Текст книги "Мнимая любовница"

Автор книги: Оноре де Бальзак

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 4 страниц)

Оноре де Бальзак
Мнимая любовница

Посвящается графине Кларе Маффеи

Одна из самых богатых наследниц Сен-Жерменского предместья, девица дю Рувр, единственная дочь маркиза дю Рувра, в сентябре 1835 года сочеталась браком с графом Адамом Мечеславом Лагинским, молодым польским эмигрантом. Да будет мне дозволено писать фамилии так, как они произносятся, – это избавит читателя от созерцания укреплений из согласных, которые славянские языки воздвигают вокруг гласных, вероятно, боясь, как бы те ввиду своей малочисленности не потерялись. Маркиз дю Рувр почти полностью растратил одно из самых крупных дворянских состояний, которое в свое время дало ему возможность жениться на девице де Ронкероль. Итак, со стороны матери дядей Клемантины дю Рувр был маркиз де Ронкероль, а тетей – г-жа де Серизи. А со стороны отца она имела счастье называть своим дядей большого чудака – шевалье дю Рувра, младшего в семье, холостяка, разбогатевшего на продаже земель и домов. Маркиз де Ронкероль потерял обоих своих детей во время эпидемии холеры. Единственный сын г-жи де Серизи, молодой военный, подававший блестящие надежды, погиб в Африке во время битвы при Макте. В наши дни богатым семьям грозит опасность либо обречь своих детей на бедность, ежели их много, либо, ежели их всего один или двое, примириться с прекращением рода, – таково неожиданное последствие Гражданского кодекса, о чем не подумал Наполеон. Итак, несмотря на безумные траты маркиза де Ронкероля, который содержал Флорину, одну из самых очаровательных парижских актрис, Клемантина сделалась богатой наследницей. Маркиз де Ронкероль, чрезвычайно искусный дипломат на службе у новой династии, его сестра г-жа де Серизи и шевалье дю Рувр решили, дабы их состояние не попало в руки маркиза дю Рувра, осчастливить племянницу, которой они обещали каждый по десять тысяч ренты со дня ее вступления в брак.

Нечего и говорить, что молодой поляк, хотя он и был эмигрантом, ровно ничего не стоил французскому правительству. Граф Адам принадлежал к одной из наиболее древних и славных польских фамилий, связанной родственными узами с Сапегами, Радзивиллами, Ржевусскнми, Чарторыйскими, Лещинскими, Яблонскими, Любомирскими – словом, со всей сарматской знатью, а также с большинством немецких владетельных домов. Но Франция в царствование Луи-Филиппа не отличалась особым знанием геральдики, и знатность происхождения не могла служить рекомендацией для пришедшей в то время к власти буржуазии. К тому же, в 1833 году, когда Адам стал появляться на Итальянском бульваре, у Фраскати, в Жокей-клубе, он вел рассеянную жизнь молодого человека, разочаровавшегося в политике, зато вновь обретшего вкус к беспутству и наслаждениям. Его принимали за студента. В ту эпоху следствием позорной правительственной реакции явилось унижение польской нации, которую республиканцы чаяли возвысить. Странная борьба «Движения» против «Сопротивления» – два слова, которые через тридцать лет никто не поймет, превратила в забаву то, к чему должно было отнестись с уважением; побежденный народ, которому Франция оказала гостеприимство, в пользу которого устраивали праздники, в пользу которого по подписке пели и танцевали – словом, народ, который в ту пору, когда Европа ополчилась на Францию в 1796 году, предоставил Франции шесть тысяч солдат, и каких солдат! Не делайте отсюда вывода, что я осуждаю императора Николая и оправдываю Польшу или наоборот. Прежде всего глупо заниматься политическими рассуждениями в повести, цель которой позабавить или заинтересовать. Кроме того, Россия и Польша были в равной мере правы: первая стремилась к единству государства, вторая – к былой свободе. Скажем мимоходом, что Польша могла завоевать Россию не оружием, а мирным путем, повлияв на нее своим бытом и нравами, подобно китайцам, которые в конце концов окитаили татар и, надо надеяться, когда-нибудь окитаят англичан. Польша должна была ополячить Россию. Понятовский попробовал это сделать в наименее спокойной области империи; но этот дворянин, ставший государем, не был понят своими подданными, должно быть, потому, что и сам себя не понимал. Как не возненавидеть несчастных людей, которые послужили поводом для ужасной лжи как раз тогда, когда весь Париж вышел на улицу, требуя оказать помощь Польше? Поляков сочли приверженцами республиканской партии, закрыв глаза на то, что Польша – республика аристократическая. С этой минуты буржуазия с презрением отвернулась от поляков, которых перед тем превозносила до небес. Стоит только подуть ветру восстания, и парижане, какой бы ни был в это время режим, легко переходят от одной крайности к другой. Только такими зигзагами парижского общественного мнения можно объяснить то, что в 1835 году народ, считающий себя самым умным и учтивым на свете, живущий в центре просвещения, в городе, где Процветают искусства и литература, превратил в презрительную кличку слово «поляк». Увы, существует два типа поляков-эмигрантов – поляки-республиканцы, сыны Лелевеля, и поляки-аристократы, которые принадлежат к партии, возглавляемой Чарторыйским. Эти два типа поляков так же враждебны друг другу, как вода и огонь. Но разве они в этом виноваты? К какой бы нации ни принадлежали эмигранты, в какой бы стране они ни нашли приют, такая вражда в их среде неизбежна. Родину и ненависть уносят в сердце своем. Два французских священника, эмигрировавшие в Брюссель, питали друг к другу лютую ненависть; когда одного из них спросили о ее причине, он ответил, указав на своего собрата по несчастью: «Он янсенист». Изгнанник Данте охотно бы заколол противника белых. Вот где надо искать причину нападок французских радикалов на князя Адама Чарторыйского, достойного всяческого уважения, а также неприязни к некоторой части польской эмиграции со стороны Цезарей от торговли и Александров от промыслов. Итак, в 1834 году все парижские острословы изощрялись в шутках по адресу Адама Мечеслава Лагинского. «Хоть он и поляк, а симпатичный», – говорил Растиньяк. «Все поляки корчат из себя вельмож, – говорил Максим де Трай. – Но Лагинский по крайней мере платит карточные долги; я начинаю верить, что у него были поместья». Не в обиду изгнанникам будь сказано, но легкомыслие, беспечность, непостоянство сарматской натуры давали повод парижанам злословить насчет поляков, хотя в подобных же обстоятельствах парижане вели бы себя ничуть не лучше. Французская аристократия, которая во время революции встретила такой радушный прием со стороны польской аристократии, не отплатила тем же полякам, вынужденным эмигрировать в 1832 году. Не побоимся сказать, что Сен-Жерменское предместье в этом смысле и по сию пору в долгу перед Польшей. Кто такой граф Адам, богат ли он, беден или, может быть, просто авантюрист? Этот вопрос долго оставался неразрешенным. Дипломатические салоны, точно соблюдая инструкции, подражали молчанию императора Николая, для которого в то время каждый поляк-эмигрант перестал существовать среди живых. Тюильри и большая часть тех, для кого слово, сказанное там, закон, доказали, что обладают отвратительным свойством, в политике именуемым мудростью. Там не приняли некоего русского князя на том основании, что он якобы заслужил немилость императора Николая, хотя, будучи в эмиграции, вместе с ним курил сигары. Знатные поляки, которых из осторожности не признавали ни двор, ни дипломатический корпус, жили в библейском одиночестве – так сказать, super flumina Babylonis,[1]1
  На реках Вавилонских (лат.)


[Закрыть] или же посещали нейтральные салоны, где терпимы ко всяким политическим убеждениям. В таком изобилующем увеселениями городе, как Париж, где развлекаются на любой ступени общественной лестницы, для поляков, ветреных от природы, было слишком много соблазнов. Кроме того, не скроем, наружность и поведение Адама не вызывали симпатии. Существует два типа поляков, как существует два типа англичанок. Если англичанка не очень хороша собой, она ужасно безобразна; граф Адам принадлежал к этой последней категории. Нездоровый цвет лица, маленькая голова, словно зажатая в тиски, короткий нос, бесцветные волосы, рыжие усы и борода придавали ему сходство с козой, к тому же еще он был худ и мал ростом, а его грязновато-желтые глаза глядели как-то вкось, тем взглядом, который обессмертил своими стихами Вергилий. Как сумел он сочетать с такой неблагодарной внешностью изысканность манер и тона? Объясняется это, во-первых, тем, что он был вылощен, как денди, а во-вторых, тем, что воспитала его мать, урожденная Радзивилл. Храбрость его граничила с беззаветной удалью, зато ум проявлялся только в ходячих и недолговечных остротах, присущих парижской болтовне. Но среди модных львов не так-то легко встретить молодого человека тонкого ума. В наши дни светские люди слишком много говорят о лошадях, доходах, налогах, депутатах, и поэтому французская болтовня осталась прежней болтовней. Для развития ума требуется досуг и неравенство положения. Возможно, что в Петербурге или Вене ведут более умные разговоры» Людям, равным по положению, незачем проявлять свой изысканный ум, они прямо выкладывают друг другу все как есть. Итак, парижские острословы не хотели признавать вельможу в ветрогоне, который смахивал на студента, перескакивал с предмета на предмет в разговоре, жил в вечной погоне за удовольствиями, тем более яростной, что недавно избежал большой опасности; покинув страну, где его семья была известна, он закусил удила и решил, что может, не рискуя обесчестить свой род, вести разгульный образ жизни. В один прекрасный день 1834 года Адам купил на улице Пепиньер особняк. Через полгода после этой покупки он вел такой же образ жизни, как самые богатые парижане. И вот, когда Лагинского начали принимать всерьез, он встретил в Итальянской опере Клемантину и влюбился в нее. Свадьба состоялась год спустя. Сигнал к лестным отзывам исходил из салона г-жи д'Эспар. Матери дочек на выданье слишком поздно узнали, что уже в девятисотом году Лагинские принадлежали к знатнейшим неверным семьям. Из предусмотрительности, не свидетельствующей о патриотизме, мать молодого графа заложила во время восстания свои поместья за огромную сумму, которую ей ссудили два еврейских банкирских дома, и поместила деньги во французские бумаги. У графа Адама Лагинского было восемьдесят тысяч франков ренты. Теперь уже не удивлялись тому, что г-жа де Серизи, старый дипломат Ронкероль и шевалье дю Рувр столь неосторожно, как говорили в некоторых гостиных, уступили безумной страсти своей племянницы. Как всегда, из одной крайности кинулись в другую: зимой 1836 года граф Адам был в большой моде, а Клемантина Лагинская слыла одной из цариц Парижа. Сейчас г-жа де Лагинская принадлежит к той очаровательной и далекой от всяких выскочек, буржуа и творцов новой политики плеяде молодых дам, которую украшают такие жемчужины современного Парижа, как г-жа д'Эсторад, г-жа де Портандюэр, Мари де Ванденес, г-жа дю Геник и г-жа де Мофриньез.

Это предисловие было необходимо, чтобы обрисовать среду, где разыгралась одна из тех возвышенных человеческих Драм, не столь уж редких, как это полагают хулители современности; они порождены страданием и муками и, подобно прекрасным жемчужинам, спрятаны под грубым покровом, затеряны глубоко на дне, скрыты изменчивой волной моря, именуемого светом, веком, Парижем, Лондоном или Петербургом, как вам будет угодно!

Ежели когда и была доказана истина, что архитектура является выразительницей нравов, то уж, конечно, после восстания 1830 года в царствование Орлеанского дома. Во Франции уже не осталось прежних крупных состояний, и поэтому все время сносятся величественные особняки наших отцов и на их месте вырастают какие-то фаланстеры, где июльский пэр Франции проживает на четвертом этаже, над разбогатевшим лекарем. Стиль соблюдается весьма условно. В произведениях искусства нет единства, ибо теперь нет ни двора, ни знати и некому задавать тон. Архитектура со своей стороны придумала всякие экономичные способы замены подлинного и прочного и в то же время проявила много изобретательности и остроумия в планировке. Предложите зодчему уголок в саду снесенного старого особняка, и он построит вам Лувр, изобилующий всяческими украшениями; он найдет место для двора, конюшен и, ежели вы захотите, для сада; в доме он наделает множество комнат и внутренних лестниц, он сумеет создать иллюзию, и вы поверите, что вам тут действительно привольно и удобно; наконец, он налепит там столько квартир, что герцогская семья разместится в помещении не больше прачечной председателя суда. Особняк графини Лагинской на улице Пепиньер – произведение современной архитектуры такого рода – расположен между садом и двором. Во дворе с правой стороны находятся службы, которым с левой соответствуют конюшня и каретный сарай. Швейцарская помещается между двумя изящными воротами. Главная прелесть дома – примыкающий к будуару очаровательный зимний сад в первом этаже, отведенном под парадные комнаты. Некий изгнанный из Англии филантроп создал эту прелестную архитектурную безделушку, устроил оранжерею, разбил сад, покрыл лаком двери, выложил плитками службы, обвил зеленью окна и создал мечту, подобную – разумеется, в совершенно ином масштабе – дворцу Георга IV в Брейтоне. Трудолюбивый, искусный и ловкий парижский мастеровой сделал лепные карнизы над окнами и дверьми. Плафоны скопировали либо с средневековых, либо с венецианских образцов, а фасад щедро украсили мраморными барельефами. Скульптура над дверями и каминами принадлежит Эльшоету и Клагману. Шиннер мастерски расписал плафоны. Чудесная лестница, белая, как рука красавицы, затмевает лестницу в ротшильдовском особняке. По причине неспокойного времени эта безумная затея обошлась только в сто десять тысяч франков. Для англичанина – сущие пустяки. Все это великолепие, казавшееся королевским тем людям, которые никогда не видели настоящих королевских дворцов, умещалось в бывшем саду при особняке некоего поставщика на армию, одного из крезов революции, разорившегося после биржевого переворота и умершего в Брюсселе. Англичанин умер в Париже от Парижа, потому что для многих людей Париж равносилен болезни, а иногда и нескольким болезням. Его вдова, принадлежавшая к секте методистов, питала отвращение к изящному домику набоба: сей филантроп торговал опиумом. Добродетельная вдова распорядилась продать позорящий ее дом в тот период, когда из-за частых мятежей при всем желании трудно было рассчитывать на спокойствие. Граф Адам воспользовался случаем; как это ему удалось, выяснится в дальнейшем, ибо он был отнюдь не делец, а истый вельможа.

Позади дома, построенного из камня с прожилками, расстилается бархатная зелень английского газона, осененного изящной купой экзотических деревьев, на фоне которых вырисовывается китайская беседка с безмолвными колокольчиками и неподвижными золочеными шариками. Оранжерея с фантастическими сооружениями маскирует южную каменную стену, стена напротив скрыта ползучими растениями, образующими портик с помощью мачт, выкрашенных в зеленый цвет и соединенных перекладинами. Лужайка, цветы, усыпанные песком дорожки, игрушечная роща, воздушные, обвитые зеленью арки умещаются на двадцати пяти квадратных першах, которые стоят теперь четыреста тысяч франков, что составляет стоимость настоящего леса. Среди этой тишины, созданной в сердце Парижа, щебечут птицы: дрозды, соловьи, снегири, славки и множество воробьев. Зимний сад напоминает огромную жардиньерку, воздух напоен благоуханием, и зимой там так же тепло, как в солнечный летний день. Калорифер, при помощи которого создается любой климат – тропиков, Китая или Италии, – искусно замаскирован. Трубы, по которым проходит горячая вода, пар или нагретый воздух, обложены землей и предстают перед взором в виде гирлянд из живых цветов. Графинин будуар кажется огромным. Парижская фея, именуемая архитектурой, творит чудеса: несмотря на ограниченное пространство, все представляется большим. Художник, которому граф Адам поручил заново отделать особняк, вложил все свое искусство в будуар молодой графини. Согрешить в нем невозможно: он сплошь заставлен всякими очаровательными безделушками. Амуру негде примоститься, так тесно тут от всякой китайщины, куда ни посмотришь – рабочие столики с оригинальными фигурками, резанными из слоновой кости, над созданием которых потрудилось всю жизнь не одно китайское семейство; чаши из дымчатого топаза на филигранных подставках; мозаики, которые хотелось бы иметь каждому; голландские пейзажи кисти Шиннера; ангелы во вкусе Стейнбока, который и свои-то замыслы не всегда выполняет сам; статуэтки работы гениев, которых преследуют заимодавцы (вот истинное объяснение арабских мифов!); великолепные наброски наших лучших художников; передние резные стенки ларей, вставленные в виде панелей и перемежающиеся с индийским шелком, затканным фантастическими рисунками; портьеры, золотистым потоком ниспадающие с карнизов черного дуба, на которых вырезана охота; столики, стульчики, достойные г-жи де Помпадур; персидский ковер и еще много разных разностей, и для вящего очарования все собранное здесь богатство тонет в мягком свете, который струится сквозь двойные кружевные занавески. О любви графини к верховой езде свидетельствует хлыст с резной ручкой работы мадемуазель де Фово, который лежит на столике среди разных антикварных безделушек. Вот каким был будуар в 1837 году – выставкой товаров, развлечением для глаз, словно беспокойному и беспокоящему обществу грозила скука. Куда делся уют, обстановка, навевающая грезы, дающая покой? Куда? Никто не был уверен в завтрашнем дне и пользовался жизнью с беспечной расточительностью человека, тратящего не им нажитое добро.

Однажды утром Клемантина полулежала в задумчивой позе на одной из тех чудесных кушеток, расстаться с которыми так трудно, ибо сама форма их располагает к мягкой лени и приятному far niente.[2]2
  Ничегонеделанию (итал.).


[Закрыть] Через открытую дверь из зимнего сада доносился аромат тропических растений. Графиня смотрела на Адама, курившего изящный кальян, – в своем будуаре она не разрешила бы курить ничего иного. Портьеры, подхваченные красивыми шнурами, были раздвинуты, и взору открывались два великолепных зала – один белый с позолотой, похожий на зал особняка Форбэн-Жансон, другой в стиле ренессанс. Столовая, с которой в Париже могла бы поспорить только столовая барона Нусингена, была расположена в конце небольшой галереи, отделанной в средневековом стиле. Со стороны двора в галерею вела большая передняя, в зеркальных дверях которой отражалась красавица-лестница.

Граф и графиня только что кончили завтракать, на голубом небе не видно было ни облачка, апрель был на исходе. Их счастливый брак насчитывал уже два года, и всего два дня, как Клемантина обнаружила, что в доме есть что-то, похожее на секрет, на тайну. Поляки, к чести их будь сказано, обычно не могут устоять перед женами, они чувствуют к ним такую нежность, что в Польше находятся у них под башмаком; и хотя польки прекрасные жены, парижанки еще быстрей, чем они, одерживают верх над поляками. И граф Адам, которого Клемантина забросала вопросами, не прибег к невинной хитрости и не потребовал выкупа за секрет. Когда имеешь дело с женщинами, надо извлекать пользу из секрета; они вам за это всегда благодарны, так же как мошенник воздает дань уважения честному человеку, которого он не сумел надуть. Граф был храбр, но не красноречив, поэтому он только попросил дать ему срок докурить свой кальян, полный душистого табака.

– С дороги ты писал только Пазу, при всяком затруднении ты говорил: «Паз это уладит!» – сказала графиня. – Приехали домой, и что же – у всех на устах:

«Капитан!» Я хочу покататься?.. Капитан! Надо уплатить по счету?.. Капитан! У моей лошади неудобная рысь – и тут опять капитан Паз! Прямо как в домино – я только и знаю, что пас да пас! И у нас, я все время слышу: Паз, Паз, – а что это за Паз, не знаю, где этот Паз? Подать сюда нашего Паза.

– Разве ты чем-нибудь недовольна? – спросил граф, отрываясь от мундштука своего кальяна.

– Слишком довольна, но при том образе жизни, какой ведем мы, давно бы уже пора разориться, даже получая двести тысяч дохода, а мы получаем сто десять, – сказала Клемантина. Она дернула за прелестную, вышитую гладью сонетку. Тотчас же появился лакей, одетый не хуже министра.

– Передайте капитану Пазу, что я хочу его видеть.

– Если вы думаете что-нибудь выяснить таким путем… – улыбаясь, заметил граф Адам.

Небесполезно будет сказать, что Адам и Клемантина, поженившись в декабре 1835 года, провели зиму в Париже, а затем в 1836 году путешествовали по Италии, Швейцарии и Германии. Воротившись в Париж в ноябре, графиня этой зимой впервые принимала у себя и за это время заметила присутствие в доме невидимого фактотума, капитана Паза, фамилия которого произносится так, как она написана.

– Ваше сиятельство, господин Паз просят извинить их, им сейчас никак нельзя, они в конюшне и не одеты; как только граф Паз переоденутся, они не заставят себя ждать, – доложил лакей.

– Что он там делает?

– Они показывают, как чистить лошадь вашего сиятельства; Константен не угодил им, – ответил лакей.

Графиня посмотрела на слугу; он был серьезен и не улыбался той фамильярной улыбкой, с которой подчиненные обычно говорят о вышестоящих, если те находятся на одном с ними положении.

– Ах так, он чистил Кору.

– Прикажете, ваше сиятельство, оседлать лошадь? – осведомился лакей и ушел, не дождавшись ответа.

– Он поляк? – спросила графиня мужа, утвердительно кивнувшего в ответ.

Клемантина Лагинская молча смотрела на Адама. Она вытянула ноги на подушке, повернула голову, всей своей позой напоминая птичку, которая, сидя в гнездышке, прислушивается к шумам леса, – самый пресыщенный человек не устоял бы перед ее очарованием. Казалось, она сошла с гравюры – хрупкая блондинка с длинными английскими буклями, в затканном цветами шелковом пеньюаре восточного покроя, пышные складки которого не вполне скрывали прелестные формы и тонкую талию. Яркая ткань скрещивалась на груди, оставляя открытой шею, белизна которой оттенялась богатой гипюровой отделкой. В глазах, осененных черными ресницами, и в полуоткрытом очаровательном ротике читалось любопытство. Красиво очерченный выпуклый лоб говорил о характерных чертах парижанки – своевольной, насмешливой, умной и в то же время не подвластной обычным вульгарным соблазнам. Она свесила с подлокотников нежные, почти прозрачные руки с сужающимися и чуть загнутыми на концах пальцами; в розовых миндалевидных ногтях отражался свет. Адам улыбался, любуясь женой, его забавляло ее нетерпение. Он еще не пресытился супружеским счастьем, и взор его был по-прежнему пламенным. Эта маленькая хрупкая женщина сумела взять верх в семейной жизни, ибо сдержанно отвечала на восторги Адама. Во взглядах, которые она украдкой бросала на мужа, возможно, уже сквозило осознанное превосходство парижанки над этим бледным, тщедушным и рыжим поляком.

– А вот и Паз, – сказал граф, услышав шаги в галерее.

Графиня увидела рослого статного красавца с мягким выражением лица, свойственным сильным людям, изведавшим горе. Паз поспешил переодеться в так называемую венгерку – сюртук в талию, отделанный брандебурами. Пышные, плохо приглаженные черные волосы обрамляли его квадратный широкий лоб, словно изваянный из мрамора. В руке, которая напоминала руку Геркулеса на статуе, где он изображен с ребенком, Паз держал фуражку. На пышущем здоровьем и силой лице выделялся большой римский нос, который напомнил Клемантине красавцев-транстеверинцев. Черный шелковый галстук еще сильнее подчеркивал военный облик этой тайны пяти футов семи дюймов ростом с угольно-черными, пламенными, как у итальянцев, глазами. Широкие панталоны, из-под которых видны были только носки ботинок, свидетельствовали о пристрастии Паза к польской моде. Поистине женщина, романтически настроенная, почувствовала бы всю гротескность резкого контраста между капитаном и графом, между щуплым поляком с худым лицом и красавцем-военным, между царедворцем и солдатом.

– Здравствуй, Адам, – запросто поздоровался он с графом.

Затем отвесил учтивый поклон Клемантине и осведомился, чем может быть ей полезен.

– Так, значит, вы друг Лагинского? – спросила она.

– До гробовой доски, – ответил Паз, которому граф ласково улыбнулся, в последний раз выпуская кольца ароматного дыма.

– В таком случае почему же вы не обедаете с нами? Почему не поехали с нами в Италию и Швейцарию? Почему прячетесь, не давая возможности поблагодарить вас за те услуги, что вы постоянно нам оказываете? – сказала графиня, правда, с живостью, но без всякого тепла в голосе.

Действительно, она догадывалась, что Паз добровольно принял на себя обязанности слуги. В то время подобная мысль вызывала некоторое презрение к такой социальной амфибии, к человеку, одновременно являющемуся и секретарем, и управляющим, не совсем управляющим и не совсем секретарем, обычно это бывал либо бедный родственник, либо друг, которого стесняются.

– Дело в том, графиня, что меня не за что благодарить, – ответил он довольно непринужденно. – Я друг Адама и почитаю для себя за удовольствие блюсти его интересы.

– А стоять ты, верно, тоже почитаешь для себя за удовольствие, – заметил граф Адам. Паз сел в кресло возле двери.

– Я вспоминаю, что видела вас в день моей свадьбы и несколько раз во дворе, – сказала графиня. – Но зачем вы ставите себя в положение подчиненного, раз вы друг Адама?

– Мнение парижан мне безразлично, – ответил он. – Я живу для себя или, если угодно, для вас обоих.

– Но мнение света о друге моего мужа не может быть мне безразлично…

– О, сударыня, свет легко удовлетворить, сказав: он чудак! Скажите же это. Вы не собираетесь на прогулку? – спросил он после минутного молчания.

– Хотите прокатиться в лес? – ответила графиня.

– Охотно.

Паз поклонился и вышел.

– Какой чудесный человек! Он прост, как дитя, – заметил Адам.

– А теперь расскажите мне, почему вы такие друзья, – попросила Клемантина, – Паз, душенька, принадлежит к столь же древнему и именитому дворянству, как и мы. Их семью постигло несчастье, и один из Паззи бежал с небольшими средствами из Флоренции в Польшу, где он осел и стал основателем рода Пазов, который затем был пожалован графским титулом. Их род отличился в благословенные дни нашей республиканской монархии и разбогател. Отводок от дерева, срубленного в Италии, дал могучие ростки, и теперь фамилия графов Паз насчитывает несколько ветвей. Я не удивлю тебя, сказав, что есть Пазы богатые и Пазы бедные. Наш Паз принадлежит к бедным Пазам. Он сирота, единственное его достояние сабля. Когда началось восстание, Паз служил в полку великого князя Константина. Он тотчас же вступил в польскую партию и дрался как поляк, как патриот, как человек, которому нечего терять: три основания, чтобы хорошо драться. В последнем сражении он бросился на русскую батарею, думая, что увлек за собой своих солдат, и был взят в плен. Я это видел. Такая отвага воодушевила меня. «За мной, на выручку капитана!» – крикнул я своим кавалеристам. Мы, как хищники, налетаем на батарею, и я с шестью солдатами освобождаю Паза. Нас было двадцать, а осталось восемь вместе с Пазом. Когда Варшаву предали, нам пришлось спасаться от русских. По странной случайности мы с Пазом оказались в одно и то же время в одном и том же месте по ту сторону Вислы. Я был свидетелем, как беднягу Паза арестовали пруссаки, ставшие в ту пору охотничьими псами русских. Человек, которого ты вытащил из вод Стикса, тебе дорог. Я не мог остаться равнодушным, когда Паза постигла новая опасность, и, желая помочь ему, пошел за ним в плен. Двое могут спастись там, где один погибнет. Во внимание к моему имени и родственным связям с теми, от кого зависела наша судьба – ведь мы были тогда в руках пруссаков, – на мой побег закрыли глаза. Дорогого мне капитана Паза я выдал за рядового, сказал, что он принадлежит к моей дворне, и нам дали возможность добраться до Данцига. Мы сели на голландский корабль, который шел в Лондон, куда через два месяца и прибыли. Там меня ждала мать, заболевшая в Англии. Паз и я ходили за ней до самой ее смерти, которую ускорила неудача предпринятого нами восстания. Мы покинули Лондон, и я увез Паза во Францию. Пережитые вместе превратности судьбы сроднили нас. Двадцати двух лет я очутился в Париже, имея шестьдесят с чем-то тысяч годового дохода, не считая остатков суммы, вырученной матерью от продажи фамильных бриллиантов и картин; я решил, прежде чем начать рассеянный образ жизни, обеспечить Паза. Не раз я видел печаль во взгляде капитана, а иногда в глазах его сверкали слезы. У меня были случаи оценить благородство, чистоту, великодушие его души. Может быть, его мучило, что он в неоплатном долгу перед человеком на шесть лет моложе его. Я был легкомыслен и беспечен, как и всякий в моем возрасте, я мог проиграться дотла, запутаться в сетях, расставленных парижанками, в один прекрасный день мы могли расстаться с Пазом. Хоть я и давал себе слово удовлетворять все его нужды, я предвидел всякие случайности и боялся, что позабуду или не смогу выплачивать Пазу его пенсию. Словом, ангел мой, я хотел избавить его от неприятной, стеснительной, унизительной необходимости обращаться ко мне с просьбами денег или тщетно искать в минуту отчаяния своего друга. Итак, однажды утром, после завтрака, когда мы курили трубки, протянув ноги к камину, я, краснея, осторожно, со всякими оговорками, ибо видел, что он с беспокойством смотрит на меня, вручил ему обязательство, обеспечивающее предъявителю две тысячи четыреста франков ренты…

Клемантина встала, подошла к мужу, села к нему на колени, обвила руками его шею и поцеловала в лоб со словами:

– Сокровище мое, как ты благороден! А что сказал Паз?

– Тадеуш побледнел и ничего не сказал… – ответил граф.

– А-а, его звать Тадеуш?

– Да, Тадеуш сложил чек и вернул его мне со словами: «Я думал, Адам, что мы друзья до гробовой доски и никогда не расстанемся; значит, я тебе надоел?» – «А, ты так меня понял, – сказал я, – хорошо, не будем больше подымать этот вопрос. Если разорюсь я, разоришься и ты». – «Твое состояние не позволяет тебе жить так, как подобает одному из Лагинских; разве тебе не нужен друг, который занялся бы твоими делами, был бы тебе отцом, братом, верным человеком?» Ни взор, ни голос Паза, дружочек мой, когда он произносил эти слова, не выдавали волнения, но за его спокойствием скрывалась любовь матери, признательность араба, преданность пуделя, дружба дикаря, готового, не произнося громких слов, пойти на любую жертву. Я обнял его, как обнимаем друг друга мы, поляки, и поцеловал в губы. «Итак, до гробовой доски! Все, что принадлежит мне, – твое, распоряжайся как хочешь!» Этот особняк купил мне он и, можно сказать, за бесценок. Он продал мои бумаги, когда они поднялись, и снова купил их, когда они упали в цене, и вырученными деньгами заплатил за эту хижину. Он знает толк в лошадях и так хорошо умеет купить и продать их, что моя конюшня досталась мне почти даром, а лошади у меня прекрасные, выезды одни из лучших в Париже. Наши люди – честные польские солдаты – наняты им, они пойдут за нас в огонь и воду. Я мог прокутить все состояние, а Паз так разумно и аккуратно ведет наше хозяйство, что возместил кое-какие мои незначительные проигрыши, пустяки, грехи молодости. Мой Тадеуш хитер, как два генуэзца, жаден до прибыли, как польский еврей, экономен, как образцовая хозяйка. Мне так и не удалось уговорить его жить, как жил я, пока был холост. Иногда даже надо было применять дружеское насилие, чтобы убедить его пойти в театр, если я шел туда один, или принять участие в обедах, которыми я угощал в кабачке веселую компанию. Светскую жизнь он не любит.