Текст книги "Провинциальная муза"

Автор книги: Оноре де Бальзак

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 12 страниц)

– Я хочу заменить герб дома д'Юкзель своим; а так как он шесть раз повторяется на обоих фасадах и на обоих крылах, то это работа немалая.

– Заменить столь недавним гербом! – воскликнула Дина. – И это после тысяча восемьсот тридцатого года!..

– Разве я не учредил майорат?

– Я б еще понял это, если бы у вас были дети, – сказал ему журналист.

– О, – ответил старичок, – госпожа де ла Бодрэ молода, время еще не упущено!

Это самоуверенное заявление вызвало улыбку у Лусто, но он не понял г-на де ла Бодрэ.

– Вот видишь, Дидина? – сказал он на ухо г-же де ла Бодрэ. – К чему твои угрызения совести?

Дина упросила отложить отъезд на один день, и прощание любовников стало похоже на десять раз объявляемое иными театрами последнее представление пьесы, делающей полный сбор. Но сколько взаимных обещаний! Сколько торжественных договоров, заключенных по требованию Дины и без возражений скрепленных бессовестным журналистом!

С выдающейся смелостью выдающейся женщины Дина, на глазах у всей округи, вместе с матерью и мужем, проводила Лусто до Кона.

Когда десять дней спустя в салон городского дома г-жи де ла Бодрэ явились господа де Кланьи, Гатьен и Гравье, она, улучив минутку, отважно заявила каждому из них:

– Благодаря господину Лусто я узнала, что никогда не была любима ради меня самой.

А сколько трескучих речей произнесла она о мужчинах, о природе их чувств, о их низменной любви и проч.!.. Из трех поклонников Дины один только г-н де Кланьи сказал ей: «Я люблю вас, несмотря ни на что!..» За это Дина взяла его в наперсники и излила на него всю нежность дружбы, какой женщины подкупают Гуртов, готовых самоотверженно носить ошейник любовного рабства.[56]56
  …подкупают Гуртов, готовых самоотверженно носить ошейник любовного рабства. – Гурт – свинопас, верный и преданный слуга, вымышленное действующее лицо, описанное в романе Вальтера Скотта «Айвенго».


[Закрыть]

Вернувшись в Париж, Лусто за несколько недель растерял все воспоминания о прекрасных днях, проведенных в замке Анзи. И вот почему. Лусто жил пером. В этом веке, и особенно после победы буржуазии, тщательно избегающей подражания Франциску I и Людовику XIV, жить пером – такой труд, от которого откажутся и каторжники, они предпочтут смерть. Жить пером – не значит ли творить? Творить сегодня, завтра, всегда… или хотя бы делать вид, что творишь; а ведь кажущееся обходится так же дорого, как реальное! Не считая фельетона в ежедневной газете, этого своеобразного сизифова камня, который каждый понедельник обрушивался на кончик его пера, Этьен сотрудничал еще в трех или четырех литературных журналах. Но успокойтесь! Он не проявлял себя взыскательным художником в своих произведениях. В этом отношении он отличался покладистостью, если хотите, беспечностью и принадлежал к той группе писателей, которых называют «дельцами» или «ремесленниками». В Париже в наши дни «ремесло» есть отказ от всяких притязаний на какое-либо место в литературе. Когда писатель больше не может или не хочет представлять собой что-то, он становится «дельцом». И тогда он довольно приятно проводит жизнь. Дебютанты, синие чулки, актрисы начинающие и актрисы, кончающие карьеру, авторы и издатели лелеют и холят готовое на все перо. Лусто, сделавшись прожигателем жизни, избавился от всех расходов, за исключением платы за квартиру. У него были ложи во всех театрах. Счета своего перчаточника он покрывал продажей книг, которые ему приносили на отзыв и о которых он давал или не давал отзыва; поэтому он говорил авторам, печатающимся на свой счет:

– Ваша книга всегда в моих руках.

С авторских самолюбий художников он взимал дань рисунками и картинами. Все дни его заняты были обедами, вечера – театром, утро – друзьями, визитами, фланированием. Его фельетон, статьи и два рассказа, которые он ежегодно поставлял для еженедельных журналов, были налогом, омрачавшим эту счастливую жизнь. Однако, чтобы достичь этого положения, Этьен боролся целых десять лет. Став наконец известным в литературном мире, любимый за добро, равно как и за зло, которое он делал с безупречным добродушием, он пустился плыть по течению, не заботясь о будущем. Он царил в одном кружке новичков, были у него друзья, вернее – привычные приятельские отношения, длившиеся по пятнадцать лет, с людьми, с которыми он ужинал, обедал и давал волю своему острословию. Он зарабатывал от семисот до восьмисот франков в месяц; при расточительности, присущей беднякам-литераторам, этих денег было для него недостаточно. Поэтому Лусто то и дело оказывался в таком же плачевном положении, как при своем дебюте в Париже, когда он думал: «Если б у меня было пятьсот франков в месяц, какой бы я был богач!»

Вот причина этого явления. Лусто жил на улице Мартир, в хорошенькой квартирке первого этажа, великолепно обставленной и с садом. Поселившись там в 1833 году, он заключил с одним мебельщиком условие, которое на долгое время подорвало его благосостояние. Квартира эта обходилась ему в тысячу двести франков ежегодно. Поэтому январь, апрель, июль и октябрь были, как он говорил, месяцами нужды. Плата за квартиру и счета привратника опустошали его карман. Тем не менее Лусто нанимал кабриолеты, на завтраки тратил не меньше ста франков в месяц, сигар выкуривал на тридцать франков и не умел отказать ни в обеде, ни в платье своим случайным любовницам. В таких случаях он столько забирал вперед из своих всегда неверных доходов за следующие месяцы, что, бывало, не имел наличными и ста франков при заработке в семьсот – восемьсот франков в месяц, точно так же, как в 1822 году, когда он едва зарабатывал двести франков.

Порой, устав от превратностей литературной жизни, пресытившись, как куртизанка, наслаждением, Лусто выбирался из потока и присаживался на покатом бережку; покуривая сигару в своем садике, перед вечно зеленой лужайкой величиною с обеденный стол, он говорил близким приятелям – Натану и Бисиу:

– Как-то мы кончим? Седые волосы нас почтительнейше просят согласиться на вступление в брак!..

– Ба! Жениться всегда поспеем, если захотим заняться женитьбой, как занимаемся какой-нибудь драмой или книгой, – говорил Натан.

– А Флорина? – замечал Бисиу.

– У всякого из нас есть своя Флорина, – отвечал Этьен, бросая кончик сигары в газон и думая о г-же Шонтц.

Госпожа Шонтц была хорошенькая женщина и брала очень дорого за прокат своей красоты, оставляя собственность, как таковую, за Лусто, своим другом сердца. Как и все эти женщины, называемые «лоретками» по наименованию церкви Нотрдам-де-Лорет, вокруг которой они расселились, она жила на улице Флешье, в двух шагах от Лусто. Эта лоретка тешила свое самолюбие, поддразнивая подруг рассказами о любви, которую внушила человеку большого ума. Все эти подробности о жизни и финансовом положении Лусто необходимы потому, что и безденежье и это безалаберное существование журналиста, который никак не мог обойтись без парижской роскоши, должны были жестоко отразиться на будущем Дины.

Те, кому знакома парижская богема, теперь поймут, каким образом журналист, снова окунувшийся в привычную литературную среду, мог уже через две недели смеяться над «своей баронессой» в кругу приятелей и даже с госпожой Шонтц. А тем, кто найдет этот поступок бесчестным, пожалуй, бесполезно приводить несостоятельные в их глазах оправдания.

– Что ты делал в Сансере? – спросил Висну у Лусто, когда они встретились.

– Я оказал услугу трем славным провинциалам, – ответил он, – одному податному инспектору, одному юному родственнику и одному прокурору, которые десять лет кружили вокруг сто первой из тех десятых муз, что украшают собой департаменты, но не решались к ней прикоснуться, как не решаются прикоснуться к красиво поданному десерту, пока какой-нибудь человек без предрассудков не разрежет его ножом…

– Бедный мальчик! – сказал Бисиу. – Я так и знал, что цель твоей поездки в Сансер – пустить свой ум на подножный корм.

– Дорогой мой, твоя шутка настолько же противна, насколько моя муза прекрасна, – ответил Лусто. – Спроси у Бьяншона.

– Муза и поэт… – заметил Бисиу. – Значит, твое приключение было вроде гомеопатического лечения?

На десятый день Лусто получил письмо с почтовым штемпелем Сансера.

– Что ж! Прочтем, – вздохнул Лусто. – «Бесценный друг, идол моего сердца и моей души…» Двадцать страниц, исписанных мелким почерком! По одной на день, и все помечены полночью! Она пишет мне, когда остается одна… Бедняжка! Ага! Постскриптум: «Я не смею просить тебя писать мне, как я пишу, ежедневно; но я надеюсь получать от моего возлюбленного две строки в неделю, чтобы душа моя была спокойна…» Как жалко это сжигать! Здорово написано, – подумал Лусто, бросая после прочтения все десять листков в огонь. – Эта женщина рождена, чтобы быть переписчицей.

Лусто не особенно боялся г-жи Шонтц, которая любила его «ради него самого»; но он заместил своего приятеля в сердце одной маркизы. Эта маркиза, женщина, ведущая довольно независимый образ жизни, случалось, неожиданно приезжала к нему вечером, в фиакре, под вуалем и позволяла себе, в качестве читающей дамы, копаться во всех его ящиках. Восемь дней спустя Лусто, уже едва помнивший Дину, был потрясен новым пакетом из Сансера. Восемь листков! Шестнадцать страниц! Он услышал на лестнице женские шаги, подумал, что маркиза приехала с визитом запросто, и бросил эти восхитительные и прелестные доказательства любви в огонь… не читая.

– Письмо от женщины! – воскликнула г-жа Шонтц входя. – Бумага и сургуч очень уж хорошо пахнут…

– Сударь, пожалуйте, – сказал почтовый рассыльный, поставив в передней две громаднейшие корзины. – Все уплачено. Будьте добры расписаться в книге.

– Все уплачено! – воскликнула г-жа Шонтц. – Это может быть только из Сансера.

– Так точно, сударыня, – сказал рассыльный.

– Твоя десятая муза – очень умная женщина, – сказала лоретка, распаковывая одну из корзин, пока Лусто расписывался. – Одобряю музу, знающую хозяйство, умеющую все делать: и жирные кляксы и жирные паштеты. О, какие дивные цветы!.. – воскликнула она, открыв вторую корзину. – Во всем Париже нет красивее!.. Что такое? Что такое? Заяц, куропатки, полкозленка! Мы пригласим твоих друзей и устроим чудный обед. У твоей Атали просто талант к приготовлению козлятины!

Лусто ответил Дине, однако ответ его был продиктован не сердцем, а только умом. Но тем пагубнее было письмо – оно стало похоже на письмо Мирабо к Софи. Стиль истинно влюбленных прозрачен. Это чистая вода, сквозь которую видна глубь сердца между двумя берегами, украшенными милым вздором и усыпанными цветами души, рождающимися ежедневно, полными пьянящего очарования – но только для двух существ. Поэтому, если любовное письмо способно доставить удовольствие третьему лицу, прочитавшему его, оно наверняка продиктовано рассудком, а не чувством. Но женщины всегда попадутся на эту удочку: им тогда кажется, что они-то и есть единственный источник этого вдохновения.

К концу декабря Лусто совсем перестал читать письма Дины, которые накапливались в никогда не запиравшемся ящике комода, под его рубашками, пропитывая их запахом духов. Лусто представился один из тех редких случаев, которые богема никогда не должна упускать. В середине этого месяца г-жа Шонтц, принимавшая большое участие в судьбе Лусто, прислала сказать, что просит его зайти к ней как-нибудь утром по делу.

– Мой дорогой, ты можешь жениться, – сказала она ему.

– К счастью, мог не один раз, моя дорогая!

– Когда я говорю «жениться», это значит выгодно жениться. Предрассудков у тебя нет, говорить можно прямо. Дело в следующем. Одна молодая особа согрешила, а мать не подозревает даже о первом поцелуе. Отец, честный, почтенный нотариус, имел благоразумие не дать делу никакой огласки. Он хочет в две недели выдать дочь замуж, приданого дает сто пятьдесят тысяч франков, потому что у него еще трое детей; но… он не дурак! – он дает в придачу еще сто тысяч франков с рук на руки, в возмещение ущерба. Речь идет о семействе, принадлежащем к старинной парижской буржуазии, квартал Ломбар…

– Хорошо, но почему же не женится любовник?

– Умер.

– Ну и роман! Только на улице Ломбар еще могут происходить подобные вещи…

– Уж не вообразил ли ты, что ревнивый брат убил соблазнителя?.. Молодой человек глупейшим образом умер от плеврита, который схватил, выходя из театра. Старший письмоводитель, без гроша за душой, этот молодец вздумал соблазнить девушку, чтобы получить контору отца. Вот она, небесная кара!

– Откуда ты все это знаешь?

– От Малаги, нотариус – ее покровитель.

– А, так это Кардо, сын того старичка с косичкой и в пудре – первого друга Флорентины?..

– Он самый! У Малаги любовник – восемнадцатилетний мозгляк музыкант; по совести говоря, она не может женить его в таком возрасте: у нее еще нет никакого повода желать ему зла. Кроме того, господин Кардо ищет человека по меньшей мере лет тридцати. Этому нотариусу, по-моему, будет очень лестно иметь зятем знаменитость. Итак, пораскинь умом, дружок! Ну, представь себе: долги твои уплачены, ты сразу богатеешь на двенадцать тысяч франков ренты, и ты избавлен от неприятности стать отцом – вот сколько выгод! И кроме того, ты женишься не на безутешной вдове. У них пятьдесят тысяч франков дохода, не считая конторы; значит, придет день, когда ты получишь еще никак не меньше пятнадцати тысяч ренты, вдобавок ты попадаешь в семью, которая в политическом мире занимает не последнее место: Кардо – шурин старика Камюзо, депутата, который так долго жил с Фанни Бопре.

– Да, – сказал Лусто, – Камюзо-отец женился на старшей дочери покойного папаши Кардо, и они вместе повесничали.

– Так вот, – продолжала г-жа Шонтц, – госпожа Кардо, жена нотариуса, – урожденная Шифревиль. Это, знаешь, химические фабриканты, нынешние аристократы, да какие! Господа Поташ! Это дурная сторона: у тебя будет ужасная теща… О, эта женщина убила бы дочь, если б узнала, что она «в таком положении»… Старуха Кардо ханжа, у нее губы, как две выцветшие розовенькие тесемочки. Такого кутилу, как ты, эта женщина ни за что не согласится ввести в семью. Из самых добрых побуждений она разнюхает все о твоем холостяцком житье и узнает твое прошлое. Но Кардо говорит, что пустит в ход отцовскую власть. Бедняге придется несколько дней полюбезничать со своей супругой, с этой деревяшкой, дружочек! Малага с ней встречалась и прозвала ее «церковной шваброй». Кардо сорок лет, он будет мэром своего округа, а может статься, и депутатом. Он предлагает вместо ста тысяч франков прехорошенький домик на улице Сен-Лазар, с двором и садом; особнячок обошелся ему всего в шестьдесят тысяч франков во время июльской кутерьмы; он тебе его продаст – вот и будет повод разок-другой зайти к нему, поглядеть на дочь, понравиться матери… Госпожа Кардо поверит, что ты со средствами. Слушай, ты в этом особнячке заживешь, как принц! По ходатайству Камюзо тебя назначат библиотекарем в министерство, где нет ни одной книги. Так что, если ты вложишь свои деньги в газету, у тебя будет десять тысяч франков ренты, зарабатываешь ты шесть тысяч, твоя библиотека даст тебе четыре… Найди-ка получше! А женишься на непорочной овечке, так она через два года может превратиться в женщину легкого поведения… Чего тебе бояться? Того, что ты получишь прибыль раньше времени? Но это модно! Если хочешь меня послушаться, завтра же пойди обедать к Малаге. Увидишь там своего будущего тестя, он поймет, что кто-то проболтался, и кто ж, как не Малага? А на нее он не может сердиться, и ты тогда хозяин положения. Что же до твоей жены… Подумаешь!.. Зато ее грешок даст тебе право сохранить холостяцкие привычки…

– Ах! Твои слова бьют прямо в цель, как пушечное ядро.

– Я люблю тебя ради тебя, вот и все, и я рассудительна. Ну что ты сидишь, точно какой-то Абд-эль-Кадер[57]57
  Абд-Эль-Кадер (1808–1883) – вождь арабских племен Алжира, боровшихся в 30-40-е годы XIX в. против Франции за независимость своей страны.


[Закрыть] из кабинета восковых фигур? Раздумывать тут нечего. Орел или решка – вот брак. Тебе выпал орел, правда?

– Ответ получишь завтра, – сказал Лусто.

– Лучше бы сейчас, Малага за тебя вечером замолвит словечко.

– Ну, хорошо, согласен!..

Лусто провел вечер за длинным письмом к маркизе, в котором излагал причины, заставляющие его жениться: вечная бедность, леность воображения, седые волосы, усталость моральная и физическая – словом, четыре страницы причин.

«А Дине я пошлю извещение о бракосочетании, – решил он. – Недаром Бисиу говорит, что в умении рвать путы любви мне нет подобного».

Лусто, который сначала ломался сам перед собой, наутро дошел до того, что уже стал бояться, как бы этот брак не расстроился. Поэтому он очень был мил с нотариусом.

– Я встречался, – сказал он ему, – с вашим батюшкой у Флорентины, а с вами, должно быть, – у мадемуазель Тюрке. На ловца и зверь бежит! Папаша Кардо, – простите, но мы так его называли, – был добряк и философ. В те годы Флорина, Флорентина, Туллия, Корали и Мариетта были неразлучны, как пять пальцев одной руки… С тех пор прошло пятнадцать лет. Вы понимаете, что пора безумств для меня миновала… Тогда меня влекло наслаждение, теперь я честолюбив; но мы живем в такое время, когда, чтобы достичь видного положения, надо быть чистым от долгов, иметь состояние, жену и детей. Если я плачу ценз,[58]58
  …Плачу ценз… – то есть налог, дающий право участвовать в выборах в парламент.


[Закрыть] если я хозяин газеты, а не редактор, я могу стать депутатом, как и всякий другой!

Нотариус Кардо оценил это исповедание веры. Лусто показал товар лицом, он понравился нотариусу, который, как нетрудно догадаться, чувствовал себя непринужденнее с человеком, знавшим тайны его отца, чем с кем бы то ни было другим. На следующий день Лусто был принят в лоно семейства, как покупщик дома на улице Сен-Лазар; через три дня он был приглашен на обед.

Кардо жил поблизости от площади Шатле. Все в его старом доме говорило о богатстве и бережливости. Малейшая позолота была скрыта под зеленым газом. Мебель стояла в чехлах. Если вы не чувствовали никакого беспокойства за благосостояние этого дома, то позыв к зевоте вы чувствовали с первого же получаса. Скука восседала на всех диванах. Драпировки висели уныло. Столовая походила на столовую Гарпагона.[59]59
  Гарпагон – скупой старик, действующее лицо комедии Мольера «Скупой».


[Закрыть] Если бы Лусто и не знал о Малаге, то по одному взгляду на это семейство он бы понял, что жизнь нотариуса разворачивается на иных подмостках. Журналист обратил внимание на высокую молодую блондинку с застенчивым и томным взглядом голубых глаз. Он понравился ее старшему брату, четвертому письмоводителю конторы, которого манила в свои сети литературная слава, но ему предстояло стать преемником Кардо. Младшей сестре исполнилось двенадцать лет. Напустив на себя иезуитское смирение, Лусто изобразил перед г-жой Кардо человека религиозного и монархиста, был сдержан, приторно сладок, солиден, учтив.

На двадцатый день знакомства, после четвертого обеда, Фелиси Кардо, украдкой наблюдавшая Лусто, принесла ему чашку кофе в оконную нишу и сказала тихонько, со слезами на глазах;

– Всю жизнь, сударь, я вам буду благодарна за ваше самоотверженное отношение к бедной девушке…

Лусто был растроган, столько чувства выразилось в ее взгляде, голосе, позе. «Она составила бы счастье честного человека», – подумал он, пожав ей руку вместо ответа.

Госпожа Кардо считала своего зятя человеком с большим будущим; но среди всех великолепных качеств, которые она в нем предполагала, ее особенно восхищала его нравственность. Подученный беспутным нотариусом, Этьен поклялся, что у него нет ни незаконных детей, ни связи, которая могла бы омрачить будущее ее дорогой Фелиси.

– Вам, быть может, кажется, что я несколько преувеличиваю, – говорила ханжа журналисту, – но когда выдаешь замуж такую жемчужину, как моя Фелиси, надо позаботиться о ее будущем. Я не из тех матерей, которые рады избавиться от своей дочери. Господину Кардо не терпится, он торопит свадьбу дочери, ему хотелось бы, чтобы она уже совершилась. Только в этом мы с ним и расходимся… Хотя и можно быть спокойной за такого человека, как вы, сударь, за писателя, чью юность труд предохранил от современной распущенности, однако вы сами посмеялись бы надо мной, если б я выдала дочь, не узнав человека. Я, конечно, понимаю, что вы не невинное дитя – это только огорчило бы меня за мою Фелиси (последнее было сказано на ухо), но если б у вас были эти связи… Вот, например, сударь, вы, конечно, слышали о госпоже Роген, жене нотариуса, который, к несчастью для всего нашего сословия, приобрел такую печальную известность. Госпожа Роген еще с тысяча восемьсот двадцатого года находится в связи с одним банкиром…

– Да, с дю Тийе, – ответил Этьен и тут же прикусил язык, сообразив, как неосмотрительно он признался в знакомстве с дю Тийе.

– Так вот, сударь, если б вы были матерью, разве вы не дрожали бы от одной мысли, что вашу дочь может постигнуть участь госпожи дю Тийе? В ее возрасте, ей, урожденной Гранвиль, иметь соперницей женщину, которой за пятьдесят лет!.. Я предпочту, чтобы дочь моя умерла, чем выдать ее за человека, имеющего связь с замужней женщиной!.. Гризетки, актрисы… С такими женщинами сходятся и бросают их. По-моему, эти особы не опасны, любовь для них ремесло, они не дорожат никем – одного потеряла, двух подцепила!.. Но женщина, изменившая супружескому долгу, должна привязаться душой к своему греху, извинить ее может только постоянство, если вообще может быть извинительно подобное преступление! Я по крайней мере так понимаю падение порядочных женщин, и это-то и делает их такими опасными…

Вместо того чтобы призадуматься над смыслом этих слов, Лусто подшучивал над ними у Малаги, куда отправился вместе с будущим тестем: нотариус и журналист сошлись как нельзя лучше.

Перед своими близкими приятелями Лусто уже разыгрывал человека с весом: жизнь его наконец приобретала смысл, ему улыбнулось счастье, через несколько дней он сделается обладателем прелестного особнячка на улице Сен-Лазар; он женится, он соединится брачными узами с прелестной женщиной, у него будет около двадцати тысяч франков годового дохода; он может удовлетворить свое честолюбие; он любим молодой девушкой, он станет родственником нескольких почтенных семейств… Словом, он несся на всех парусах по голубому озеру надежды.

Госпожа Кардо пожелала посмотреть гравюры к роману «Жиль Блаз», одной из богато иллюстрированных книг, выпущенных тогда французскими издателями, к Лусто как-то вечером принес г-же Кардо первые отпечатки гравюр. У супруги нотариуса был свой план: она попросила книгу лишь с целью возвратить ее, она искала предлога для неожиданного посещения своего будущего зятя. Взглянув сама на его холостяцкое житье, которое муж изобразил ей как нечто очаровательное, она узнает о нравах Лусто гораздо больше, чем из любых рассказов. Ее золовка, г-жа Камюзо, от которой была скрыта роковая тайна, страшилась этого брака для племянницы. Сын г-на Камюзо от первого брака, советник суда, сообщил своей мачехе, сестре нотариуса Кардо, вещи, не слишком лестные для журналиста. Лусто, человек проницательный, не увидел, однако, ничего странного в том, что жена богатого нотариуса желает посмотреть пятнадцатифранковую книгу, прежде чем ее купить. Умный человек никогда не унизится до размышлений о поступках буржуа, цель которых ускользает от него из-за этого невнимания; и пока он над ними насмехается, буржуа успевают связать его по рукам и ногам.

В первых числах января 1837 года г-жа Кардо с дочерью взяли фиакр и отправились на улицу Мартир, чтобы вернуть выпуски «Жиля Блаза» нареченному Фелиси; обе были в восторге, что увидят квартиру Лусто. Такого рода обыск весьма принят в старых буржуазных семьях. Привратник Этьена был в отсутствии; но дочь его, узнав от почтенной буржуазной дамы, что она говорит с будущей тещей и невестой г-на Лусто, охотно дала им ключ от квартиры Лусто, тем более что г-жа Кардо сунула ей в руку золотой.

Было около полудня – время, когда журналист возвращался домой после завтрака в «Английском кафе». Переходя пространство между церковью Лоретской богоматери и улицей Мартир, Лусто случайно взглянул на наемную карету, поднимавшуюся по улице Фобур-Монмартр, и ему показалось, будто перед ним возникло видение в образе Дины! Он застыл на месте, убедившись, что за дверцей фиакра действительно сидит его Дидина!

– Зачем ты приехала? – воскликнул он.

«Вы» было невозможно сказать женщине, которую предстояло отправить обратно.

– О любовь моя! – воскликнула она. – Разве ты не читал моих писем?..

– Читал, – ответил Лусто.

– И что же?

– И что же?

– Ты – отец! – воскликнула провинциалка.

– Вот как! – сказал он, не замечая бесчеловечности этого восклицания. «Так или иначе, – соображал он про себя, – а надо приготовить ее к развязке».

Он сделал знак кучеру остановиться, подал руку г-же де ла Бодрэ и оставил кучера с каретой, полной чемоданов, дав себе твердое обещание «безотлагательно, – как он про себя выразился, – отправить даму со всеми ее пожитками туда, откуда она приехала».

– Сударь! Сударь! – окликнула его маленькая Памела.

Девочка не лишена была сообразительности и поняла, что три женщины вместе не должны встречаться на квартире холостяка.

– Ладно, ладно! – отмахнулся журналист, увлекая Дину.

Тогда Памела подумала, что эта незнакомая дама, наверно, родственница; все же она добавила:

– Ключ в дверях. Там матушка вашей невесты.

Смущенному Этьену сквозь поток фраз, которыми осыпала его г-жа де ла Бодрэ, послышалось: «Там моя матушка» – единственное, вполне возможное для него обстоятельство – и он вошел. Его невеста и теща, находившиеся в это время в спальне, забились в уголок, увидев Этьена с какой-то женщиной.

– Наконец-то, мой Этьен, мой ангел, я твоя на всю жизнь! – вскричала Дина, бросаясь ему на шею и крепко его обнимая, пока он запирал дверь. – В этом замке Анзи моя жизнь была беспрерывной мукой, я больше не могла терпеть, и когда пришло время объявить о том, что составляет мое счастье, у меня на это не хватило сил. И вот я здесь… твоя жена, мать твоего ребенка! О! Не написать мне ни разу! Два месяца держать меня в неизвестности!..

– Но, Дина, ты ставишь меня в затруднительное положение…

– Ты любишь меня?..

– Как тебя не любить?.. Но не лучше ли было остаться в Сансере?.. Я нахожусь в величайшей нужде и боюсь, что тебе придется ее разделить…

– Твоя нужда будет рай для меня. Я хочу жить здесь и никогда не расставаться с тобой…

– Бог мой, это хорошо на словах, но…

Услышав эту фразу, сказанную резким тоном, Дина села и залилась слезами. Лусто не мог устоять перед таким взрывом отчаяния; он сжал ее в объятиях и поцеловал.

– Не плачь, Дидина! – воскликнул он.

Произнося эти слова, фельетонист вдруг увидел в зеркале призрак г-жи Кардо, смотревший на него из глубины комнаты.

– Ну-ну, Дидина, пойди с Памелой, присмотри сама, как там выкладывают твои чемоданы, – сказал он ей на ухо. – Иди, не плачь, мы будем счастливы.

Он проводил ее до дверей и вернулся к супруге нотариуса, чтобы отвратить грозу.

– Сударь, – сказала ему г-жа Кардо, – я поздравляю себя с тем, что пожелала собственными глазами поглядеть, как-то живет тот, кто должен был стать моим зятем. Моя Фелиси не будет женой такого человека, как вы, даже под угрозой смерти. Вы обязаны думать о счастье вашей Дидины, сударь.

И ханжа удалилась, уводя за собой Фелиси, которая тоже плакала, потому что уже успела привыкнуть к Лусто. Ужасная г-жа Кардо уселась в свой экипаж, не сводя дерзкого взгляда с бедной Дины, которую, как нож в сердце, ударила фраза: «Это хорошо на словах», но, как и все любящие женщины, она, тем не менее, верила ласковому: «Не плачь, Дидина!»

Лусто, не лишенный своего рода решимости, выработанной случайностями его тревожной жизни, сказал себе:

«Дидина благородна; узнав о моей женитьбе, она пожертвует собой ради моего будущего, а я-то уж сумею ее подготовить».

И в восторге, что придумал хитрость, успех которой казался ему обеспеченным, он стал приплясывать, напевая на известный мотив: «Тра-ля-ля-ля! Ля!» «А как только спроважу Дидину, – продолжал он разговаривать сам с собой, – пойду с визитом к мамаше Кардо и наговорю ей с три короба: будто я соблазнил ее Фелиси в день святого Евстахия… будто Фелиси, согрешившая из любви ко мне, носит под сердцем залог нашего счастья, и… ля-ля-ля-ля! Отец не сможет уличить меня во лжи… ля, ля… дочь тоже… Тра-ля-ля! Ergo,[60]60
  Следовательно (лат.).


[Закрыть] нотариус, жена, дочь – все в моих руках, тра-ля-ля-ля!»

К своему великому удивлению, Дина застала Этьена отплясывавшим какой-то дикий танец.

– Я пьян от радости, что ты приехала, что нас ждет счастье!.. – сказал он ей, чтобы как-нибудь объяснить этот порыв безумного веселья.

– А я-то думала, что ты меня больше не любишь!.. – вскричала бедняжка, выронив из рук мешочек с принадлежностями ночного туалета; она опустилась в кресло и заплакала от радости.

– Устраивайся, мой ангел, – сказал Этьен, втайне посмеиваясь. – Мне тут надо черкнуть два слова, я хочу отделаться от одной холостяцкой пирушки, чтобы принадлежать тебе. Приказывай, ты здесь у себя дома.

Этьен написал Бисиу:

«Дорогой друг, ко мне нагрянула моя баронесса: она расстроит мою женитьбу, если мы не пустим в ход всем известную хитрость из тысячи и одного водевиля театра Жимназ. Так вот, рассчитываю на тебя: явись мольеровским старикашкой поругать твоего племянника Леандра[61]61
  Леандр – ветреный юноша, действующее лицо комедии Мольера «Плутни Скапена».


[Закрыть] за его глупость. Пока десятая муза будет сидеть спрятанная в моей комнате, надо подействовать на ее чувства: бей крепче, будь зол, оскорби ее. А я, как ты сам понимаешь, стану изображать слепую преданность и буду глух к твоим словам, чтобы дать тебе право кричать во весь голос. Приходи, если можешь, в семь часов.

Весь твой Э. Лусто».

Отправив это письмо с рассыльным к человеку, который был насквозь парижанин, то есть не знал большего удовольствия, как разыграть комическую сценку, называемую художниками «шаржем», Лусто сделал вид, что он очень озабочен, как бы поудобнее устроить у себя сансерскую музу: он занялся раскладкой привезенных ею вещей, познакомил ее со слугами и квартирным распорядком, выражая такое неподдельное простосердечие и удовольствие и рассыпаясь в таких ласковых словах и нежностях, что Дина могла себя счесть самой любимой женщиной на свете. Эта квартира, где малейшая вещь носила на себе отпечаток моды, нравилась ей гораздо больше, чем ее замок Анзи. Журналист спросил Памелу Мижон, смышленую четырнадцатнлетнюю девочку, хочет ли она быть горничной важной баронессы. Восхищенная Памела тотчас приступила к своим обязанностям и побежала на бульвар заказать обед ресторатору. Г-же ла Бодрэ стало ясно, какая бедность скрывалась под чисто показной роскошью холостяцкого хозяйства журналиста; она обнаружила полное отсутствие самых необходимых предметов домашнего обихода. Вступая во владение шкафами и комодами, Дина строила сладостные планы, как она исправит характер Лусто, как сделает его домоседом, какой уют создаст ему дома. Новизна положения заслоняла от Дины всю глубину ее несчастья, во взаимной любви она видела отпущение своего греха и еще не простирала взоров за пределы этой квартиры. Памела, по смышлености не уступавшая лоретке, направилась прямо к г-же Шонтц за столовым серебром и рассказала ей, что произошло с Лусто. Предоставив все в доме в распоряжение Памелы, г-жа Шонтц побежала к Малаге, своей задушевной подруге, чтобы предупредить Кардо о несчастье, обрушившемся на его будущего зятя.