Текст книги "Пьеретта"

Автор книги: Оноре де Бальзак

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 10 страниц)

– Она захворала, – сказал Рогрон.

– Захворала? Она? Это просто фокусы! – умышленно громко, чтобы быть услышанной, ответила Сильвия. – Нынче утром, небось, она не была больна!

Этот последний удар окончательно сразил Пьеретту, она легла в постель, обливаясь слезами и моля бога взять ее из этого мира.

Уже с месяц, как Рогрону не приходилось больше относить Гуро газету «Конститюсьонель»; полковник предупредительнейшим образом сам являлся за нею, беседовал с Рогроном и уводил его гулять, если погода была хороша. Уверенная, что увидит полковника и сможет его расспросить, Сильвия постаралась одеться по-кокетливее. В представлении старой девы кокетливо одеться – значило нарядиться в зеленое платье, желтую кашемировую шаль с красной каймой и белую шляпу с жиденькими серыми перьями. К тому времени, когда должен был явиться полковник, Сильвия засела в гостиной, задержав там брата, которого заставила остаться в халате и домашних туфлях.

– Прекрасная погода, полковник, – сказал Рогрон, заслышав грузную поступь Гуро, – но я еще не одет; сестра хотела было уйти, а я должен был стеречь дом; подождите меня.

Рогрон оставил Сильвию наедине с полковником.

– Куда это вы собрались? Вы так прелестно одеты, – промолвил Гуро, заметив на длинном рябоватом лице старой девы какое-то торжественное выражение.

– Я хотела было выйти из дому, но девочка нездорова, и мне пришлось остаться.

– А что с ней?

– Не знаю, она сказала, что хочет полежать в постели.

В результате своего союза с Винэ Гуро был всегда начеку, во всем осторожен, чтобы не сказать недоверчив. Стряпчий, несомненно, захватил себе львиную долю. Он был полным хозяином в газете, редактировал ее и за это присваивал себе все доходы, тогда как полковник, ответственный редактор, почти ничего не получал. Винэ и Курнан оказали Рогронам огромные услуги, а он, отставной полковник, не мог быть ничем им полезен. Кто будет депутатом? Винэ. Кто был выборщиком? Винэ. К кому обращались за советами? К Винэ! Наконец Гуро по меньшей мере столь же ясно, как сам Винэ, видел, какую сильную и глубокую страсть зажгла в Рогроне прекрасная Батильда де Шаржбеф. Страсть эта – последняя страсть мужчины – доходила до безумия. Трепет охватывал холостяка при звуке голоса Батильды. Весь во власти своих желаний, Рогрон их скрывал, не смея надеяться на возможность такого брака. Чтобы испытать галантерейщика, полковник надумал сказать ему, что собирается просить руки Батильды; Рогрон побледнел, узнав о таком опасном сопернике, он стал холоден, почти враждебен к Гуро. Винэ, таким образом, во всех отношениях господствовал в доме Рогронов, тогда как он, полковник, был связан с этим домом лишь сомнительными узами нежных чувств, с его стороны – фальшивых, со стороны же Сильвии – еще ничем не проявившихся. Когда стряпчий рассказал ему об уловке священника и посоветовал, порвав с Сильвией, заняться Пьереттой, совет его совпал с тайной склонностью самого полковника. Но, пораздумав над тем, какой умысел мог скрываться за словами стряпчего, и тщательно обследовав все поле действия, полковник заподозрил в своем союзнике надежду рассорить его с Сильвией и, воспользовавшись страхом старой девы, добиться, чтобы все состояние Рогронов попало в руки мадемуазель де Шаржбеф. После ухода Рогрона, оставшись вдвоем с Сильвией, он насторожился, стараясь по малейшим приметам понять, какие мысли волновали ее. Он разгадал, что в ее намерение входило – быть к его приходу во всеоружии и оказаться с ним наедине. Полковник, и без того уже сильно подозревавший Винэ в желании устроить ему подвох, приписал предстоящий разговор тайным наветам этой судейской обезьяны; он весь подобрался, как в былые времена, когда производил разведку на вражеской земле: напрягши ум, не спуская глаз с окрестностей, прислушиваясь к малейшему шороху, он держал оружие наготове, У полковника была одна слабость: он никогда не верил ни одному женскому слову; стоило старой деве упомянуть о Пьеретте и сказать, что она среди бела дня легла в постель, как полковник тотчас же решил, что ревнивая Сильвия наказала девочку, заперев ее в комнате.

– Эта малютка становится премиленькой, – небрежным тоном заметил он.

– Она будет красивой, – ответила мадемуазель Рогрон.

– Вам бы следовало отправить ее теперь в Париж в какую-нибудь лавку, – прибавил полковник. – Там она сделает карьеру. Модисткам требуются сейчас очень красивые девушки.

– Вы это серьезно? – взволнованным голосом спросила Сильвия.

«Ага! Так и есть! – подумал полковник. – Винэ подсказала мне мысль жениться в будущем на Пьеретте, чтобы погубить меня в глазах этой старой ведьмы».

– А что же вы собираетесь с ней делать? – спросил он вслух. – Разве вы не видите, что даже девушка такой несравненной красоты, как Батильда де Шаржбеф, знатная, со связями, остается в девицах: нет желающих на ней жениться. У Пьеретты ни гроша за душой, она никогда не выйдет замуж. Неужели вы думаете, что красота и молодость имеют хоть какое-нибудь значение, скажем, для меня, кавалерийского капитана, служившего в императорской гвардии со времени ее сформирования императором, для меня, побывавшего во всех столицах и знававшего красивейших женщин этих столиц? Красота и молодость – что может быть заурядней и пошлей! Я и слышать о них не хочу! В сорок восемь лет, – сказал он, прибавляя себе года три, – когда переживешь разгром, и беспорядочное бегство из Москвы, и ужасную кампанию во Франции, силы уже не те, я старый гриб. А женщина вроде вас, например, окружит меня заботами, будет меня лелеять; и состояние жены вместе с моей жалкой пенсией в три тысячи франков позволит мне на старости лет жить в довольстве. Да такая жена во сто раз для меня предпочтительней какой-нибудь жеманницы, которая наделает мне хлопот, ибо ей будет только тридцать лет, когда мне стукнет шестьдесят, и ее одолеют страсти, когда меня одолеет ревматизм. В мои лета действуют осмотрительно. Да к тому же, говоря между нами, если бы я и женился, то ни за что бы не захотел иметь детей.

Лицо Сильвии во время этих разглагольствований было для полковника словно раскрытая книга, а ее восклицание окончательно убедило его в коварстве Винэ.

– Вы, стало быть, не любите Пьеретту!

– Да вы с ума сошли, дорогая Сильвия! – вознегодовал полковник. – Разве беззубый станет грызть орехи? Я, слава богу, еще в здравом уме и твердой памяти.

Сильвия не желала говорить от собственного имени и, полагая, что действует необычайно тонко, сослалась на брата:

– Брат хотел бы женить вас.

– Ну, брату вашему и в голову не придет такая мысль. Чтобы выведать его тайну, я несколько дней назад сказал ему, что люблю Батильду, – он побелел как полотно.

– Он любит Батильду, – сказала Сильвия.

– До безумия! А Батильда, конечно, гонится только за его деньгами! («Получай, Винэ!» – подумал полковник.) Как же он мог говорить о Пьеретте? Нет, Сильвия, – сказал он, многозначительно пожимая ей руку, – раз уж вы коснулись этого вопроса… (он придвинулся к Сильвии) так вот… (он поцеловал ей руку – ведь недаром он был кавалерийским полковником, неоднократно доказавшим свою храбрость) знайте же, что другой жены, кроме вас, мне не надо. И хотя этот брак может показаться браком по расчету, но, клянусь, я чувствую к вам сердечное влечение.

– Это не брат, а я хотела вас женить на Пьеретте. Ну, а если бы я отдала ей свое состояние… А, полковник?

– Но я вовсе не желаю быть несчастливым в семейной жизни и видеть через десять лет, как какой-нибудь вертопрах вроде Жюльяра увивается вокруг моей жены и посвящает ей стишки в газете. Нет уж, у меня достаточно мужского самолюбия! Никогда я не соглашусь взять жену не по возрасту.

– Хорошо, полковник, мы поговорим об этом серьезно, – сказала Сильвия, устремив на него взгляд влюбленной людоедки, который ей самой казался преисполненным нежности. Ее сухие лиловые губы, изобразив подобие улыбки, обнажили ряд желтых зубов.

– А вот и я, – сказал Рогрон и увел полковника, который рыцарски любезно раскланялся со старою девой.

Гуро решил поскорее жениться на Сильвии и стать хозяином в доме, дав себе слово, что в медовый месяц пустит в ход все свое влияние на жену, дабы избавиться от Батильды и от Селесты Абер. На прогулке он сказал Рогрону, что подшутил над ним и отнюдь не притязает на сердце Батильды, да к тому же недостаточно богат, чтобы жениться без приданого; потом посвятил его в свои планы: он, мол, давно уже остановил свой выбор на сестре Рогрона, оценив все ее достоинства и считая для себя честью стать его шурином.

– Полковник! Барон! Да если дело лишь в моем согласии, то брак может состояться, как только истечет положенный срок! – воскликнул Рогрон, радуясь, что избавился от столь опасного соперника.

Сильвия провела все утро дома, осматривая комнаты и прикидывая, хватит ли там места для семейной пары. Она решила надстроить для брата третий этаж, а второй обставить подобающим образом для себя и мужа; но все же она дала себе слово (причуда старой девы), прежде чем принять окончательное решение, подвергнуть полковника испытанию, дабы удостовериться в его чувствах и нравственности. Она все еще сомневалась и хотела убедиться, что между Пьереттой и полковником ничего не было.

Пьеретта спустилась вниз, чтобы накрыть стол к обеду. Старой деве пришлось самой готовить обед, и, испачкав платье, она воскликнула: «Проклятая девчонка!» Ведь если бы обед готовила Пьеретта, Сильвия не посадила бы жирного пятна на свое шелковое платье.

– Ага, явилась, красотка, неженка! Вы точно собака кузнеца, которая спит под грохот наковальни, но чуть звякнет кастрюля – мигом просыпается. И вы еще строите из себя больную, лгунья!

«Вы не сказали мне правды о том, что произошло нынче утром на площади, – значит, вам ни в чем нельзя верить!» – эта мысль сквозила в каждом слове Сильвии и, точно молотом, беспрестанно била по мозгу и сердцу Пьеретты.

К великому удивлению Пьеретты. Сильвия после обеда приказала ей одеться к вечеру. Самому богатому воображению не угнаться за изобретательностью старой девы, когда в ум ее закралось подозрение. Старая дева тогда заткнет за пояс всех политиков, адвокатов, нотариусов, ростовщиков и скряг. Сильвия решила сперва сама все расследовать, а затем обратиться за советом к Вина. Она хотела, чтоб Пьеретта вечером вышла к гостям: тогда по ее поведению станет ясно, сказал ли полковник правду. Дамы де Шаржбеф явились первыми. По совету своего кузена Винэ, Батильда удвоила заботу об элегантности туалета. На ней было прелестное платье из синего бумажного бархата с неизбежной светлой косынкой, в ушах – виноградные гроздья из гранатов в золотой оправе, прическа с локонами, коварная бархотка с крестиком на шее, черные атласные туфельки, серые шелковые чулки и перчатки шведской кожи; при этом – осанка королевы и кокетливость молодой девушки, способные поймать на удочку любого Рогрона. Спокойная и полная достоинства мать ее держалась, как и дочь, с тем кастовым аристократическим высокомерием, которое помогало этим женщинам спасать положение. Батильда обладала незаурядным умом, что подметил один лишь Винэ, после того как дамы Шаржбеф прожили два месяца у него в доме. Когда стряпчий постиг всю глубину ума этой девушки, оскорбленной тем, что красота ее и молодость пропадают даром, полной презрения к людям этой эпохи, единственным кумиром которой являются деньги, и научившейся поэтому многое понимать, – пораженный Винэ воскликнул: «Женись я на вас, Батильда, я мог бы уже и сейчас рассчитывать на пост министра юстиции; я именовался бы Винэ де Шаржбеф и был бы депутатом правой!»

В своем желании выйти замуж Батильда не руководствовалась никакими «мещанскими» идеями; она хотела выйти замуж отнюдь не для того, чтобы стать матерью, иметь мужа, – она хотела выйти замуж, чтобы быть свободной, обратить мужа в подставное лицо, называться «мадам», но действовать по-мужски. Рогрон для нее был просто фирмой; она рассчитывала сделать этого глупца депутатом, который бы только голосовал, а душою всего была бы она сама; она хотела отомстить своей родне, не пожелавшей помочь ей, девушке без средств. Винэ немало способствовал укреплению и развитию в ней этих намерений, восхищаясь ими и поддерживая их.

– Дорогая кузина, – говорил он, объясняя ей, как велико влияние женщин, и рисуя возможную для них сферу деятельности, – ужели вы полагаете, что такой в высшей степени посредственный человек, как Тифен, попал бы в первую инстанцию Парижского суда собственными усилиями? Благодаря госпоже Тифен он стал депутатом, и в Париж он переведен тоже благодаря ей. Мать ее – госпожа Роген – тонкая штучка и вертит как вздумается известным банкиром дю Тийе, одним из подручных Нусингена; оба они связаны с Келлерами, а три эти банкирских дома оказывают услуги самому правительству или наиболее близким к нему людям; у этих хищников-банкиров связи со всеми ведомствами, им знаком весь Париж. Почему бы Тифену и не стать где-нибудь председателем окружного суда? Выходите замуж за Рогрона, мы сделаем его депутатом, как только моя кандидатура пройдет по другому избирательному округу – Сены и Марны. Вы для него получите тогда место главноуправляющего окладными сборами – одно из тех мест, где Рогрону потребуется только подписывать бумаги. Если оппозиция возьмет верх – мы будем в оппозиции, а если удержатся Бурбоны – о, тогда мы осторожно соскользнем к центру! Рогрон к тому же вечно жить не будет, вы можете потом найти себе мужа с титулом – словом, добейтесь только хорошего положения, и Шаржбефы нам еще послужат. Жизнь, полная лишений, показала вам, вероятно, так же как и мне, чего стоят люди: ими нужно пользоваться, как почтовыми лошадьми. Мужчина или женщина довозит нас от станции до станции.

Винэ превратил Батильду в Екатерину Медичи в миниатюре. Оставляя дома жену, которая счастлива была просиживать вечера со своими двумя детьми, он неизменно сопровождал г-жу де Шаржбеф с дочерью к Рогронам. Он являлся туда во всем своем блеске – настоящим трибуном Шампани. К тому времени он уже носил красивые очки в золотой оправе, шелковый жилет, белый галстук, черные панталоны, сапоги из тонкой кожи, черный фрак от парижского портного, золотые часы с цепочкой. На смену прежнему бледному, худому, угрюмому и мрачному Винэ явился новый – с осанкой политического деятеля, с твердой поступью уверенного в себе человека и спокойствием служителя правосудия, хорошо знакомого со всеми темными закоулками закона. Небольшая тщательно причесанная голова, хитрое лицо с гладко выбритым подбородком, располагающие к себе, хотя и сдержанные, манеры – все это придавало ему какую-то робеспьеровскую привлекательность. Из него, несомненно, должен был выйти прекрасный генеральный прокурор с опасным, изворотливым, губительным красноречием или же остроумный оратор вроде Бенжамена Констана. Ненависть и злоба, некогда его одушевлявшие, сменились теперь предательской мягкостью. Яд обратился в микстуру.

– Здравствуйте, моя дорогая, как поживаете? – приветствовала Сильвию г-жа де Шаржбеф.

Батильда направилась прямо к камину, сняла шляпу, оглядела себя в зеркале и поставила на каминную решетку хорошенькую ножку – чтобы показать ее Рогрону.

– Что с вами, сударь? – глядя на него, спросила она. – Вы даже не поздоровались со мной? Ну стоит ли после этого надевать для вас бархатные платья…

Она подозвала Пьеретту и отдала ей шляпу, чтобы та отнесла ее на кресло, притом сделала это так, точно бретоночка была служанкой. Говорят, мужчины бывают весьма свирепы, и тигры также; но ни тиграм, ни гадюкам, ни дипломатам, ни служителям закона, ни палачам, ни королям, при всей их жестокости, недоступна та ласковая бесчеловечность, ядовитая нежность и варварская пренебрежительность, с которыми девица относится к другой девице, если почитает себя красивее ее, выше по рождению и богатству и если дело коснется замужества, первенства – словом, тысячи вещей, вызывающих между женщинами соперничество. Два слова. «Благодарю, мадемуазель», – сказанные Батильдой Пьеретте, были целой поэмой в двенадцати песнях.

Ее звали Батильдой, а ту, другую, Пьереттой. Она была де Шаржбеф, а та – какая-то Лоррен! Пьеретта была болезненной и маленькой, Батильда – статной и полной жизни. Пьеретту кормили из милости, Батильда с матерью ни от кого не зависели! На Пьеретте было легкое шерстяное платье с шемизеткой, на Батильде переливались волнистые складки синего бархата. У Батильды были самые пышные плечи во всем департаменте и руки, как у королевы; у Пьеретты – торчащие лопатки и худенькие руки! Пьеретта была золушкой, а Батильда – феей! Батильде предстояло замужество, Пьеретте суждено было остаться вековушей. Батильду обожали, Пьеретту никто не любил. Батильда была прелестно причесана, она обладала вкусом; волосы Пьеретты упрятаны были под маленький чепчик, и в модах она ничего не смыслила. Вывод: Батильда – совершенство, а Пьеретта – ничто. Гордая бретонка прекрасно понимала эту безжалостную поэму.

– Здравствуйте, милочка! – величественно изрекла г-жа де Шаржбеф, по своему обыкновению произнося слова в нос.

Винэ довершил эти обиды, оглядев Пьеретту с ног до головы и воскликнув на три разных тона: «Хо-хо-хо! До чего же мы нынче хороши, Пьеретта!»

– Вам бы следовало сказать это о вашей кузине, а не обо мне, – возразила бедная девочка.

– Ну, моя кузина всегда хороша, – отвечал стряпчий. – Не так ли, папаша Рогрон? – прибавил он, повернувшись к хозяину дома и размашисто хлопая его по плечу.

– Да, – отвечал Рогрон.

– Зачем вы заставляете его говорить не то, что он думает? Я никогда не была в его вкусе, – сказала Батильда, став перед Рогроном. – Не правда ли? Поглядите-ка на меня!

Рогрон оглядел ее с ног до головы и зажмурился, точно кот, у которого чешут за ухом.

– Вы слишком хороши собой, – сказал он, – на вас глядеть опасно.

– Почему?

Рогрон молча уставился на горящие головешки. В это время вошла мадемуазель Абер в сопровождении полковника. Селеста Абер стала общим врагом и пользовалась лишь расположением Сильвии; но, подкапываясь под Селесту, каждый старался быть с ней как можно милей, предупредительней и любезней, так что она не знала, верить ли проявляемому к ней вниманию или же предостережениям брата. Викарий держался вдали от поля битвы, но обо всем догадывался. Поняв, что надежды сестры рухнули, он стал одним из злейших противников Рогронов. Чтоб сразу же дать ясное представление о мадемуазель Абер, достаточно сказать, что, не будь она даже начальницей и архиначальницей своего пансиона, у нее все равно был бы вид учительницы. Учительницы отличаются какой-то своеобразной манерой носить шляпы. Подобно тому, как пожилые англичанки захватили монополию на ношение тюрбанов, учительницы взяли патент на шляпы, где больше проволоки, нежели цветов, а цветы сверхиокусственны; такая шляпа долго сохраняется в шкафу и бывает всегда новой, но с первого же дня имеет несвежий вид. Для учительниц стало вопросом чести в точности подражать манекенам художников: садясь на стул, они сгибаются как на шарнирах. Когда с ними заговариваешь, они поворачиваются к вам всем туловищем; а если шуршит на них платье, так и чудится, что это испортилась какая-то пружина. У мадемуазель Абер, идеальной представительницы этого типа, был строгий взгляд и поджатые губы, а под морщинистым подбородком подвязаны были выцветшие и измятые ленты шляпы, разлетавшиеся в стороны при каждом движении. Лицо ее украшали две родинки – нужно признаться, слишком крупные и темные, но зато поросшие волосами, торчащими во все стороны, как тычинки у лютика. Она нюхала табак и проделывала это безо всякого изящества. Все, как за привычную работу, уселись за бостон. Сильвия посадила мадемуазель Абер напротив себя, а полковника сбоку, против г-жи де Шаржбеф. Батильда села подле матери и Рогрона. Пьеретту Сильвия поместила между собой и полковником. Рогрон расставил также и второй столик на случай, если явятся Неро и Курнан с женою. Подобно супругам Курнан, Винэ и Батильда тоже умели играть в вист. С тех пор как «дамы де Шаржбеф» – так называли их в Провене – стали бывать у Рогронов, на камине, между канделябрами и часами, зажигались две лампы, а ломберные столы освещались свечами по сорока су за фунт, оплачиваемыми, впрочем, из карточных выигрышей.

– Ну, Пьеретта, возьми же свое рукоделие, девочка, – сказала Сильвия слащавым тоном, заметив, что та смотрит в карты полковника.

На людях она всегда прикидывалась очень ласковой к Пьеретте. Это подлое лицемерие возмущало честную бретоночку и внушало ей презрение к кузине. Пьеретта принесла свое рукоделие, но, вышивая, продолжала глядеть в карты Гуро. Полковник словно и не замечал сидящей подле него девочки. Сильвия наблюдала за ним, и безразличие это начинало казаться ей крайне подозрительным. Был такой момент в игре, когда старая дева объявила большой мизер в червях; в банке было много фишек и сверх того еще двадцать семь су. Явились Курнаны и Неро Старик Дефондриль – вечный следователь, за которым министерство юстиции никак не хотело признать достаточно юридических способностей для назначения его на должность судьи, бывший сторонник Тифенов, вот уже два месяца как тяготеющий к партии Винэ, – стоял у камина, спиной к огню, раздвинув фалды своего фрака, Он обозревал эту роскошную гостиную, где блистала мадемуазель де Шаржбеф, ибо казалось, что все это пурпурное убранство предназначено специально для того, чтобы оттенять прелести великолепной Батильды. Воцарилось молчание. Пьеретта смотрела, как разыгрывали мизер, а внимание Сильвии было поглощено важным ходом.

– Ходите так, – сказала Пьеретта полковнику, указывая на черви.

Полковник пошел с червей; черви разыгрывались между ним и Сильвией; он вынудил Сильвию сбросить туза, хотя у нее было еще пять маленьких карт той же масти.

– Этот ход не в счет. Пьеретта видела мои карты и посоветовала полковнику ходить с червей.

– Но, мадемуазель, – сказала Селеста, – полковник не мог не взять того, что вы сами ему отдавали.

Эта фраза вызвала улыбку у г-на Дефондриля, человека проницательного, которого в конце концов стала забавлять борьба интересов в Провене, где он играл роль Ригодена из комедии Пикара «Дом разыгрывается в лотерею».

– Зачем же полковнику упускать то, что само идет в руки? – поддакнул Курнан, не зная, о чем идет речь.

Сильвия бросила на мадемуазель Абер любезно-свирепый взгляд, как смотрят иногда друг на друга старые девы.

– Вы видели мои карты, Пьеретта, – сказала Сильвия, глядя в упор на двоюродную сестру.

– Нет, кузина.

– Я за всеми вами наблюдал и могу удостоверить, – сказал судья-археолог, – что малютка ни на кого, кроме полковника, не глядела.

– Ну, что вы! – воскликнул Гуро, придя в ужас. – Маленькие девочки ловко умеют кинуть взгляд исподтишка.

– А! – вырвалось у Сильвии.

– Конечно, – подхватил Гуро, – она могла нарочно заглянуть к вам в карты, чтобы подстроить вам каверзу. Правда, милочка?

– Нет, я не способна на это, – возразила честная бретонка. – Я постаралась бы тогда помочь кузине.

– Вы сами прекрасно знаете, что вы лгунья, но вы еще и глупы вдобавок, – сказала Сильвия. – Разве можно верить хоть единому вашему слову, после того что было нынче утром? Вы просто…

Но Пьеретта не захотела выслушивать того, что собиралась сказать ей двоюродная сестра. Предупреждая готовый излиться на нее поток брани, она поднялась и вышла, направившись в темноте в свою комнату.

Побледнев от бешенства, Сильвия прошипела сквозь стиснутые зубы: «Она еще за это поплатится!»

– Вы будете платить за мизер? – спросила г-жа де Шаржбеф.

В этот момент бедняжка Пьеретта со всего размаха ударилась головой о дверь, которую судья оставил открытой.

– Поделом, так ей и надо! – воскликнула Сильвия.

– Что с ней случилось? – спросил Дефондриль.

– То, что она вполне заслужила, – ответила Сильвия.

– Она, верно, сильно ушиблась, – сказала мадемуазель Абер.

Сильвия встала, чтобы пойти посмотреть, что случилось с Пьереттой, пытаясь под этим предлогом уклониться от уплаты за мизер, но г-жа де Шаржбеф остановила ее.

– Сперва рассчитайтесь с нами, – сказала она ей, смеясь, – а то ведь, когда вы вернетесь, вы уже обо всем позабудете.

Такая недоверчивость, вызванная постоянной недобросовестностью бывшей галантерейщицы в карточных спорах и при уплате мелких карточных долгов, встретила всеобщее одобрение. Сильвия снова села, позабыв и думать о Пьеретте; и безразличие это никого не удивило.

Весь вечер Сильвия была крайне озабочена. В половине десятого, когда кончили играть в бостон, она опустилась в кресло у камина и встала только, чтобы проститься с гостями. Полковник измучил ее, она не знала, что о нем и думать.

«Мужчины такие лицемеры!» – вздохнула она, засыпая.

Налетев с размаху на ребро двери, Пьеретта больно ушибла голову над ухом, в том самом месте, где молодые девушки отделяют пробором прядь волос, которую накручивают на папильотки. Наутро там появился огромный кровоподтек.

– Это вас бог наказал, – заметила ей за завтраком кузина, – вы ослушались меня, не проявили ко мне должного уважения, – ведь вы ушли, не дав мне досказать до конца. Вот и получили по заслугам.

– Нужно все же положить компресс из соленой воды, – сказал Рогрон.

– И так заживет, кузен! – воскликнула Пьеретта. Бедная девочка рада была видеть доказательство заботы в этих словах своего опекуна.

Неделя как началась, так и закончилась среди непрестанной травли. Сильвия становилась изобретательной и в своем изощренном мучительстве доходила до самых диких выдумок. Могикане, ирокезы, иллинойцы могли бы у нее поучиться. Пьеретта не посмела жаловаться на ломоту и какие-то странные боли в голове. Неудовольствие кузины вызвано было нежеланием Пьеретты сознаться в том, что касалось Бриго, но девочка с бретонским упорством замкнулась в молчании. Каждому ясно теперь, каким взглядом Пьеретта посмотрела в церкви на Бриго: ведь она могла бы потерять своего друга, если бы присутствие его было обнаружено, а она инстинктивно хотела, чтобы он был где-то поблизости, радовалась тому, что он в Провене. Как она счастлива была увидеть Бриго! Она глядела на него, как изгнанник глядит издалека на свою отчизну, как мученик глядит на небеса, раскрывающиеся среди истязаний перед его прозревшим взором. Этот взгляд Пьеретты так хорошо был понят юным бретонцем, что, строгая доски, орудуя циркулем, размеряя и пригоняя деревянные планки, он неустанно думал над тем, как бы завязать с ней переписку. В конце концов Бриго нашел крайне простой способ. Ночью, в условленный час, Пьеретта спустит бечевку, к концу которой он привяжет письмо. Среди ужасных страданий, вызываемых двумя ее болезнями – образующимся в голове нагноением и не правильностью в развитии ее организма, – Пьеретту поддерживала надежда вступить в переписку с Бриго. Их сердца волновало одно и то же желание; они понимали друг Друга даже издалека. При каждой ране, нанесенной ее сердцу, при каждой резкой боли в голове Пьеретта твердила себе: «Бриго здесь!» – и находила силы безропотно переносить свои муки.

В первый же базарный день после их встречи в церкви Бриго высматривал на рынке свою маленькую подругу. Увидав ее, он побледнел и задрожал, точно осенний лист, готовый сорваться с ветки, но не растерялся и стал выбирать фрукты у той же торговки, у которой приторговывала провизию ужасная Сильвия. Бриго удалось передать Пьеретте записку, и он проделал это, балагуря с торговкой естественнейшим образом, словно был прожженным малым, которому не в диковинку подобные дела; хотя движения его и были спокойны, но горячая кровь шумела у него в ушах, устремляясь с такою силой из сердца, что, казалось, его вены и артерии готовы были лопнуть. Он действовал по виду с решимостью закоренелого преступника, но в глубине невинной души испытывал трепет, подобный чувству, знакомому многим матерям, когда решался вопрос жизни или смерти их ребенка. Смятение Бриго передалось Пьеретте; она сунула записку в карман своего передника. Щеки ее запылали вишнево-красными пятнами. Сами того не подозревая, эти дети питали друг к другу такое сильное чувство, что его достало бы на десять влюбленных. Этот миг остался в их душах источником живых волнений. Сильвия, не умевшая различать бретонский говор, не могла заподозрить в Бриго недавнего трубадура, и Пьеретта вернулась домой со своим сокровищем.

Письма этих несчастных детей послужили впоследствии документом в ужасном судебном процессе; не будь роковых обстоятельств, они так и остались бы неизвестными. Вот что Пьеретта прочла вечером у себя в комнате:

«Моя дорогая Пьеретта! В полночь, когда все спят, я буду бодрствовать для тебя и приходить каждую ночь под окно кухни. Спуская из своего окна бечевку такой длины, чтобы я мог до нее дотянуться, – от нее никакого шума не будет, – привязывай к ней письмо, в котором будешь сообщать мне все, что захочешь. Я буду отвечать тебе тем же способам. Я узнал, что твои родственники научили тебя читать и писать, но все же они недостойные люди. Как много добра они могли бы тебе сделать, а вместо того сколько причиняют зла! Тебя, Пьеретта, дочь полковника, погибшего за Францию, они превратили в свою служанку! Вот, значит, на что ушли твой прекрасный румянец и цветущее здоровье! Что же сталось с моей Пьереттой? Что они с ней сделали? Я вижу, что тебе худо. Пьеретта, вернемся в Бретань! Я уже достаточно зарабатываю, и у тебя будет все необходимое: я зарабатываю от четырех до пяти франков в день, самому мне больше тридцати су не надобно, а три франка я отдавал бы тебе. Ах, Пьеретта, как я молил за тебя бога после того, как увидал тебя! Я просил его послать мне все твои горести, а тебя одарить одними лишь радостями. На что ты им надобна, зачем они тебя держат? Ведь твоя бабушка тебе ближе. Они злые люди, эти Рогроны, они отняли у тебя всю твою веселость. В Провене тебя ноги еле носят, а как ты бегала когда-то в Бретани! Вернемся в Бретань, Пьеретта! Словом, я здесь, чтобы служить тебе, исполнять твои приказания, скажи мне только, чего ты хочешь. Если тебе нужны деньги – у меня есть сто восемьдесят франков, я переправлю их тебе при помощи веревочки. Жаль только, что не могу отдать их тебе сам, почтительно целуя твои милые ручки. Ах, Пьеретта, давно уже небесная лазурь покрылась для меня тучами! С тех пор как я усадил тебя в этот проклятый дилижанс, я не знал ни часу радости; а теперь вот, когда мы свиделись, ты похожа на тень, и твоя ведьма-родственница отравила нашу встречу. Но у нас будет утешение, будем с тобой вместе молиться богу по воскресным дням, – так, может быть, он нас лучше услышит. Я не прощаюсь, моя дорогая Пьеретта, – до ночи!»