Текст книги "Утро акмеизма. О поэзии и культуре"
Автор книги: Осип Мандельштам
Жанры:
Поэзия
,сообщить о нарушении
Текущая страница: 13 (всего у книги 13 страниц)
Пляски и хоры Анненского воспринимаются как уже воплощенные, и музыкальная иллюстрация ничего не прибавит к славе «Фамиры-Кифареда».
Для чего, в самом деле, тимпан и флейту, претворенные в слово, возвращать в первобытное состояние звука?
Напечатана книга всего в 100 экземплярах.
О современной поэзии
(К выходу «Альманаха Муз»)
Вышел альманах с произведениями двадцати пяти современных поэтов. По этому случаю можно бы сказать, как полагается, о высоком техническом уровне современной поэзии, упомянуть о том, что все теперь умеют писать стихи, и пожалеть, как у нынешних искусственно и мертво выходит. Однако я ничего подобного не скажу: критики очень любят предаваться грустным размышлениям, где только увидят кучу стихов. Очень немного им нужно, чтобы показалось «высоким уровнем», а огульным упреком в искусственности они избавляют себя от труда, часто непосильного, разбираться в сложностях искусства. Чтобы раз навсегда прекратились эти лицемерные жалобы равнодушных и посторонних людей на мнимое оскудение поэзии, будто бы застывшей в «александрийском совершенстве», полезно разъяснить, что такое «прогресс» в поэзии. Никакого «высокого уровня» у современников в сравнении с прошлым нет. Большинство стихов и теперь просто плохи, как были плохи всегда большинство стихов. Плохие стихи имеют свою преемственность – если хотите, они совершенствуются, поспешая за хорошими, своеобразно перерабатывая и искажая их. Теперь пишут плохо по-новому – вот и вся разница! Да и какой вообще может быть прогресс в поэзии в смысле у л у ч ш е н и я. Разве Пушкин у с о в е р ш е н с т в о в а л Державина, то есть в некотором роде отменил его? Державинской или ломоносовской оды никто теперь не напишет, несмотря на все наши «завоевания». Оглядываясь назад, можно представить путь поэзии как непоправимую, невознаградимую утрату. Столько же новшеств, сколько потерянных секретов: пропорции непревзойденного Страдивариуса и рецепт для краски старинных художников лишают всякого смысла разговоры о прогрессе в искусстве.
«Альманах Муз» составлен крайне разнообразно: в нем представлены многочисленные разновидности плохих и хороших стихов; ни о каком среднем уровне и говорить не приходится, так как некоторым участникам сборника как до звезды небесной далеко до других.
Из поэтов старшего поколения представлены В. Брюсов и Вячеслав Иванов, стихи коих уже могли бы возбуждать благородную печаль о том, что теперь так не пишут. В стихах В. Иванова какая-то пресыщенность, все заранее известно. Поэт достиг, очевидно, того величия, когда ему позволено и сонному прикасаться к кифаре, чуть касаясь ее перстами:
Но грустны, как забытые сны,
Мне явленные лики весны.
Валерий Брюсов обладает свойством быть энергичным и в наиболее слабых своих стихах. Два стихотворения Брюсова в «Альманахе Муз» принадлежат к самой неприятной его манере и воскрешают весьма суетное литературное настроение, к счастью, отошедшее вместе с определенной эпохой. Нескромное прославление стихосложения врывается в довольно бледный пейзаж:
В строфы виденье навек вплетено.
А в другом:
Березы, пышным стягом,
Спешат пред вещим магом
Склонить главу свою…
«Вещим магом» теперь никого не удивишь. Мишурная мантия ложного символизма совершенно вылиняла, потеряла всякий вид и по справедливости вызывает веселую улыбку поэтической молодежи.
Пленителен классицизм Кузмина. Сладостно читать живущего среди нас классического поэта, чувствовать гётевское слияние «формы» и «содержания», убеждаться, что душа наша не субстанция, сделанная из метафизической ваты, а легкая и нежная Психея. Стихи Кузмина не только запоминаются отлично, но как бы припоминаются (впечатление припоминания при первом же чтении), выплывая из забвения (классицизм):
Наверно, так же холодны
В раю друг к другу серафимы.
Однако кларизм Кузмина имеет свою опасную сторону. Кажется, что такой хорошей погоды, какая случается особенно в его последних стихах, и вообще не бывает.
Сочетание тончайшего психологизма (школа Анненского) с песенным ладом поражает в стихах Ахматовой наш слух, привыкший с понятием песни связывать некоторую душевную элементарность, если не бедность. Психологический узор в ахматовской песне так же естественен, как прожилки кленового листа:
И в Библии красный кленовый лист
Заложен на Песни Песней…
Однако стихи «Альманаха» малохарактерны для «новой» Ахматовой. В них еще много острот и эпиграмм, между тем для Ахматовой настала иная пора. В последних стихах Ахматовой произошел перелом к гиератической важности, религиозной простоте и торжественности: я бы сказал, после женщины настал черед жены. Помните: «смиренная, одетая убого, но видом величавая жена». Голос отречения крепнет все более и более в стихах Ахматовой, и в настоящее время ее поэзия близится к тому, чтобы стать одним из символов величия России.
Андрей Белый. Записки чудака
Т. И. Издание «Геликон». Берлин, 1922 г.
Русский символизм жив. Русский символизм не умер. Пифон клубится. Андрей Белый продолжает славные традиции литературной эпохи, когда половой, отраженный двойными зеркалами ресторана «Прага», воспринимался как мистическое явление, двойник, и порядочный литератор стеснялся лечь спать, не накопив за день пяти или шести «ужасиков».
В послесловии к «Запискам чудака» Белый оговаривается, что он написал заведомо плохую книгу: признание в устах автора почти всегда не искреннее; и действительно, тут же следует – «но зато книга моя необыкновенно правдива». Искренность книги Белого – вопрос, лежащий вне литературы и вне чего бы то ни было общезначимого. Плохая книга – всегда литературное и социальное преступление, всегда ложь. Приемы, которыми написана книга «Записки чудака», далеко не новы и не представляют собой откровенья: это последовательное и карикатурное развитие худших качеств ранней прозы Андрея Белого, грубой, отвратительной для слуха музыкальности стихотворения в прозе (вся книга написана почти гекзаметром), напыщенный, апокалиптический тон, трескучая декламация, перегруженная астральной терминологией вперемежку со стертыми в пятачок красотами поэтического языка девятисотых годов.
В книге можно вылущить фабулу, разгребая кучу словесного мусора: русский турист, застигнутый войной в Швейцарии, строит Иоаннов храм теософской мудрости, швейцарцы, обратив внимание на подозрительного иностранца, высылают его, и, преследуемый шпиономанией, он вполне благополучно возвращается через Англию и Норвегию в Россию. Но фабула в этой книге просто заморыш, о ней и говорить не стоило бы; хотя жадно отдыхаешь на всякой конкретности, будь то описание бритого шпика, пароходного табльдота или просто человеческое слово, верно записанное. Книга хочет поведать о каких-то огромных событиях душевной жизни, а вовсе не рассказать о путешествии. Получается приблизительно такая картина: человек, переходя улицу, расшибся о фонарь и написал целую книгу о том, как у него искры посыпались из глаз. Книжка Белого – в полном согласии с немецкими учебниками теофосии, и бунтарство ее пахнет ячменным кофе и здоровым вегетарианством. Теософия – вязаная фуфайка вырождающейся религии. Издали разит от нее духом псевдонаучного шарлатанства. От этой дамской ерунды с одинаковым презрением отшатываются и профессиональные почтенные мистики, и представители науки.
Что за безвкусная нелепая идея строить «храм всемирной мудрости» на таком неподходящем месте? Со всех сторон швейцары, пансионы и отели; люди живут на чеки и поправляют здоровье. Самое благополучное место в мире. Чистенький нейтральный кусочек земли и в то же время в сытом своем международном благополучии самый нечистый угол Европы. И на этом-то месте, среди фамильных пансионов и санаторий, строится какая-то новая София. Ведь нужно было потерять всякое чутье значительности, всякий такт, всякое чувство истории, чтобы додуматься до такой нелепицы? Отсутствие меры и такта, отсутствие вкуса – есть ложь, первый признак лжи. У Данта одного душевного события хватило на всю жизнь. Если у человека три раза в день происходят колоссальные душевные катастрофы, мы перестаем ему верить, мы вправе ему не верить – он для нас смешон. А над Белым смеяться не хочется и грех: он написал «Петербург». Ни у одного из русских писателей предреволюционная тревога и сильнейшее смятение не сказались так сильно, как у Белого. И если он обратил свое мышление, свою тревогу, свой человеческий и литературный стиль в нелепый и безвкусный танец, тем хуже для него. Танцующая проза «Записок чудака» – высшая школа литературной самовлюбленности. Рассказать о себе, вывернуть себя наизнанку, показать себя в четвертом, пятом, шестом измерении. Другие символисты были осторожнее, но в общем русский символизм так много и громко кричал о «несказанном», что это «несказанное» пошло по рукам, как бумажные деньги. Необычайная свобода и легкость мысли у Белого, когда он в буквальном смысле слова пытается рассказать, что думает его селезенка, или: «событие неописуемой важности заключалось в том, каким образом я убедился, что этот младенец есть я» (младенец, разумеется, совершенно иносказательный и отвлеченный). Основной нерв прозы Белого – своеобразное стремление к изяществу, к танцу, к пируэту, стремление, танцуя, объять необъятное. Но отсутствие всякой стилистической мысли в его новой прозе делает ее чрезвычайно элементарной, управляемой двумя или тремя законами. Проза асимметрична: ее движения – движения словесной массы – движение стада, сложное и ритмичное в своей неправильности; настоящая проза – разнобой, разлад, многоголосие, контрапункт; а «Записки чудака» – как дневник гимназиста, написанный полустихами.
В то время как в России ломают головы, как вывести на живую дорогу освобожденную от лирических пут независимую прозаическую речь, в Берлине в 1922 году появляется в издании Геликона какой-то прозаический недомерок, возвращающий к «Симфониям». «Записки чудака» свидетельствуют о культурной отсталости и запущенности берлинской провинции и художественном одичании даже лучших ее представителей.
Ан. Свентицкий
Книга сказаний о короле Артуре и о рыцарях круглого стола
Тов-во «Мир», Москва, 1923
Ан. Свентицкий использовал в своей книжке часть большого кельтского цикла о короле Артуре. Этот цикл весьма разветвлен и, самое главное, в подлиннике утрачен, не существует. Основным фондом, откуда европейская поэзия черпает артуровский сюжет, являются знаменитые стихотворные романы-повести Crestien de Troyes[87], занимательная литература, авантюрный роман.
Crestien de Troyes – француз XIII века. Отличный авантюрный рассказчик, мастер стихотворного повествования.
Но ни Тристана с Изольдой, ни Мерлиновской ветви, обработанной Свентицким, от Кретьена не дошло. Первоисточником мерлиновского сюжета считается латинская Historia regum Britanniae[88]монаха Gaufrei de Monmouth[89]. Трудно сказать, с какой позднейшей французской или итальянской переделки снимал свою мерку Свентицкий. Рыцарский роман русской ярмарки и лубка неизмеримо ьыше. Это же стихи Щепкиной-Куперник, переложенные прозой: «яркий шлем», «чары», «блестящие доспехи», где фраза закруглена, как в канцелярском протоколе. Где у Свентицкого меткость и разнообразие эпитетов Кретьена, где ручеек свежей авантюрной повести?
Книга – полное недоразумение. На первый взгляд сделана под «романтическое Средневековье». Без указания источников. Без примечаний. Без указания, перевод ли это, переделка или стилизация. Голый прозаический текст. Имя Свентицкого – и больше ничего.
Подлинным Средневековьем, филологическим духом здесь и не пахнет. Это изделие во вкусе машинных французских ковров с «рыцарями», «колдунами» и «турнирами». Однако у книги все-таки есть источники, своя генеалогия. Поэтизированье и переливанье из пустого в порожнее сюжетов артуровского цикла, приспособление их к самому банальному современному пониманию, вся эта никчемная «работа», одинаково ненужная и филологу и читателю, – еще один поклеп на Средневековье с его здоровым и утонченным художественным организмом, изумительно гибким каноном форм. Поразительно, как обесценивается, обесцвечивается до неузнаваемости, перелицовывается чудесная ткань средневековой фабулы в руках «поэтичного» любителя. Всему виной любовь к поэтичному, к «французскому коврику» и недостаток филологического образования.
Очевидно, Свентицкий соблазнился лаврами главаря теперешней романтики Бедье. Бедье воссоздал по Кретьену и другим источникам утраченную фабулу Tristan et Izeut[90]. «Тристан и Изольда» Бедье – настоящее чудо реконструкции, почти подлинник – и, безусловно, заслуживает перевода на русский язык.
notes
Примечания
1
Только представлю себе той ночи печальнейший образ,
Той, что в Граде была ночью последней моей,
Только лишь вспомню, как я со всем дорогим расставался, —
Льются слезы из глаз даже сейчас у меня.
(Пер. С. Шервинского)
(лат.: Публий Овидий Назон. Скорбные элегии, кн. 1, элегия 3; стихи 1–4 (М., 1978, с. 10).
2
Букв.: «Мы стремимся в ясные города Азии» (лат., Катулл, стихотв. XLVI, стих 6.)
3
Букв.: «Возьми красноречие и сверни ему шею!» (франц., из стихотв. П. Верлена «Art poétique».)
4
«Послушайте эту простую песенку…» (франц.) – контаминация строк из стихотв. Верлена «Ecoutez la chanson bien douce» (букв.: «Послушайте нежную песенку…») и «Art poétique» («Rien de plus cher que la chanson grise…» – «Нет ничего дороже простой песенки…»).
5
«Отец Мартин» (франц.).
6
«Доброй девицей была Евлалия. Красивой была телом, еще прекраснее душой…» (старофранц., подстрочный перевод Г. Г. Деренковской).
7
Строка из «Chorus Mysticus», которым завершается II часть «Фауста» Гете (нем.).
8
«Сто новых новелл» (франц.) – памятник французской повествовательной прозы (1455).
9
«Красное и черное» (франц.).
10
«Третье сословие» (франц.).
11
Истина, Свобода, Природа, Божество (франц.).
12
Добродетель (франц.).
13
«Р и м с к а я д о б л е с т ь» (франц.) – выражение, обозначающее доблесть, мужество, силу духа, достойные древнего римлянина.
14
«И г р а в м я ч» (франц.) – стихотв. Шенье, посвященное художнику Луи Давиду, автору картины «Клятва в Зале для игры в мяч». (В этом зале 20 июня 1789 года депутаты третьего сословия поклялись не расходиться до тех пор, пока не получат конституции для Франции.)
15
…Отцы народа, созидатели законов!
Вы, кому дано основать рукой твердой и уверенной
Кодекс поведения для человека…
(Здесь и далее подстрочный перевод с французского.)
16
…Словно беременная Латона, уже почти ставшая матерью,
Жертва ревнивой власти,
Плавала, скиталась она, не находя пристанища,
по всему свету…
17
Узда (франц.).
18
…Угнетатель никогда не бывает свободным…
19
Буколики, идиллии (франц.).
20
«К Камилле» (франц.).
21
…И далее в очаровательном тоне письмо задает мне вопрос:
Чего я хочу от тебя, чего я от тебя требую!
Чего я хочу? – говоришь ты. – Я хочу, чтобы миг твоего
возвращения
Казался тебе слишком далеким; я хочу, чтобы ночью и днем
Ты любила меня. (Ночью и днем, увы, я терзаюсь.)
Находясь среди людей, будь среди них одинокой;
Спи с мыслью обо мне; мечтай увидеть меня рядом с собой;
Не знай никого, кроме меня, и будь вся со мной.
22
Т е п л и ц ы (франц.) – намек на сборник стихов М. Метерлинка «Теплицы» (1889).
23
М ё н с ю р Л у а р (франц.) – тюрьма в г. Мён.
24
«Неужели вы бросите здесь бедного Вийона?» (франц.) – из стихотворения Ф. Вийона «Послание к друзьям».
25
Сен-Бенуа ле Бетурне (франц.).
26
М-ль Брюер (франц.).
27
Бздех (франц, простонародное выражение).
28
Букв.: «Пуканье дьяволу» (франц.).
29
«Р а к о в и н а» (франц.) – название известной шайки разбойников. Ряд стихотворений Ф. Вийона написан на воровском жаргоне.
30
К о л л е ж д е Н а в а р р (франц.) – название учебного заведения.
31
«М а л о е з а в е щ а н и е» (франц.).
32
«Б о л ь ш о е з а в е щ а н и е» (франц.) – основное произведение Ф. Вийона (впервые издано в 1489 году).
33
Сен Жак (франц.).
34
Интерьер (франц.).
35
«Баллада о толстой Марго» (франц.).
36
«Движение – прежде всего!» (франц.). (У. П. Верлена в «Art poétique»: «Музыка – прежде всего!»)
37
Букв.: «П р и ю т б о ж е с т в а» (франц.) – определение Богоматери («Большое завещание», LXXXV).
38
Так я вскричал, запрокинув голову… – Здесь и далее перевод с итальянского Н. В. Котрелева.
39
Стремление, вожделение.
40
И, баюкая дитя на языке, который больше тешит самих отцов и матерей… рассказывала в кругу семьи о троянцах, о Фьезоле и о Риме.
41
Соответствие, созвучие.
42
«Ад».
43
«Чистилище».
44
Аверроес, великий толкователь…
45
«…Оборотись: что делаешь?» (Обращение Вергилия к Данте, испугавшемуся встающей из горящей гробницы тени Фаринаты.)
46
«И если, – продолжая прежде сказанное, – если они этим искусством, – сказал он, – овладели плохо, то это мучит меня больше, чем это ложе». (Искусством возвращения в родной город после неудачи и изгнания. – Гибеллин Фарината говорит о судьбе своей партии.)
47
«Божественная комедия».
48
Сладчайший отец.
49
«Как если бы уничижал ад великим презреньем» (перевод О. Мандельштама).
50
Их глаза, прежде влажные внутри, сочились на губы…
51
Я был уже там, где слышался гул воды, падавшей в другой круг, гул, подобный гудению пчел.
52
Две его лапы заросли шерстью до плеч; спина, и грудь, и оба бока были разукрашены узлами и пятнами. Больше цветов в основу и уток никогда не пускали ни татары, ни турки, и Арахна такой ткани не натягивала на свой станок.
53
Полагал Чимабуе, что в живописи (он – победитель)…
54
Так я вскричал, запрокинув голову.
55
«Мы видим, как подслеповатые».
56
И если бы уже пришло, то было б впору; раз должно прийти, пусть бы уже пришло! Поскольку чем я старше становлюсь, тем тяжелее мне будет. (О наказании, которое должно постичь Флоренцию.)
57
«Рай».
58
С какою (доверчивостью) малыш бежит к матери.
59
От оболочки к оболочке.
60
«История дирижирования» (нем.).
61
К а р с А. История оркестровки. Музгиз, 1932 (примеч. О. Мандельштама).
62
Узкая щель в темной клетке (для линьки ловчих птиц).
63
«Л е с н о й ц а р ь» (нем.) – баллада Гете.
64
Не укрывался на своем ложе таким толстым покровом зимой ни Дунай в Австрии, ни Танаис (Дон) там, под холодным небом, каков был тут; пусть бы даже (гора) Тамберник или Пьетрапана рухнула на него – не выщербился бы и край.
65
«О вы, двое в одном огне, если я прославил вас, пока жил, если я прославил вас хоть немножко (– остановитесь!)».
66
Все говорили: «Благословен ты, грядущий», – разбрасывая цветы. – «Несите лилий полные горсти!»
67
Поверх белоснежного покрова повитая масличными ветвями, явилась мне донна, в огненно-цветном платье под зеленой мантией.
68
И подобно тому, как птицы, поднявшись с берега, словно бы радуясь своим лугам, выстраиваются то в круг, то в другую фигуру, так (живущие) в светочах святые создания пели в полете и слагали в своих перестроениях то D, то I, то L.
69
Толпа, стая.
70
«Пусть фьезольские скоты пожрут себя, как подстилку, но не тронут ростка, если что-то еще может вырасти в их навозе».
71
«Он вывел тень прародителя, его сына Авеля и тень Ноя, послушливого законодателя Моисея; патриарха Авраама и царя Давида, Израиля с отцом, и с его отпрысками, и с Рахилью, ради которой он столько всего совершил».
72
Дай нам сегодня ежедневную манну.
73
Стремление, вожделение.
74
С какою (доверчивостью) малыш бежит к матери.
75
«Д е н ь г н е в а» (лат.) – начальные слова католического песнопения, сложенного Фомою Целанским и входившего в чин католического погребения.
76
«Благословен ты, грядущий» (лат.).
77
Мысль принадлежит Б. Н. Бугаеву (примеч. О. Мандельштама).
78
Прекрасным гражданством.
79
«Пир».
80
Действительно, я видел место, на склонах одной горы в Тоскане, по имени Фальтерона, где самый подлый на всю округу мужик, мотыжа землю, нашел больше меры сантелен чистейшего серебра, которые, может, больше двух тысяч лет его дожидались.
81
…Пусть Фортуна крутит свое колесо, как ей нравится, а мужик – свою тяпку.
82
Овечка… стадо…
83
Когда (богатства заработаны) искусством, или торговлей, или достойной вознагражденья службой…
84
«Будь неколебим, как крепкая башня, у которой никогда не рухнет вершина от дуновения ветров».
85
«От реального к реальнейшему» – лозунг, выдвинутый Вяч. Ивановым в его книге «По звездам. Опыты философские, эстетические и критические». СПб., 1909, с. 305.
86
«Ч е р н ы й и б е л ы й» (англ.) – скетч П. П. Потемкина и К. Э. Гибшмана.
87
Кретьен де Труа (франц.).
88
«И с т о р и я к о р о л е й Б р и т а н и и» (лат.) – латинская хроника (ок. 1137).
89
Г а л ь ф р и д М о н м у т с к и й (франц.) – автор «Истории королей Британии».
90
Тристан и Изольда (франц.).
