Текст книги "Осень"

Автор книги: Оскар Лутс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 18 страниц)

Но этот бобовый роток еще не совсем зарос: он еще способен был пропускать сквозь себя достаточно много слов. Господин не стал долее задерживаться на моей особе – он ведь знал меня уже давно! – и сразу же заговорил о себе.

«Как вам известно, господин Петерсон, – начал он, —оно все еще тянется, это проклятое судебное дело, этот мой бракоразводный процесс,»

Что? Как? От неожиданности я опрокинул свою рюмку с вином. Мне об этом ничего не известно. Пусть расскажет.

«Не разыгрывайте комедию! – Господин отмахнулся от меня своей волосатой рукой. – Небось, знаете все. Процесс тянется уже больше года, а конца не видно. Да, теперь вы понимаете, дружище, как легко посадить себе на шею жену и как трудно от нее избавиться».

«Но почему же вы хотите избавиться от нее? „ – выпытывал я, и на авось соврал: «Она ведь такая милая женщина!“

«Милая-то, милая, но и ее милые фокусы тоже при ней».

«Что же такого она сделала?»

«Не прикидывайтесь дурачком, Петерсон! Об этом в свое время говорила половина города Таллинна».

«Ну а все же? Это могли быть только сплетни».

«Как же – сплетни! Хорошенькие сплетни, когда я сам, собственными глазами видел, как Паула сидела в кабинете с этим… ну, знаете и сами, с кем…»

«И нее же, разве вам не жаль с нею расстаться?» – спросил я в крайнем возбуждении. Его ответ был для меня очень важен.

«С кем?» – ответил он вопросом на вопрос.

«Ну, все с нею же, с Паулой».

«Гм…» – Мой сосед по столику подвигал своим бобовидным ротиком и с ударением, чуть ли не со злостью произнес; «Жаль, не жаль, но ведь я взял ее в жены не для других, а для себя».

Тали умолкает и пытливо смотрит и лицо друга.

– Ты веришь моему рассказу? – спрашивает с усмешкой.

– Отчего же нет, – отвечает Леста.

– Но такое совпадение не может быть реальностью.

– В жизни все может быть.

Похоже, что так. Но расскажи я эту историю о случайном ресторанном приятеле кому-нибудь другому, мне и впрямь никто бы не поверил; все решили бы, что она придумана… хотя бы в утешение себе или вроде того…

– Пили долго и много. Удивляюсь до сегодняшнего дня, как это я выдержал такую бездну алкоголя, я же никогда не был любителем спиртного. Но одно я все же могу утверждать: если в голове моего «приятеля» чернели дырки, то моя голова была утыкана гвоздями. К полуночи мы уже были на «ты» и называли друг друга свинья. «Если ты, старый пират, вздумаешь жениться, – сказал мой любезный собутыльник, между прочим, – то гляди в оба – и вперед, и назад, чтобы и тебя не водили за нос! Я эту чашу уже испил и знаю, какой у нее вкус. Держи вожжи натянутыми! И если тебе когда-нибудь понадобится добрый совет, обратись за ним к своим друзьям. А если ты не веришь им, спроси у своих врагов. Но если ты не веришь также и врагам, то напейся, приди домой и спроси совета у своей жены. Выслушай ее ответ и поступи точнехонько наоборот. Тогда ты – на верном пути».

Затем мы расстались… один Бог знает, в котором часу, пообещав на следующий день встретиться там же. Разумеется, я не пошел туда ни на следующий, ни в другие дни. И господина этого, своего собрата по несчастью, я с тех пор ни разу не видел.

Несмотря на весьма поздний час, Вирве ко времени моего прихода домой еще не ложилась. «О-о! – воскликнула она с удивлением и упреком. – Ты все же ходил в город! «

«Да, ходил».

«И возвращаешься так поздно? «

«Да, так поздно».

«Ой-ой! Я уже давно дома и жду тебя».

И это тоже было ложью. Ее пальто и шляпа, висевшие в теплой прихожей, были еще совсем холодными; вероятнее всего, жена вернулась лишь за несколько минут до меня.

«Где же ты был так долго? «

«Ну, иной раз случается…»

Я собирался сочинить какую-нибудь замысловатую историю, которая напоминала бы ей о собственном сегодняшнем визите, но побоялся наделать ошибок – ведь я был пьян. Я прошел в свой рабочий кабинет и лег на диван, как был, не раздеваясь.

«Ты что, спать не придешь?» – крикнула она из спальни. Я не ответил. И очевидно, спустя минуту уже заснул.

– Теперь ты, дружочек, разумеется, хотел бы знать как сложилась наша последующая жизнь, – спрашивает Тали после продолжительного молчания.

– Частично я уже знаю это, – отвечает Леста со вздохом.

– Так-то оно так, но был еще и промежуток времени – от того дня и до сегодняшнего. Хорошо же, я расскажу об этом вкратце и оставлю в покое как твою, так и свою душу… если это возможно… Особенности последнее.

Ну, молчал я, молчал, говорил лишь о самом необходимом, да и то как бы в телеграфном стиле. И Вирве надо было быть глухой, чтобы этого не заметить. Вдобавок ко всему сказанному я больше не переступал порога нашей совместной спальни, поэтому жене было ясно – что-то у нас вконец расклеилось. Она сделалась очень нервной, передвигала по квартире мебель – от одной стены к другой – и без всякой необходимости перетаскивала вещи то сюда, то туда, так что Марта, эта селедочная голова, которая никогда (как она хвалилась) не занималась такой ломовой работой, подняла голос протеста и заявила: пусть все стоит, где стоит, она свой пуп сдвигать с места не станет. Тогда Вирве обратилась ко мне и сказала просительно:

«Помоги хотя бы ты, дорогой Арно!»

«Что именно я должен сделать?»– осведомился я ворчливо.

«Помоги передвинуть этот шкаф туда».

«Зачем?»

«Тогда в убранстве квартиры будет больше гармонии».

И тут во мне подняло голову большое рогатое упрямство… в какой-то степени, наверное в ответ на то жалкое актерство, с помощью которого Вирве, как видно, надеялась что-нибудь выяснить, что-нибудь спасти.

«Передвигай этот шкаф, – буркнул я, – да и всю мебель хоть на потолок, я помогать не стану. Мой пуп тоже не железный».

«Фу, какое бесстыдство!» – Руки жены бессильно повисли. И, медленно приближаясь ко мне, она спросила: «Что с тобой произошло, Арно?»

«Со мною, – ответил я с ударением, – ничего не произошло».

«Тогда с кем же?»

Она вглядывалась в выражение моего лица и судорожно ждала, что же я скажу дальше. Но я не сказал больше ничего, лишь молчал, как стена, к которой она хотела придвинуть шкаф. Установилась жуткая тишина и… и тут мне стало жаль Вирве. Скажи, Леста, что поделать с собою мужьям, у которых каждые пять минут шесть раз меняется настроение? Секунду назад я готов был ее задушить, теперь же хотел плакать вместе с нею: ох, не беда, милая Вирве, все люди склонны заблуждаться! Я взглянул разок прямо ей в глаза – надеялся увидеть в них прежнюю темно-синюю морскую глубину, когда-то доводившую меня чуть ли не до сумасшествия. Нет, по крайней мере мне так показалось – те прежние… бездонные, как бы это лучше выразиться, стали тусклее и под ними обозначились предательские морщины. Тут, как помнится, у меня начала трястись левая рука, – моя правая, рабочая, не дрожит никогда, не задрожала бы, наверное, и перед лицом самой смерти.

Мне следовало бы уйти куда-нибудь, навсегда скрыться. Но куда? Куда я мог уйти?

Вирве оставила нашу мебель в покое, и сверхчувствительный пуп Марты, надо думать, остался на своем законном месте. Казалось, жизнь пошла по прежней дорожке. Только вот – молчание! Даже Марта, особа достаточно шумная, научилась ходить на цыпочках, словно в квартире находился больной. Вирве же, возможно, и похаживала в кафе, но ко времени моего прихода всегда оказывалась дома. Нет, явной приниженности в ней не замечалось, только – постоянная готовность услужить: стоило мне лишь повести глазами, и она уже знала, что именно я хочу. Это было трогательно, и к моим глазам частенько подступали слезы, но я тут же напоминал себе: «Невидимая рука», страница 48…» И сразу открывалась другая страница в книге моих настроений, не знаю, которая по счету, но, во всяком случае, бесслезная. Это была жизнь почти глухонемых – та, которую мы тогда вели. На моем месте каждый нормальный мужчина принял бы определенное решение: либо так, либо этак, – но разве можно было считать меня тогда – так же, как и сейчас! – нормальным мужчиной?! Если и я тоже когда-нибудь стану писателем и напишу книгу, то дам ей название «Прозябающий муж» или – «Муж, который прозябал». Что ты об этом думаешь, старый мастер пера?

– Что я думаю… – Леста качает своей полуседой головой и возводит глаза к небу, – думаю, что я-то наверняка никогда не женюсь.

– Женишься или не женишься, а пожалеешь в любом случае. Подумай только, ты, будучи холостяком, оставляешь половину своей жизни не прожитой.

– Пусть остается хоть вся.

– Погоди, погоди, дорогой друг: у тебя впереди еще много чего будет…

Лестой овладевает сильный приступ кашля; когда кашель прекращается, Тали продолжает свою повесть. Он, правда, обещал закончить ее побыстрее, но из его страдающего сердца вырываются наружу все новые и новые признания.

– Однажды под вечер – дело было ранней весною – Вирве положила свою узенькую ладонь мне на плечо, – Арно устремляет взор куда-то вдаль, – и снова спросила с необычайной нежностью:

«Может, ты болен, Арно?»

На языке у меня уже вертелся резкий ответ, мол, пусть оставит меня в покое, пусть идет к своему Ханнесу Ниголю, но я все же счел такой ответ чрезмерным и сказал просто: «Нет».

«Но что же с тобою, дорогой мой? Или тебя гнетет какая-нибудь забота? Все время молчишь и до того ушел в себя, что страшно становится, когда на тебя посмотришь. Может быть, это я чем-нибудь тебя расстроила? Скажи! Разговаривай! Глядишь, все еще можно будет исправить, к тому же, не исключено, что свою роль тут сыграло какое-нибудь недоразумение».

Опять я чуть было не заговорил о Ниголе, но… промолчал. Однако не встает ли и сейчас, так сказать, на повестку дня все тот же вопрос: почему я не выяснил до конца наши взаимоотношения? Одно несомненно: тогда жена попыталась бы не так, так этак себя выгородить ложью, по части которой она была на редкость искусная мастерица.

Вирве пожала плечами и удалилась в спальню. Что она там делала, я не знаю, но вроде бы слышались всхлипывания. Однако, если она действительно плакала, то и это могло быть фальшью.

Но слушай, слушай же, мой маленький невинный младенец Микк, что было потом. Моя жена разыграла свой последний козырь. Она стянула с себя платье и, полуголая, появилась на пороге спальни, поманила меня рукой и страстно прошептала: «Иди сюда, Арно, я хочу поговорить с тобой!»

Она была уверена, что именно этот прием подействует на меня сильнее, чем все остальное, и она была права: все мое существо пронзила жаркая струя, а левая рука вновь начала дрожать. Никогда прежде не казалась мне Вирве такой соблазнительной, как в этот момент. Но… Поверь мне, мой друг, я продолжал неподвижно сидеть за своим столом. Этот красивый рот целовал другой, это красивое тело – лапали чужие руки!

«Иди! Иди! – позвала она снова. – Иди же, наконец!» Но я не двигался с места. Ведь не исключено было, что сорок восьмая страница – далеко не все, ведь это могло происходить еще и прежде, повторяться и, может быть, не один год.

Вирве исчезла в спальне, я и на этот раз также не знал, что она там делала. Но если вообще что-нибудь делала, то в полной тишине.

Начиная с того весеннего вечера квартира, где мы жили, сделалась еще тише. Теперь мы не разговаривали уже и о необходимых вещах – их считали само собой разумеющимися. Прежде молчал я один, теперь молчали мы оба. Расстроенная Марта ходила едва слышными шагами, то и дело пытливо на нас поглядывая, и, наверное, готова была хоть вовсе расстаться со своим пупом, лишь бы только разведать причину нашего молчания. И еще одно обстоятельство не могло не броситься в глаза даже и совершеннейшему слепцу: госпожа Тали возобновила свои прежние повадки – ходила в кафе, принимала гостей, опаздывала на обед и ужин, являлась домой поздно, а по утрам и вовсе не показывалась. Я – хоть был, хоть не был, на меня и внимания не обращали.

Д-да-а, гордый дух милой Вирве получил тяжелый удар. То, что прежде я у нее вымаливал, как подаяние, то, что мне отпускали порционно – это самое она предложила мне сама. А я оттолкнул эту жертву, словно самозваный и свежеиспеченный король. Нет, такое унижение мне могли бы простить лишь в том случае, если бы я вновь обратился в прах. Но и тогда прощение могло быть лишь показным.

Я чувствовал себя совершенно одиноким и уже готов был спуститься со своего трона. Сделал… сделал, чего не должен был делать.

«Какой великолепный сегодня день!» – сказал я однажды за обеденным столом. Эта фраза вырвалась и для меня самого неожиданно. Очень возможно, я действительно был настолько воодушевлен прекрасной весенней погодой, что испытывал потребность разделить с кем-нибудь свои чувства – все равно с кем.

Вирве не ответила ни слова, вскоре она поднялась и ушла в свою комнату.

Поди знай, насколько спустился бы я со своего шатающегося и скрипевшего трона, воздвигая который… переоценил свои силы, если бы на горизонте не возник не кто иной, как Ханнес Ниголь.

«Видел сегодня Ниголя», – сказал я Вирве так… мимоходом, словно бы между прочим.

«Ну и что с того?» – Жена бросила на меня вопрошающий взгляд, однако он был совершенно холодным и безразличным.

«Ничего, – постарался я ответить так же спокойно, как она спросила. – Он опять в Таллинне».

«Опять в Таллинне… – Вирве подняла брови. – А когда же это он еще был?»

Тут-то и пронзил меня электрический ток в добрых несколько вольт: вот он, наконец, наступил, словно самим Богом посланный момент, когда Арно Тали мог окончательно рассчитаться с Вирве Киви! Гм… «А когда же это он еще был?» Все равно… – мелькнуло у меня в голове, – что бы я сейчас ни сказал, потом я так или иначе стану жалеть об этом.

«Он был в Таллинне, когда Невидимая рука отвела тебя к нему в отель «Централь». – Я старался говорить как можно спокойнее, но насколько мне это удалось, судить не берусь; весьма возможно, я говорил слишком громко, потому что выталкивал из себя слова, как из-под пресса. «Что? Что?» – Госпожа Киви побледнела и, прикусив палец, отступила от меня на два-три шага. Удивительно, что бледность поначалу возникла у нее только, и именно, в подглазьях и лишь затем распространилась по всему ее розовому, как у девушки, лицу. Странно, продолжал я рассуждать, что половые излишества отнюдь не скоро меняют лицо женщины… если при этом она живет трезвой и здоровой жизнью. Все, что говорили об этом предмете некоторые мужчины, было пустой болтовней. Вирве в тот раз можно было дать года двадцать два, не более, хотя ей уже было под тридцать».

«Ты сумасшедший! – прокричал красивый рот Вирве некрасивые слова. – У тебя фантазия умалишенного! Ты и сам не знаешь, что говоришь! В Сеэвальди [51]51
  Сеэвальди – название психиатрической лечебницы в Таллинне.


[Закрыть] твое место!»

Примерно так… и еще покруче… чего я не хочу повторять – и все это вперемешку с площадной бранью.

Затем она ушла в свою комнату. А я стал потихоньку паковать самые необходимые мне вещи, чтобы поехать в клинику «Тарту», где меня должны были разрезать на куски, затем вновь сшить их воедино и составить нового человека. Так, во всяком случае, я написал в официальной бумаге, которую подал в школьное управление. Поэтому я и околачиваюсь тут, хотя занятия в школе еще не кончились. Странно, что ты до сих пор не поинтересовался, почему и каким образом я очутился здесь именно в это время.

– Что же будет теперь? – спрашивает Леста тихо, почесывая свой трясущийся, слегка обросший подбородок, серебряные нити делают это дрожание особенно заметным.

Возникает весьма продолжительная пауза. Даже Якоб Лейватегия, тот, который там, внизу, не отвечает на заданный вопрос. Не отвечают на него и легкие кучевые облака, те, что там, наверху, принимают различные очертания – то богов, то дьяволов. Однако оттуда, сверху, словно бы доносится приглушенная мелодия скрипки. Неподалеку скрипит на ветру какое-то больное дерево. Лесная пчела перелетает с цветка на цветок, но почему-то некоторые то тут, то там пропускает, не трогает. Выбирает. Стайка ласточек со щебетом проносится над головами умолкнувших друзей, а на соседнюю с Якобом Лейватегия могилу словно бы ссыпается откуда-то ватага воробьев.

– Что же теперь будет?.. – Арно Тали тяжело вздыхает. – Теперь будет то… ну, то, что я ни на час не должен оставаться один. Пойду к тебе, отправлюсь в гости к Тоотсу, ткнусь своей больной головой в колени Тээле… Знаешь ли, как я теперь смотрю на Тээле? Как смотрел на мою мать. Может быть, пожалуюсь на свое горе и невзгоды. Как все же может человек упустить из рук свое счастье… счастье своей жизни! Очень возможно. Вирве все же права, что мое место в Сеэвальди. Поначалу я, конечно, прилеплюсь к тебе, как смола к коже. Прекрасное сравнение, не правда ли? Знаешь. Микк, я не пьяница, но сейчас и впрямь готов порядком накачаться, чтобы хоть ненадолго забыть весь этот бред.

– Айда назад, в Паунвере! Выпьем. И у меня тоже такое состояние, будто я человека убил. А впрочем, пить – мы не пойдем, но одного тебя я никак не оставлю: ты сейчас способен заварить такую кашу, что потом ее никто расхлебать не сможет. Пойдем, побродим, подвигаемся – эта могила Якоба Лейватегия мне что-то разонравилась.

Спустя несколько дней до Лесты и Тали доходит слух, будто Вирве приезжала в Паунвере искать своего мужа. Она, якобы, побывала на хуторах Сааре и Рая, жаловалась на свое здоровье и под конец сказала, мол, ну что ж, если Арно от нее прячется, ничего не поделаешь – она отправится назад в Тарту и станет там жить у своей матери… до тех пор, пока она вообще живет… потому что болезнь у нее, как она уверяла, серьезная.

Даже и Либле имеет что сказать по поводу посещения Вирве. Вот ковыляет этот ветхий мешок с костями по деревне Паунвере, щурит свой единственный глаз, останавливается, подносит ладонь ко лбу, заслоняясь от солнца, и спрашивает:

– Ты, что ли, Арно?

– Да, я. Здравствуй, Кристьян!

– Здрасьте, здрасьте, дитя Господне, дорогой дружочек! Как отпуск проходит?

– Хорошо проходит. Плохо ли в Паунвере жить да поживать.

– Вот и ладно. Но знаешь что, вчерась тебя вроде как искала одна городская мамзель. Да, так оно и было, Бог свидетель. Остановила меня тут, посередь деревни, и так, ну, как есть сердито – мол, «Это ты – звонарь Либле?» – «Да, и впрямь я». – Ну, тогда, мол: «Ты большой друг Арно Тали, околачиваешься там и сям, не знаешь ли ты, где он сейчас? Дам тебе крону, если скажешь, где мне его сыскать». – «Гхм, крону-то вы и впрямь можете дать, уважаемая барышня, но где Арно сей день пребывает, того я вроде как знать не знаю. Вчерась, а может, позавчерась я и впрямь видел его в Юлесоо у Тоотсов, а вот где он сейчас, того я знать никак не могу».

– И что было потом?

– Потом ничего не было. – Либле вытирает грязным рукавом свой слезящийся глаз. – Барышня сказали: «Черт побери!» – и пошли прочь.

– А ты так и остался без кроны?

– Остался, а то как же. Я вроде как не мог сказать, где они могли сыскать тебя.

– На, старый мой дружок, вот тебе эта крона, – Тали протягивает старику денежную купюру, – и ступай своей дорогой. Мы с Лестой спешим.

Либле благодарит тысячу раз, он не прочь бы поговорить еще о многом, но горожане уже отошли, – у них теперь опять сеть о чем обменяться мыслями.

– Смотри-ка, Арно, – Леста качает головой, – она ищет тебя. Припекло. Но одного я не пойму: почему она не переговорила с тобой еще в Тарту, когда вы там встретились?

– Она надеялась, что я заговорю первым. О-о, Микк, ты не знаешь этого человека. Даже и в самые интимные мгновения она могла быть холодной, словно лишь выполняла неизбежную обязанность. По правде говоря, если быть совершенно беспристрастным, ей следовало бы стыдиться себя, потому что внутри у нее – черно, как в дымовой трубе. Что же до ее болезни – это, разумеется, выдумка, рассчитывает возбудить к себе сочувствие.

– Благословение Богу, что нас не оказалось в Рая и в Сааре, когда она туда наведывалась! Небось, она ходила и в Юлесоо тоже… тем более, Либле сказал ей, что видел тебя там.

– Вполне возможно. Но какой трезвон пойдет теперь по деревне Паунвере! Сколько будет судов да пересудов! Ой-ой!

– Ну, тебя от этого не убудет. Меня волнует совершенно другой вопрос.

– А именно?

– Что произойдет, – произносит Леста с ударением, – если ты все же снова повстречаешься с Вирве?

– Тогда… Гм… Я с нею больше и не повстречаюсь.

– Откуда тебе это знать? Не сможешь же ты подняться в воздух и улететь, если она вдруг выйдет тебе навстречу откуда-нибудь из-за угла?

– Я не поеду больше ни в Таллинн, ни в Тарту. Останусь тут, в Паунвере, начну хозяйствовать на хуторе Сааре. Отец уже стар и с делами не справляется.

– Мысль хорошая. Но почему ты думаешь, что тут Вирве до тебя не доберется? Смотри-ка, она уже и теперь наведывалась в Сааре.

– Но не сможет же она увезти меня к себе насильно?

– А зачем ей тебя к себе увозить, она переберется к тебе.

– Гм… Гм… – Тали смотрит себе под ноги. Затем с ожесточением говорит: – Я не хочу ее! Я потребую развода, стану платить ей алименты, если понадобится.

– Ну, ежели это, действительно, так, то… то да благословит тебя Господь! Боюсь только, что… Ты же сказал мне как-то, что у тебя каждые пять минут шесть раз меняется настроение.

– Нет, в этом случае уже не так. В этом вопросе я уже… как бы это лучше сказать… перепекся, перегорел. Мост между мною и этой женщиной сожжен. Пусть себе Вирве Киви идет теперь по тому мосту, который у нее был в запасе, да и теперь еще в целости – пусть будет счастлива со своим Ханнесом Ниголем. Нет, нет, здесь она никогда больше не появится: ее спесивый и строптивый характер не позволит ей новых унижений… в особенности передо мною. С Ниголем, возможно, все обстоит иначе. Да… А теперь покончим с этим. Точка и точка с запятой.

Друзья делают небольшой круг по кладбищу, затем выходят обратно на большак и медленно шагают в направлении своих хуторов. Возле высокой ивы, где ответвляется проселочная дорога к хутору Рая, Арно Тали останавливается, указывает рукой на старое дерево и печально произносит:

– Смотри-ка, Микк, сохнуть начинает эта ивушка, моя давнишняя подружка. Видишь, как мало листьев на ее ветках. Старость! Неужто и мы станем такими же старыми, как она?

– Не станем. – Леста мотает головой. – А с чего это ты называешь эту иву подружкой? Ты еще никогда не говорил мне о ней.

– Присядем здесь, на краю канавы, передохнем, и я расскажу тебе. Ведь мы уже близки к тому возрасту, когда живут, в основном, воспоминаниями юности. Возле этой самой ивы я каждое утро ждал раяскую Тээле… когда мы еще учились в паунвереской школе. Я в ту пору был влюблен в Тээле так глубоко, насколько это вообще возможно. Ох-хо, уже тогда я познал дни мучений, потому что и у Тээле тоже были свои настроения и настроеньица. Я был простодушным мальчиком и воспринимал все чересчур трагично, однако будет уместно сразу добавить, что я и теперь не намного изменился. И в то время тоже и любовь была, и боль, только в меньших масштабах. Когда же у меня особенно невыносимо ныло сердце, и жаловался на свои муки этой самой иве, так же, как давеча – тебе возле могилы Якоба Лейватегия. Будет видно, кто из нас кого переживет. Это еще ничего не значит, что у моей подружки мало зеленых листьев: может быть, и оголен еще больше, только внутри.

– Мы, кажется, покончили с этим? – произносит Леста нетерпеливо.

– Да, разумеется. Покончили. Это сказалось так… само собой… словно бы по инерции.

– Лучше ответь мне, каким образом разошлись ваши с Тээле пути?

– Пути Господни и пути любви неисповедимы. Об этом уже кто-то где-то писал – и, похоже, не ошибся. Конечно, и тебе доводилось читать такое.

Со стороны кладбища доносится громкий стук колес, и, взглянув в том направлении, друзья видят, что к ним, сопровождаемая клубами пыли, быстро приближается напряженная сильным рысаком рессорная коляска – она поблескивает в ярких лучах солнца. В колеснице – трое мужчин: двое сидят сзади, третий, скорчившись, примостился спереди, у них в ногах.

– Интересно, что это за господа? – Тали пожимает плечами. – Сейчас – в будний день?..

– Тех, двоих, я пока что не узнаю, а третьего – знаю наверняка. Борода и заплечный мешок принадлежат Киппелю, стало быть, и сам старый Носов тоже при них.

– Аг-га-а, в таком случае, других незачем и разглядывать, и без того понятно, кто там мчится как на пожар.

Внезапно коляска сворачивает на проселочную дорогу, да так круто, что чуть не перевертывается. Затем взгляд того, кто держит вожжи, падает на тех, кто сидит на краю канавы. «Тпру! Тпру! Тпру!» – Мокрую, всю в мыле, лошадь осаживают, и раскрасневшийся запыленный Тыниссон кричит зычным голосом:

– Гляньте-ка, господа, кто это тут посиживает!

– Ого! – восклицают в один голос Киппель и Паавель.

– Это же… Здрасьте! – Тыниссон же спрашивает: – Что вы тут делаете, парни?

– Проводим отпуск, проводим отпуск, – отвечает Леста.

– Сейчас же поднимайтесь! Айда в Рая!

– Но прежде чем мы двинемся дальше, – произносит Киппель, выбираясь из коляски, – проверьте как следует, жив ли я еще. Ну и жуткая была езда! – он передергивает плечами, борода его отвисла, глаза – какие-то очумелые. – Не езда, а смертоубийство! Все время я сидел, затаив дыхание, и думал, вот-вот развалюсь на куски.

– Эге-ге, господа! – Паавель тоже спрыгивает с коляски. – Это была, так сказать, настоящая гонка: пять верст за четверть часа! – И обращаясь к Тыниссону, он добавляет: – Пусти теперь шагом, пусть мерин поостынет. Все равно на этой дороге уже не разгонишься.

– Не сдвинусь я с места до тех пор, пока господин Киппель меня и всех нас не освятит содержимым своего рюкзака. Ну, Леста и Тали, подойдите, подойдите поближе! Не стесняйтесь, ведь сродник – не барин.

Да, странная все же происходит история с этим заплечным мешком Киппеля: чем больше из него брали и берут, тем сильнее он раздувается, – и впрямь можно подумать, будто мы тут имеем дело с какими-то колдовскими проделками. Кажется, содержимое рюкзака опять пополнилось новыми бутылками и, поди знай, чем еще, и очень похоже, что Тыниссон – совладелец всего этого богатства, иначе с чего бы он так уверенно отдавал Киппелю приказания.

Таким образом вся компания в конце концов вваливается во двор хутора Рая. Киппель и Паавель не устают восхищаться добротным жилым домом, который ничуть не уступает домам Тоотса и Тыниссона.

– До чего же тут, в Паунвере, зажиточный народ! – восклицает отставной капитан, всплескивая руками. – Мы там, в Ныве, выглядим в сравнении с вами, как настоящие бобыли. Что же касается меня лично, так я и на бобыля не потяну. Говорю это вовсе не из зависти, но когда видишь всюду такое изобилие, невольно задаешься вопросом: что же из меня-то получится?

– Не беда, дорогой Антс, – Тыниссон кладет свою тяжелую руку на плечо Паавелю, – я из тебя сделаю мужика, точно так же, как ты из меня солдата во время войны сделал. Дай время плуг наладить. Не оставлю я в беде и господина Киппеля.

– Ой, большое спасибо, господин Тыниссон! – Предприниматель щелкает каблуками и прикладывает ладонь к козырьку шапки.

– Ну, не стоит того! – Хуторянин из деревни Кантькюла машет рукой. Ежели я обещал, стало быть, будет сделано. Мужика – по слову… [52]52
  Мужика – по слову… – начало поговорки «Мужика – по слову видно, быка – по рогам».


[Закрыть] Тем паче – старого солдата!..

На пороге жилого дома показывается женщина, на вид еще совсем молодая, бросает робкий взгляд во двор и быстро исчезает. Появившись снова, она ведет себя уже смелее, сходит по ступеням крыльца вниз и с улыбкой приближается к мужчинам.

– Ой, Лийде! – Тыниссон забывает все остальное на свете, кидается ей навстречу, хватает обе ее руки в свои. – Ой, Лийде, милая Лийде! – Он долго жмет руки женщины и склоняет свою большую голову к ее красивой головке. – Как живешь? Ждала ли ты меня? Гляди-ка, теперь я приехал да еще и гостей тебе привез – тут и твои старые знакомые, тут и мои старые друзья. – И обратившись к мужчинам, он продолжает: – Поглядите, господа, вот моя невеста. Ее зовут Лийде. Будьте знакомы!

Несколько нерешительно вступают мужчины в уютную раяскую гостиную. Лишь Тыниссон, на этом хуторе, по всему видно – человек свой, проходит «дальше», разговаривает там с кем-то, возвращается обратно, он светится радостью и озорством, как это и подобает жениху.

Затем гостей приглашают в столовую. Стол богато накрыт, словно бы жениха и его друзей, действительно, ожидали. Иначе с чего же Тыниссон спросил у Лийде «Ждала ли ты меня?» Когда же Киппель «выковыривает» из своего бездонного мешка несколько пузатых бутылок, стол становится еще богаче. Настроение у всех поднимается.

Тыниссон произносит нечто вроде речи, она до того путаная, что не понять, где конец, где начало, но столько-то из нее все же можно уразуметь, что скоро он, Тыниссон, увезет отсюда свою милую Лийде, сюда же прибудет совершенно новая хозяйка, а именно, госпожа Паавель, потому что этот хутор будет сдан капитану Паавелю в аренду и… и так далее. Ведь в каждом доме должны быть хозяин и хозяйка, без них – дом сирота.

«Будет видно, сдержит ли он свое обещание, когда протрезвеет, – рассуждает про себя Леста. – Пожалуй, что и впрямь сдержит, – приходит он к выводу. – Тыниссон —человек слова. Кстати, он и не в состоянии протрезветь, потому что – жених, а по уши влюбленный человек – тот же пьяный. Да здравствует!»

– Ну что же, видит Бог, разговор этот правильный. – Паавель поднимается со стула, держа в руке рюмку с вином. – Дело решенное! Выпьем за это еще по одной, дорогие господа, ибо не странно ли будет покинуть этот свет, эту юдоль печали, недобрав, и предстать пред лицом Господним трезвым. Господь Бог может спросить: «Что за комедию ты разыгрываешь, Антс Паавель? На земле ты всегда норовил набраться, как губка, теперь же являешься сюда и хочешь втереть мне очки, будто прожил жизнь трезвенником». Ваше здоровье! Долгие лета молодой паре! И пусть детей у нее будет – как луковиц!

– Браво! – гудит Тыниссон. – Хорошо сказано!

Лийде же густо краснеет и наклоняется над своей тарелкой, можно подумать, будто она увидела там вместо рыбы – рака.

Арно Тали пытливо наблюдает за Лийде. Она уже вовсе не так молода, но весьма привлекательна, и из нее выйдет хорошая жена, а хозяйка – и того лучше. И как она похожа на Тээле! А давно ли эта Лийде была еще совсем малышкой… Как быстро летит время! Скоро, скоро все минет, отойдет в вечность. И есть ли смысл принимать слишком серьезно эту бренную жизнь?! Но еще глупее было бы самому себя уничтожить из-за кого-то, кто того не стоит, к примеру, как… ну… хотя бы эта самая Вирве Киви.