Текст книги "Урсула Мируэ"

Автор книги: Оноре де Бальзак

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 15 страниц)

– Так вы клянетесь мне, детка, что молодые люди никуда не поедут и поединка не будет?

– Я полагаю, что это будет самая большая жертва, какую может принести мне господин де Портандюэр, но я не хочу, чтобы мой брачный венец был обагрен кровью.

– В таком случае я благодарю вас, кузина, и желаю счастья.

– А я, сударыня, – сказала Урсула, – желаю вам, чтобы надежды на блестящую будущность вашего сына смогли сбыться.

Этот ответ больно задел мать помощника прокурора и напомнил о пророчестве из последнего сна Урсулы; она вскочила и впилась своими маленькими глазками в чистое, светлое лицо Урсулы, которая тоже поднялась, чтобы проводить свою так называемую кузину; хотя девушка до сих пор носила траур, она была прекрасна и в темном платье.

– Так вы верите в сны? – спросила Зелия.

– Я слишком страдаю от них, чтобы не верить...

– Но в таком случае... – начала было Зелия.

– Прощайте, сударыня, – сказала Урсула, расслышав за дверью шаги кюре.

Аббат Шапрон был поражен, встретив госпожу Миноре в доме Урсулы. Худощавое, разом постаревшее лицо бывшей владелицы почтовой конторы выражало столь сильную тревогу, что священник испытующе взглянул на обеих женщин.

– Верите вы, что к живым могут приходить мертвые? – спросила Зелия у кюре.

– А вы верите, что к живым могут приходить деньги? – с улыбкой ответил вопросом на вопрос кюре.

«Все они тут себе на уме, хотят нас надуть, – подумала Зелия. – Старый священник, старый Бонгран и молодой плут Савиньен – все заодно. Девчонке являлось столько же призраков, сколько у меня волосков на ладони».

Она сделала реверанс и, коротко и сухо простившись с Урсулой и кюре, удалилась.

– Я знаю, зачем Савиньен ездил в Фонтенбло, – сказала Урсула и, посвятив аббата в тайну готовящейся дуэли, попросила его сделать все возможное, чтобы помешать поединку.

– И госпожа Миноре предложила вам руку своего сына?

– Да.

– Значит, Миноре признался жене в краже.

Тут в гостиную вошел мировой судья; услышав о приходе Зелии, чья ненависть к Урсуле была ему известна, и о ее предложении, он взглянул на кюре, как бы говоря: «Выйдемте, мне нужно поговорить с вами об Урсуле наедине».

– Савиньен узнает, что вы отвергли красавчика Дезире с его восьмьюдесятью тысячами франков! – сказал Бонгран.

– Разве это жертва? – отвечала Урсула. – Разве можно говорить о жертвах, если любишь по-настоящему? Да и вообще, какая заслуга в том, чтобы отказать сыну человека, которого презираешь?! Пусть другие возводят свое отвращение в добродетель, но девушке, воспитанной такими людьми, как капитан Жорди, аббат Шапрон и наш дорогой доктор, – она взглянула на портрет крестного, – это не пристало!

Бонгран поцеловал Урсуле руку.

– Знаете ли вы, – спросил мировой судья священника, когда они вышли из дому и направились вверх по Главной улице, – зачем приходила госпожа Миноре?

– Зачем? – переспросил кюре, глядя на судью не без лукавства.

– Она хотела вернуть украденное.

– Так вы полагаете...? – переспросил аббат.

– Я не полагаю, я знаю наверное. Вот смотрите!

Мировой судья указал священнику на Миноре, который шел им навстречу по Главной улице; великан возвращался с прогулки.

– Выступая в суде присяжных, я не раз сталкивался с людьми, мучимыми угрызениями совести, но ничего подобного не видел! От чего могли так побледнеть и одрябнуть гладкие, как кожа на барабане, щеки пышущего здоровьем беззаботного толстяка? Откуда эти черные круги под глазами, утратившими свою деревенскую живость? Кто мог подумать, что этот лоб избороздят морщины, что ум этого колосса будет тревожить хоть какая-нибудь мысль? Он узнал наконец, что у него есть сердце! Я знаю, что такое угрызение совести, как вы, друг мой, знаете, что такое раскаяние; все мучимые угрызениями совести люди, каких мне довелось видеть до сих пор, жили в ожидании наказания либо готовились понести его, чтобы покончить счеты с миром; они покорялись судьбе либо мечтали отомстить; нынче же перед нами – угрызения совести без искупления, угрызения в чистом виде, жадно терзающие свою добычу.

– Вы уже знаете, что мадемуазель Мируэ только что отвергла руку вашего сына? – спросил мировой судья у Миноре, остановив его.

– Но, – добавил кюре, – не беспокойтесь: она не допустит его дуэли с господином де Портандюэром.

– О! Значит, моя жена добилась своего, – сказал Миноре. – Как хорошо, а то я себе места не находил от волнения.

– В самом деле, вас прямо не узнать, – сказал мировой судья.

Миноре переводил взгляд с Бонграна на аббата Шапрона, пытаясь понять, не проболтался ли священник, но видя, как невозмутимо его кроткое и печальное лицо, успокоился.

– Это тем более удивительно, – продолжал мировой судья, – что судьба вас балует. Вы наконец заполучили Рувр, а в придачу к нему у вас есть Бордьеры и прочие фермы да еще мельницы, луга... Одни только облигации казначейства приносят вам сто тысяч ливров ренты.

– У меня нет облигаций казначейства, – быстро ответил Миноре.

– Ладно-ладно! – сказал мировой судья. – Это все равно как с любовью вашего сына к Урсуле: то он воротит от нее нос, то делает ей предложение. А вы, сударь! То вы хотите, чтоб Урсула умерла с горя, то собираетесь женить на ней сына! Что-то тут нечисто...

Миноре хотел ответить, напряг все свои умственные способности, но не придумал ничего лучше, чем сказать: «Странный вы человек, господин мировой судья. Прощайте, господа».

И он, еле переставляя ноги, отправился к себе на улицу Буржуа.

– Он обокрал нашу бедную Урсулу! Но как это доказать?

– С божьей помощью... – ответил кюре.

– Бог наделил нас чувством раскаяния, оно уже проснулось в груди этого человека. Однако на языке юристов это всего лишь презумпция – человеческому правосудию этого мало.

Аббат Шапрон, верный своему долгу священника, промолчал. Как это нередко бывает в подобных случаях, он гораздо чаще, чем хотел, размышлял о краже, в которой Миноре почти сознался, и о счастье Савиньена и Урсулы, единственным препятствием к которому была теперь бедность девушки, поскольку старая дама призналась на исповеди, как она раскаивается в том, что не позволила сыну жениться при жизни доктора. На следующий день, отслужив обедню и сходя с амвона, аббат вдруг остановился, как громом пораженный удивительной мыслью; он знаком попросил Урсулу подождать его и, даже не позавтракав, отправился к ней домой.

– Дитя мое, – сказал кюре девушке, – я хочу взглянуть на те два тома, где, по словам призрака, были спрятаны облигации и банковские билеты.

Урсула и кюре поднялись в библиотеку и сняли с полки третий том «Пандектов». Открыв его, старый священник не без удивления заметил, что страницы книги, гораздо более тонкие, чем переплет, до сих пор хранят отпечаток облигаций. В другом же томе страницы неплотно прилегали одна к другой, словно между ними долго лежал какой-то пакет.

– Что же вы не заходите, господин Бонгран? – крикнула тем временем тетушка Буживаль проходившему мимо мировому судье.

Бонгран вошел в библиотеку как раз в ту минуту, когда кюре надевал очки, чтоб разобрать цифры, записанные рукой покойного Миноре на форзаце из цветной веленевой бумаги, приклеенной к внутренней стороне переплета; их только что заметила Урсула.

– Что это значит? Наш дорогой доктор слишком любил книги, чтобы понапрасну портить форзац, – сказал аббат Шапрон. – Здесь пять номеров, перед первым стоит М, перед последним У, а средние три – без букв.

– Как вы сказали? – вскричал Бонгран. – Позвольте-ка мне взглянуть. Бог мой! Узрев это, даже безбожник уверовал бы во всемогущество Провидения. Человеческое правосудие, думаю я, – не что иное, как продолжение Божественного промысла, правящего мирами!

Он обнял Урсулу и поцеловал ее в лоб.

– О дитя мое! Вы будете счастливы и богаты, обещаю вам!

– Что с вами? – спросил кюре.

– Дорогой мой господин Бонгран, – закричала тетушка Буживаль, хватая судью за полу синего редингота, – да дайте же мне вас расцеловать за такие ваши слова!

– Чтобы мы не обольщались понапрасну, объясните нам, что случилось, – попросил кюре.

– Если чтобы стать богатой, мне придется причинить кому-то зло, – сказала Урсула, опасавшаяся уголовного процесса, – то...

– Да вы только подумайте, – перебил ее мировой судья, – как обрадуется наш дорогой Савиньен!

– Вы с ума сошли, – сказал кюре.

– Нет, милейший кюре, – возразил мировой судья, – я в здравом рассудке. Дело вот в чем: облигации казначейства делятся на серии, число которых равняется числу букв алфавита; на каждой облигации стоит буква серии, только на облигациях на предъявителя букв нет, поскольку они не записаны ни на чье имя. Следовательно, записи, которые вы видите, доказывают, что в тот день, когда наш покойный друг поместил свое состояние в государственную ренту, он записал номер своей облигации достоинством пятнадцать тысяч ливров с буквой М (Миноре), номера без букв – это три облигации на предъявителя, и номер облигации на имя Урсулы Мируэ – видите, ее номер 23 534 с буквой У, а номер облигации с буквой М – 23 533. Это совпадение доказывает, что перед нами – номера пяти облигаций, приобретенных в один и тот же день; доктор записал их на случай пропажи. Я посоветовал ему вложить состояние Урсулы в ренту на предъявителя, и он, должно быть, в один и тот же день поместил туда и сумму, принадлежавшую Урсуле, и ту, которую хотел ей оставить. Я сейчас же бегу к Дионису справиться с описью, и, если номер облигации доктора – в самом деле 23 533 М, мы сможем утверждать наверное, что в один и тот же день, при посредничестве одного и того же биржевого маклера доктор вложил в казну: primo [183]183
  Во-первых ( лат.).


[Закрыть], весь свой основной капитал, причем получил одну облигацию, secundo [184]184
  Во-вторых ( лат.).


[Закрыть], все свои сбережения, причем получил три облигации на предъявителя с номером без буквенной серии, и, tertio [185]185
  В-третьих ( лат.).


[Закрыть]– капитал своей воспитанницы, неопровержимые доказательства чему мы отыщем в книге записей о переводе ценных бумаг на другое лицо. Ну, плут Миноре, вот ты и попался. Держите язык за зубами, друзья мои!

Мировой судья стремительно вышел, а кюре, тетушка Буживаль и Урсула, потрясенные до глубины души неисповедимостью путей, которыми Господь ведет невинных к счастью, стали обсуждать происшедшее.

– Это перст Божий! – воскликнул аббат Шапрон.

– Ах, барышня, – сказала тетушка Буживаль, – да я бы сама принесла веревку, чтоб его повесить.

Тем временем мировой судья, стараясь держаться как можно равнодушнее, вошел в контору Диониса, где теперь командовал его преемник Гупиль.

– Я хотел бы навести небольшую справку насчет наследства Миноре, – сказал он.

– Какую именно?

– Старик оставил одну или несколько облигаций трехпроцентной ренты?

– Он оставил одну-единственную облигацию трехпроцентной ренты достоинством пятнадцать тысяч ливров, – ответил Гупиль. – Я сам ее описывал.

– Все-таки загляните в опись, – попросил судья.

Гупиль взял папку, порылся в ней, отыскал подлинник описи, пробежал его глазами и прочел вслух нужное место: «Item [186]186
  Также ( лат.).


[Закрыть], облигация... Вот видите?.. под номером 23 533 М».

– Сделайте одолжение, снимите мне теперь же копию с этой статьи описи, я подожду.

– На что вам она? – спросил Гупиль.

– Вы хотите быть нотариусом? – спросил судья, строго взглянув на новоиспеченного преемника Диониса.

– Еще бы! – воскликнул Гупиль. – Мало что ли мной помыкали, прежде чем я выбился в люди. Прошу вас, не сомневайтесь, господин мировой судья, что между жалким клерком по имени Гупиль и господином Жаном Себастьяном Мари Гупилем, немурским нотариусом, супругом мадемуазель Массен, нет ровно ничего общего. Эти двое не знакомы друг с другом, они даже выглядят по-разному, вы разве не видите?

Тут только Бонгран заметил, что на Гупиле белый галстук, сверкающая белизной рубашка с рубиновыми пуговицами, красный бархатный жилет, сшитые в Париже сюртук и панталоны из добротного черного сукна. Обут он был в превосходные сапоги. Волосы, тщательно зачесанные назад, благоухали. Словом, перед Бонграном в самом деле был другой человек.

– Да вы совершенно переменились! – воскликнул мировой судья.

– И физически, и нравственно, сударь! Контора в контрах с безрассудством, богатство – источник чистоты...

– И физически, и нравственно, – повторил мировой судья, поправляя очки.

– Ах, сударь, разве обладатель ренты в сто тысяч экю может быть демократом? Перед вами порядочный человек с тонким вкусом, рожденный для семейного счастья, – прибавил он, заметив, что в комнату вошла госпожа Гупиль. – Я так переменился, – продолжал он, – что почитаю кузину Кремьер женщиной большого ума; я занимаюсь ее образованием, так что дочка ее теперь уже не толкует про пистоны. Да вот, кстати, хотя бы вчера, когда кузина сказала про собаку господина Савиньена, что она великолепна в бегах, я никому не стал пересказывать этот перл и тотчас разъяснил ей разницу между выражениями «в бегах», «на бегах» и «в беге». Короче говоря, я теперь стал другим человеком и никогда не унижусь до пакостей.

– Тогда поторопитесь, – ответил Бонгран, – выписка должна быть у меня через час; этим нотариус Гупиль искупит некоторые грехи старшего клерка.

Попросив городского врача дать ему на время лошадь и кабриолет, мировой судья взял разоблачительные тома «Пандектов», облигацию Урсулы и, получив у Гупиля выписку, отправился в Фонтенбло к королевскому прокурору. Там он без труда доказал, что кто-то – скорее всего, один из наследников – украл из дома доктора три облигации на предъявителя, а затем убедил прокурора, что вор этот – Миноре.

– Это многое объясняет в его поведении, – сказал прокурор.

На всякий случай он тотчас написал протест против передачи кому бы то ни было трех облигаций и, приказав отправить его в казначейство, попросил мирового судью выяснить, какова сумма, полученная по этим трем облигациям, и не проданы ли они. Пока мировой судья наводил справки в Париже, прокурор королевского суда вежливым письмом вызвал к себе госпожу Миноре. Зелия, боявшаяся за сына, оделась, велела запрячь лошадей и поскакала в Фонтенбло. План прокурора был гениально прост. Он намеревался, разлучив жену с мужем, припугнуть ее суровыми законами и добиться признания. Прокурор принял Зелию в своем кабинете и сразу приступил к делу; слова его как громом поразили бывшую почтмейстершу.

– Сударыня, я не считаю вас соучастницей кражи облигаций из наследства Миноре – преступления, расследованием которого занято сейчас правосудие; но муж ваш виновен, и только ваше полное и чистосердечное признание поможет ему избежать суда присяжных. Впрочем, суд над вашим мужем – далеко не единственное, что вам грозит; подумайте о том, что сын ваш может лишиться места и доброго имени. Еще несколько минут, и будет поздно; жандармы уже седлают коней, чтобы отправиться в Немур с постановлением об аресте.

Зелия лишилась чувств. Придя в себя, она во всем призналась.

Без труда доказав ей, что в таком случае она тоже соучастница преступления, прокурор сказал, что если она хочет спасти сына и мужа, следует действовать осторожно.

– Я говорю с вами не как чиновник, а как человек. Жалоб ко мне не поступало, дело пока не предано огласке, но муж ваш повинен в ужасных преступлениях, подлежащих суду людей менее снисходительных, чем я. Дело зашло так далеко, что мне придется посадить вас под арест... О! в моем доме и под ваше честное слово, – поспешил он добавить, видя, что Зелия снова близка к обмороку. – Подумайте о том, что долг мой предписывает мне заключить вас под стражу и начать расследование, но в настоящий момент я выступаю в первую очередь как опекун мадемуазель Урсулы Мируэ, и в ее интересах я хочу договориться с вами по-хорошему.

– Ох! – выдохнула Зелия.

– Напишите вашему мужу вот что... – И он, усадив Зелию за свой письменный стол, продиктовал письмо, принявшее под ее пером следующий вид:

«Мой друк, миня ореставали, и я во всем презналась. Атдай аблегации, каторые дядя аставил гасподину де Портандюэру по завищанию, каторое ты зжег, патаму что гасподин каралефский пракурор сичас написал пратест в Козночество».

– Таким образом вы помешаете ему погубить себя запирательством, – сказал прокурор, посмеявшись над орфографией Зелии. – Мы поищем способ вернуть облигации, не поднимая шума. Жена моя постарается, чтобы пребывание в нашем доме было для вас как можно менее тягостным, а я прошу вас не говорить никому ни слова об этом деле и держаться как можно спокойнее.

Исповедав мать своего помощника и посадив ее под замок, прокурор вызвал к себе Дезире, рассказал ему во всех подробностях о краже, которую совершил его отец, нанеся тем самым ущерб Урсуле – тайно – и своим сонаследникам – явно, и дал ему прочесть письмо Зелии. Дезире вызвался сам поехать в Немур и заставить отца вернуть украденное.

– Дело очень серьезное, – сказал прокурор. – Завещание было уничтожено, и, если эта история получит огласку, ваши родственники Массен и Кремьер могут потребовать свою долю. У меня уже сполна улик против вашего отца. Сейчас я освобожу вашу мать, которой этот небольшой спектакль уже достаточно напомнил о ее долге. Перед ней я притворюсь, будто уступил вашим мольбам. Поезжайте в Немур вместе и доведите это дело до конца. Никого и ничего не бойтесь. Господин Бонгран слишком любит мадемуазель Мируэ, чтобы сболтнуть лишнее.

Зелия и Дезире немедля отправились в Немур. Через три часа после отъезда своего помощника королевский прокурор получил с нарочным письмо, которое мы приводим, исправив орфографические ошибки, ибо грешно смеяться над человеком, с которым стряслась беда.

« Господину прокурору королевского суда в Фонтенбло.

Сударь,

Господь обошелся с нами суровее, чем вы, и нас постигло непоправимое несчастье. На немурском мосту одна из постромок отстегнулась. Слуги на запятках не было, лошади уже чуяли стойло, и сын мой, опасаясь, как бы они не понесли, сам спрыгнул на землю, чтоб пристегнуть постромку. Он уже хотел взобраться в экипаж и снова сесть рядом с матерью, как вдруг лошади рванулись вперед, Дезире не успел схватиться за поручень, подножка кареты ударила его по ногам, он упал, и заднее колесо переехало его. Нарочный, посланный в Париж за самыми лучшими хирургами, передаст вам это письмо, которое сын мой, несмотря на свои мучения, велел мне написать вам, чтобы известить о том, что в деле, которое привело Дезире в Немур, мы полностью покорны вашей воле.

Я до последнего вздоха буду признателен вам за ваше обхождение с нами и не обману вашего доверия.

Франсуа Миноре».

Ужасное происшествие потрясло весь Немур. Савиньен увидел перед домом Миноре бурлящую толпу и узнал, что рука более могущественная, чем его, отомстила за Урсулу. Молодой дворянин поспешил к своей невесте; девушку и аббата Шапрона несчастный случай ужаснул, но не удивил. На следующий день после того, как парижские врачи осмотрели больного и в один голос высказались за ампутацию обеих ног, Миноре, бледный, потерянный, убитый горем, пришел вместе с кюре к Урсуле, у которой сидели Бонгран и Савиньен.

– Мадемуазель, – сказал он девушке, – я очень виноват перед вами, не все зло, причиненное мною, можно исправить, но есть один грех, который я обязан искупить. Мы с женой дали обет подарить вам в безраздельную собственность наши Руврские владения и если сын наш останется жив, и если мы будем иметь несчастье потерять его.

Тут великан разрыдался.

– Уверяю вас, дорогая Урсула, – сказал кюре, – что вы можете и даже обязаны принять часть этого дара.

– Прощаете ли вы нас? – смиренно спросил великан, опускаясь перед изумленной Урсулой на колени. – Через несколько часов главный хирург Парижской городской больницы начнет операцию, но я не доверяю человеческому умению, я уповаю на милосердие Господне! Если вы простите нас, если вы попросите Господа сохранить нам сына, у него хватит сил вынести эту муку, и он не покинет нас.

– Пойдемте все вместе в церковь! – сказала Урсула вставая.

Но не успела она подняться, как пронзительно вскрикнула и без чувств упала в кресло. Придя в себя, она увидела склонившиеся над ней лица; Миноре бросился за врачом, а друзья девушки, взволнованно глядя на нее, ждали, что она скажет. Слова ее вселили ужас во все сердца.

– Я увидела на пороге крестного, и он подал мне знак, что надежды нет.

В самом деле на следующий день Дезире скончался от послеоперационной горячки. Госпожа Миноре, из чьего сердца материнская любовь вытеснила все прочие чувства, похоронив сына, лишилась разума, и муж поместил ее в клинику доктора Бланша [187]187
  БланшЭспри (1796—1852) – французский психиатр, владелец известной лечебницы для душевнобольных.


[Закрыть], где она умерла в 1841 году.

Через три месяца после описанных событий, в январе 1837 года, Урсула и Савиньен с согласия госпожи де Портандюэр поженились. Миноре дал в приданое за девушкой свои Руврские владения и двадцать четыре тысячи франков ренты в облигациях казначейства, оставив себе только дом дяди и шесть тысяч франков ренты. Он сделался самым милосердным и благочестивым человеком во всем Немуре; он – церковный староста, и все несчастные молятся на него.

«Бедняки заменили мне сына», – говорит он.

Если вам случалось видеть на обочине дороги в тех краях, где дубам обрезают верхушки, старое, иссохшее и словно пораженное молнией дерево, все израненное и, несмотря на свежие побеги, взывающее, как к милости, к топору дровосека, то вы можете вообразить себе бывшего почтмейстера, седого, дряхлого, отощавшего старика, в котором даже немурские старожилы с трудом узнают того блаженного глупца, который в начале нашего повествования ожидал на мосту приезда сына; теперь он даже табак нюхает не так, как прежде, теперь он состоит не из одной только телесной оболочки. Одним словом, по всему видно, что перст Божий отметил этого человека, дабы он послужил миру грозным примером. Старик этот, прежде питавший к воспитаннице своего дяди звериную ненависть, ныне, как некогда доктор Миноре, всей душой привязался к Урсуле и даже взял на себя управление ее немурскими владениями.

Господин и госпожа де Портандюэр проводят пять месяцев в году в Париже, где приобрели в Сен-Жерменском предместье великолепный особняк. Госпожа де Портандюэр-старшая, пожертвовав свой немурский дом сестрам Милосердия, которые открыли там бесплатную школу, переселилась в Рувр, где всем хозяйством заправляет тетушка Буживаль. Старая кормилица, у которой помимо хорошего жалованья, положенного ей на новом месте, есть еще одна тысяча двести франков ренты, вышла замуж за старшего Кабироля, бывшего кондуктора «Дюклерши», – ему недавно исполнилось шестьдесят. Кабироль-сын служит кучером у господина де Портандюэра.

Если, оказавшись на Елисейских полях, вы увидите изящную маленькую карету из тех, что именуются «улитками», обитую роскошным светло-серым шелком с голубым узором, то ваше внимание наверняка привлечет сидящая внутри прелестная молодая женщина; она легонько опирается на руку своего очаровательного спутника, и на лице ее, обрамленном, словно листвой, тысячей белокурых завитков, светятся любовью голубые, как барвинки, глаза. Глядя на влюбленных, вы, возможно, испытаете укол зависти, но вспомните, что эта прекрасная пара, отмеченная Богом, уже испила свою горькую чашу. Эти нежные супруги – не кто иные, как виконт де Портандюэр и его жена. В Париже нет другой такой четы.

– Это самая обворожительная супружеская пара из всех, каких я знаю, – сказала про них недавно графиня де л’Эсторад [188]188
  Графиня де л'Эсторад– Рене, одна из двух героинь «Воспоминаний двух юных жен»; ее дружба с Урсулой описана в неоконченном наброске романа «Прегрешения королевского прокурора» (1847), который должен был войти в «Сцены провинциальной жизни» как своего рода продолжение «Урсулы Мируэ».


[Закрыть].

Благословите же этих счастливых детей вместо того, чтобы завидовать им; и постарайтесь отыскать себе жену, подобную Урсуле Мируэ – девушке, воспитанной тремя стариками и лучшей из Матерей – Суровой судьбой.

Гупиль, старающийся быть полезным всем немурцам и по праву слывущий самым остроумным человеком в городе, пользуется всеобщим уважением, но Господь покарал его в детях – они безобразны, страдают рахитом и водянкой головного мозга. Предшественник Гупиля Дионис являет собой украшение Палаты депутатов и блистает в ней, к вящей радости короля Франции, лицезрящего на всех балах госпожу Дионис. Госпожа Дионис рассказывает всему Немуру о приемах в Тюильри и о величии французского королевского двора; она царит в Немуре благодаря королю и помогает королю царить в умах немурцев.

Бонгран – председатель меленского суда, а сын его [189]189
  Бонгран... сын его...– Вначале Бальзак в финале сделал сына Бонграна прокурором и женил на дочери бывшего немурского мэра, но затем, когда у него возник замысел «Прегрешений королевского прокурора», где Бонгран-младший должен был стать главным героем, уготовил ему другую партию, что и нашло отражение в последней правке текста «Урсулы Мируэ».


[Закрыть]– человек кристальной честности – вот-вот станет прокурором суда второй инстанции.

Госпожа Премьер по-прежнему изрекает восхитительные глупости. Вместо «кошмар» она пишет «кошмарт» – якобы оттого, что перо ставит кляксу. Напутствуя дочь накануне свадьбы, она сказала, что «женщина – главная тупица в домашней колеснице» и что у нее должен быть «глаз-топаз». Кстати, Гупиль записывает весь вздор, который слышит от новой родственницы, в свою «Кремьериану» [190]190
  «Кремьериана»– сборник, названный по образцу многочисленных сборников остроумных или – реже – абсурдных высказываний того или иного лица, выходивших в XVII – начале XIX в.


[Закрыть].

– Мы имели несчастье потерять доброго аббата Шапрона, – сказала этой зимой виконтесса де Портандюэр, ходившая за немурским кюре во время его болезни. – За гробом шла вся округа. Но Немуру повезло: преемником этого святого человека стал почтенный кюре из Сен-Ланжа [191]191
  Кюре из Сен-Ланжа– был прежде выведен Бальзаком во втором эпизоде «Тридцатилетней женщины».


[Закрыть].