Текст книги "Акмеисты. Стихотворения"

Автор книги: Осип Мандельштам

Акмеисты. Стихотворения

© Оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2025

* * *

Николай Недоброво (1882–1919)

Ахматовой

 
С тобой в разлуке от твоих стихов
Мне не хватает силы оторваться.
И как? В них пеньем не твоих ли слов
С тобой в разлуке можно упиваться?
 
 
Но лучше б мне и не слыхать о них!
Твоей душою словно птицей бьется
В моей груди у сердца каждый стих,
И голос твой у горла, ластясь, вьется.
 
 
Беспечной откровенности со мной
И близости – какое наважденье!
Но бреда этого вбирая зной,
Перекипает в ревность наслажденье.
 
 
Как ты звучишь в ответ на все сердца.
Ты душами, раскрывши губы, дышишь,
Ты, в приближеньи каждого лица,
В своей крови свирелей пенье слышишь!
 
 
И скольких жизней голосом твоим
Искуплены ничтожество и мука…
Теперь ты знаешь, чем я так томим? —
Ты, для меня не спевшая ни звука.
 

1913

«О, страсти, споря со словами…»

 
О, страсти, споря со словами,
Неистово кипят клоками,
Но кольца сильных гибких слов
Их мнут и гнут – и из оков,
Укрощены, но в силе рвенья,
Стремятся страсти; и теперь
То не ожесточенный зверь,
Ломавший прутья заключенья,
А многопевное волненье.
Как радостно таить в себе —
Блаженство чистых оргий слова,
Изнемогающих и снова
Растущих в сдержанной борьбе!
Вот – я; и явственное прежде
Спустилось глубоко во тьму…
Не всплыть ни скорби, ни надежде,
Не возродиться ничему —
Всё скрылось и ушло в основу
Очаровательному слову.
 

1913

«Плывет тоска, растёт, немая…»

 
Плывет тоска, растёт, немая,
И дорастает до границы слов.
Ничтожен я… И, как подмытый у основ,
Дух сник, а мысль блестит, карая,
Точа изысканный и меткий приговор.
Что? Я любуюсь им? – уж дальним, самовольным.
И вспыхнул мир: я становлюсь довольным
Ещё сильней, чем был до этих пор.
 

1905–1916

«Ты помнишь камыш над гладью моря…»

 
Ты помнишь камыш над гладью моря?
Там вечер розовый лег над нами…
Мы любовались, тихонько споря,
Как эти краски сказать словами.
 
 
У камней море подвижно, сине;
Вдаль розовей, и нет с небом границы,
И золотятся в одной равнине
И паруса, и туч вереницы.
 
 
Мы и любуясь, слов не сыскали.
Теперь подавно. Но не равно ли? —
Когда вся нежность розовой дали
Теперь воскресла в блаженной боли.
 

1916

Демерджи

 
Не бойся, подойди, дай руку, стань у края.
Как сдавливает грудь от чувства высоты,
Как этих острых скал причудливы черты!
Их розоватые уступы облетая,
 
 
Вон глубоко внизу орлов кружится стая.
Какая мощь и дичь под дымкой красоты!
И тишина кругом, но в ветре слышишь ты
Обрывки смятые то скрипа арб, то лая?
 
 
А дальше, складками, долины и леса
Дрожат, подернуты струеньем зыбким зноя,
И море кажется исполненным покоя:
 
 
Синеет, ровное, блестит – что небеса…
Но глянь: по берегу белеет полоса;
То пена грозного, неслышного прибоя.
 

1916

Владимир Нарбут
(1888–1938)

В зной

 
Диск кровавый исподлобья
Смотрит. Зной – дыханье печек.
Но зернистой звонкой дробью
Рассыпается кузнечик.
 
 
Травы жёстки: от сухменя,
Серо-бархатны: от пыли!
Долгоспинник к перемене
Бьет пружиною подкрылий.
 
 
Стрелкой двигается усик,
А глаза – агатов почки.
В паутине резких музык
Косогор – в сухой сорочке.
 
 
Как копьё поднявший воин,
Жёлтый колос пепелится,
Но кузнечиков треск зноен:
Клонит к неге нивы лица.
 
 
И в дремоте тяжко-пьяной
Зреет мерный гуд прибоя:
Под горою из тумана —
Стрекотанье грозовое.
 

1909

«С каждым днём зори чудесней…»

 
С каждым днём зори чудесней
Сходятся в вешней тиши,
И из затворов души
Просится песня за песней…
 
 
Только неясных томлений
Небо полно, как и ты.
Голые клонит кусты
Ветер ревнивый, весенний…
 
 
Выйти бы в талое поле,
Долго и странно смотреть
И от нахлынувшей боли
Вдруг умереть…
 

1909

Смерть

 
Река, змеясь по злым долинам,
В овраг вошла о край села;
Там церковь в золоте старинном
Тяжёлый купол подняла.
 
 
Дорога в вётлах – так печальна,
Ещё печальней синий взгляд
Осенних сумерек, прощально
Скользящих в парк, где пни горят.
 
 
Они пылающей листвою
Занесены и – как костры.
И светят зеленью живою
Лишь сосны, иглы чьи – остры.
 
 
А в доме, белом и безмолвном,
Над гробом свечи возжжены:
Благоуханный ладан волнам
Лиловым отдал лик жены.
 
 
Неугасимое страданье —
Острее колких игл, и в нём
Сквозит с краснеющею дланью
Фигура ангела с мечом…
 
 
Прозрачна синь грядущей ночи,
Всей – в шёпоте и вздохах снов;
И неземных сосредоточий
Полна печаль немых венков…
 
 
Фамильный склеп закроет скоро
Парчу и розовый глазет,
И крупные цветы, и взора
Под бледным веком круглый след…
 
 
Но от морщин ли тонко-чётких
Усопшей барыни иль так —
Плывёт суровость. И решётки
Хрипят под шагом: сон иссяк.
 
 
Струятся свечи. Жмётся дворня,
А тени пляшут по стенам —
Лохматей, шире и проворней,
Ох, будет, будет лихо нам!
 
 
Прядёт дьячок сугубым ритмом
Из книги кожаной псалом,
И капли воска по молитвам
Горячим катятся стеклом.
 
 
Тяжёл и низок церкви купол.
И Ангел пасть уже готов.
– Смотри: Он склепа герб нащупал!
И крупен снег чужих цветов.
 

1911

«Она – некрасива: приплюснут…»

 
Она – некрасива: приплюснут
Слегка её нос, и глаза,
Смотрящие долго и грустно,
Не раз омывала слеза.
 
 
О чём она плачет – не знаю,
И вряд ли придётся узнать,
Какая (святая? земная?)
Печаль её нежит, как мать.
 
 
Она – молчалива. И могут
Подумать иные: горда.
Но только оранжевый ноготь
Подымет луна из пруда, —
 
 
Людское изменится мненье:
Бежит по дорожке сырой,
Чтоб сгорбленной нищенской тенью
Скитаться ночною порой.
 
 
Блуждает, вздыхая и плача,
У сонных растрёпанных ив, —
Пока не плеснётся на дачу
Кровавый восхода разлив.
 
 
И вновь на потухшей террасе
Сидит молчаливо-грустна,
Как сон, что ушёл восвояси,
Но высосал душу до дна.
 

1913

«Как быстро высыхают крыши…»

 
Как быстро высыхают крыши!
Где буря? Солнце припекло.
Градиной вихрь на церкви вышиб —
Под самым куполом – стекло.
 
 
Как будто выхватил проворно
Остроконечную звезду —
Метавший ледяные зёрна,
Гудевший в небе на лету.
 
 
Овсы – лохматы и корявы.
А оржаные-то поля:
Здесь пересечены суставы,
Коленцы каждого стебля.
 
 
Христос! Я знаю, ты из храма
Сурово смотришь на Илью:
Как смел пустить он градом в раму
И тронуть скинию твою!
 
 
Но мне – прости меня, я болен,
Я богохульствую, я лгу —
Твоя раздробленная голень
На каждом чудится шагу!
 

1913

Людская повесть

 
Летучей мыши крыло
задело за сердце когтем, —
и грудь – пустое дупло,
хоть руку засунь по локоть.
Сегодня, завтра, вчера —
всё тот же сумрак в деревьях:
кленовые вечера
в раскидистом, добром чреве.
Нет плоти и – нет греха,
нет молний мертвецких ночью…
Сутулого жениха
заластили по-сорочьи.
Как вздёрнут лукавый нос!
И солнце поёт в веснушках!
Худой, привязчивый пёс —
я с Вами, моя пастушка!
Лиловое, синь кругом:
цветочки: иван-да-марья.
Откуда же этот гром,
удушье тягучей гари?
Ах, девушка, всех милей,
не девушка, а наяда…
Душа!
Как пёс, околей!
Под тыном валяйся, падаль!
 

1913

«О бархатная радуга бровей…»

 
О бархатная радуга бровей!
Озёрные русалочьи глаза!
В черёмухе пьянеет соловей,
И светит полумесяц меж ветвей,
Но никому весну не рассказать.
Забуду ли прилежный завиток
Ещё не зацелованных волос,
В разрезе платья вянущий цветок
И от руки душистый тёплый ток,
И все, что так мучительно сбылось?..
Какая горечь, жалоба в словах
О жизни, безвозвратно прожитой!
О прошлое! Я твой целую прах!
Баюкай, вечер, и меня в ветвях
И соловьиною лелей мечтой.
Забуду ли в передразлучный день
Тебя и вас, озёрные глаза?
Я буду всюду с вами, словно тень,
Хоть недостоин, знаю, и ремень
У ваших ног, припавши, развязать.
 

1917

«Короткогубой артиллерией…»

 
Короткогубой артиллерией
Губили город. Падал снег.
А тучи и шинели серые,
Обоз к обозу: на ночлег.
Прищуренное (не со страху ли)
Окошко проследило, как,
Покачиваясь под папахами,
Взобрались двое на чердак.
Ползло по жёлобу, и в жёлобе
Захлебывалось по трубе,
Когда шрапнель взрывалась голубем
И становилась голубей.
И наконец ворвались.
                                        Ясное
Сиянье скользкого штыка.
На грудь калёная, напрасная
Напрашивается рука…
 

Чехов

 
А Ялта, а Ялта ночью:
                                        Зажжённая ёлка,
Неприбранная шкатулка,
                                            Эмалевый приз!..
Побудьте со мной,
                                    Упрямый мальчишка —
                                                                            Креолка:
По линиям звёзд гадает
                                            О нас кипарис.
Он Чехова помнит.
                                    В срубленной наголо бурке
 
 
Обхаживает его особняк —
                                                На столбах.
Чуть к ордену ленту
                                        (…Спектром…),
                                                        Запустят в окурки
Азот, водород, —
                                Клевать начинает колпак.
 
 
Ланцетом наносят оспу москиты
                                                            В предплечье,
Чтоб, яд отряхая,
                                Высыпал просом нарзан,
В то время,
                    Как птица колоратурой овечьей
 
 
(…Сопрано…)
(Кулик?)
                – Усните! —
                                        По нашим глазам…
 
 
Побудьте со мной,
                                Явившаяся на раскопки
Затерянных вилл,
                                Ворот,
                                            Городищ
                                                            И сердец:
Не варвары – мы,
                                Тем более мы в гороскопе,
Сквозь щель,
                        Обнаружим
                                        Тёмной Тавриды багрец.
…Горел кипарис в горах.
                                        Кипарисово пламя,
Кося,
        Залупил свистящий белок жеребца.
Когда,
        Сторонясь погони,
                                        Повисла над Вами
С раздвоенною губой человеко-овца.
В спектральном аду
                                    Старуха-служанка кричала,
Сверкала горгоной, билась:
                                                – На помощь! На по…—
Не я ли тут, Ялта
                                (Стража у свай, у причала),
К моей госпоже – стремглав
                                                        (…В тартарары…)
                                                                            Тропой!
Оружие! Полночь…
                                Обморок, бледный и гулкий, —
И Ваша улыбка…
                                Где он, овечий храбрец?
Алмазы, рубины
                                В грохнувшей наземь шкатулке,
Копытами въехав,
                                Раненый рыл жеребец…
Вы склонны не верить, —
                                            Выдумка! —
                                                                Мой археолог,
Что был гороскоп:
                                Тавриде и варварам – смерть…
А Крым? Кипарис?
                                А звёзды? А клятва креолки,
Грозящей в конце
                                Пучком фиолетовых черт?
Среди ювелиров, знаю,
                                            Не буду и сотым,
Но первым согну хребет:
                                            К просяному зерну.
Здесь каждый булыжник пахнет
                                                    Смолой, креозотом:
Его особняк, пойдёмте,
                                            И я озирну.
Кидается с лаем в ноги
                                            И ластится цуцка.
Столбы, телескоп.
                                  И нет никого, ни души.
Лишь небо в алмазах
                                        (…Компас…)
                                            Над нашей Аутской:
Корабль, за стеклом —
                                            Чернильница, карандаши…
Не та это, нет
                         (Что с дерева щёлкает), шишка:
К зиме отвердеет,
                                  Ёлочным став, колобок.
Другою и Вы,
                        Креолка, опасный мальчишка,
В страницы уткнётесь:
                                            С вымыслом жить бок о бок.
Когда ж в перегаре
                                    Фраунгоферовых линий
(Сквозь щель меж хрящами)
                                          Тонко зальётся двойник, —
Вы самой приятной,
                                     Умной
                                            Его героиней
Проникните в сердце:
                                     Лирик к поэту проник.
 
 
Зима. Маскарад.
                              И в цирке, копытами въехав
В эстраду,
                Кивает женским эспри буцефал…
Алмазная точка,
                              Ус недокрученный:
                                                                Чехов…
Над Ялтой один
                            (…Как памятник…)
                                                                Заночевал!
Зимой и в трамвае
                                    Обледенеет креолка:
Домой, —
    Не довольно ль ветреных, радужных клятв?..
По компасу вводит
                                    Нас —
                                                В тридесятое! —
                                                                                Ёлка:
Светло от морщин,
                                    И в зеркале —
                                                      Докторский взгляд…
 

Из цикла «Ущерб»

 
Улыбнулся древнею улыбкою —
Холодна улыбка полумесяца! —
И застыл над люлькой ночи зыбкою,
Чтоб загрезил тот, кому не грезится.
 
 
Бледным пеплом поле заморозило,
Замело пригорки за провальями,
В просини позеленело озеро
Под берёзами светло-усталыми.
 
 
Тени в ужасе успели вырасти
Длинными, как повилики, стеблями,
И плеснулся воздух тягой сырости.
Чьими-то губами чуть колеблемый.
 
 
На паучьих лапах на прогалину
Выполз лесовик, в ручье полощется…
И в ручье болтается оскаленный,
Тот, пред кем закоченела рощица…
 

1911

Из цикла «Семнадцатый»

1

 
Неровный ветер страшен песней,
звенящей в дутое стекло.
Куда брести, октябрь, тебе с ней,
коль небо кровью затекло?
Сутулый и подслеповатый,
дорогу щупая клюкой,
какой зажмёшь ты рану ватой,
водой опрыскаешь какой?
В шинелях – вши, и в сердце – вера,
ухабами раздолблен путь.
Не от штыка – от револьвера
в пути погибнуть: как-нибудь.
Но страшен ветер. Он в окошко
дудит протяжно и звенит,
и, не мигая глазом, кошка
ворочает пустой зенит.
Очки поправив аккуратно
и аккуратно сгладив прядь,
вздохнув над тем, что безвозвратно
ушло, что надо потерять, —
ты сажу вдруг стряхнул дремоты
с трахомных вывернутых век
и (Зингер злится!) – пулемёты
иглой застрачивают век.
В дыму померкло: «Мира!» – «Хлеба!»
Дни распахнулись – два крыла.
И Радость радугу в полнеба,
как бровь тугую, подняла.
Что стало с песней безголосой,
звеневшей в мёрзлое стекло?
Бубнят грудастые матросы,
что весело-развесело:
и день и ночь пылает Смольный.
Подкатывает броневик,
и держит речь с него крамольный
чуть-чуть раскосый большевик…
И, старина, под флагом алым —
за партией своею – ты
идешь с Интернационалом,
декретов разнося листы.
 

1918

2

 
Семнадцатый!
Но перепрели
апреля листья с соловьём…
Прислушайся: не в октябре ли
сверлят скрипичные свирели
сердца, что пойманы живьём?
Перебирает митральеза,
чеканя чётки всё быстрей;
взлетев, упала Марсельеза, —
и, из бетона и железа, —
над миром, гимн, греми и рей!
Интернационал…
Как узко,
как тесно сердцу под ребром,
когда напружен каждый мускул
тяжелострунным Октябрём!
Горячей кровью жилы-струны
поют
и будут петь вовек,
пока под радугой Коммуны
вздымает молот человек.
 

1919

Михаил Кузмин
(1872–1936)

Апулей

 
Бледное солнце осеннего вечера;
Грядки левкоев в саду затворённом;
Слышатся флейты в дому, озарённом
Солнцем осенним бледного вечера;
Первые звёзды мерцают над городом;
Песни матросов на улицах тёмных,
Двери гостиниц полуотворённых;
Звёзды горят над темнеющим городом.
Тихо проходят в толпе незаметные
Божьи пророки высот потаённых;
Юноши ждут у дверей отворённых,
Чтобы пришли толпе незаметные.
Пёстрый рассказ глубины опьяняющей,
Нежная смерть среди роз отцветающих,
Ты – мистагог всех богов единящий,
Смерть Антиноя от грусти томящей,
Ты и познание, ты и сомнение,
Вечно враждующих ты примирение,
Нежность улыбки и плач погребальный,
Свежее утро и вечер печальный.
 

1902

В старые годы

 
Подслушанные вздохи о детстве,
когда трава была зеленее,
солнце казалось ярче
сквозь тюлевый полог кровати
и когда, просыпаясь,
слышал ласковый голос
ворчливой няни;
когда в дождливые праздники
вместо Летнего сада
водили смотреть в галереи
сраженья, сельские пейзажи и семейные портреты;
когда летом уезжали в деревни,
где круглолицые девушки
работали на полях, на гумне, в амбарах
и качались на качелях
с простою и милой грацией,
когда комнаты были тихи,
мирны,
уютны,
одинокие читальщики
сидели спиною к окнам
в серые, зимние дни,
а собака сторожила напротив,
смотря умильно,
как те, мечтая,
откладывали недочитанной книгу;
семейные собранья
офицеров, дам и господ,
лицеистов в коротких куртках
и мальчиков в длинных рубашках,
когда сидели на твёрдых диванах,
а самовар пел на другом столе;
луч солнца из соседней комнаты
сквозь дверь на вощёном полу;
милые, рощи, поля, дома,
милые, знакомые, ушедшие лица —
очарование прошлых вещей, —
вы дороги,
как подслушанные вздохи о детстве,
когда трава была зеленее,
солнце казалось ярче
сквозь тюлевый полог кровати.
 

Сентябрь 1907

«Волны ласковы и мирны…»[1]1
  К пьесе Евг. Зноско-Боровского «Обращённый принц».


[Закрыть]

 
Волны ласковы и мирны,
Чуть белеют корабли.
Не забыть родимой Смирны,
Розовеющей вдали.
Отражён звезды восточной
Бледный блеск струёй воды,
Наступает час урочный,
Как спускались мы в сады.
И смеялись, и плескались,
Пеня плоский водоём;
Как встречались, так расстались,
Песни пленные поём.
Жадный глаз наш еле ловит
Уж туманные холмы;
Что морская глубь готовит
В пене плещущей каймы?
 

Сентябрь 1910

«Великое приходит просто…»

 
Великое приходит просто
И радостно, почти шутя,
Но вдруг спадает с глаз короста,
И видишь новыми зрачками,
Как новозданное дитя.
Не шлёт вестей нам барабаном,
Трубач пред ним не трубит вскачь.
Подобно утренним туманам,
Спадает с солнца пеленами!
Прими, молись и сладко плачь,
Чтоб небо снизошло на землю
И духу плоть дала приют, —
Земля дохнула тихо: «Внемлю»,
Звезда цветёт, и с пастухами
Свирельно ангелы поют.
 

1914

«Среди ночных и долгих бдений…»

 
Среди ночных и долгих бдений
И в ежедневной суете
Невидимый и лёгкий гений
Сопутствует моей мечте. Нежданную шепнёт строку,
Пошлёт улыбкой утешенье
И набожному простаку
Простейшее сулит решенье.
И вот небедственны уж беды,
Печаль забыта навсегда,
И снятся новые победы
Простого, Божьего труда.
Я долго спутника искал
И вдруг нашёл на повороте:
В поверхности любых зеркал
Его легко, мой друг, найдёте.
Печален взор его лукавый,
Улыбок непонятна вязь,
Как будто недоволен славой,
Лишь к славе горестной стремясь.
Вы так близки мне, так родны,
Что кажетесь уж нелюбимы.
Наверно, так же холодны
В раю друг к другу серафимы.
Но спутник мой – одна правдивость,
И вот – пусты, как дым и тлен,
И бесполезная ревнивость,
И беглый чад былых измен.
И вольно я вздыхаю вновь,
По-детски вижу совершенство:
Быть может, это не любовь,
Но так похоже на блаженство!
 

1915

Пейзаж Гогена

К. А. Большакову

 
Красен кровавый рот…
Тёмен тенистый брод…
Ядом червлёны ягоды…
У позабытой пагоды
Руки к небу, урод!..
 
 
Ярок дальний припёк…
Гладок карий конёк…
Звонко стучит копытами,
Ступая тропами изрытыми,
Где водопой протёк.
 
 
Ивою связан плот,
Низко златится плод…
Между лесами и сёлами
Вёслами гресть весёлыми
В область больных болот!
 
 
Видишь: трещит костёр?
Видишь: топор остёр?
Встреть же тугими косами,
Спелыми абрикосами,
О, сестра из сестёр!
 

1916

Новолунье

 
Мы плакали, когда луна рождалась,
Слезами серебристый лик омыли, —
И сердце горестно и смутно сжалось.
 
 
И в самом деле, милый друг, не мы ли
Читали в старом соннике приметы
И с детства суеверий не забыли?
 
 
Мы наблюдаем вещие предметы,
А серебро пророчит всем печали,
Всем говорит, что песни счастья спеты.
 
 
Не лучше ли, поплакавши вначале,
Принять, как добрый знак, что милой ссорой
Мы месяц молодой с тобой встречали?
 
 
То с неба послан светлый дождь, который
Наперекор пророческой шептунье
Твердит, что месяц будет лёгкий, спорый,
 
 
Когда луна омылась в новолунье.
 

1916

Колдовство

 
В игольчатом сверканьи
Занеженных зеркал —
Нездешнее исканье
И демонский оскал.
Горят, горят иголки —
Удар стеклянных шпаг, —
В клубах нечистой смолки
Прямится облик наг.
Ещё, ещё усилье, —
Плотнится пыльный прах,
А в жилах, в сухожильях
Течёт сладелый страх.
Спине – мороз и мокро,
В мозгу пустой кувырк.
Бесстыдный чёрный отрок
Плясавит странный цирк.
Отплата за обиды,
Желанье – все в одно.
Душок асса-фетиды
Летучит за окно.
Размеренная рама
Решетит синеву…
Луна кругло и прямо
Упала на траву.
 

Май 1917

«Декабрь морозит в небе розовом…»

 
Декабрь морозит в небе розовом,
Нетопленный мрачнеет дом.
А мы, как Меншиков в Берёзове,
Читаем Библию и ждём.
 
 
И ждём чего? самим известно ли?
Какой спасительной руки?
Уж взбухнувшие пальцы треснули
И развалились башмаки.
 
 
Никто не говорит о Врангеле,
Тупые протекают дни.
На златокованном Архангеле
Лишь млеют сладостно огни.
 
 
Пошли нам крепкое терпение,
И кроткий дух, и лёгкий сон,
И милых книг святое чтение,
И неизменный небосклон!
 
 
Но если ангел скорбно склонится,
Заплакав: «Это навсегда!» —
Пусть упадёт, как беззаконница,
Меня водившая звезда.
 
 
Нет, только в ссылке, только в ссылке мы,
О, бедная моя любовь.
Струями нежными, не пылкими,
Родная согревает кровь,
 
 
Окрашивает щёки розово,
Не холоден минутный дом,
И мы, как Меншиков в Берёзове,
Читаем Библию и ждём.
 

8 декабря 1920