Текст книги "Акмеисты. Стихотворения"

Автор книги: Осип Мандельштам

Ариадна

 
У платана тень прохладна,
Тесны терема князей, —
Ариадна, Ариадна,
Уплывает твой Тезей!
 
 
Лепесток летит миндальный,
Цепко крепнет деревцо.
Опускай покров венчальный
На зардевшее лицо!
 
 
Не жалей весны желанной,
Не гонись за пухом верб:
Всё ясней в заре туманной
Золотеет вещий серп.
 
 
Чередою плод за цветом,
Синий пурпур кружит вниз, —
И, увенчан вечным светом,
Ждёт невесты Дионис.
 

1921

«Утраченного чародейства…»

 
Утраченного чародейства
Весёлым ветрам не вернуть!
А хочется Адмиралтейству
Пронзить лазоревую муть.
Притворно Невской перспективы
Зовёт широкий коридор,
Но кажется жестоко лживым
Былого счастия обзор.
Я знаю: будет всё, как было,
Как в старину, как прошлый год;
Кому семнадцать лет пробило,
Тому восьмнадцатый пойдёт.
Настанет лето, будет душно,
Летает детское серсо,
Но механично и бездушно
Природы косной колесо.
За ивовым гоняйся пухом,
Глядись хоть день в речную тишь,
Но вольным и влюблённым духом
Свои мечты не оживишь.
Все схемы – скаредны и тощи.
Освободимся ль от оков,
Окостенеем ли, как мощи,
На удивление веков?
И вскроют, словно весть о чуде,
Нетленной жизни нашей клеть,
Сказав: «Как странно жили люди:
Могли любить, мечтать и петь!»
 

Апрель 1921

«Сквозь розовый утром лепесток посмотреть на солнце…»

 
Сквозь розовый утром лепесток посмотреть на солнце,
К алой занавеске медную поднести кадильницу —
Полюбоваться на твои щёки.
 
 
Лунный луч чрез жёлтую пропустить виноградину,
На плоскогорьи уединённое встретить озеро —
Смотреться в твои глаза.
 
 
Золотое, ровное шитьё – вспомнить твои волосы,
Бег облаков в марте – вспомнить твою походку,
Радуги к небу концами встали над вертящейся мельницей – обнять тебя.
 

Май 1921

Муза

 
В глухие воды бросив невод,
Под вещий лепет тёмных лип,
Глядит задумчивая дева
На чешую волшебных рыб.
 
 
То в упоении зверином
Свивают алые хвосты,
То выплывут аквамарином,
Легки, прозрачны и просты.
 
 
Восторженно не разумея
Плодов запечатлённых вод,
Всё ждет, что голова Орфея
Златистой розою всплывёт.
 

Февраль 1922

«Островитянам строить тыны…»

 
Островитянам строить тыны,
К тычку прилаживать лозу,
Пока не выпустят вершины
В туманах скрытую грозу.
 
 
Предвестием гора дымится,
Угрозою гудит прилив.
Со страхом пахари за птицей
Следят, соху остановив.
 
 
И только девушки слепые
Не видят тучи, да и те
Заломят руки, как впервые
Качнётся Китеж на ките.
 
 
Движение – любви избыток!
О, Атлантида! О, Содом!
В пророчестве летучих ниток —
Кочевной воли прочный дом!
 

Ноябрь 1922

Сумерки

 
Наполнен молоком опал,
Залиловел и пал бесславно,
И плачет вдаль с унылых скал
Кельтическая Ярославна.
 
 
Все лодки дремлют над водой,
Второй грядою спят на небе.
И молится моряк седой
О ловле и насущном хлебе.
 
 
Колдунья гонит на луну
Волну смертельных вожделений.
Grand Saint Michel, protege nous![2]2
  Пресвятой Михаил, защити нас! (фр.) – Ред.


[Закрыть]
Сокрой от сонных наваждений!
 

Май 1922

Эфесские строки

 
Флейта, пой! Пещеры своды
Зацвели волшебным мленьем:
Рощи, копья, города,
Тихо каплет дни и годы
Наговорным усыпленьем
Голубиная вода.
 
 
Мреет сумрак. Свет на воле.
Предначертанные тени
За мерцанием зарниц.
Горстью сыпь на угли соли!
Спины, шеи и колени,
Шелестенье тщетных лиц.
 
 
Ток эфира бурей станет,
Буря нежит ток эфира,
Кошка львом и кошкой лев.
Арфы трепет громом ранит.
Полноте внимаешь мира,
Бренный слух преодолев.
 
 
Зоркий страж не видит леса,
Тайноведенья уроки
Неучёный раб принёс.
Спим с тобой у врат Эфеса?
Пробужденья скрыты сроки,
И не лает чуткий пёс.
 

Июль 1924

Смотр

 
«Победа» мечет небо в медь.
Разбег весны, раскат знамён,
Знакомой роскоши закон:
Ходить, любить, смотреть, неметь,
 
 
Как зажигательным стеклом
Стекляня каски блеск, мой взгляд
Следит, как в ней войска горят
И розовеет дальний дом.
 
 
Труба, мосты, гремучий лёд…
Не Пруссии ли то поля?
И вдруг, дыханье веселя, —
Сухой Флоренции пролёт.
 
 
Пока идут… О, катер Мурр,
Johannisberger Kabinett!
Лак пролит на скользящий свет, —
И жёлтым хлынул с лип H-dur.
 
 
Мне гейзером опять хотеть…
Вдруг капнула смолой слеза,
Что я смотрел в твои глаза,
А не в магическую медь.
 

Февраль 1925

Северный веер

Юр. Юркуну

1

 
Слоновой кости страус поёт:
– Оледенелая Фелица! —
И лак, и лес, Виндзорский лёд,
Китайский лебедь Бёрдсли снится.
Дощечек семь. Сомкни, не вей!
Не иней – букв совокупленье!
На пчельниках льняных полей
Голубоватое рожденье.
 

2

 
Персидская сирень! «Двенадцатая ночь».
Желтеет кожею водораздел желаний.
Сидит за прялкою придурковато дочь,
И не идёт она поить псаломских ланей.
Без звонка, через кухню, минуя швейцара,
Не один, не прямо, прямо и просто
И один,
Как заказное письмо
С точным адресом под расписку,
Вы пришли.
Я видел глазами (чем же)
Очень белое лицо,
Светлые глаза,
Светлые волосы,
Высокий для лет рост.
Всё было не так.
Я видел не глазами,
Не ушами я слышал:
От жёлтых обоев пело
Шекспировски плотное тело:
– «За дело, лентяйка, за дело».
 

3

 
О, завтрак, чок! о, завтрак, чок!
Позолотись зимой, скачок!
Румяных крыльев какая рань!
Луком улыбки уныло рань.
Холодный потик рюмку скрыл,
Иголкой в плечи – росточек крыл.
Апрель январский, Альбер, Альбер,
«Танец стрекоз», арена мер!
 

4

 
Невидимого шум мотора,
За поворотом сердце бьётся.
Распирает муза капризную грудь.
В сферу удивлённого взора
Алмазный Нью-Йорк берётся
И океанский, горный, полевой путь.
Раскидав могильные обломки,
Готова заплакать от весны незнакомка,
Царица, не верящая своему царству,
Но храбро готовая покорить переулок
И поймать золотую пчелу.
Ломаны брови, ломаны руки,
Глаза ломаны.
Пупок то подымается, то опускается…
Жива! Жива! Здравствуй!
Недоверие, смелость,
Желание, робость,
Прелесть перворождённой Евы
Среди австралийских тростников,
Свист уличного мальчишки,
И ласточки, ласточки, ласточки.
 

5

 
Баржи затопили в Кронштадте,
Расстрелян каждый десятый,–
Юрочка, Юрочка мой,
Дай Бог, чтоб Вы были восьмой.
 
 
Казармы на затонном взморье,
Прежний, я крикнул бы: «Люди!»
Теперь молюсь в подполье,
Думая о белом чуде.
 

6

 
На улице моторный фонарь
Днём. Свет без лучей
Казался нездешним рассветом.
Будто и теперь, как встарь,
Заблудился Орфей
Между зимой и летом.
Надеждинская стала лужайкой
С загробными анемонами в руке,
А Вы, маленький, идёте с Файкой,
Заплетая ногами, вдалеке, вдалеке.
Собака в сумеречном зале
Лает, чтобы Вас не ждали.
 

7

 
Двенадцать – вещее число,
А тридцать – Рубикон:
Оно носителю несло
Подземных звёзд закон.
 
 
Раскройся, веер, плавно вей,
Пусти все планки в ход.
Животные земли, огней,
И воздуха, и вод.
 
 
Стихий четыре: север, юг,
И запад, и восток.
Корою твёрдой кроет друг
Живительный росток.
 
 
Быть может, в щедрые моря
Из лейки нежность лью, —
Возьми её – она твоя.
Возьми и жизнь мою.
 

1925

Владимир Шилейко
(1891–1930)

«Всё – тишина, и всё – покой…»

 
Всё – тишина, и всё – покой.
Безмолвный час глубок и долог…
Твоей ли нежащей рукой
Развёрнут сумеречный полог?
 
 
Без силы вышел на крыльцо.
Впиваю ночь – фиал Гекубы…
Мне веют холодом в лицо —
Твои ли нежащие губы?
 
 
О, я узнал тебя, мой вождь, —
И душных слёз уже не надо…
Пролей мне, сердце, томный дождь,
Овей лилею вертограда!
 

Муза

 
Ты поднимаешься опять
На покаянные ступени
Пред Сердцем Бога развязать
Тяготы мнимых преступлений.
 
 
Твои закрытые глаза
Унесены за край земного,
И на губах горит гроза
Ещё не найденного слова.
 
 
И долго медлишь так, мертва…
Но в вещем свете, в светлом дыме
Окоченелые слова
Становятся опять живыми.
 
 
И я внимаю, не дыша,
Как в сердце трепет вырастает,
Как в этот белый мир душа
На мягких крыльях улетает.
 

1914

«Над мраком смерти обоюдной…»

 
Над мраком смерти обоюдной
Есть говор памяти времён,
Есть рокот славы правосудной,
Могучий гул; но дремлет он
 
 
Не в ослепленье броней медных,
А в синем сумраке гробниц,
Не в клёкоте знамен победных
А в слабом шелесте страниц.
 

Иезекииль XXXVII

 
Неживые, легли в песках —
И ни топота больше, ни молви.
Ветер только слово промолвил —
Неживыми легли в песках.
 
 
Неживые, лежат и ждут —
Воскресения, что ли, какого?
Ветер только вымолвил слово —
Неживые, лежат и ждут.
 
 
И упал в стороне один, —
И в убитом – какая тревога!
Он хотел убежать от Бога —
И упал, в стороне, один.
 
 
А другие простёрлись ниц —
И главы закрывали руками…
Чёрный коршун взмыл над песками,
Но, слепые, простёрты ниц.
 
 
Ветер даже и пыль с костей
Закружил и унёс и рассеял, —
Ветер даже и пыль развеял,
Даже мёртвую пыль с костей.
 
 
Тленье смерти на вечные дни —
И ни топота больше, ни крика! —
Ничего, кроме Божьего Лика.
 
 
…А в аду зажжены огни.
 

«Двенадцать бьёт – и где твоя отвага…»

 
Двенадцать бьёт – и где твоя отвага?
Одна поёт тоскующая медь,
И в светлом круге белая бумага
Велит не мочь, не сметь и не уметь.
 
 
А ты бы мог звенеть ещё победней,
Себя бы мог решительней забыть…
Но вот запел, унылый и последний,
Глагол времён, перестающих быть.
 

Елизавета Кузьмина-Караваева
(1891–1945)

У пристани

1

 
Чтобы взять пшеницу с нивы
И кровавое, пьянящее вино, —
Вы входили в тихие заливы,
Где сквозь синь мелькает дно.
 
 
За вино платили звонкими рублями,
На зерно меняли золото монет.
И, гремя по борту якорями,
Оставляли в море пенный след.
 
 
Мы ж – купцы и виноделы,
Пахари береговой земли —
Ждём, чтоб вновь мелькнули дыма стрелы,
Чтоб на якорях качались корабли.
 

2

 
Тебе молюсь, тебя пою,
Твой свет, твой белый блеск.
Как встарь, в волне я узнаю
Приветный, вещий плеск.
 
 
Высоки мачты из сосны,
А парус – ветром полн.
Навей, навей благие сны
Под шум зелёных волн.
 
 
Я кубок выпила до дна,
Мой яд – из терпких трав…
Опять одна, всегда одна…
А парус плещется, опав…
 

3

 
Перекладины на мачтах сосновых —
Кресты на могилах отцов;
А рядом – множество готовых
К отплытию гонцов.
 
 
Кресты, кресты, родной погост,
Морское дно – вот цель конечная.
Зари последний луч так прост;
А путь мой в море, в море вечное.
 
 
Доской я отделилась тонкою
От зыбкого небытия.
Играй, играй с волною звонкою,
Моя гробница, жизнь моя.
 

Царство-призрак

 
Я не забуду, всю жизнь не забуду, —
Пусть жало огня мою память язвит,
И скошенных трав пожелтевшую груду,
И старой царицы испуганный вид,
 
 
И смолкший наш стан, освещённый кострами,
И стадо овечьих белеющих рун,
Тебя, озарённого, здесь, между нами,
В волненьи и пеньи торжественных струн.
 
 
И помню, сказала я: «Где же другую
Найдёшь ты, зажжённую кровью зари,
Твою всю, до сердца, до сердца нагую,
Какою владеют ветра и цари.
 
 
Я о тебе у колдуньи гадала,
Я для тебя зажигала костёр,
Я для тебя хороводы сплетала,
Белой царевной средь верных сестёр».
 
 
Опершись на ручку высокого жезла,
Ответил: «Иду, завершается бой!
Но помни в победе, в веках я с тобой…»
Сказал, и всё царство, как призрак, исчезло.
 

«Свершены ль железные законы…»

 
Свершены ль железные законы?
Иль последний Твой закон нарушен?
И былые стоны, – сны, – не стоны?
И покой холодный мой бездушен?
 
 
Я не знаю. Только путь окрашен
И отмечен красным, тайным знаком;
И гонец неведомый не страшен,
Сочетая нас последним браком.
 
 
Но когда я сплю, мне чётко снится, —
Мы подвластны мудрой, светлой воле,
И хранит стеклянная теплица
Нас, откопанных в морозном поле.
 
 
И когда мы буйно мечем лозы,
К нам подходит благостный Садовник,
Чтоб в цветок кровавый розы
Перевить откопанный шиповник.
 
 
Нам, не знавшим непонятной тайны,
Кажется, что жизни ход нарушен,
И законы мудрые – случайны,
И Садовник благостный – бездушен.
 

«Обрывки снов. Певуче плещут недра…»

 
Обрывки снов. Певуче плещут недра.
И вдруг – до самой тайны тайн прорыв.
Явился, сокровенное открыв,
Бог воинств, Элогим, Даятель щедрый.
 
 
Что я могу, Вершитель и Каратель?
Я только зов, я только меч в руке,
Я лишь волна в пылающей реке,
Мытарь, напоминающий о плате.
 
 
Но Ты и тут мои дороги сузил:
«Иди, живи средь нищих и бродяг,
Себя и их, меня и мир сопряг
В неразрубаемый единый узел».
 

«Там было молоко и мёд…»

 
Там было молоко и мёд,
И соки винные в точилах.
А здесь – паденье и полёт,
Снег на полях и пламень в жилах.
 
 
И мне блаженный жребий дан, —
В изодранном бреду наряде.
О Русь, о нищий Ханаан,
Земли не уступлю ни пяди.
 
 
Я лягу в прах, и об земь лбом.
Врасту в твою сухую глину.
И щебня горсть, и пыли ком
Слились со мной во плоть едину.
 

«Буду только зрячей, только честной….»

 
Буду только зрячей, только честной, —
(У несчастья таковы права), —
Никаких полётов в свод небесный
И рассказов, как растёт трава.
 
 
Буду честно ничего не видеть,
Ни во что не верить и не знать.
И неизживаемой обиде
Оправдания не подбирать.
 
 
Избрана я. Гостя посетила,
Подошла неведомой тропой.
Всё взяла, – одним лишь наградила —
Этой дикой зрячестью слепой.
 

«Как сладко мне стоять на страже…»

 
Как сладко мне стоять на страже;
Сокровище неисчислимо,
И я всю ночь над ним не сплю.
А мой маяк пути укажет
Всем рыбакам, плывущим мимо,
И между ними кораблю.
 
 
И тот, кто ночью у кормила
Ведёт корабль средь волн и пены,
Поймёт слепящий, белый луч,
Как много лет я клад хранила;
Без горечи, без перемены
С крестом носила ржавый ключ.
 
 
Тремя большими якорями
Корабль в заливе будет сдержан,
Чтобы принять тяжёлый груз.
Какими он проплыл морями?
В какие бури был он ввержен?
Где встретил мёртвый взгляд Медуз?
 
 
Но кормщик тихий не расскажет,
Куда теперь дорогу правит;
Не разомкнёт спокойных уст;
Мой клад канатами увяжет
И ничего мне не оставит, —
Я только страж; вот дом мой пуст.
 

«Вдруг свет упал, и ви`дны все ступени…»

 
Вдруг свет упал, и ви`дны все ступени
От комнаты, где стол, плита, кровать,
Где только что развёрнута тетрадь, —
Куда-то вдаль, где облачные тени,
И вдаль ещё, где блещет благодать.
 
 
Так сильно связано всё в жизни в узел вечный:
И неба синь, и улиц серый прах,
И детский звонкий крик, и смысл в стихах, – Что кажется, – вот пьяный нищий встречный, – А за спиной широких крыл размах.
 
 
Пронзительным лучом, крепчайшей нитью
Отсюда мы уводимся за грань.
И средь людей гудит иная брань,
И кажется, что к каждому событью
Касается невидимая длань.
 

Осип Мандельштам
(1891–1938)

«Нету иного пути…»

 
Нету иного пути;
Как через руку твою —
Как же иначе найти
Милую землю мою?
 
 
Плыть к дорогим берегам,
Если захочешь помочь:
Руку приблизив к устам,
Не отнимай её прочь.
 
 
Тонкие пальцы дрожат;
Хрупкое тело живёт:
Лодка, скользящая над
Тихою бездною вод.
 

1909

«Мой тихий сон, мой сон ежеминутный…»

 
Мой тихий сон, мой сон ежеминутный —
Невидимый, заворожённый лес,
Где носится какой-то шорох смутный,
Как дивный шелест шёлковых завес.
 
 
В безумных встречах и туманных спорах,
На перекрёстке удивлённых глаз
Невидимый и непонятный шорох
Под пеплом вспыхнул и уже погас.
 
 
И как туманом одевает лица,
И слово замирает на устах,
И кажется – испуганная птица
Метнулась в вечереющих кустах.
 

1908?

«Когда мозаик никнут травы…»

 
Когда мозаик никнут травы
И церковь гулкая пуста,
Я в темноте, как змей лукавый,
Влачусь к подножию креста
 
 
И пью монашескую нежность
В сосредоточенных сердцах,
Как кипариса безнадежность
В неумолимых высотах.
 
 
Люблю изогнутые брови
И краску на лице святых,
И пятна золота и крови
На теле статуй восковых.
 
 
Быть может, только призрак плоти
Обманывает нас в мечтах,
Просвечивая меж лохмотий,
И дышит в роковых страстях.
 

1910

«Убиты медью вечерней…»

С. П. Каблукову

 
Убиты медью вечерней
И сломаны венчики слов.
И тело требует терний,
И вера – безумных цветов.
 
 
Упасть на древние плиты
И к страстному Богу воззвать,
И знать, что молитвой слиты
Все чувства в одну благодать!
 
 
Растёт прилив славословий —
И вновь, в ожиданьи конца,
Вином божественной крови
Его – тяжелеют сердца;
 
 
И храм, как корабль огромный,
Несётся в пучине веков.
И парус духа бездомный
Все ветры изведать готов.
 

1910

«Как облаком сердце одето…»

 
Как облаком сердце одето
И камнем прикинулась плоть,
Пока назначенье поэта
Ему не откроет Господь:
 
 
Какая-то страсть налетела,
Какая-то тяжесть жива;
И призраки требуют тела,
И плоти причастны слова.
 
 
Как женщины, жаждут предметы,
Как ласки, заветных имён.
Но тайные ловит приметы
Поэт, в темноту погружён.
 
 
Он ждёт сокровенного знака,
На песнь, как на подвиг, готов;
И дышит таинственность брака
В простом сочетании слов.
 

1910

Змей

 
Осенний сумрак – ржавое железо —
Скрипит, поёт и разьедает плоть:
Что весь соблазн и все богатства Креза
Пред лезвием твоей тоски, Господь!
 
 
Я как змеёй танцующей измучен
И перед ней, тоскуя, трепещу;
Я не хочу души своей излучин,
И разума, и Музы не хочу…
 
 
Достаточно лукавых отрицаний
Распутывать извилистый клубок;
Нет стройных слов для жалоб и признаний,
И кубок мой тяжёл и неглубок!
 
 
К чему дышать? На жёстких камнях пляшет
Больной удав, свиваясь и клубясь,
Качается, и тело опояшет,
И падает, внезапно утомясь.
 
 
И бесполезно, накануне казни,
Видением и пеньем потрясён,
Я слушаю, как узник, без боязни
Железа визг и ветра тёмный стон!
 

1910

«Тёмных уз земного заточенья…»

 
Тёмных уз земного заточенья
Я ничем преодолеть не мог,
И тяжёлым панцирем презренья
Я окован с головы до ног.
 
 
Иногда со мной бывает нежен
И меня преследует двойник:
Как и я – он так же неизбежен
И ко мне внимательно приник.
 
 
И, глухую затаив развязку,
Сам себя я вызвал на турнир:
С самого себя срываю маску
И презрительный лелею мир.
 
 
Я своей печали недостоин,
И моя последняя мечта —
Роковой и краткий гул пробоин
Моего узорного щита.
 

1910?

«Душу от внешних условий…»

 
Душу от внешних условий
Освободить я умею:
Пенье – кипение крови
Слышу – и быстро хмелею.
 
 
И вещества, мне родного
Где-то на грани томленья,
В цепь сочетаются снова
Первоначальные звенья.
 
 
Там в беспристрастном эфире
Взвешены сущности наши —
Брошены звёздные гири
На задрожавшие чаши;
 
 
И в ликованьи предела
Есть упоение жизни:
Воспоминание тела
О… неизменной отчизне…
 

1911

«Отчего душа так певуча…»

 
Отчего душа так певуча
И так мало милых имён,
И мгновенный ритм – только случай,
Неожиданный Аквилон?
 
 
Он подымет облако пыли,
Зашумит бумажной листвой,
И совсем не вернётся – или
Он вернётся совсем другой…
 
 
О, широкий ветер Орфея,
Ты ушёл в морские края —
И, несозданный мир лелея,
Я забыл ненужное «я».
 
 
Я блуждал в игрушечной чаще
И открыл лазоревый грот…
Неужели я настоящий,
И действительно смерть придёт?
 

1912

«Ты прошла сквозь облако тумана…»

 
Ты прошла сквозь облако тумана.
На ланитах нежные румяна.
 
 
Светит день холодный и недужный.
Я брожу свободный и ненужный…
 
 
Злая осень ворожит над нами,
Угрожает спелыми плодами,
 
 
Говорит вершинами с вершиной
И в глаза целует паутиной.
 
 
Как застыл тревожной жизни танец!
Как на всём играет твой румянец!
 
 
Как сквозит и в облаке тумана
Ярких дней сияющая рана!
 

4 августа 1911

«Бессонница. Гомер. Тугие паруса…»

 
Бессонница. Гомер. Тугие паруса.
Я список кораблей прочел до середины:
Сей длинный выводок, сей поезд журавлиный,
Что над Элладою когда-то поднялся.
 
 
Как журавлиный клин в чужие рубежи —
На головах царей божественная пена —
Куда плывёте вы? Когда бы не Елена,
Что Троя вам одна, ахейские мужи?
 
 
И море и Гомер – всё движется любовью.
Кого же слушать мне? И вот Гомер молчит,
И море чёрное, витийствуя, шумит
И с тяжким грохотом подходит к изголовью.
 

1915

«Образ твой, мучительный и зыбкий…»

 
Образ твой, мучительный и зыбкий,
Я не мог в тумане осязать.
«Господи!» – сказал я по ошибке,
Сам того не думая сказать.
 
 
Божье имя, как большая птица,
Вылетело из моей груди…
Впереди густой туман клубится,
И пустая клетка позади…
 

1912

«Сегодня дурной день…»

 
Сегодня дурной день:
Кузнечиков хор спит,
И сумрачных скал сень —
Мрачней гробовых плит.
 
 
Мелькающих стрел звон
И вещих ворон крик…
Я вижу дурной сон,
За мигом летит миг.
 
 
Явлений раздвинь грань,
Земную разрушь клеть,
И яростный гимн грянь —
Бунтующих тайн медь!
 
 
О, маятник душ строг —
Качается глух, прям,
И страстно стучит рок
В запретную дверь, к нам…
 

1912

«Я вздрагиваю от холода…»

 
Я вздрагиваю от холода —
Мне хочется онеметь!
А в небе танцует золото —
Приказывает мне петь.
 
 
Томись, музыкант встревоженный,
Люби, вспоминай и плачь
И, с тусклой планеты брошенный,
Подхватывай лёгкий мяч!
 
 
Так вот она – настоящая
С таинственным миром связь!
Какая тоска щемящая,
Какая беда стряслась!
 
 
Что, если над модною лавкою
Мерцающая всегда,
Мне в сердце длинной булавкою
Опустится вдруг звезда?
 

1912

Адмиралтейство

 
В столице северной томится пыльный тополь,
Запутался в листве прозрачный циферблат,
И в тёмной зелени фрегат или акрополь
Сияет издали – воде и небу брат.
 
 
Ладья воздушная и мачта-недотрога,
Служа линейкою преемникам Петра,
Он учит: красота не прихоть полубога,
А хищный глазомер простого столяра.
 
 
Нам четырёх стихий приязненно господство,
Но создал пятую свободный человек:
Не отрицает ли пространства превосходство
Сей целомудренно-построенный ковчег?
 
 
Сердито лепятся капризные Медузы,
Как плуги брошены, ржавеют якоря, —
И вот разорваны трёх измерений узы,
И открываются всемирные моря!
 

1913

«О свободе небывалой…»

 
О свободе небывалой
Сладко думать у свечи.
– Ты побудь со мной сначала, —
Верность плакала в ночи.
 
 
Только я мою корону
Возлагаю на тебя,
Чтоб свободе, как закону,
Подчинился ты, любя…
 
 
– Я свободе, как закону,
Обручён, и потому
Эту лёгкую корону
Никогда я не сниму.
 
 
Нам ли, брошенным в пространстве,
Обречённым умереть,
О прекрасном постоянстве
И о верности жалеть!
 

1915

«Не веря воскресенья чуду…»

 
Не веря воскресенья чуду,
На кладбище гуляли мы.
– Ты знаешь, мне земля повсюду
Напоминает те холмы.
…………
…………
Где обрывается Россия
Над морем чёрным и глухим.
 
 
От монастырских косогоров
Широкий убегает луг.
Мне от владимирских просторов
Так не хотелося на юг,
Но в этой тёмной, деревянной
И юродивой слободе
С такой монашкою туманной
Остаться – значит, быть беде.
 
 
Целую локоть загорелый
И лба кусочек восковой.
Я знаю – он остался белый
Под смуглой прядью золотой.
Целую кисть, где от браслета
Ещё белеет полоса.
Тавриды пламенное лето
Творит такие чудеса.
 
 
Как скоро ты смуглянкой стала
И к Спасу бедному пришла,
Не отрываясь целовала,
А гордою в Москве была.
Нам остаётся только имя:
Чудесный звук, на долгий срок.
Прими ж ладонями моими
Пересыпаемый песок.
 

Июнь 1916