Текст книги "Имя мне – Красный"

Автор книги: Орхан Памук

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 35 страниц) [доступный отрывок для чтения: 13 страниц]

26. Я – Шекюре

Когда Хайрийе сообщила, что пришла Эстер, я укладывала высохшее после вчерашней стирки белье в сундук… Хотя зачем мне вам врать? На самом деле я наблюдала за Кара и отцом через дырку в шкафу, а думала при этом как раз про Эстер, потому что поджидала писем от Кара и Хасана. Я чувствую, что отец не зря боится скорой смерти, и знаю, что Кара не будет увиваться вокруг меня до конца жизни. Он, конечно, влюблен, но главное – ему хочется жениться. Поэтому и сердце его открыто для любви. Если не получится со мной – женится на другой и еще до свадьбы успеет в нее влюбиться.

Хайрийе усадила Эстер на кухне и поднесла ей стакан розового шербета. Когда я вошла, служанка бросила на меня виноватый взгляд. Боюсь, с тех пор как отец пригрел ее у себя в постели, она доносит ему обо всем, что видит.

– Красавица моя черноглазая, кручинушка моя, задержалась я, прости! Муж мой, скотина Несим, никак не хотел из дома выпускать, – затараторила Эстер. – Вот у тебя мужа нет, так в этом есть и свои хорошие стороны – никто не притесняет.

Я выхватила письма у нее из рук. Хайрийе отошла в сторонку, чтобы не путаться под ногами, однако слышать все могла свободно. Отвернувшись от Эстер, чтобы она не видела моего лица, я первым делом прочитала письмо Кара. Мысль о доме повешенного еврея заставила меня вздрогнуть. «Не бойся, Шекюре, у тебя все получится!» – сказала я себе и взялась за письмо Хасана. Он был на грани бешенства.

Шекюре-ханым, меня пожирает огонь любви, но тебя, знаю, это не волнует. Ночами мне снится, что я бегу за твоей тенью по голым, пустынным холмам. Ты не отвечаешь на мои письма, хотя мне известно, что ты их читаешь, – это острой стрелой ранит мне сердце. Пишу в надежде, что хотя бы на этот раз ты ответишь. Ходят слухи, что ты сказала детям: «Муж мой умер, я это видела во сне, теперь я вдова». Правду ли говорят, не знаю. Знаю другое: ты по-прежнему замужем за моим братом и должна жить в нашем доме. Мой отец в конце концов признал, что я прав, и сегодня мы с ним пойдем к кадию, чтобы вернуть тебя. Соберем людей и явимся за тобой, так отцу и передай. Собирай вещи, пришла пора вернуться домой. Напиши ответ и сразу отправь его с Эстер.

Прочитав письмо два раза, я собралась с мыслями и вопросительно посмотрела на Эстер. Но она не сказала мне ничего нового ни про Хасана, ни про Кара. Я достала припрятанное в шкафу с кухонной утварью перо, положила на хлебную доску лист бумаги и собиралась уже писать ответ Кара, но остановилась.

Мне пришла в голову одна мысль. Я обернулась и посмотрела на Эстер. Но та с таким детским удовольствием прихлебывала розовый шербет, что мои подозрения показались мне сущей ерундой. Нет, не может быть, что она знает, о чем я думаю. Я положила бумагу и перо на место и улыбнулась Эстер.

– Как славно ты улыбаешься, черноглазая моя, – пропела та. – Не беспокойся, все будет хорошо. В Стамбуле полным-полно пашей и богатеев, которые мечтают о такой красавице и умнице, как ты!

Знаете, иногда мы вроде и говорим то, во что верим, а получается, будто на самом деле не верим, и мы спрашиваем себя: почему же так вышло? Вот и сейчас я сказала:

– Ради Аллаха, Эстер, кто захочет жениться на вдове с двумя детьми?

– Такая, как ты, многим, о-о-очень многим нужна, – ответила Эстер и развела руки в стороны, чтобы показать, как много желающих на мне жениться.

Я взглянула Эстер в глаза и подумала, что не люблю ее. Мое молчание сказало ей, что ответных писем не будет, пора уходить. Попрощавшись с ней, я пошла к себе, ощущая, что молчание поселилось и в моей душе.

Я прислонилась к стене и долго стояла в неподвижности, размышляя о своей жизни, о том, что мне делать, о растущем внутри страхе. Все это время сверху до меня доносились голоса Шевкета и Орхана.

– Ты труслив, как женщина, – говорил Шевкет. – Нападаешь сзади!

– А у меня зуб качается, – хвастался Орхан.

Краем уха я прислушивалась и к тому, что происходит в мастерской. Синяя дверь была открыта, поэтому я без труда могла услышать, как отец говорит Кара:

– Посмотрев на портреты работы итальянских мастеров, с ужасом понимаешь, что глаза на рисунке – это не просто круглые дырочки, у всех одинаковые, а воистину подобия наших глаз, отражающие свет, словно зеркало, и глубокие, как омут. Губы не щель посреди плоского, как бумага, лица. У каждого они своего оттенка красного, напряженные или расслабленные, и более того: они выражают состояние нашей души, нашу печаль и радость. Нос не скучная перегородка, разделяющая лицо на две половины, а полный жизни, любопытный орган, и у каждого из нас он особой формы.

Любопытно, удивило ли Кара, как меня, что отец говорит «мы» о знатных гяурах, изображенных на портретах? Глядя в дырочку, я видела: Кара так бледен, что даже страшно. Милый мой, смуглый, печальный мой удалец, не оттого ли твое лицо потеряло краски, что ты всю ночь не спал, думая обо мне?

Возможно, вы не знаете, каков Кара с виду, так вот: он высокий, худой и красивый. Широкий лоб, глаза как миндаль, нос тонкий, но крепкий. Кисти рук, как в детстве, длинные и тонкие, пальцы подвижные, проворные. Когда он встает, производит впечатление человека сильного; осанка прямая, плечи широкие – но не как у носильщика. В юности что тело, что лицо у него были какими-то нескладными; через двенадцать лет, едва увидев его из своего темного убежища, я сразу поняла, что, достигнув зрелости, он стал прекрасен.

Теперь, приникая к дырочке в темном шкафу, я вижу на лице Кара ту же печаль, что и в первый раз. Думая о том, сколько он страдал из-за меня, я испытываю одновременно и чувство вины, и гордость. Когда Кара смотрит на очередной рисунок для книги и слушает пояснения отца, лицо у него совершенно невинное, детское. Не успела я об этом подумать, как он открыл рот – ну совсем как ребенок, так что вдруг захотелось дать ему грудь. Мне представилось, как я глажу Кара по голове, перебираю пальцами волосы, а он лежит, спрятав лицо между моими грудями; потом берет в рот сосок, как это делали когда-то мои дети, закрывает от счастья глаза и, словно несчастное, одинокое дитя, понимает, что только моя нежность дарует ему тепло и покой. И остается со мной навсегда.

Мне так это понравилось, что я, слегка потея от удовольствия, вообразила, будто Кара рассматривает не нарисованного шайтана, которого показывает ему отец, а мои груди, дивясь их величине. И не только груди – волосы, шею, всю меня с ног до головы. И я так ему нравлюсь, что он говорит мне все те ласковые слова, которые не шли у него с языка в юности, и по выражению его лица, по взгляду становится ясно, что он восхищается моей горделивой статью, умом, воспитанием, смелостью, тем, как терпеливо я жду возвращения мужа, изящным слогом моих писем.

Я вдруг разозлилась на отца, который готов на любую хитрость, только бы я не вышла снова замуж. Надоели мне все эти рисунки, которые он заказывает художникам, желая, чтобы те уподобились европейским мастерам! Надоели его рассказы о Венеции!

Я снова закрыла глаза, и – видит Аллах, это само собой получилось, я не хотела! – представила, что Кара уже совсем рядом со мной, сзади; я не вижу его, но ощущаю его присутствие. Он начинает целовать меня в затылок, в шею, в уши. Я чувствую, какой он большой, сильный и надежный, на него можно положиться, поэтому я в безопасности. Затылку щекотно, кончики грудей дрожат. И тут у меня начинает кружиться голова: я чувствую, что ко мне приближается его мужское естество – большое-пребольшое. Любопытно, какого оно у Кара размера на самом деле?

Иногда во сне я вижу, как мой муж бредет по полю боя, израненный, утыканный персидскими стрелами; пытается подойти ко мне, но между нами река. Он, истекая кровью и корчась от боли, что-то кричит мне с того берега, и вдруг я вижу, что спереди у него поднялось. Если верить тому, что рассказывала в бане недавно вышедшая замуж грузинка (а старухи подтвердили, что да, такое бывает), у моего мужа он был не очень большой. Если у Кара больше, если то громадное, что показалось под тканью его штанов, когда Шевкет передал ему посланный мной листок, в самом деле было тем, о чем я думаю (а чем еще это могло быть?), то вдруг он не сможет в меня войти или, если войдет, мне будет очень больно?

– Мама, Шевкет меня передразнивает!

Я вылезла из темного шкафа, тихо прошла в свою комнату, достала из сундука жилет красного сукна и надела его. Мальчишки вытащили мой тюфяк и скакали по нему, толкаясь и крича.

– Разве я не наказала вам вести себя тихо, когда приходит Кара?

– Мама, а зачем ты надела этот красный жилет? – спросил Шевкет.

– Мама, мама, Шевкет меня передразнивает! – не унимался Орхан.

– Шевкет, я тебе разве не велела не дразниться? А это что за гадость?

Рядом с тюфяком валялся кусок какой-то звериной шкуры.

– Это падаль, – сказал Орхан. – Шевкет с улицы принес.

– Ну-ка, быстро отнесите туда, откуда взяли.

– Пусть Шевкет несет.

– Быстро, я сказала!

Я прикусила губу, как делаю обычно, когда собираюсь кого-нибудь из них ударить. Увидев, как решительно я настроена, мальчишки испугались и побежали выполнять мое распоряжение. Надеюсь, вернутся быстро, замерзнуть не успеют.

Кара нравится мне больше всех художников, потому что он больше всех меня любит, и я знаю, что у него добрая душа. Достав бумагу и перо, я одним махом написала:

Хорошо, перед вечерним намазом я приду в дом повешенного еврея, чтобы увидеться с тобой. Как можно скорее закончи книгу моего отца.

Хасану я ответ писать не стала: не верила, что он и свекор сразу соберут толпу и вломятся в наш дом, даже если и пойдут сегодня к кадию. Иначе он не писал бы писем, а сразу стал бы действовать. Сейчас Хасан ждет моего ответа; не дождавшись, рассвирепеет и тогда уже начнет собирать людей. Только не думайте, что я совсем его не боюсь. По правде говоря, я надеюсь, что Кара меня защитит. И знаете, вот что еще подсказывает мне сердце: наверное, я потому не так уж сильно боюсь Хасана, что и его тоже люблю.

Если вы спросите, как это понимать, я не обижусь. Ваша правда, это странно. За те годы, что мы с Хасаном прожили под одной крышей, я, конечно, успела увидеть, что он за человек: жалкий, слабый, коварный. Но сейчас, как говорит Эстер, он стал много зарабатывать, и я знаю, что она не врет, – так у нее поднимаются брови, когда она говорит о его деньгах. Вместе с достатком к нему пришла уверенность в себе, и все то, отчего он был таким отталкивающим, осталось в прошлом. А вот другая его сторона, темная, странная, делающая его похожим на джинна, проявилась сильнее. Из-за этого меня к нему и тянет. А догадалась я об этом, читая письма, которые он мне так настойчиво шлет.

И Кара, и Хасан перенесли немало страданий из-за любви ко мне. Кара на двенадцать лет отправился в дальние странствия, исчез, обиделся. Хасан же каждый день писал мне письма, рисовал на полях птиц и газелей. Сначала эти письма научили меня бояться его, а потом мне стало интересно.

Хасана тоже занимает все, что со мной связано. Мне об этом отлично известно, а потому я не удивилась, что он знает о моем сне. Но у меня возникло подозрение: уж не дает ли ему Эстер читать мои письма к Кара? Поэтому я не стала передавать ответ через нее. Вам лучше меня известно, верны мои подозрения или нет.

Дети наконец-то вернулись.

– Что это вы так долго? – спросила я, но они сразу поняли, что я не сержусь.

Я отвела Шевкета в комнату со шкафом, взяла на руки, расцеловала.

– Замерз мой милый сыночек. Дай-ка мама поцелует твои ручки, согреет…

Руки Шевкета пахли падалью, но я не стала ничего говорить, только прижала его голову к своей груди и крепко обняла. Вскоре он согрелся и стал мурлыкать, как довольная кошка.

– Скажи, ты маму сильно любишь?

– Ммр-р-р.

– Сильно?

– Да.

– Больше всех?

– Да.

– Тогда я тебе кое-что скажу, – объявила я, понизив голос, словно собиралась поделиться тайной. – Только ты никому не говори, хорошо? – И прошептала ему на ухо: – Я тоже тебя люблю больше всех, имей в виду.

– Больше Орхана?

– Больше. Орхан маленький, глупенький, ничего не понимает. А ты умный, ты понимаешь. – Я поцеловала его волосы, вдохнула их запах. – Поэтому я тебя сейчас попрошу кое-что сделать. Вчера ты тайно передал Кара-эфенди бумажку. Сделаешь сегодня то же самое?

– Это он отца убил.

– Что?

– Он отца убил. Сам вчера сказал в доме повешенного еврея.

– Что сказал?

– «Я, – говорит, – убил твоего отца. Я много-много людей убил».

Тут случилось что-то странное. Шевкет слез с моих коленей и заплакал. С чего это он плачет? Ой, я же только что влепила ему пощечину. Я не хочу, чтобы меня считали жестокосердной, – но меня разозлило, что он говорит такое о человеке, за которого я хочу выйти замуж ради его же и его брата блага.

Бедный мой сиротка все плакал, и мне стало его так жалко, что я чуть сама не заплакала. Мы обняли друг друга, но он продолжал всхлипывать. Стоит ли так убиваться из-за одной пощечины? Я погладила Шевкета по голове.

Началось все с того, что позавчера, как вы знаете, я, разговаривая с отцом, обмолвилась, что во сне видела своего мужа мертвым. Надо сказать, за четыре года, что я жду его возвращения с персидской войны, я не раз видела его во сне, и мертвых тоже видела, но был ли кто из них моим мужем, не знаю.

Сны можно использовать по-разному. В Португалии, откуда приплыла бабушка Эстер, безбожники во сне водились с шайтаном и сношались с ним. В то время предки Эстер уверяли португальцев, что отреклись от своей иудейской веры и стали такими же, как те, христианами-католиками. Португальские же инквизиторы, замыслившие вывести их на чистую воду и всех поголовно сжечь, подвергли евреев пыткам, и те во всем сознались: рассказали о джиннах и шайтанах, которых видели во сне, да и о тех, которых не видели, тоже. Значит, в Португалии сны сгодились на то, чтобы обвинить людей в связях с шайтаном и сжечь.

Сон может быть полезен в трех случаях.

Алиф. Ты чего-то желаешь, но тебе не позволяют даже желать. Тогда ты говоришь, что видела это во сне. Получается, что ты желаешь вроде бы даже против своей собственной воли.

Ба. Ты задумала причинить кому-то зло и, скажем, кого-то оклеветать. И тогда ты говоришь: я видела во сне, как эта женщина прелюбодействует или как тому паше кувшинами носят вино. Даже если и не поверят – клевета уже прозвучала и отложилась в памяти.

Джим. Тебе чего-то хочется, но ты сама толком не можешь понять, чего именно. Ты говоришь о своих сомнениях так, словно рассказываешь запутанный сон. Его сразу растолкуют: скажут, чего тебе нужно и выполнимо ли твое желание. И ты понимаешь, что хочешь мужа, или ребенка, или новый дом…

Причем это вовсе не те сны, которые мы видим на самом деле, когда спим. Каждый рассказывает о том, что пришло ему в голову ясным днем, но так, словно он видел это ночью, – больше толку будет. Только глупцы выкладывают, что им на самом деле снится по ночам, – и либо над ними потешаются, либо толкуют сны им во зло. Настоящим снам никто не придает особой важности, даже те, кто их видит. Или, может, вы придаете?

Когда я как бы между делом сказала отцу, что муж мой, должно быть, мертв, ибо я видела это во сне, он сначала заявил, что не может считать сон убедительным доказательством, однако позже, вернувшись с похорон, признал его вещим. Получается, четыре года муж был живой, а тут вдруг умер – все не только поверили, но и сразу сжились с мыслью о том, что он мертв, как будто это уже совершенно точно установлено. Дети только тогда по-настоящему поняли, что остались сиротами, и пригорюнились.

– Ты видишь сны? – спросила я Шевкета.

– Да, – улыбнулся он, – мне снится, что отец так и не вернулся и я женюсь на тебе.

Он похож на меня, не на отца: у него мои черные глаза, тонкий нос, широкие плечи. Иногда я чувствую себя виноватой, что не передала сыновьям высокий лоб их отца, – головы у них приплюснутые.

– Ну беги, поиграйте с братом саблей.

– Отцовой старой саблей?

– Да.

Я долго сидела, подняв глаза к потолку, слушала, как звенит сабля, ударяясь о дерево, и пыталась подавить нарастающее волнение и страх. Потом спустилась на кухню и сказала Хайрийе:

– Отец уже давно просит рыбной похлебки, так что сходи, пожалуй, на рынок в Кадыргу. Но сначала достань фруктовую пастилу – куда ты ее там припрятала? – и дай детям несколько кусочков. Шевкет ее очень любит.

Шевкет, услышав мои слова, прибежал на кухню, а мы с Орханом поднялись наверх. Я взяла его на руки, поцеловала в шею.

– Э, да ты весь вспотел! А это что такое?

– Шевкет ударил. Мы играли – как будто у него дядина красная сабля.

– Синяк получился, – сказала я, потрогав ушибленное место. – Больно? Этот Шевкет такой грубый. Ладно, послушай, что я тебе скажу. Ты у меня очень умный и сообразительный мальчик, и я тебя хочу кое о чем попросить. Если сделаешь, что я попрошу, открою тебе тайну, которую ни Шевкет, ни кто другой никогда не узнает.

– Правда?

– Видишь эту бумажку? Тебе нужно будет войти в дедушкину комнату и передать ее Кара-эфенди, только так, чтобы дедушка не видел. Понятно?

– Понятно.

– Сделаешь?

– А что за тайна?

– Сначала отнеси бумажку, – сказала я и еще раз поцеловала Орхана в шею, от которой исходит такой приятный запах. Впрочем, приятным я назвала его по привычке. Дети уже давно не ходили в баню с Хайрийе, с тех пор как у Шевкета при виде голых женщин стала твердеть пиписька. – А про тайну я тебе потом расскажу. Ты у меня такой умница, такой красавец. А Шевкет злой. Он даже на маму руку поднимает.

– Не понесу бумажку, – заупрямился Орхан. – Я боюсь Кара-эфенди. Он отца убил.

– Это тебе Шевкет сказал, так? А ну сбегай позови его сюда!

Видимо, выражение лица у меня было очень сердитое – Орхан испуганно соскочил с моих коленей и убежал. А может, и обрадовался тоже: понял, что достанется не ему, а Шевкету. Вскоре они оба явились, запыхавшись от бега по лестнице. Шевкет в одной руке держал кусок пастилы, в другой – саблю.

– Ты сказал брату, что Кара-эфенди убил вашего отца. Только посмей еще раз сболтнуть подобное в этом доме! Вы должны любить и уважать Кара-эфенди, понятно? Вы же не хотите на всю жизнь остаться без отца?

– Я не хочу, чтобы он был моим отцом, – дерзко ответил Шевкет. – Я вернусь в наш дом, к дяде Хасану, и буду ждать настоящего отца.

Я так разозлилась, что влепила ему пощечину. Сабля, с которой он все никак не хотел расстаться, брякнулась на пол. Шевкет заплакал.

– Я хочу, чтобы отец вернулся!

Но я уже плакала еще горше, чем он.

– Нет больше вашего отца, не вернется он! Сироты вы, сироты, понятно, паршивцы?

Я рыдала так громко, что испугалась, как бы не услышали.

– Мы не паршивцы, – пробормотал Шевкет сквозь слезы.

Плакали мы долго, пока все слезы не выплакали. Мне показалось, что плачу я для того, чтобы слезы смягчили мое сердце, чтобы я стала добрее и лучше. Пока плакали, лежали в обнимку на тюфяке. Шевкет спрятал голову у меня на груди. Иногда, когда он так ко мне прижимается, я чувствую, что на самом деле он не спит. А я бы, может, и поспала, но не давали крутившиеся в голове мысли. Снизу, из кухни, доносился приятный запах померанца. Наконец я вскочила с тюфяка, да так резко, что мальчишки проснулись.

– Идите вниз, пусть Хайрийе вас накормит.

Я осталась одна в комнате. За окном падал снег. Я помолилась Аллаху, прося Его о помощи. Потом открыла Коран и, чтобы не так переживать за погибшего мужа, в который раз прочитала отрывок из суры «Али Имран», где говорится о том, что воины, погибшие на войне во имя Аллаха, обретут место в раю рядом с Ним. Показал ли отец Кара незаконченное изображение султана? Он предрекал этому рисунку небывалую силу убеждения: всякий на него посмотревший словно бы осмелится взглянуть в глаза настоящему султану и в страхе отведет взор.

Я позвала к себе Орхана, но на руки брать не стала, только расцеловала его в щеки.

– Ты же у меня храбрый, правда? Пойдешь сейчас в дедушкину комнату и отдашь Кара эту бумажку. Только чтобы дедушка не видел, хорошо?

– У меня зуб качается.

– Если хочешь, вырву его, когда вернешься. Подойди к Кара-эфенди, он удивится, обнимет тебя, и тогда ты тихонько передашь ему бумажку. Договорились?

– Я боюсь.

– Бояться нечего. Знаешь, кто хочет стать твоим отцом, кроме Кара? Дядя Хасан! Хочется тебе, чтобы дядя Хасан стал твоим отцом?

– Нет, не хочется.

– Тогда давай, Орхан, красавец мой, умный мой сын, иди. Не то смотри рассержусь. А будешь плакать, рассержусь еще сильнее.

Орхан покорно и безнадежно протянул мне свою ручонку, и я вложила в нее записку, свернутую несколько раз. О Аллах, помоги мне, ведь все ради этих сирот! Я взяла Орхана за руку и подвела к двери. На пороге он еще раз посмотрел на меня полными страха глазами.

Вернувшись в свое укрытие, я видела, как Орхан нерешительно заглянул в комнату, подошел к отцу и Кара, остановился в растерянности, бросил взгляд на смотровую дырочку, словно ища моей поддержки, и заплакал, однако потом собрался с духом и прильнул к Кара. Кара, человек сообразительный – а иначе он не заслуживал бы права стать отцом моих детей, – увидев, что Орхан невесть с чего приник к нему и плачет, не растерялся, а сразу проверил, нет ли чего в его кулачках.

Отец удивленно воззрился на них, но Орхан уже побежал к двери. Едва он вошел в комнату со стенным шкафом, я подхватила его, расцеловала и с ним на руках отправилась на кухню. Там я дала ему изюма, который он так любит, и сказала:

– Хайрийе, возьми детей и сходи на рыбный рынок, купи у Косты кефали для похлебки. Вот тебе двадцать акче. На все, что останется, на обратном пути купишь Орхану желтого инжира и сушеного кизила, а Шевкету – каленого гороха и суджука[78]78
  Суджук – восточная сласть из нанизанных на нитку орехов в загустевшем виноградном сиропе.


[Закрыть] с грецкими орехами. До вечернего намаза погуляй с ними, где им захочется, но только чтобы не замерзли.

Когда Хайрийе и дети оделись и ушли, в доме воцарилась приятная тишина. Я поднялась в свою комнату, достала спрятанное между пахнущими лавандой наволочками зеркало, которое сделал мой свекор и подарил мне муж, и повесила его на стену. Если отойти подальше, то можно, слегка наклоняя голову то туда, то сюда, осмотреть себя почти целиком. Жилет из красного сукна сидел неплохо, но мне захотелось надеть под него фиолетовую рубашку, которая была когда-то в мамином приданом. Я достала из сундука светло-зеленый бабушкин бешмет, который покойница сама расшила цветами, но он не подошел. Переодевая рубашку, я задрожала от холода, и вместе со мной задрожал огонек свечи. Сверху я, конечно, собиралась накинуть красное ферадже, подбитое лисьим мехом, но в последнюю минуту передумала и достала из сундука другое, мамин подарок – шерстяное, небесно-голубого цвета, широкое и длинное. Но тут из-за двери послышались голоса, и меня затрясло от волнения: Кара уходит! Я сняла мамино ферадже и надела свое, на меху, – пусть оно тесно мне в груди, все равно нравится. Затем я покрыла голову красивым платком и опустила на лицо льняное покрывало.

Кара-эфенди, разумеется, еще не вышел, я ошиблась от волнения. Пойду, пожалуй, а отцу потом скажу, что ходила с детьми за рыбой, подумала я и тихо, как кошка, спустилась по лестнице.

Осторожно притворила дверь, беззвучно прошла через двор. Выходя на улицу, остановилась и, отогнув покрывало, оглянулась на дом – он показался незнакомым, как будто и не наш.

На улице никого не было, даже кошки куда-то попрятались. Шел редкий снег. Поеживаясь от холода и волнения, я зашла в заброшенный сад, куда, казалось, вообще никогда не заглядывает солнце. Пахло прелыми листьями, сыростью и смертью. В самом доме мне стало куда спокойнее. Говорят, по ночам сюда приходят джинны, разводят в очаге огонь и устраивают веселье. От звука собственных шагов в пустом жилище становилось жутковато, поэтому я затаилась и стала ждать, не шевелясь. В саду послышался какой-то шорох, но потом снова все окутала тишина. Где-то неподалеку залаяла собака: я всех собак нашего квартала знаю по голосу, но эту не узнала.

И снова – тишина. Но теперь у меня появилось чувство, что в доме кто-то есть. Я замерла, боясь выдать свое присутствие. По улице, разговаривая, прошли какие-то люди. Я подумала о Хайрийе и мальчишках: как бы не замерзли, пронеси Аллах. Мне уже надоело прислушиваться к тишине, я начала жалеть, что пришла сюда. Кара не придет, я совершила ошибку, и теперь мне надо поскорее вернуться домой, пока унижение не стало нестерпимым. Я представила себе, что за мной следит Хасан, но не успела толком испугаться, как в саду послышались шаги. Дверь открылась.

Я вдруг быстро перебралась в другое место. Сама не знаю, зачем я это сделала, но сразу поняла: теперь, когда справа окошко, выходящее в сад, Кара увидит меня в волшебной игре света и тени, о которой твердит отец. Я опустила покрывало и стала ждать, прислушиваясь к звуку шагов.

Переступив порог, Кара увидел меня, прошел еще чуть-чуть и остановился. Мы смотрели друг на друга с расстояния пяти-шести шагов и молчали. Вблизи Кара выглядел более крепким и сильным, чем мне казалось, когда я смотрела в дырочку.

– Открой лицо, – шепотом попросил Кара. – Пожалуйста.

– Я замужняя женщина, жду мужа.

– Открой лицо, – все тот же шепот, – он никогда не вернется.

– Ты зачем позвал меня сюда – чтобы сообщить об этом?

– Нет, чтобы увидеть тебя. Я думал о тебе все эти двенадцать лет. Пожалуйста, открой лицо, дай мне увидеть тебя один только раз!

Я открыла лицо. Мне понравилось, как он смотрел на меня, не говоря ни слова, смотрел прямо в глаза.

– Оттого что ты стала женой и матерью, твоя красота расцвела еще больше, – проговорил он наконец. – Лицо твое теперь совсем другое, не такое, каким я его вспоминал.

– А как ты меня вспоминал?

– С болью. Ибо, вызывая в памяти твой образ, я каждый раз думал: это не ты, не настоящая ты. Помнишь, в детстве мы толковали с тобой про историю о том, как Хосров и Ширин влюбились друг в друга по рисункам? Почему Ширин не исполнилась любви сразу, как только увидела висящее на дереве изображение красавца Хосрова? Почему ей понадобилось увидеть рисунок три раза? Ты говорила, что в сказках все происходит трижды, а я утверждал, что любовь должна была загореться в сердце Ширин с первого взгляда. Но кто, спрашивается, способен был сделать настолько правдивое изображение Хосрова, чтобы его можно было узнать, не говоря уже о том, чтобы влюбиться в него? Об этом мы не говорили. Если бы эти двенадцать лет со мной было правдивое изображение твоего прекрасного лица, может быть, я не страдал бы так сильно.

Он еще много и красиво рассуждал о том, как можно влюбиться в человека по рисунку, и о том, как страдал в разлуке со мной. Но я слушала не очень внимательно, потому что следила за тем, как он шаг за шагом приближается ко мне. Его слова, минуя сознание, ложились сразу в память – потом я их вспомню и обдумаю. Сейчас я лишь ощущала волшебство этих слов, которые незримыми нитями все крепче привязывали меня к нему. Мне стало совестно, что он так мучился из-за меня целых двенадцать лет. Как он красиво говорит, какой прекрасный человек этот Кара! Он словно невинное дитя. Это я читала в его глазах. Его любовь, такая сильная, вселяла в меня уверенность.

Мы обнялись, и это было так приятно, что даже совесть моя промолчала. Меня охватила сладкая истома, я обняла Кара еще крепче, позволила ему поцеловать себя и ответила на поцелуй. Казалось, весь мир погрузился в мягкую, нежную тьму. Мне хотелось, чтобы все на свете обнялись, как мы. Его язык забирался все дальше. Мне было так хорошо, что жизнь представлялась полной добра и света, все неприятности забылись.

Если моя грустная история когда-нибудь будет описана в книге, то знаете, как непревзойденные мастера Герата изобразят сцену наших с Кара объятий? Сейчас расскажу. Однажды отец с горящими от восторга глазами показал мне несколько чудесных рисунков, где все, от изгибов букв до волнения листьев, от узоров на стенах до орнамента заставок и стремительного полета ласточек, было пронизано трепетом любви. Влюбленные, томно глядящие друг на друга и обменивающиеся исполненными значения укорами, изображены такими маленькими, мы видим их настолько издалека, что с первого взгляда кажется, будто рассказ идет не о них, а о великолепном дворце, где происходит встреча, о его дворе, о дивном саде, в котором любовно прорисован каждый листик на дереве, и об освещающих сад звездах. Однако, если обратить внимание на скрытую гармонию цвета, какой волен добиться лишь художник, исполненный истинного смирения, если присмотреться к таинственному свету, исходящему из каждого уголка страницы, сразу становится понятно, что тайна этого рисунка – это тайна любви. От влюбленных струится свет, проникающий в самую глубину нарисованного мира. Так и мы с Кара, обнимаясь, словно бы излучали благо во все концы вселенной. Верите?

Но я кое-что видела в жизни и знаю, что такие волшебные мгновения быстро проходят. Кара нежно обхватил ладонями мои большие груди. Это было очень приятно, и мне даже захотелось, чтобы он, забыв обо всем на свете, припал ртом к соскам. Но на это он не решился, потому что чувствовал себя не вполне уверенно. Он словно сам не соображал, что делает, но в то же время ему хотелось большего. И вот мы обнялись еще крепче, но тут же ощутили страх и смущение. Кара обхватил меня за бедра, и в живот мне уперся твердый член. Сначала мне это понравилось. Я чувствовала не стыд, а любопытство и даже гордость: да, вот как оно бывает, когда тебя так обнимают, сказала я себе. Однако потом Кара приспустил штаны. Я тут же повернула голову в сторону, но отвести взгляд не смогла. Какой же он большой!

А затем Кара начал склонять меня к такому бесстыдству, на какое не сразу пошли бы даже те развязные женщины, которые любят рассказывать в бане непристойные истории. Я застыла, пораженная, не зная, что делать.

– Не хмурься, милая! – молил он.

Но я выпрямилась, оттолкнула его и, не обращая внимания на опечаленный вид Кара, обрушила на него поток брани.