Текст книги "Мнимая любовница"

Автор книги: Оноре де Бальзак

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 4 страниц)

– А что же он любит? – спросила Клемантина.

– Он любит Польшу и оплакивает ее. Единственно, на что он тратился, это на поддержку кое-кого из наших неимущих изгнанников, которым посылал деньги, чаще от моего, чем от своего имени.

– Знаешь, я начинаю чувствовать к нему любовь, это такой хороший человек! Он, мне кажется, незлобив, как все действительно большие люди.

– Красивые вещи, что ты здесь видишь, приобретены Тадеушем на распродажах или по случаю, – продолжал Адам, в похвалах которого сквозила благородная уверенность в друге. – Он любого торговца за пояс заткнет. Если ты увидишь, что он стоит во дворе и потирает руки, знай, он выменял хорошую лошадь на лучшую. Вся его жизнь во мне, для него радость, что я элегантно одет, что у меня шикарный выезд. Без шума, без громких слов выполняет он добровольно взятые на себя обязанности. Как-то я проиграл двадцать тысяч франков в вист. «Что скажет Тадеуш?» – думал я, возвращаясь домой. Тадеуш вручил мне их, но при этом глубоко вздохнул. Этот вздох оказался сильней увещеваний, к которым прибегают в подобных случаях дядюшки, жены или матери. «Тебе жалко этих денег?» – спросил я. – «Ах, не из-за нас с тобой; нет, я просто подумал, что на эти деньги целый год могли бы прожить двадцать бедных Пазов». Ты понимаешь, род Паззи не уступает роду Лагинских. Поэтому я никогда не считал подчиненным моего дорогого Тадеуша. Я старался не уступать ему в благородстве. Я ни разу не вышел из дома и не возвратился, не повидав Тадеуша, все равно как если бы он был мне отцом. Все, что принадлежит мне, – принадлежит и ему. Словом, Тадеуш уверен, что и сейчас я не испугаюсь никакой опасности, чтобы спасти его, как это уже было два раза.

– Ты много на себя берешь, мой друг, – заметила графиня. – Самоотверженный поступок – это вспышка. Самоотвержение понятно на войне, но не в Париже.

– В таком случае для Тадеуша я всегда на войне, – ответил Адам. – Мы оба резки, у нас есть недостатки, но каждый хорошо знает сердце другого, и это еще крепче спаяло нас дружбой. Можно спасти жизнь человеку и убить его потом, если он окажется плохим товарищем; но наша дружба неразрывна: мы непрестанно делимся всеми впечатлениями, и в этом смысле дружба дает, может быть, больше, чем любовь.

Красивая ручка зажала рот графу таким быстрым движением, что жест этот можно было принять за пощечину.

– Ну да, ангел мой. Дружбе незнакомо банкротство чувства и несостоятельность наслаждения, – сказал он. – Сначала любовь дает больше, чем у нее есть, а затем она дает меньше, чем получает.

– Обоюдно, – улыбнулась в ответ Клемантина.

– Да, – согласился Адам. – А дружба может только расти. Не надувай губок, мой ангел: нас связывает не только любовь, но и дружба; во всяком случае, я надеюсь, что в нашем счастливом браке соединились оба эти чувства.

– Я объясню тебе, почему вы так дружны, – сказала Клемантина. – Столь разный, как у вас, образ жизни обусловлен вашими вкусами, а не положением, выбран по собственному желанию, а не принудительно. Знаешь, насколько можно судить о капитане по твоему рассказу и по мимолетному знакомству, я думаю, что тут нижестоящий в иных случаях может превзойти вышестоящего.

– О, Тадеуш действительно превосходит меня, – простодушно ответил Адам. – Все мои преимущества перед ним – чистая случайность.

За такое благородное признание жена вознаградила его поцелуем.

– Поразительное искусство, с которым он скрывает свои чувства, огромное превосходство, – продолжал граф. – Я сказал ему: «Ты скрытный человек, у тебя богатый душевный мир, и ты замыкаешься в нем». Он имеет право называться графом Пазом, а для Парижа – он просто капитан Паз.

– Словом, флорентинец средних веков возродился через три сотни лет, – сказала графиня. – В нем есть что-то от Данте и от Микеланджело.

– Знаешь, ты права: в душе он поэт, – ответил Адам, – Итак, я, оказывается, замужем за двумя поляками, – сказала графиня, сопроводив свои слова очаровательным жестом, которому могла бы позавидовать талантливая актриса.

– Милая моя детка! – воскликнул Адам, привлекая к себе Клемантину. – Я был бы искренне огорчен, если бы мой друг тебе не понравился: мы оба этого боялись, хотя он и был в восторге, что я женюсь. Он будет безмерно счастлив, если ты ему скажешь, что ты его любишь… Разумеется, как старого друга.

– Я пойду переоденусь, погода прекрасная. Мы поедем на прогулку втроем, – сказала Клемантина, позвонив своей горничной.

Капитан Тадеуш вел такой замкнутый образ жизни, что весь парижский бомонд заинтересовался, с кем это катается Клемантина в Булонском лесу, когда она появилась там в сопровождении Тадеуша и мужа. Во время прогулки графиня потребовала, чтобы Тадеуш обедал с ними. Он подчинился желанию неограниченной властительницы и принарядился к обеду. Воротясь с прогулки, Клемантина оделась с большим кокетством, так что произвела впечатление даже на Адама, когда вошла в гостиную, где ее ждали оба друга.

– Граф Паз, мы вместе поедем в Оперу, – заявила она.

Это было сказано тем тоном, который в устах женщины означает: если вы откажетесь, мы поссоримся.

– Охотно, сударыня, – ответил капитан. – Но поскольку у меня нет графского состояния, зовите меня просто капитан.

– В таком случае, капитан, вашу руку, – сказала она, беря его под руку и уводя в столовую с той восхитительной непринужденностью, которая так умиляет влюбленных.

Графиня посадила капитана рядом с собой, а он держал себя за столом, как бедный лейтенант на обеде у богатого генерала. Он слушал Клемантину с той почтительностью, с которой внимают словам начальника, не возражал ей и ждал, чтобы к нему обратились с вопросом, раньше чем высказать свое мнение. В результате графиня, кокетство которой не могло преодолеть его ледяной серьезности и дипломатической почтительности, сочла его просто глупым. Напрасно Адам старался его подбодрить: «Чего ты так дичишься, Тадеуш. Можно подумать, что ты у чужих! Ты, верно, побился об заклад, что разочаруешь Клемантину!» Но Тадеуш так и не стал разговорчивее и оживленнее. Когда господа за десертом остались одни, капитан признался, что ведет образ жизни прямо противоположный тому, к которому привыкли люди светские: он ложится спать в восемь часов и встает чуть свет; итак, он сослался на сильное желание спать, которым и объяснил свое поведение.

– Приглашая вас в Оперу, я думала, что театр развлечет вас; но вольному воля, капитан, – сказала Клемантина, задетая за живое.

– Я пойду, – ответил Тадеуш.

– Дюпре поет Вильгельма Телля, – подхватил Адам. – Но, может быть, ты предпочитаешь Варьете? Капитан улыбнулся и позвонил. Вошел лакей.

– Скажите Константепу, чтобы он заложил большую карету, – приказал он. – В двухместной нам будет тесно, – прибавил он, взглянув на графа.

– Француз позабыл бы об этом, – сказала, улыбнувшись, Клемантина.

– Да, но мы, флорентийцы, пересаженные на север, – заметил Тадеуш, сопроводив свои слова такой тонкой улыбкой и таким взглядом, что в его поведении за столом при всем желании нельзя было не усмотреть преднамеренности.

Контраст между этой фразой, вырвавшейся у Паза по неосторожности, правда, вполне понятной, и поведением его за столом был слишком разителен. Клемантина украдкой посмотрела на капитана тем взглядом, который у женщин означает обычно удивление и в то же время интерес. За кофе, который они трое пили в гостиной, воцарилось молчание, смущавшее Адама, потому что он не понимал его причины. Клемантина не кокетничала больше с Тадеушем. И он тоже снова стал официально учтив и молчал и по дороге в театр, и в ложе, где притворился, что дремлет.

– Теперь вы убедились, сударыня, что я очень скучный собеседник, – сказал он во время балетного номера в последнем действии «Вильгельма Телля». – Не был ли я прав, когда не хотел, как говорится, выходить из своего амплуа.

– Знаете, капитан, вы не болтун и не шарлатан – какой же вы поляк?

– Предоставьте мне заботу о ваших развлечениях, деньгах и доме, я только на это и годен.

– Замолчи, лицемер! – улыбаясь, сказал граф Адам. – Дорогая моя, Тадеуш благороден и образован. Если бы он захотел, он мог бы блистать в гостиных. Не верь ему, Клемантина, он из скромности на себя наговаривает.

– Прощайте, графиня, в доказательство хорошего отношения я воспользуюсь вашим экипажем, так как хочу поскорее лечь спать, и пришлю его обратно за вами.

Клемантина молча кивнула головой, и капитан вышел.

– Ну и медведь! – сказала она мужу. – Ты куда любезней!

Адам незаметно пожал жене руку. – Бедный мой Тадеуш, он старается казаться нелюдимым, а другой мужчина на его месте всячески пытался бы перещеголять меня в любезности.

– Знаешь, я не уверена, нет ли тут расчета, – сказала она, – многие женщины были бы заинтригованы его поведением.

Полчаса спустя Лагинские подъехали к дому. Болеслав, выездной лакей, крикнул, чтобы им открыли, кучер свернул к воротам и ждал, когда они распахнутся. Клемантина спросила мужа:

– А где живет капитан?

– Видишь, вон там, – ответил граф, показав на небольшую изящную надстройку, в виде аттика, с одним окном на улицу, по обе стороны ворот. – Он поселился над каретным сараем.

– А кто живет с другой стороны?

– Пока никто, – ответил Адам. – Другое помещение над конюшней предназначено для наших детей и их гувернера.

– Он еще не лег, – заметила графиня, увидев свет в окне у Тадеуша, когда карета въехала под портик с колоннами, скопированный с Тюильри и заменивший обычную цинковую маркизу, покрашенную под тик.

Капитан, в шлафроке, смотрел, держа в руке трубку, на Клемантину, входившую в вестибюль. Сегодня для него был не легкий день. И вот почему: когда Адам повел его в Итальянскую оперу, чтобы показать мадемуазель дю Рувр, Тадеуш с первого же взгляда почувствовал, как у него затрепетало сердце, затем, когда он снова увидел ее в мэрии и в церкви святого Фомы Аквинского, он узнал в ней ту женщину, которая в каждом мужчине зажигает необычную любовь; ведь даже Дон-Жуан предпочитал одну из числа mille e tre.[3]3
  Тысяча и три (итал.).


[Закрыть] Поэтому капитан особенно настоятельно советовал Адаму традиционное свадебное путешествие. В течение всего времени, пока Клемантина отсутствовала, он был почти спокоен, но когда супруги вернулись, страдания его возобновились. Вот какие думы одолевали его, пока он курил свою трубку вишневого дерева длиною в шесть футов – подарок Адама: «Никому, кроме меня и бога, который вознаградит меня за мое безмолвное страдание, не должно быть известно, как сильно я ее люблю! Но как сделать, чтобы она не полюбила и не возненавидела меня?» И он без конца размышлял над этой задачей любовной стратегии. Не следует думать, что Тадеуш только страдал, не зная радостей. Святая ложь, к которой он прибегнул сегодня, была для него источником душевной отрады. После возвращения Клемантины и Адама он чувствовал неизъяснимое удовлетворение, с каждым днем все больше убеждаясь, как он им необходим, ибо не будь у них такого преданного друга, они наверняка разорились бы. Какое состояние может выдержать расточительность парижской жизни? Клемантина выросла в доме отца, промотавшего крупное наследство, и не умела вести хозяйство, а теперь даже самые богатые и знатные дамы принуждены во все входить сами. Кто теперь может себе позволить держать управляющего? Сын польского вельможи, попавшего, подобно многим, в лапы к евреям и не сумевшего как должно распорядиться остатками одного из самых крупных состояний в Польше, где есть огромные состояния, Адам по самой своей натуре был не способен обуздывать прихоти как свои, так и женины. Будь он один, он, вероятно, разорился бы еще до женитьбы. Тадеуш удержал его от игры на бирже, разве этим уже не все сказано? Итак, Тадеуш, почувствовав, что полюбил Клемантину, не мог оставить дом и поехать путешествовать, чтобы забыть свою страсть. Признательность – вот причина того, что он остался тут, ибо только он был тем человеком, который мог управлять делами этой беспечной супружеской четы. Он надеялся, что отсутствие Адама и Клемантины принесет ему успокоение, но за путешествие графиня еще похорошела. Как и все замужние парижанки, она стала свободнее в обращении; от нее исходило очарование молодости и неподдающееся определению обаяние счастливой и независимой женщины, довольной своим браком с таким рыцарски галантным и влюбленным человеком, как Адам. Знать, что ты потрудился над их благосостоянием, видеть Клемантину, похожую на еще не раскрывшийся бутон, когда она возвращается с бала или утром едет в Булонский лес, встречать ее на бульварах в элегантном экипаже – вот что давало Тадеушу блаженную негу, которой он упивался в тайне сердца; однако, судя по его лицу, никто не мог бы этого предположить. Не удивительно, что графиня по возвращении из Италии в течение полугода не видела капитана. Он всячески избегал ее, но старался делать это незаметно. Бескорыстная любовь похожа на любовь божественную. Для безмолвного и незаметного самопожертвования надо обладать глубиной чувств, душой, в которой живет гордость отца и бога, любовь ради любви, как для иезуитов существует власть ради власти; такая душа, созданная по образцу таинственных начал мира, в своем божественном самопожертвовании не расточает себя понапрасну. Разве Следствие не есть Природа? А Природа – волшебница, она принадлежит человеку, поэту, художнику, влюбленному; но разве Причина для людей с особенно возвышенной душой и для исполинов мысли не выше Природы? Причина – это бог. В такой сфере причин живут Ньютоны, Лапласы, Кеплеры, Декарты, Мальбранши, Спинозы, Бюффоны, подлинные поэты и христианские отшельники второго века, святая Тереза Испанская и мистики, пребывающие в божественном экстазе. Во всяком человеческом чувстве можно найти аналогичные моменты, когда дух оставляет Следствие ради Причины, и Тадеуш достиг той высоты духа, где на все начинаешь смотреть другими глазами. Упиваясь радостью создателя, Тадеуш переживал в любви величайшее духовное наслаждение. «Нет, она не вполне обманута на мой счет, – раздумывал он, следя за дымом своей трубки. – Если она рассердится, она может раз и навсегда поссорить меня с Адамом; а вдруг она начнет кокетничать, чтоб раззадорить меня, что тогда делать?» Тадеуш сам на себя рассердился за такое фривольное предположение, совсем не вязавшееся с его скромной натурой, с его, можно сказать, германской застенчивостью. Он лег спать с той мыслью, что надо выждать и не принимать пока никаких решений. Утром Клемантина отлично позавтракала без Тадеуша, даже не заметив, что он ослушался ее приказания. Этот день был ее журфиксом, который обычно обставлялся с царской роскошью. Она не заметила отсутствия капитана, на котором лежали все хлопоты, связанные с приемом гостей. «Так! Со стороны графини это было просто капризом или любопытством», – подумал капитан, когда около двух часов ночи услышал шум отъезжавших экипажей. И он зажил прежней жизнью, на мгновение нарушенной вышеописанным происшествием. Клемантина, поглощенная суетой парижской жизни, казалось, забыла о Пазе. Ведь следует помнить, что не так-то легко царить в столь непостоянном городе, как Париж. Тут необходимо вести тонкую игру, во время которой ставится на карту не только состояние. Зима для женщины, которая сейчас в моде, то же, что поход для военных эпохи Империи. Туалет или прическа, цель которых затмить соперниц, – настоящее произведение искусства! Хрупкая, нежная женщина с девяти часов вечера до двух, а то и до трех часов ночи не снимает твердой сверкающей брони из цветов и бриллиантов, шелка и стали. Она соблюдает диету, дабы являть взорам тонкую талию; она утоляет мучащий ее на вечерах голод вредным для здоровья чаем, сладостями, мороженым, от которого становится еще жарче, или кусочком сдобного пирожного. Желудку приходится подчиняться велениям кокетства. Просыпается светская дама очень поздно. Вся жизнь ее находится в противоречии с законами природы, а природа безжалостна. Не успев встать, модная львица уже озабочена утренним туалетом, уже думает о вечернем. Ведь ей надо принимать гостей, самой делать визиты, ездить на прогулку в лес, верхом или в экипаже. Ей постоянно надо изучать свои улыбки, изощрять ум в искусстве комплиментов, дабы они не были плоскими или вычурными. А это удается не всякой. Чему же удивляться, если здоровая молодая женщина после трех лет светской жизни увядает и блекнет! Могут ли за полгода, проведенные в деревне, излечиться раны, нанесенные зимой? В наше время только и слышишь о гастритах, о непонятных болях, впрочем, незнакомых женщинам, занятым своим хозяйством. Прежде дама выезжала в свет только иногда, теперь она всегда на людях. Клемантина была вовлечена в борьбу; о ней начали говорить, и, озабоченная войной со своими соперницами, она почти не находила времени для любимого мужа. Где уж тут помнить о Тадеуше! Однако месяц спустя, в мае, за несколько дней до отъезда в поместье Ронкеролей в Бургундии, возвращаясь из Булонского леса, она заметила в боковой аллее на Елисейских полях элегантно одетого Тадеуша, который с восхищением смотрел на свою красавицу-графиню, на коляску, запряженную рысаками, на нарядные ливреи, словом, на дорогую ему любимую чету.

– Смотри, вон капитан, – сказала она мужу.

– Как он счастлив! – ответил Адам. – Для него величайшая радость, что у нас шикарный выезд, что все нам завидуют. Ты только сейчас его заметила, а ведь он бывает здесь чуть ли не ежедневно.

– О чем он думает? – спросила Клемантина.

– Сейчас он думает, что за зиму истрачено много денег и что мы наведем экономию в имении твоего старого дяди, маркиза Ронкероля, – ответил Адам.

Когда коляска поравнялась с Тадеушом, графиня велела остановиться и усадила капитана рядом с собой. Он покраснел до корней волос.

– От меня пахнет табаком, я только что курил.

– От Адама тоже пахнет табаком, – не задумываясь, возразила она.

– Да, но то Адам, – ответил капитан.

– А чем Тадеуш хуже Адама? – сказала она, улыбнувшись.

Очарованный ее божественной улыбкой, капитан позабыл о своем героическом решении; он посмотрел на Клемантину, и в глазах его отразилось пламя его Души, но смягченное ангельским выражением признательности – чувством, которым он жил. Графиня скрестила руки под шалью, задумчиво откинулась на подушки, смяв перья на своей прелестной шляпке, и стала смотреть на прохожих. Клемантина была тронута благородством и самоотверженностью его души, вдруг озарившейся для нее, как при вспышке молнии. В конце концов какими достоинствами отличается Адам? Ведь храбрость и великодушие такие естественные чувства! А вот капитан!.. Тадеуш, кажется, во многом превосходит Адама. Такие роковые мысли охватили графиню, когда она отдала себе отчет, как отличается Тадеуш с его прекрасной, цельной натурой от Адама, тщедушие которого свидетельствовало о неизбежном вырождении аристократических семей, не понимающих, какое безумие родниться между собой. Если кто и узнал ее мысли, так только дьявол, ибо Клемантина до самого дома просидела молча с устремленным вдаль задумчивым взглядом.

– Вы обедаете с нами, попробуйте только ослушаться, и я рассержусь, – сказала она. – Вы для меня тоже Тадеуш, как и для Адама. Я знаю, чем вы обязаны ему, но я также знаю, чем мы обязаны вам. За два, правда благородных, но вполне естественных порыва вы проявляете великодушие ежечасно и ежедневно. Сегодня у нас обедают мои родные: отец, дядя де Ронкероль и тетя де Серизи, переоденьтесь к столу, – сказала она, выходя из коляски и опираясь на предложенную капитаном руку.

Тадеуш поднялся к себе, чтобы переодеться, счастливый, но с трепетом в сердце. Он спустился в последнюю минуту и за обедом опять изображал из себя солдата, годного только на роль управляющего. Но на этот раз Клемантина не попалась на удочку Тадеуша, взгляд которого многое разъяснил ей. Ронкероль, самый искусный после Талейрана посланник, так верно служивший де Марсе во время его короткого управления, был осведомлен племянницей, кто такой граф Паз, который держался как скромный управляющий своего друга Мечеслава.

– Как же это так случилось, что я впервые вижу графа Паза? – спросил маркиз де Ронкероль.

– О, он нелюдим да к тому же еще и скрытник, – ответила Клемантина, взглядом прося Паза держаться свободнее.

Увы, рискуя умалить достоинства Паза, надо признаться, что при всем своем превосходстве над Адамом, он все же не был человеком выдающегося ума. Своим превосходством он был обязан несчастью. В Варшаве, в дни одиночества и нищеты, он много читал, приобретал знания, сравнивал, размышлял, но он не обладал даром творчества, которое делает человека большим, а приобрести этот дар вряд ли можно. У Тадеуша было большое сердце – и только, но зато какое сердце! Однако в сфере чувств он был скорее человеком действия, чем мысли, свою мысль он таил про себя. И эта мысль терзала его душу. А кроме того, что такое мысль, не выраженная словами? Услышав отзыв Клемантины о капитане, маркиз де Ронкероль с сестрой многозначительно переглянулись, указав друг другу глазами на племянницу, графа Адама и Паза. Такие молниеносные сценки возможны только в Италии или Париже. Только в этих двух местах, да еще при дворах, взгляды могут сказать очень много. Только при безграничном раболепстве или безграничной свободе можно передать взглядом всю силу души, сделать его столь же понятным, как речь, выразить в нем целую поэму или драму. От Адама, маркиза де Рувра и графини ускользнуло то, что заключалось во взоре таких блестящих наблюдателей, как старая кокетка и старый дипломат. Но Тадеуш в своей собачьей преданности понял, что предвещал этот взгляд. Все это, заметьте, было делом нескольких секунд. Описать бурю, которая поднялась в душе капитана, в немногих словах нельзя, а многословие сейчас не в чести. «Как! тетка и дядя уже предполагают, что она может меня полюбить, – думал он. – Теперь мое счастье зависит от меня самого. Да, но как же Адам!..» Идеальная любовь и желание, столь же сильные, как чувство благодарности и дружбы, вступили в борьбу, и на мгновение любовь взяла верх. Бедный, преданно влюбленный капитан не устоял! Он стал остроумным, ему захотелось понравиться, по просьбе старого дипломата он в общих чертах рассказал о польском восстании. И во время десерта увидел, что Клемантина ловит каждое его слово, принимает его за героя, позабыв, что Адам пожертвовал третью своего огромного состояния, а затем подвергся всем превратностям жизни в изгнании. В девять часов, после кофе, г-жа де Серизи попрощалась с племянницей, поцеловала ее в лоб и увела с собой не посмевшего протестовать Адама, покинув маркизов дю Рувр и де Ронкероль, которые тоже ушли минут десять спустя. Паз и Клемантина остались вдвоем.

– Я удаляюсь, сударыня, – сказал Тадеуш, – вы, верно, тоже собираетесь в Оперу.

– Нет, я не любительница танцев, а сегодня дают препротивный балет «Восстание в серале», – ответила она.

Минуту они молчали.

– Два года тому назад Адам не уехал бы в театр без меня, – сказала она, не глядя на Паза.

– Он безумно вас любит… – заметил Тадеуш.

– Ах, именно потому, что он безумно меня любит сегодня, он может разлюбить меня завтра! – воскликнула графиня.

– Парижанки непостижимы. Когда их любят безумно, они хотят, чтобы их любили разумно; а когда их любят разумно, они упрекают нас, что мы не умеем любить, – сказал капитан.

– И они правы, Тадеуш, – с улыбкой заметила она. – Я отлично знаю Адама и не сержусь на него: он человек ветреный, а главное, он большой барин, он всегда будет доволен, что я его жена, и никогда ни в чем мне не откажет, но…

– Разве есть браки, в которых не было бы «но»? – мягко возразил Тадеуш, стараясь дать другое направление мыслям графини.

Даже самому бескорыстному мужчине пришла бы в голову следующая мысль, от которой чуть не лишился рассудка влюбленный Тадеуш: «Я дурак, если не скажу ей, что я ее люблю!» Оба молчали, боясь выдать свои мысли. Графиня украдкой взглядывала на Паза, а Паз тоже украдкой следил за ней в зеркало. Удобно усевшись в глубоком кресле, он сложил руки на животе, как плотно покушавший человек, и стал быстро вертеть большими пальцами, тупо на них уставившись.

– Скажите же мне что-нибудь хорошее об Адаме! – воскликнула Клемантина. – Скажите мне, что он не ветреник, вы же его знаете!

Это был крик души.

«Вот теперь наступила та минута, когда можно воздвигнуть между нами непреодолимую преграду», – решил бедняга Паз, обдумывая героическую ложь.

– Что-нибудь хорошее? – переспросил он. – Я его слишком люблю, вы мне все равно не поверите. Я не способен сказать о нем что-нибудь плохое. Итак, сударыня, мое положение между вами обоими весьма затруднительно.

Клемантина опустила голову и посмотрела на кончики лакированных ботинок Паза.

– Вы, северяне, храбры только физически, а решения свои вы не доводите до конца, – сказала она, надув губки.

– Как, вы собираетесь коротать в одиночестве сегодняшний вечер, сударыня? – спросил Паз с самым невинным видом.

– А разве вы не составите мне компании?

– Простите, но я должен вас покинуть…

– Как? Вы куда-нибудь собираетесь?

– В цирк, сегодня открытие цирка на Елисейских полях, я не могу не быть…

– А почему? – спросила Клемантина, бросив на него почти сердитый взгляд.

– Вы требуете, чтобы я открыл вам тайну моего сердца, доверил то, что я скрываю даже от Адама, который думает, что я люблю только Польшу?

– Ах, вот как, у нашего благородного капитана есть тайна?

– Мне стыдно в ней признаться, но вы поймете и утешите меня.

– У вас есть тайна, в которой стыдно признаться?

– Да, я, граф Паз, безумно влюблен в девицу, которая разъезжает по всей Франции с семейством Бутор, содержателей цирка, вроде цирка Франкони, но их труппа подвизается только на ярмарках. При моем содействии их ангажировал директор Олимпийского цирка.

– Она хороша собой? – спросила графиня.

– Для меня хороша, – грустно ответил он. – Малага – под этим именем она выступает – сильная, ловкая, стройная девушка. Почему я предпочитаю ее всем дамам общества?.. По правде сказать, сам не пойму. Когда я вижу ее – эту ожившую греческую статую – в белой тунике с золотой каймой, в шелковом трико и потертых атласных балетных туфельках, когда я вижу ее схваченные голубой лентой черные волосы, рассыпавшиеся по обнаженным смуглым плечам, когда я вижу, как она с флажками в обеих руках под звуки военного оркестра на всем скаку прыгает через обруч, разрывая бумагу, а затем опять грациозно опускается на спину лошади, когда ей рукоплещут не клакеры, а весь зал, – да, при виде этого сердце мое трепещет.

– Больше, чем при виде красивой дамы на бале? – спросила Клемантина с вызывающим удивлением.

– Да, – ответил Паз сдавленным голосом. – Что может быть прекраснее женщины, которая с восхитительной ловкостью и непередаваемой грацией непрестанно преодолевает опасность. Да, сударыня, Чинти и Малибран, Гризи и Тальони, Паста и Эслер, все бывшие и теперешние царицы сцены кажутся мне недостойными развязать ремень на сандалиях Малаги, – она на всем скаку прыгает с седла и снова вскакивает на него, она соскальзывает под брюхо лошади с левого бока и появляется с правого, она, словно белый блуждающий огонек, порхает вокруг самого горячего скакуна, она может стоять на цыпочках на одной ноге и при том же аллюре сразу опуститься на спину своего коня; мало того, она скачет на неоседланной лошади и при этом вяжет чулок, разбивает яйца и приготовляет яичницу, вызывая восхищение народа, подлинного народа, поселян и солдат! При параде всей труппы эта очаровательная Коломбина жонглировала раньше стулом, который держала на кончике своего прелестного греческого носика. Малага, сударыня, воплощенная ловкость. Она сильна, как Геркулес, и может ударом своего маленького кулачка или изящной ножки свалить трех-четырех мужчин. Словом, она богиня гимнастики.

– Должно быть, она глупа…

– О, она забавна, как героиня «Певерила Пика»! Беспечна, как цыганка, она болтает все, что взбредет ей в голову, будущее заботит ее не больше, чем вас те деньги, которые вы даете нищему, а иногда Малага неожиданно говорит золотые слова. Ее ничем не убедить, что старый дипломат – красивый юноша, даже за миллион не изменит она своего мнения. Мужчине ее любовь льстит. Она пышет здоровьем, ее зубы – это тридцать две жемчужины редкого блеска в оправе из коралла. Ее рот, который она сама называет рылом, свеж и вкусен, как у телки, если воспользоваться выражением Шекспира. Я тоскую по ее губам! Она ценит красивых, сильных мужчин, Адольфов, Огюстов, Александров, фигляров, шутов. Ее учитель, отвратительный старик, жестоко бил ее, и только после нещадных побоев она стала гибкой, грациозной, смелой!

– Вы опьянели от Малаги! – заметила графиня.

– Она значится Малагой только на афишах, – отпарировал Паз обиженным тоном. – Она живет на улице Сен-Аазар, в скромной квартирке на четвертом этаже, как принцесса, в бархате и шелку. Она живет двойной жизнью: жизнью ярмарочной акробатки и жизнью красивой женщины.

– А она вас любит?

– Она меня любит… вам это покажется смешным… только за то, что я поляк! Она представляет себе поляков по гравюре, которая изображает Понятовского, бросающимся в Эльстер, ибо для всей Франции Эльстер – мощный поток, поглотивший Понятовского, тогда как на самом деле в нем не так-то легко утонуть… И при всем том я очень несчастен, сударыня…

Душевная мука, выразившаяся на лице Тадеуша, тронула Клемантину.

– Все вы, мужчины, любите то, что необычно!

– А вы разве не любите? – заметил Тадеуш.

– Я отлично знаю Адама и уверена, что он забыл бы меня ради какой-нибудь акробатки вроде вашей Малаги. А где вы ее увидели?

– В Сен-Клу, в сентябре прошлого года, в праздничный день. Она стояла под парусиновым навесом в углу подмостков, на которых происходит парад труппы. Ее товарищи, все в польских костюмах, играли кто во что горазд. Она стояла молча и показалась мне грустной. О чем могла грустить девушка в двадцать лет? Вот это меня и тронуло.

Графиня сидела в очаровательной задумчивой позе.

– Бедный, бедный Тадеуш! – воскликнула она и с простотой, отличающей истинно светскую даму, прибавила не без тонкой улыбки:

– Ступайте, ступайте в цирк!

Тадеуш взял ее руку, поцеловал, уронив на нее горячую слезу, и вышел. Выдумав несуществующую страсть к цирковой наезднице, он должен был придать ей некоторое правдоподобие. Правдой в его рассказе было только то, что на ярмарке в Сен-Клу его внимание на минуту привлекла Малага, знаменитая наездница из семьи Бутор, имя которой бросилось ему в глаза сегодня утром на цирковой афише. Клоун, которому монета в сто су развязала язык, сообщил капитану, что наездница – подкидыш, а может быть, даже украдена в детстве. Тадеуш пошел в цирк и увидел Малагу. За десять франков конюх, который в цирке приблизительно то же, что костюмерша в театре, рассказал ему, что Малагу зовут Маргаритой Тюрке, что она живет на улице Фоссе-дю-Тампль на шестом этаже.