!" Подался Васько к озеру, где его дожидался Федько.

Сел я в ямку, прикрылся бурьяном, взвел курок, жду... А когда спускался с горки, заметил, что в самом деле на Лимане, недалеко от берега, с этой стороны, два лебедя плавают. Сижу я.

Ну, пока ребята шли вброд и потихоньку к лебедям подходили, немало времени прошло. Уже у меня и спина болит, уже и глаза слипаются, и ноги коченеют, но я терплю. А как же: лебедь! Как вдруг слышу Васькин крик: "Деду-у-у! Следите!" Поднялся я немного в ямке, глядь в ту сторону сквозь бурьян – смотрю, действительно снялись с озера лебеди и летят прямо на меня. И низко, так низко на меня плывут... Белые-белые, даже будто блестят... Солнышко как раз заходит, и когда солнечный луч упадет на лебедя, так у него одно крыло будто золотое, другое серебряное! Летят тихо, не шумят. Один летит выше, а другой– ниже, и тот, что ниже, направляется прямо на мою ямку... У меня даже зубы стучат и руки подскакивают. Вот-вот уже лебедь меня крыльями закроет... Я беру его на мушку, верно беру, даю, как и полагается, вперед, щелк! Не выстрелило! Аж я зубами заскрежетал. Щелк с левого! Не выстрелило! А я ружье об землю! А я картуз об землю! Да упал в ямку и за чуб себя схватил!..

Подбегают Васько и Федько: "Чего же не стреляли, деду?!" А я не сказал, а вроде заревел: "Не выстре-е-ли-и-ло!"

Васько подбежал к ямке, схватил ружье, – а у меня централка, тульская, отличное ружье! – раскрыл его:

"Да оно у вас, дедусь, без патронов! Не заряжено! Вот это охотник!"

Я как закричу:

"Как не заряжено?!"

"Смотрите сами! – смеется Васько. – Где же ваши патроны?"

Вот такое бывает! Раз в жизни довелось лебедя стрелять – и забыл ружье зарядить!.. А все тот чертов Васько. "Скорее, – кричит, – скорее!" Вот тебе и скорее!

4

Вы не смейтесь над дедом Кирилой Ивановичем Дудкой, потому что он рассердится...

А вы его спокойненько так расспросите...

– Весною это, дедушка, было? А разрешена ли была тогда весенняя охота, не помните?

– Вот то-то оно и есть, что не разрешена! Да разве сообразишь, когда Васько как сумасшедший кричит: "Скорее, дедушка, потому как лебеди сели!" Разве тот Васько не собьет с толку?

– А этой весной, дедушка, лебеди не садились на Лимане?

– Садились! Васько видел!

– И что: не прибегал за вами, чтобы вы с ружьем шли лебедей стрелять?

– Такое скажете! Теперь Васько в пионерах, да еще в председателях вот тех, – как их? -юннатов, что птицу охраняют! Да еще какой отчаянный: как заметит кого-нибудь в запретное время, сразу же в сельсовет! Да еще и меня весною предупредил: "Прячьте, дедусь, ружье до самой осени".

Кирило Иванович Дудко докурил папиросу и взялся снова распутывать снасть...

Молчал, молчал, -а потом потихоньку добавил:

– Да оно, может, и лучше, что тогда ружье не выстрелило. Была бы морока из-за того, что весною лебедей стрелял...

...Теперь вы можете плыть Донцом на Коропов хутор и дальше мимо Казацкой могилы, чуть ли не до... Да куда хотите...

ДИКИЙ ГУСЬ

Дикий гусь – это настоящий гусь, только дикий.

Его можно есть, как и домашнего гуся, с жареной капустой или с яблоками, с гречневой кашей и так.

Разница между диким гусем, домашним гусгм и дикой уткой та, что диких гусей никогда у нас не выводят на базарах, и для того чтобы его зажарить даже так, без жареной капусты и без яблок, его обязательно нужно добыть на охоте.

А охотиться на дикого гуся нелегко, так как у нас на Украине он очень-очень редко выводится, а только перелетает весною на север, а осенью на юг, так что лишь ранней весной и поздней осенью можно похвастаться, что:

– Да, мол, гусей там настрелял! Приходите!

Говорим мы это без всякого хвастовства, говорим мы это из скромности – черты, как вы знаете, присущей каждому настоящему охотнику.

Мы с приятелем охотились на диких уток поздно осенью, на речке Оскол, на Купянщине.

Речка Оскол – чудесная речка с прозрачной, тихой водой, с камышом и пахучей осокой по берегам, с заливами и рукавами, с широкими на левом берегу лугами, что глядят на свет божий бесчисленными глазами-озерами, поросшими зелеными-презелеными шелковыми ресницами.

Да и не только этим славна речка Оскол, а больше славна она тем, что водится в ней редкостная рыба-верезуб.

А может, и не верезуб, а что-то другое, только я прекрасно помню, как один рыбак очень давно рассказывал нам, что у них в Осколе такое плавает, что больше нигде такое не плавает.

Ну, бог с ним, пусть плавает.

Охотились мы, значит, охотились там на диких уток, долгонько что-то полевали да и заполевали дикого гуся-казарку.

Как всегда, правду говоря, дикий тот гусь мимо нас и не летел и не плыл, однако мы его заполевали.

Как это делается, говорить не буду: у всякого охотника свой стиль охоты, так что трудно мне все это настолько типизировать, чтобы всем было понятно.

Заполевал гуся мой приятель: у него, видите ли, было больше патронов, а я свои деньги забыл дома.

Но он меня успокоил.

– Ты, – говорит, – не волнуйся и от зависти не мрачней: есть будем вместе!

У казарки было подбито крыло, а так больше ничего у нее не было прострелено, и пока мы собирались ехать на станцию, она себе ходила по хате и начала уже кушать хлебные крошки и пить воду.

Мы долгонько собирались выезжать на станцию, долгонько и очень сердечно и мило прощались с хозяевами, у которых остановились: уж очень они были симпатичные люди, потом запевали ту, как бишь она? – да вот ту, что вот так:

Де ти, хмелю, хмелю, зимував,

Що й не розвивався...

А как ехали на станцию, пели уже не про хмель, а про огурчики:

Сама буду поливати

Дрiбною сльозою...

А хозяин, сидя на возу, очень громко| высоко-высоко выводил:

Сльо-о-о-з-о-о-ю!

Так громко и так высоко, что из дворов выскакивали люди и глядели нам вслед.

– Что оно такое? – спрашивали.

– Охотники поехали!

Пели мы до самой станции.

На станции сердечно попрощались с хозяином и сели в вагон.

Нам с приятелем хотелось петь еще и в вагоне, но для боевых и героических песен в голосах иссяк уже весь металл, и мы смогли осилить только грустно-минорное:

Думи моi, думи моi

Лихо менi з вами!

Дошли до вопроса:

Чом вас лихо не приспало,

Як свою дитину?

и замолчали.

Зевнули и сказали один другому:

– Может, поспим!

А гусь-казарка с нами.

Устраиваемся мы спать.

Кошелки, куда можно было бы посадить казарку, у нас не было, до авоськи в то время человечество еще вообще не додумалось, так что возникла проблема, куда пристроить гуся.

Ехали мы в мягком вагоне.

Приятель все-таки додумался.

– Я,– говорит, – возьму его к себе, на верхнюю полку! Со мною он и посидит! Сплю я не очень крепко, скорее – чутко сплю, я и утихомирю, если он забеспокоится.

– Ну, – говорю, – хорошо! . Улеглись. .

Проснулся я утром, смотрю – сидит мой приятель, опустив с верхней полки ноги, и мурлычет:

Чом вас лихо не приспало,

Як свою дитину?..

– Почему, – спрашиваю, – такую грустную, да еще с утра?

Приятель, ничего не говоря, протягивает позади себя руку, что-то такое берет и показывает. Смотрю: казарка. Но уже не живая, а мертвая.

– Упокоилась? – спрашиваю, – Как же это так? – Выходит, – говорит, прислал! Но я же сплю не очень крепко, скорее – я чутко сплю! И вот видишь!

– Да вижу, – говорю. – Ты бы лучше спел:

Чом вас лихо не приспало,

Як я дику гуску?

Дискуссия о том, как считать теперь гуся: убитым на охоте, то есть законной дичью, или умершим своей смертью, то есть дохлым, продолжалась недолго.

Постановлено было считать его законной дичью: его хоть и в крыло, но все же подстрелили, и, как очень часто случается с ранеными, он потом не выдержал и потихонечку отдал богу душу.

А о том, что казарка спала с приятелем на верхней полке, в мягком вагоне, в поезде Купянка-Харьков, постановили – забыть и никому не говорить.

Так и сделали.

Гуся съели по приезде на другой день.

Все крепко хвалили очень вкусного гуся, а хозяйка отрезала у него крылья, сложила их веером и намеревалась прибить их как раз против письменного стола в кабинете моего приятеля, чтоб и кабинет украсить и чтоб крылья те повседневно напоминали ему счастливую охоту на диких гусей.

Приятель, глядя на такое к себе внимание, нежно и говорит жене:

– Благодарю тебя, мое серденько, за такое твое внимание ко мне, но я очень тебя прошу: прибей эти крылышки у себя над туалетным столиком: они очень красивые и так украсят твою комнату! К тому же, мое серденько, это будет мой тебе скромный подарок.

И приятель поцеловал свою симпатичную жену.

А она поцеловала его.

Как противники весенней охоты вообще, мы больше всего полевали диких гусей осенью, когда они летят в теплые края, задерживаясь у нас на Советской Украине, чтоб отдохнуть и попастись на изумрудных всходах буйной озими.

Ночью они пасутся, а днем прилетают на озера и плавают себе, весело гогоча.

Одно плохо, что они никогда не плавают у берега, а плавают посреди озера, озера же они выбирают большие, так что охотиться на них очень и очень нелегко.

Дикий гусь-птица крайне осторожная и весьма чуткая, подкрасться к ней трудно.

Случайно, ясное дело, на вас может налететь стая гусей, случайно иногда и вы можете наткнуться на гусиную стаю, выплыв неожиданно из-за камыша, но что это за охота, ежели она случайная.

Настоящий охотник на случайность не рассчитывает, ему интересно охотиться по определенному плану, по определенной системе!

Случайно можно и тигра бахнуть, но благодаря этому случаю никто не даст вам клички "Тигровая смерть".

Одной благодатной осенью мы с приятелем решили поохотиться на диких гусей как следует, по-настоящему.

Мы знали большое озеро, где ежегодно осенью останавливались гуси, и жили там недели две, а то и больше.

Сидя на лугу, под стогом сена, вечером, после того как постояли на утином перелете, мы говорили про охоту на гусей.

Был еще с нами чудесный охотник, Осип Евдокимович, у которого мы останавливались, приезжая из города на охоту.

Слушал он, слушал наши споры, а тогда и говорит:

– Нет, хлопцы! Дикий гусь не такая вещь, чтоб так легко его подстрелить. Дикий гусь – зверь очень мудреный, и подлезть к нему никакого способа нет! Сорок два года я охочусь, видел тех гусей вот тут на озере тьму-темущую, а чтоб хоть одного застрелить, да так-таки и не застрелил. А один способ, как гусей настрелять, знаю.

Барин один когда-то сюда к нам приезжал, из города. Да! Это было еще, вот не припомню, или после турецкой войны, или после японской. Нет, должно быть-таки после японской! Да-да, после японской, потому что после турецкой я еще мальчиком был, а после японской мы Василя моего крестили. После японской, значит...

Да! Так барину тому очень хотелось гусей настрелять! Вот он и придумал. Взял он большую бочку, утьгкал ее всю бурьяном, набросал на дно тяжелых камней да и затопил среди озера. Tax, чтобы можно было в нее влезть, сидеть и стрелять. И сделал он это задолго перед тем, как гуси прилетают, чтобы птица привыкла к тому, что на озере что-то торчит. Тогда она не будет бояться ни садиться близ бочки, ни подплывать к ней, а озеро, вы же знаете, хоть и большое, да неглубокое, поставить посредине бочку можно. Поставил он...

– Ну, и настрелял? – с интересом спросили мы.

– Настрелять, что и говорить, он не настрелял, так как в субботу, накануне воскресенья, когда он должен был приехать и сесть в бочку, пакостные мальчишки повыбросили из бочки камни и целую ночь с той бочкой на озере возились! А способ, сами видите, очень хороший!

Мы ухватились за этот способ.

Достали подходящую бочку, набросали на дно больших камней, утыкали бурьяном и поставили ее посреди озера, за неделю примерно до того, как должны были прилететь гуси.

Приятель мой на то время взял себе отпуск и наблюдал за бочкой, чтоб, часом, ребята над нами не поиздевались, как над тем барином...

Поставили мы ее в воскресенье.

А на следующее воскресенье собирался приехать и я-предполагалось, что через неделю гуси уже будут.

Я приехал в субботу под вечер.

– Гуси, – говорит мне приятель, – уже появились. И бочки -не очень боятся! Подплывают к ней, да и летая на озеро, не боятся подле нее садиться. Сегодня нам уже можно в бочку сесть. Как же мы, – спрашивает приятель, – жребий будем тянуть, кому первому, или как?

– Садись, – говорю, – ты первый, а я завтра ночью; я отпросился до вторника.

– Хорошо!

Так мы и порешили.

Тогда, правду говоря, мы не очень придерживались святого охотничьего правила, а именно: идешь на охоту, так заряжай хорошо ружье и не заряжайся чересчур сам.

Выскочило это правило у нас тогда из головы.

Перед выходом на озеро сели мы ужинать.

Долгонько мы ужинали, так как садиться в бочку нужно было перед рассветом – не ложиться же спать, а то-еще проспишь! Вот мы и поужинали себе!

Перед рассветом вышли.

Ружья, хоть и тяжело было идти, мы, однако, взяли, взял приятель с собой в бочку еще и бутылку того, что согревает (на случай, если замерзнет!).

Пришли мы к озеру, немало там повозились, пока приятелю удалось в конце концов в лодку примоститься.

Отвез я его к бочке.

У самой бочки тоже много хлопот было, пока я его в ту бочку посадил.

Посадил и поплыл к берегу.

Не успел я отъехать с полсотни метров, слышу, кричит:

– За твое здоровье! Холодно!.. Доехал я до берега, подтянул лодку и сел под копной.

Подошел и Осип Евдокимович.

Сидим, курим...

Как вдруг:

– Спаса-а-ай-те!– крик с озера: – Перевернулась. Равновесие потерял!

– Иди, – кричу, – вброд до берега!

– Не дойду! – кричит. – Топко!

Мы с Осипом Евдокимовичем – на лодку – и к бочке.

Подъезжаем, бочка плавает, а приятель все чего-то норовит нырнуть.

– Чего ты нырнуть будто хочешь? – спрашиваем.

– Р-ружье утонуло!

– Ну, влезай в лодку!

– А ружье?

– Ружье потом!

Втащили мы его в лодку, транспортировали на берег.

Сел он под копну, зубами лязгает.

А тут еще и солнышко выглянуло...

Разделся Осип Евдокимович, сел в лодку, поплыл к тому месту, где стояла бочка, слез с лодки, побродил немного и вытащил ружье.

– Чего тебя, – спрашиваю я приятеля, – черти опрокинули?

– Ба-баба-ла-ланс потерял!

– Ну, выпей и согреешься, у тебя ж там есть! – говорю ему.

– Нет!

– Нырнула?

– Нет, до того, как перевернулся, нырнула! – Ага! Понимаю! – говорю.

А гуси летят, а гуси летят!..

И все на том самом месте, где была бочка, садятся.

– Ну, что же нам дальше делать? – спрашивает приятель.

– Кричи, – говорю:

Гуси, гуси, гусенята,

Вiзьмiть мене на крилята

Та понесiть до матiнки.

– До маменьки, – говорит он,-далеко! А вот если бы на печь!...

ДРОФА

Если вы пойдете из хутора на гору, вон туда, где когда-то стояла мельница-ветряк, а потом свернете на межу среди пшеничных полей и спуститесь по той меже чуть вниз – на шлях, протянувшийся от хутора Вязового до церкви, в которой на покрова бывал престольный праздник, то идите и идите тем шляхом дальше. Обойдете церковь, а потом куликами, куликами (это уголок на селе, где все Кулики живут!), пока за местечко не выйдете. Вышли вы за местечко и следуйте дальше. Первая дорога, направо, будет на Тернивщину, а вторая, дальше, на Шенгериевку.

Ни на Тернивщину, ни на Шенгериевку вы не сворачивайте, а идите все прямо и прямо! Пройдете Халдеевщину, а там уже скоро и Дубяги будут.

От вашего хутора до Дубяг будет не больше, должно быть, километров восьми.

Чтобы не скучно вам было идти, вы могли бы повторять наизусть, шагая по пшеничной меже:

По ниве прохожу я узкою межой,

Поросшей кашкою и цепкой лебедой.

Да, но вы же еще не умеете повторять наизусть такие слова, потому что вам еще только семь лет. Такие слова вы сумеете повторять только через два года, когда Мария Андреевна, старенькая-престаренькая учительница, которая, когда и весна и солнце на дворе, так и тогда кутается в теплый платок,– уж очень она старенькая, и все, бедная, кашляет, – она научит вас.

Только через два года она вам скажет:

– Вот эти две строчки, детки, вы мне на завтра чтоб на память выучили! Вот эти:

По ниве прохожу я узкою межой,

Поросшей кашкою и цепкой лебедой.

– Вот вы их и выучите на память! Все вам тут понятно? А кто знает, что такое "цепкая"?

– Я знаю, – поднимаете вы руку, всю в чернилах.

– Ну, скажи!

– "Цепкая" – это есть цепок, такая палка, цепок– он вроде как мальчик, а "цепкая" – так это она, вроде как палка, девчонка...

Мария Андреевна смеется и от смеха еще сильнее кашляет.

– Нет, не то, не то, – говорит она, – "цепкая"– это такая, что очень цепляется!

– "Чiпка", значит? – выкрикиваете вы со всеми в хоре.

– Ну да, "чiпка"! "Чiпка" – это будет по-украински, а "цепкая" – это по-русски! Понимаете?

– Ага! – снова хором.

А на другой день вы уже уверенно повторяете наизусть Марии Андреевне:

По ниве прохожу я узкою межой,

Поросшей кашкою и чiпкой лебедой.

– Да не "чiпкой", а "цепкой"!

– А я забыл, что так надо! Да я еще раз!

– Ну, ну!

– "Поросшей кашкою и..."

Тут вы останавливаетесь, немного думаете, потом мысленно сами себе говорите: "Ага", – и с ударением победно бросаете:

– "И чiпкой лебедой!"

Мария Андреевна, улыбаясь, спокойно машет рукой:

– Садись!

Где теперь могилка кроткой-кроткой Марии Андреевны? Поклонился бы я ее могилке, ведь это она, бывало, учит нас букву "о" писать: "Бублик, бублик, детки, пишите! Кругленький! Вот это и будет "о"!" – а затем рассматривает тетради.

– Ой, хороший мальчик! Какое "о" красивое написал! И руки не очень в чернилах! На вот тебе – конфетка!

Пускай на ее могилке весной, когда сирень распускается, пускай все время соловей поет!

Итак, значит, про "кашку" и про "цепкую лебеду" вы, идя по пшеничной меже, еще не умеете повторять наизусть, потому что вы еще не научились.

Вы рвите васильки... И васильки, и колокольчики, и клевер, и ромашку! Вы тех цветов нарвите целый большой-большой сноп, а потом свяжите повиликой и несите его.

А если вам снова скучно, тогда ловите на колосках жучка-кузьку. Поймали – и за пазуху, А когда наберете кузек так с полпазухи, они там ползают, шелестят и щекочут вас, щекочут.

Вам тогда не будет скучно, и вы, подпрыгивая, сразу же в Дубягах очутитесь!

А в Дубягах кулак живет, который из кувшина водку пьет.

Вы приходите, а в саду за столом два кулака сидят и водку из кувшина пьют.

А потом, когда напьются, крикнут:

– Данило! Запрягай Желудя и Горилку в арбу, да чтобы сена полная арба была! На дрофы поедем! А ты с нами поедешь? -спрашивает меня кулак.

– Поеду, – нерешительно говорю я.

– Вот и добре! На арбу сядешь, лошадей будешь погонять? Добре?

– Добре!

– Вот и ладно!

А я спрашиваю усатого дядька:

– Дяденька! А что это такое за дрофы?

– Разве не слыхал?

– Не слыхал!

– Птица такая большая, как два гуся вместе! Степная! В степи водится! Пугливая!

– Ага!

Вот вы на арбе и поехали! Полная арба сена да кругом еще и бурьяном утыкана! Я впереди сижу, лошадей погоняю, ружья на сене лежат, кошелка с кувшинами и с харчами.

А дядьки лежат навзничь на арбе и пытаются петь:

Вилiтали орли з-за крутоi гори...

Но дотягивали они только до "крутой", а на "крутую гору" взобраться им никак не удавалось, они с "крутой" сползали к началу, откуда снова "вылетали орлы".

Так всю дорогу только то и делалось, что "вылетали орлы", а что с теми орлами дальше стало, куда они вылетали и чего они вылетали, для меня тогда так и осталось тайной.

Это была моя первая, охота на дрофу!

Когда мы отъехали довольно далеко в степь, один из дядьков говорит:

– Погляди-ка, Дорош, не -видать ли?

Дядько Дорош встал на арбу, я остановил лошадей, и дядько Дорош начал смотреть во все стороны. Долго смотрел он, а затем и говорит:

– Вон там за скирдой будто что-то виднеется! На клевере! Поворачивай на эту вот межу и прямо – на скирду! – говорит мне дядько Дорош.

Поехали межой...

Стали у скирды. Дядько вылез на скирду, поглядел сюда и туда, слез, подошел к арбе:

– Есть! – говорит. – Семеро! Только как -же к ним подъехать?

Говорили что-то они, говорили, а. потом стали меня учить, как мне ехать.

– Мы, – говорят, – поедем и по дороге незаметно с арбы попадаем и заляжем вон там в пшенице, а ты езжай вон туда да, не доезжая буерка, сверни налево и объезжай их, этих дроф, с той стороны. Немного проедешь, а потом заверни лошадей и езжай назад, немного уже к дрофам поближе. Как доедешь снова к буерку, возвращайся назад и езжай еще ближе к ним. Нагоняй их будто на нас. Да не высовывайся из арбы, чтобы они тебя не заметили! И не нокай и не чмокай! Потихоньку езжай! Понял?

– Понял!

– Погоняй!

Поехали...

Дядьки по дороге повыпадали из арбы, а я направился к буерку, там свернул налево и поехал. Когда доехал до клевера (клевер уже был скошен), заметил вдали табунчик каких-то больших птиц, которые паслись на клевере.

Я все делал так, как говорил мне дядько Дорош.

И туда ехал, и назад возвращался, и снова туда возвращался, все к тем птицам приближаясь.

И очень уж мне захотелось разглядеть их. Особенно того, самого большого, что все время, высоко подняв голову, на арбу на мою посматривал! А из-за бурьяна плохо было видно. Вот я и встал на арбу и выглянул через бурьян. Как разгонится самый большой, а за ним и все снялись и полетели. Я так и упал в арбу! А они полетели не на дядьков, а в сторону!

Подъехал я к дядькам.

– Это ты их напугал? – спрашивает дядько Дорош.

– Ей-бо, дяденька, нет! Я сидел, как вы сказали, а они чего-то испугались и снялись!

– Ох, и пугливая, ох, и осторожная птица! – вздохнул дядько Дорош.

А второй:

– А ну их к чертям! Заверни к скирде! Подъехали мы к скирде, вытащили.дядьки из арбы кошелку, расстелили под скирдой попону...

– А ты лошадям сена подбрось, – приказал мне дядько Дорош, – и разнуздай! Умеешь?

– Умею!

Ну, потом уже охота на дроф была такая: я ловил кузнечиков, а дядьки из кувшина в чарку наливали и закусывали. А потом пели, и под скирдой, и на арбе, когда домой ехали, и в саду, когда домой приехали, а я на скамейке дремал.

А дядько Дорош все старался доказать, что:

– Дрофа – она очень пугливая птица! Очень пугливая! А вы говорите! Я заснул.

А дрофа действительно-таки очень пугливая и весьма осторожная птица.

Охотятся на нее именно так, как мы когда-то с дядьком Дорошем охотились: арбу и воз обтыкают бурьяном, ветками с листьями, а затем, объезжая табун, медленно нагоняют на укрытых охотников.

А самый интересный способ охотиться на дроф – это подкрасться к табуну на выстрел и трахнуть.

Подкрадываться надо очень осторожно и довольно издалека.

Заметили вы табун далеконько, так километра за три в степи, ложитесь и начинайте ползти.

И все присматривайтесь, чтобы так переползать – от кустика лебеды до кустика чертополоха, бурьяна какого-нибудь, курая...

Ползать лучше всего на животе, шапку-в карман, голову пригнуть низко к земле, ибо дрофа больше всего головы человеческой пугается!

Вот так и подползайте, подкрадывайтесь!

Это ничего, что на втором километре вашего подкрадывания вы уже будете ползать не штанами и не рубашкой, а голыми локтями и голыми коленями, что на третьем километре уже из коленей и локтей кровь будет капать, – это ничего, это как раз самые сильные и самые острые моменты охоты на дрофу: никакая благородная и большая дичь даром не дается, а дрофа, если это не она, а он, дудак, то учтите, что

он весит пуд, целый пуд, а сала от него целый кувшин, а вышкварков полрешета.

Да еще имейте в виду, что дрофяной жир не только для каши – это вам не гусиное сало, а дрофяной жир,– от рожистого воспаления очень сильно помогает!

Вот вам: пуд мяса, кувшин жиру, полрешета вышкварков. И никакой рожи ни у вас, ни у соседей.

Вот что значит дрофа!

Да ко всему этому еще и гордое:

– Дрофу убил! О!

Так что будете ли вы смотреть на какие-нибудь там три километра подкрадывания, на штаны и на рубашку и на ободранные колени и локти!

Мелочи все это!

Не обращайте на них внимания и подкрадывайтесь дальше.

Подползти надо на выстрел – это значит метров на пятьдесят-шестьдесят, не больше!

Дробь должна быть крупной – два-три ноля, а то и картечь, потому что птица крупная.

Ну, уже недалеко осталось, метров пятьдесят!

Последние усилия, еще метр – и дрофы... снимаются и летят!

Вы стреляете "в божий свет, как в новую копейку", садитесь, рвете нательную рубашку и перевязываете колени и локти!

А потом уже потихоньку идете домой.

И представьте себе, дрофы, как правило, всегда срываются и улетают именно тогда, когда вам осталось проползти еще только не больше чем один или два метра.

Характер у них такой!

Вы, ясное дело, не поверите, но однажды я все-таки убил дрофу.

Убил, не подкрадываясь, а просто так – выстрелил, и все!

Вижу, небольшой, так с десяток, табунчик дроф летит и садится на свеклу.

Я бродил с ружьем по степи, охотился на перепелов, а в запасе у меня было несколько патронов с крупной дробью.

Перезарядив свою централку, пошел я против ветра по свекле на то место, где сели дрофы.

Было это в августе, веял небольшой ветерок.

Свекла была высокая и лапчатая, ветерок по ней тихонько шелестел, я медленно и потихоньку шел, и дрофы меня подпустили, так как, очевидно, шеле-стенье ботвы заглушало шум моих шагов.

Поднялись они недалеко, метров за сорок, я выстрелил, и – о радость! – одна из них камнем на землю.

Подбежал-есть!

Я не скажу, чтобы это был дудак весом в целый пуд, это не был дудак, а скорее дудачка, и до пуда ей было очень далеко.

И все же дрофа! Настоящая дрофа!

Домой я ехал гордый, с вокзала до квартиры шел гордый, а когда вошел в квартиру, ни на кого и не смотрю.

Домочадцы все спрашивают:

– Что это за птица? А я сквозь зубы:

– Что? Дрофа! Не видите, что ли? Проведали родственники, знакомые, товарищи.

– Правда, что дрофу убил?

– Убил.

– Когда же пригласишь на дрофу?

– Да заходите, – говорю.

Подсчитал я, сколько на дрофу придет, вышло человек двадцать. Я и говорю жене.

– Знаешь, – говорю, – что? Не поместятся все они у нас! Отдам я дрофу, пускай там приготовят, а мы все туда пойдем, посидим, дрофу поедим!

– Хорошо, – говорит жена, – хлопот меньше! Я так и сделал. Отнес дрофу.

– Куда, – спрашиваете, – отнес?

Не скажу, потому что и вы туда пойдете!

Принес дрофу и прошу:

– Приготовьте, пожалуйста, на завтра!

– Дрофа? Э, нет! На завтра не выйдет, потому что надо на двое суток в землю закопать, потом сутки в уксусе вымачивать, а уже потом жарить! На субботу как раз и выйдет.

– Ну, хорошо! – говорю.

Оповестил я всех, что дрофу будем кушать там-то в субботу.

Собрались есть дрофу двадцать восемь человек.

А моей дрофе, повторяю, до пуда очень далеко было!

Да и хватило ли бы для такой компании и дудака весом в пуд?!

Поели дрофу, съели еще индюшку и гуся (это уже домашние птицы) и салату оливье порций пятнадцать съели, был там еще и де-валяй, и карский шашлык!

Одним словом, разнообразная там была дичь!

Все меня поздравляли со счастливой охотой, кричали, чтобы мне и в дальнейшем не было ни пуха ни пера, а потом пели.

А утром дома были долгие разговоры, но уже больше не о дрофе, а о квартире, дровах, туфлях для дочери.

Разговоры закончились сентенцией приблизительно такого содержания:

– До каких пор я буду зимой в летнем пальто ходить?

– Но ты же сама понимаешь: дрофа! Нечасто она случается.

– Дрофа?! – перебивают вас. – Дрофу человек на зиму в теплые края провожает! А у кое-кого жена зимой мерзнет! Разница! Ну, взял бы да случайно и промазал, если она уж такая редкостная птица!

– Так я же случайно выстрелил! Разве я хотел, что ли?

– Слава богу, что не часто она попадается, – перебивают вас снова.

А Николаю Ивановичу, тому самому, что вам тогда дрофу готовил, вы при встрече уже говорите:

– Значит, дрофу два дня надо в земле держать, прежде чем как жарить?

– Не меньше, – отвечает Николай Иванович. – Тогда она избавляется от специфического, не очень приятного запаха!

– Слушайте, – говорю, – Николай Иванович! Если я когда-нибудь еще принесу вам готовить дрофу, держите ее в земле не два дня, а два месяца!

– Не выдержит, сгниет!

– Вот и хорошо! Не так много я зарабатываю, чтобы дрофу есть.

М. Ф. Рылъскому

КАК ВАРИТЬ И ЕСТЬ СУП ИЗ ДИКОЙ УТКИ

Был такой знаменитый орнитолог Мензбир, который на основании многолетних наблюдений и научных исследований установил, что дикие утки, кроме рынка, водятся еще на луговых озерках, и в камышах, и в тихих-тихих заводях изумрудно-чудесной Родины нашей...

...Словом, вы едете на луговые озерки, к камышам и к тихим-тихим заводям.

Само собой разумеется, что вы берете с собой ружье (это такая штука, которая стреляет), патроны и всяческий прочий инвентарь, без которого невозможно правильно целиться, чтобы бить без промаха, а именно: рюкзак, каравай хлеба, консервы, огурцы, помидоры, десяток яиц вкрутую и стопку. Стопка берется для того, чтобы было чем вычерпывать воду из челнока, если в челноке течь...

Едете вы компанией, то есть коллективом этак человек в пять, ибо дикая утка любит отправляться

в суповую кастрюлю в результате коллективного труда...

В вагоне (или на машине) сразу же вы услышите:

– Э, черт! Стопку забыл! Вы взяли?

– Взял.

– Ну, так, если будем вместе, одолжите! А останусь один – придется "из горлышка".

"Горлышком", согласно охотничьей терминологии, называется та часть охотничьей лодки, которая на морских судах носит название "право руля".

Дикая утка любит подстреливаться тихими-тихими вечерами, когда солнце уже скользнуло к закату, миновало кроваво-багряный горизонт, послало вам последний золотой привет и отправилось спать... Это вечером... А утром дикая утка срывается с места искать вашего выстрела рано-рано, только лишь начинает рассветать.

Зовутся эти часы у охотников "зорьками" – вечерней и утренней.

В эти часы вы слышите и над собой, и пред собой, и за собой, и справа, и слева шум-свист утиных крыльев.

Вы сюда – "бах", и туда – "бах", и оттуда – "бах!".

Ах, незабываемые минуты!..

К вечерней зорьке вы опоздали. Это обязательно. Опоздание к вечерней зорьке – это охотничий закон. Еще выходя из дому – да что там выходя! еще накануне вы знаете, что к вечерней зорьке вы не поспеете. Вот из-за этого самого в день отъезда на охоту вы еще с утра все укладываете, еще с утра вы что-то забываете и в час отъезда выбегаете из дому, летите или на вокзал, или к машине, на вопросы знакомых: "Куда?" – бросаете: "Спешу к вечерней зорьке опоздать..."– и галопом дальше.

Словом, опоздали. К озеру вы подходите уже тогда, когда утки "выключили моторы", почистили зубы, совершили на ночь физкультурную зарядку с холодными обтираниями и, положив головы на водяные лилии, улеглись спать...