Текст книги "Пьеретта"

Автор книги: Оноре де Бальзак

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 10 страниц)

Преследуемый нищетой, стыдясь того, что не может создать для жены приличные условия жизни, стряпчий направил все свои усилия на то, чтобы сделать карьеру в прокуратуре, – но тщетно: богатые представители семьи Шаржбефов отказали ему в поддержке. Высоконравственная роялистская родня его жены осуждала этот вынужденный брак, к тому же их новоявленный родственник носил фамилию Винэ: неужели оказывать покровительство человеку столь низкого звания? И, ветвь за ветвью, семья Шаржбефов выпроваживала его, когда он пытался с помощью жены добиться поддержки у ее родни. Лишь у одной из Шаржбефов г-жа Винэ нашла сочувствие – у бедной вдовы, проживавшей с дочерью в Труа. И Винэ впоследствии не забыл о приеме, оказанном его жене этой представительницей рода Шаржбефов. Всеми гонимый, полный ненависти к семье своей жены, к правительству, отказывавшему ему в предоставлении места, к обществу Провена, не желавшему его принимать, Винэ примирился с бедностью. Накипевшая желчь дала ему силу для борьбы. Он стал либералом, сообразив, что карьера его связана с победой оппозиции, и в ожидании лучших дней ютился со своей домоседкой женой в жалком домишке верхнего города. Молодая г-жа Винэ, предназначенная для лучшей участи, жила со своим мужем и ребенком в полном уединении. Бывает бедность, которую переносят весело и с достоинством; но Винэ, снедаемый честолюбием, чувствовавший свою вину перед соблазненной им женщиной, был охвачен мрачным бешенством; совесть его стала податливой, и он решил любым способом добиться успеха. Лицо его, еще не старое, осунулось. В суде многие испытывали страх, глядя на его плоскую змеиную голову с тонким большим ртом и сверкающими сквозь очки глазами и слушая его пискливый, резкий, настойчивый голос, раздражавший нервы. Неровный и болезненный цвет лица какого-то желто-зеленого оттенка позволял догадываться о неудовлетворенном тайном честолюбии, о постоянных разочарованиях и тщательно скрываемой бедности. Он обладал красноречием, умел спорить, у него не было недостатка ни в картинных выражениях, ни в остроумии, он был образован, хитер. Жажда преуспеяния научила его во всем разбираться, он мог бы стать политическим деятелем. Человек, который не останавливается ни перед чем, лишь бы это не каралось законом, очень силен, – Вина отличался именно такого рода силой. Будущий борец на парламентской арене, один из тех, кто впоследствии требовал возведения на трон Орлеанской династии, оказал ужасное влияние на судьбу Пьеретты. В те времена он хотел основать в Провене газету, которая послужила бы орудием для осуществления его планов. Исподтишка, при помощи полковника, наблюдая за холостяком и старой девой, стряпчий пришел к решению сделать на них ставку. На этот раз он не мог, казалось, просчитаться: после семи тяжелых лет, когда дома у него зачастую не было ни крохи, нищете его приходил конец. В тот день, когда Гуро, встретившись с ним на маленькой площади, сообщил ему, что Рогроны порвали с буржуазной аристократией верхнего города, приверженной правительству, стряпчий многозначительно толкнул его в бок.

– Такая или этакая будет у вас жена, красивая или дурнушка – вам ведь безразлично, – сказал он. – Женились бы вы на мадемуазель Рогрон, мы с вами тогда могли бы кое-что здесь предпринять…

– Я и сам об этом подумывал, да они выписали дочь бедного полковника Лоррена, свою наследницу, – сказал Гуро.

– Добейтесь у них завещания в вашу пользу. О! Дом у вас будет полная чаша!

– Да, впрочем, и малютка… Ну, там видно будет! – сказал полковник с таким шутовским и гнусным видом, что человек, подобный Винэ, прекрасно мог понять, как мало значила какая-то девчонка в глазах этого рубаки.

После переезда родных в убежище для престарелых, где они печально доживали свой век, юная и самолюбивая Пьеретта жестоко страдала от сознания, что живет там из милости, и очень обрадовалась, узнав, что у нее есть богатые родственники, готовые ее приютить. Услыхав, что она готовится к отъезду, друг ее детства, сын майора Бриго, ставший к тому времени подмастерьем у столяра в Нанте, принес ей на дорогу шестьдесят франков – все свое богатство, с трудом собранное им за время ученичества из чаевых; и Пьеретта приняла этот дар с великолепным спокойствием истинной дружбы, доказывавшим, что будь она сама на месте Бриго, ее обидело бы выражение благодарности. Бриго прибегал по воскресеньям в Сен-Жак, чтобы поиграть с Пьереттой и утешить ее. Крепкий и здоровый юноша постиг всю сладость той самоотверженной и преданной заботливости, которой мы окружаем непроизвольно избранный нами предмет нашей любви. Не раз в воскресный день, забравшись в уголок сада, они с Пьереттой расшивали завесу будущего узорами своей ребяческой фантазии: подмастерье столяра, оседлав свой рубанок, отправляется искать по свету удачи и, разбогатев, возвращается к Пьеретте, которая его ждет. Итак, в октябре 1824 года, когда Пьеретте исполнилось одиннадцать лет, двое стариков и молодой рабочий с глубокой грустью поручили ее попечениям кучера, следовавшего со своим дилижансом из Нанта в Париж, и попросили его посадить девочку в Париже в другой дилижанс, отправляющийся в Провен. Бедный Бриго! Он, как собачонка, бежал сколько мог за дилижансом, не спуская глаз со своей милой Пьеретты. Напрасно бретоночка подавала ему знаки, чтобы он остановился. Бриго, выбежав за город, отмахал еще целую милю и, только окончательно выбившись из сил, бросил сквозь слезы прощальный взгляд своей Пьеретте, которая тоже заплакала, когда он скрылся из виду… Высунувшись из окна дилижанса, Пьеретта снова увидала своего друга: он все еще стоял на дороге, глядя вслед неуклюжему экипажу. Лоррены и Бриго были так неопытны в житейских делах, что Пьеретта приехала в Париж без единого су. В Париже возница, которому девочка рассказала о своих богатых родственниках, заплатил за нее в гостинице и в возмещение своих расходов взял деньги с кучера труаского дилижанса, поручив ему доставить Пьеретту к родственникам и истребовать следуемое за провоз, точно она была почтовой посылкой. Спустя четыре дня после отъезда из Нанта, в понедельник, около девяти часов вечера, добродушный старый толстяк, кучер Королевского общества почтовых карет, взял Пьеретту за руку и, пока на Большой улице выгружали доставленных в Провен пассажиров и поклажу, повел девочку, весь багаж которой состоял из двух платьиц, двух пар чулок и двух сорочек, к мадемуазель Рогрон, по адресу, указанному ему начальником почтовой конторы.

– Мое почтение, мадемуазель и вся честная компания! – сказал кучер. – Вот вам ваша двоюродная сестрица. Не девочка, а ягодка! С вас сорок семь франков. Хотя у вашей малютки не бог весть сколько багажа, распишитесь все же вот на этом листочке.

Мадемуазель Сильвия с братом шумно выражали свое удивление и радость.

– Прошу прощенья, – сказал кучер, – меня ждет дилижанс, распишитесь на квитанции, дайте мне сорок семь франков шестьдесят сантимов да на водку, сколько не жалко, – и мне и нантскому кучеру. Мы за малюткой глядели, как за родной дочкой, уплатили за ее ночлег, за еду, за место до Провена и еще за кое-какие мелочи.

– Сорок семь франков двенадцать су! – ужаснулась Сильвия.

– Вы никак торговаться собираетесь! – воскликнул кучер.

– Где же счет? – спросил Рогрон.

– Счет? А квитанция на что?

– Хватит болтать, – сказала Сильвия брату, – видишь же, что платить все равно придется.

Рогрон принес сорок семь франков и двенадцать су.

– А нам с товарищем, стало быть, ничего? – спросил кучер.

Из недр своего старого бархатного ридикюля, набитого ключами, Сильвия извлекла сорок су.

– Благодарствуйте, себе оставьте, – сказал кучер. – Пусть уж лучше мы все это просто так, задаром сделали для малютки.

Он взял расписку и вышел, сказав толстой служанке: «Ну и лавочка! Бывают же такие крокодилы, почище египетских!»

– Какой грубиян! – воскликнула Сильвия, услыхав его слова.

– Да ведь им как-никак пришлось повозиться! – упершись кулаками в бока, возразила Адель.

– Ну, нам с ним не детей, крестить, – заявил Рогрон.

– Где вы ее спать положите? – спросила служанка. Так прибыла Пьеретта Лоррен к своим родственникам, так ее приняли двоюродный братец и двоюродная сестрица, тупо разглядывавшие девочку, которую выгрузили у них будто какой-то тюк, переправив из жалкой каморки в Сен-Жаке, где она ютилась подле деда и бабки, прямо в столовую ее кузенов, показавшуюся ей дворцовым залом Она оробела и растерялась. Бретоночка в синей юбке из простой шерстяной ткани, в розовом коленкоровом передничке, в грубых башмаках, синих чулках, в белой косынке и в натянутых на обветренные руки шерстяных, красных с белыми кантиками митенках, купленных ей в Париже кучером, показалась бы очаровательной всякому, кроме этих бывших лавочников. Бретонский чепчик, который ей выстирали в Париже (он испачкался по пути из Нанта), словно ореолом окружал ее жизнерадостное личико. Этот национальный головной убор из тонкого батиста с накрахмаленными и крупно плоенными кружевами так прост и кокетлив, что заслуживал бы подробного описания. Ткань и кружево, пропуская свет, бросают лишь легкую тень, и она придает лицу ту девственную прелесть, которую многие художники тщетно пытаются передать красками, а Леопольд Робер так удачно запечатлел в прекрасной, как рафаэлева мадонна, женщине с ребенком на картине «Жнецы». В этой пронизанной светом кружевной рамке сияло цветущее здоровьем розово-белое личико. В теплой столовой разгорелись нежные ушки, губы, кончик тонкого носа, отчего все лицо казалось еще белее.

– Что же ты с нами не поздороваешься? – сказала Сильвия. – Я твоя двоюродная сестра, а вот твой двоюродный брат.

– Кушать хочешь? – обратился к Пьеретте Рогрон.

– Когда же ты выехала из Нанта? – спросила Сильвия.

– Она немая, – сказал Рогрон.

– У нее, бедняжки, и одежи-то совсем нет! – воскликнула толстая Адель, развернув небольшой узел, увязанный в платок старика Лоррена.

– Поцелуй же своего двоюродного брата! – сказала Сильвия.

Пьеретта поцеловала Рогрона, – Поцелуй же свою двоюродную сестру! – сказал Рогрон.

Пьеретта поцеловала Сильвию.

– Девочку совсем разморило дорогой. Ей, верно, нужно отоспаться, – сказала Адель.

Пьеретта почувствовала вдруг к обоим своим родственникам непобедимое отвращение – чувство, которого до той поры еще никогда и ни к кому не испытывала. Сильвия со служанкой пошли укладывать бретоночку спать в ту самую комнату третьего этажа, где Бриго заметил белые коленкоровые занавески. Там стояла узкая, как в пансионе, кровать с коленкоровым пологом и деревянной колонкой, окрашенной в голубой цвет, ореховый комод без мраморной доски, небольшой ореховый стол, простой ночной столик без дверцы, три убогих стула и висело зеркало. Стены мансарды оклеены были дешевенькими голубыми обоями в черных цветочках. Пол был выложен крашеными и навощенными плитками – от него так несло холодом, что стыли ноги. Ковра не было, если не считать плетеного тряпичного половичка у кровати. Простой мраморный камин украшен был зеркалом, двумя позолоченными медными подсвечниками и грубой алебастровой вазой с ручками в виде голубков, красовавшейся некогда в комнате Сильвии в Париже.

– Удобно ли тебе здесь будет, детка? – спросила Сильвия.

– О! Тут так красиво! – серебристым голоском ответила девочка.

– Ну, она не больно прихотлива, – проворчала себе под нос толстая служанка. – Положить ей грелку в постель? – спросила она.

– Да, – сказала Сильвия, – простыни могли отсыреть.

Вместе с грелкой Адель принесла и свою косынку; Пьеретта, привыкшая спать на простынях из грубого бретонского холста, удивилась тонкости и мягкости простынь из бумажной ткани. Когда девочку уложили спать, Адель, не утерпев, сказала, спускаясь по лестнице: «Все ее пожитки, мадемуазель, и трех франков не стоят».

С тех пор как Сильвия перешла на систему строгой экономии, она, чтобы не тратить лишнего на освещение и топливо, оставляла свою служанку в столовой, – лишь когда являлись Вина и полковник Гуро, Адель уходила на кухню. Приезд Пьеретты дал пищу для разговоров на весь вечер.

– Придется завтра же купить ей все необходимое, – сказала Сильвия. – У нее ровно ничего нет.

– У нее одна только пара башмаков – та, что на ногах, да и весят они чуть ли не по десять фунтов каждый, – сказала Адель.

– Так уж принято в их краях, – объявил Рогрон.

– Как она осматривала свею комнату! А ведь двоюродная сестрица таких людей, как вы, мадемуазель, могла бы жить в комнате и получше.

– Ладно, помалкивайте, – сказала Сильвия, – вы же видели, что девочка от нее в восторге.

– Боже, какие сорочки, они, небось, ей всю кожу ободрали! Все это никуда не годится, – заявила Адель, разобрав узелок Пьеретты.

Хозяин, хозяйка и служанка до десяти часов вечера обсуждали, какой коленкор и по какой цене купить яд сорочки, сколько потребуется пар чулок, из какой ткани и сколько шить нижних юбок, и подсчитывали, во что обойдется весь гардероб Пьеретты.

– Это станет нам по меньшей мере в триста франков, – сказал сестре Рогрон, запоминавший по старой привычке цену каждого предмета и производивший в уме подсчет.

– Триста франков! – воскликнула Сильвия.

– Да, триста франков, подсчитай сама. Брат и сестра еще раз прикинули, и получилось действительно триста франков, не считая работы.

– Вот так и вышвырнем разом три сотни, – сказала Сильвия, отправляясь спать все еще под впечатлением этой мысли, для которой она нашла столь удачное выражение.

Пьеретта была дитя любви, и любовь одарила ее своей жизнерадостностью, веселостью и нежностью, своим благородством и самоотверженностью; ничто еще не оскорбляло до сих пор, не ранило ее пугливого сердечка, и оно так больно сжалось от приема, оказанного ей богатыми родственниками. Если жизнь в Бретани была полна для нее лишений, то зато полна была также и нежности. Старики Лоррены были самыми неумелыми торговцами, зато они были самыми любящими, простосердечными и ласковыми людьми на свете, как и все, кто не расчетлив. В Пан-Гоэле их внучка росла на свободе. Она со своим товарищем Жаком Бриго каталась, когда вздумается, на лодке по прудам, носилась по полям и по городу, совсем как Павел и Виргиния. Все баловали и ласкали их, а они, свободные, как ветер, жадно устремлялись за неисчислимыми радостями детства: летом ездили смотреть на рыбную ловлю, ловили жуков и бабочек, собирали букеты, разгодили цветы; зимой – то устраивали каток, то строили ледяной дворец, то лепили снежную бабу или играли в снежки. Они везде были желанными гостями, их всюду встречали улыбкой. Беда пришла, когда настало время учиться. Жак остался после смерти отца без всяких средств, и родные отдали его в ученики к столяру, где его кормили из милости. Так позже из милости кормили и Пьеретту в Сен-Жаке. Но даже в этой своеобразной богадельне все баловали, ласкали, лелеяли душеньку Пьеретту. Малютка, привыкшая к любви и нежности, не встретила у своих богатых родственников, к которым так стремилась, ни ласкового взгляда, ни доброго слова, ни привета, а ведь все это находилось для нее у каждого, даже у посторонних, даже у кучеров дилижанса. Она совсем растерялась от новизны впечатлений и особенно от непривычной неприветливой атмосферы, в которую попала. Сердцу, как и телу, может стать вдруг холодно или тепло. Сама не зная почему, бедняжка почувствовала желание заплакать; но она была утомлена и уснула. Приученная рано вставать, как все деревенские дети, Пьеретта проснулась на другой день на два часа раньше кухарки. Одевшись, она потопталась в своей комнате над головой кузины, осмотрела в окно маленькую площадь и начала было спускаться вниз, но остановилась, восхищенная лестницей, – обследовала ее во всех подробностях, осмотрела розетки, медную отделку, украшения, раскраску стен и т, д. Сойдя вниз, она не сумела открыть дверь в сад и поднялась обратно; потом снова спустилась, когда проснулась Адель, и выскочила в сад; обежав его весь, она добралась до самой реки, остолбенела при виде беседки, вошла в нее: ей было что осматривать и чему дивиться до того времени, когда встала ее кузина Сильвия. За завтраком двоюродная сестра сказала ей:

– Это ты, милочка, ни свет ни заря грохотала по лестнице? Ты разбудила меня, и мне не удалось больше уснуть. Нужно быть умницей, хорошей девочкой и не шуметь, когда играешь. Твой двоюродный братец не любит, когда шумят.

– Да и ноги нужно вытирать, – сказал Рогрон. – Ты вбежала в беседку в грязных башмаках и наследила там на паркете. Твоя двоюродная сестра любит, чтоб было чисто. Такая большая девочка, как ты, должна быть аккуратной. Разве тебя не учили аккуратности в Бретани? Впрочем, когда я ездил туда за пряжей, на этих дикарей смотреть было жалко! Аппетит у нее, однако, хороший, – сказал он, обращаясь к сестре, – можно подумать, что она три дня не ела.

Пьеретту с первых же минут задели замечания кузины и кузена, она и сама не знала почему. Прямая и откровенная по натуре, предоставленная до сих пор самой себе, она не привыкла задумываться. Она не могла бы определить, чего не хватало ее кузине и кузену, и лишь впоследствии, постепенно, через страдания открылось ей это. После завтрака Рогроны, польщенные тем, что все убранство их дома приводит Пьеретту в восторг, и спеша насладиться ее восторгом, показали ей свою гостиную, дабы научить ее с должным почтением относиться ко всему этому великолепию. Испытывая в своем одиночестве внутреннюю потребность чем-либо интересоваться, холостяки и старые девы заменяют естественные привязанности привязанностями искусственными: любят собак, кошек, канареек, своих служанок или духовников. Так и Рогрон с Сильвией воспылали непомерной любовью к своей мебели и дому, столь дорого им стоившим. Сильвия даже стала помогать Адели при утренней уборке, находя, что служанка не умеет как следует чистить мебель щеткой, наводить на нее блеск, чтобы она сияла новизной. Вскоре эта чистка стала для нее важным занятием. И мебель, таким образом, ничуть не теряла своей ценности, а становилась даже лучше! Пользоваться мебелью, не изнашивая и не пачкая ее, не царапая дерева и не стирая глянца, – вот какова была задача. Занятие это обратилось в одну из тех маний, какие бывают у старых дев. В особом шкафу у Сильвии завелись шерстяные тряпки, воск, политура, щетки, и она не хуже опытного краснодеревца научилась пользоваться ими; у нее были специальные метелки из перьев, специальные тряпки для пыли, и она терла и терла, ничуть не рискуя повредить себе, потому что была крепка. Острый взгляд ее голубых, холодных, как сталь, глаз, беспрестанно все оглядывавших, проникал даже под мебель; и легче было отыскать чувствительную струнку в ее сердце, нежели хлопья пыли под ее креслом.

После всего, что говорилось у г-жи Тифен, Сильвии невозможно было отступить перед расходом в триста франков. Всю первую неделю она поэтому посвятила столь развлекавшему Пьеретту заказыванию платьев, примерке их, выбору сорочек, кройке нижних юбок, которые шились портнихами, ходившими работать поденно. Пьеретта шить не умела.

– Хорошо же ее воспитывали, нечего сказать! – говорил Рогрон. – Ты, стало быть, кошечка, ничего не умеешь делать?

Пьеретта, умевшая только быть нежной и любить, в ответ по-детски пожимала плечами.

– Что же ты делала в Бретани? – спросил ее Рогрон.

– Играла! – простодушно отвечала она. – И все со мной играли. И бабушка и дед, все мне рассказывали сказки. Ах, они меня очень любили!

– Э! Да ты там жила-прохлаждалась, как сыр в масле каталась, – заметил Рогрон.

Пьеретта не поняла этого ходячего шуточного выражения улицы Сен-Дени и только удивленно раскрыла глаза.

– Глупа, как пень, – сказала Сильвия, обращаясь к мадемуазель Борен, искуснейшей швее в Провене.

– Да ведь она еще маленькая! – ответила мастерица, взглянув на Пьеретту, повернувшую к ней свою хорошенькую лукавую мордочку.

Пьеретта льнула больше к швеям, чем к обоим своим родственникам; она охотно смотрела, как они работают, была с ними мило шаловлива, так и сыпала забавными словечками – цветами детства, которые уже успели робко сникнуть в присутствии Рогрона и Сильвии, любивших внушать своим подчиненным спасительный трепет. Мастерицы были от Пьеретты в восторге. Но, заботясь о нарядах своей кузины, Сильвия не обходилась без жестоких попреков.

– Девчонка влетит нам в копеечку, – говорила она брату, – Да стой же ты, детка, смирно! Ведь это не для меня, а для тебя шьется, черт побери! – твердила она Пьеретте, когда с той снимали мерку.

– Не мешай работать мадемуазель Борен, платить ей придется поденно и не из твоего кармана, – говорила Сильвия, заметив, что девочка о чем-то спрашивает швею.

– Сударыня, – обращалась к Сильвии мадемуазель Борен, – нужно ли здесь прошить стежкой?

– Да, да, шейте покрепче, у меня нет ни малейшей охоты то и дело заказывать такое приданое.

С нарядами кузины повторилась та же история, что и с отделкой дома. Пьеретту решили одеть не хуже девочки г-жи Гарслан. Ей купили модные коричневые башмачки со шнуровкой, как у маленькой Тифен; тончайшие бумажные чулки, корсет из лучшей мастерской, голубое репсовое платье, красивую пелерину, подбитую белой тафтой, – все с той же целью – перещеголять дочь г-жи Жюльяр-младшей. И белье должно было соответствовать платью, – так опасалась Сильвия острого взгляда мамаш и их придирчивого осмотра. Пьеретте сшили хорошенькие мадаполамовые сорочки. Мадемуазель Борен сообщила, что дочки супрефекта носят панталоны из бумажной ткани с вышитыми оборочками – последний крик моды. Пьеретте тоже сделали панталоны с оборочками. Для нее заказали прелестный синий бархатный капор на белом шелку, точно такой же, как у маленькой Мартене. Словом, она стала самой очаровательной девочкой во всем Провене. В воскресенье после обедни, по выходе из церкви, все дамы целовали ее. Госпожи Тифен, Гарслан, Галардон, Офре, Лесур, Мартене, Гепен, Жюльяр без ума были от прелестной бретоночки. Этот успех льстил самолюбию старухи Сильвии, которая благотворительствовала из тщеславия, а вовсе не из добрых чувств к Пьеретте. Но Сильвия должна была в конце концов почувствовать себя задетой успехом кузины, и вот из-за чего: то и дело ее просили отпустить Пьеретту в гости, и она отпускала ее из желания похвастать своей воспитанницей перед провенскими дамами. Пьеретту звали на детские обеды или поиграть с детьми. Она пользовалась несравненно большим успехом, чем сами Рогроны. Видя, что все приглашают Пьеретту к себе, а к ним, Рогронам, никто не ходит, Сильвия обиделась. Простодушная девочка не скрывала, как много удовольствия получала она в домах г-жи Тифен, Мартене, Галардон, Жюльяр, Лесур, Офре, Гарслан, которые были так приветливы, так не похожи на ее придирчивых родственников. Мать радовалась бы радости своего дитяти, но Рогроны взяли в свой дом Пьеретту, думая не о ней, а только о себе: ими руководили отнюдь не родительские чувства, а гнусное себялюбие и своего рода эксплуататорский торгашеский расчет.

Прекрасный гардероб, праздничные платья и платья для будней положили начало несчастьям Пьеретты. Как все дети, привыкшие резвиться на воле, неистощимые на всякие выдумки, она с ужасающей быстротой изнашивала башмаки, туфли, платья и модные панталоны с оборочками. Если мать журит своего ребенка, она думает только о нем; слова ее полны мягкости и становятся суровыми лишь тогда, когда она доведена до крайности и ребенок сильно провинился; но для родственников Пьеретты важный вопрос об одежде сводился к вопросу о затратах: суть была в деньгах, а не в Пьеретте. У детей тонкий нюх на недостатки тех, кто их воспитывает; они великолепно чувствуют, любят ли их, или только терпят. Чистые сердца чувствительней к оттенкам, нежели к контрастам: дети, еще не понимая, что такое зло, безошибочно знают, когда оскорбляется чувство прекрасного, заложенное в них самой природой. Все замечания, которые навлекала на себя Пьеретта – о благовоспитанности, необходимой для молодой девицы, о скромности и бережливости, – были лишь переводом основного мотива: «Пьеретта разоряет нас!» Такое брюзжание, имевшее роковые последствия для Пьеретты, вернуло холостяка и старую деву в прежнюю, привычную для этих лавочников колею, из которой их временно выбило водворение в Провене; и теперь все их свойства должны были распуститься пышным цветом. Привыкнув командовать, распоряжаться, делать замечания и распекать приказчиков, Рогрон с сестрой тосковали, лишившись своих жертв. Мелкие людишки любят тиранствовать, чтобы пощекотать себе нервы, тогда как великие души жаждут равенства и подвигов человеколюбия. И вот существа ограниченные, стремясь возвысить себя над своими ближними, начинают либо травить их, либо благодетельствовать им; они могут доказать себе свое могущество, проявляя власть над другими – жестокую или милосердную, в зависимости от своих склонностей. Прибавьте к этому рычаг личной выгоды – и вы получите ключ к пониманию большинства социальных явлений. Пьеретта стала чем-то существенно необходимым в жизни своих родственников. Со времени ее приезда Рогроны сперва были очень заняты ее гардеробом, потом развлечены новизной совместной жизни с кем-то посторонним. Все, что ново, будь то чувство или даже власть, лишь постепенно укладывается в соответствующую форму. Сначала Сильвия называла Пьеретту «деточкой», но вскоре «деточку» заменила просто «Пьереттой». Замечания, сперва кисло-сладкие, постепенно становились все более суровыми и резкими. А раз став на этот путь, брат и сестра стремительно двинулись вперед: скуки как не бывало! Тут был не заговор злых и жестоких людей, а безотчетная страсть к тупому мучительству. И брат и сестра считали, что заботятся о Пьеретте, как прежде считали, что заботятся об учениках в своей лавке. Пьеретта, в противоположность черствым Рогронам, была наделена обостренной чувствительностью, подлинной и благородной, и до ужаса боялась упреков; они так болезненно ее задевали, что на ее чистые глазки тотчас же навертывались слезы. Ей стоило неимоверных усилий подавить в себе свою очаровательную резвость, которая так нравилась всем посторонним; она давала ей волю лишь в гостях, при своих маленьких подругах и их маменьках; но дома уже за первый месяц она стала такой вялой, что однажды Рогрон спросил у нее, не больна ли она. При этом неожиданном вопросе она убежала в сад, чтобы выплакаться на берегу реки, уносившей ее слезы, как сама она впоследствии унесена была потоком социальной жизни. В один погожий день, бегая и играя у г-жи Тифен, Пьеретта, как ни остерегалась, зацепила и порвала свое праздничное репсовое платье. Она разрыдалась, предвидя жестокий выговор, ожидавший ее дома. Ее стали расспрашивать, и у нее сквозь рыдания вырвалось несколько слов об ее ужасной двоюродной сестре. Прекрасная г-жа Тифен, найдя у себя кусок такого же репса, собственноручно исправила повреждение. Мадемуазель Рогрон узнала о «подвохе», как она выразилась, который ей «подстроила эта проклятая девчонка», и с той поры больше не отпускала Пьеретту в гости к провенским дамам.

Жизнь в Провене, по-новому сложившаяся для Пьеретты, распалась на три периода, резко отличных друг от друга. Первый период, относительно счастливый, хотя и омрачавшийся постоянно то холодной лаской холостяка или старой девы, то их обидными до боли поучениями, длился три месяца. Только в этот первый период пребывания Пьеретты в Провене, жизнь еще не казалась ей невыносимой, но он пришел к концу, когда ей запретили ходить к маленьким подругам, так как якобы необходимо было начать учиться всему, что полагается знать благовоспитанной девице.

Винэ и полковник наблюдали внутреннее брожение, вызванное у Рогронов приездом Пьеретты, следили за ним с настороженностью лисицы, которая, собравшись залезть в курятник, вдруг обнаруживает там чье-то неожиданное присутствие. Чтобы не вызвать подозрений у мадемуазель Сильвии, они являлись лишь изредка, вступали в беседу с Рогроном под разными предлогами и внедрялись в дом при помощи таких тонких и ловких приемов, которым мог бы позавидовать даже великий Тартюф. Полковник и стряпчий были в гостях у Рогронов вечером того самого дня, когда Сильвия резко отказалась отпустить Пьеретту к прекрасной г-же Тифен. Услышав об этом отказе, они переглянулись, как люди, хорошо знающие Провен.

– Тифенша, несомненно, хотела подстроить вам каверзу, – заявил стряпчий. – Мы уж не раз предупреждали Рогрона о том, что это может случиться. От таких людей ничего хорошего не дождешься.

– Чего уж ждать от антинациональной партии! – перебил стряпчего полковник, подкручивая усы. – Мы давно бы открыли вам глаза, да боялись, как бы вы не подумали, что, отзываясь о них дурно, мы руководствуемся злобой. Но если вы любите перекинуться в картишки, мадемуазель, почему бы вам время от времени не сыграть вечерком партию в бостон у себя дома? Неужели никого нельзя найти вместо этих идиотов Жюльяров? Мы с Винэ играем в бостон, да и четвертый игрок в конце концов найдется. Винэ может познакомить вас со своей женой, она очень приятная особа и к тому же урожденная Шаржбеф. Не будете же вы, как эти кикиморы из верхнего города, требовать роскошных туалетов у милой молодой женщины, которая занята своим хозяйством, вынуждена из-за подлости своей семьи все делать сама и соединяет в себе мужество льва с кротостью ягненка!

Сильвия Рогрон улыбнулась, показав свои длинные желтые зубы, и полковник храбро, даже не без любезности в лице, выдержал это страшное зрелище.

– Если нас будет только четверо, партию в бостон каждый вечер не составишь, – сказала Сильвия.

– Чем может быть занят такой старый ворчун, как я, которому только и остается, что проедать свою пенсию? И стряпчий по вечерам всегда свободен. К тому же у вас начнут бывать и другие, ручаюсь вам, – прибавил Гуро с загадочным видом.

– Стоит вам только открыто выступить против провенских сторонников правительства и дать им отпор, – сказал Винэ, – и вы сразу увидите, как вас полюбят в городе и сколько у вас окажется приверженцев. Тифены будут в бешенстве, когда в противовес их салону вы заведете свой собственный. Ну что ж! Мы посмеемся над теми, кто над нами смеется. «Шайка», кстати сказать, не очень-то стесняется в отношении вас.

– А что такое? – спросила Сильвия, В провинции имеется несколько клапанов, через которые сплетни просачиваются из одного круга общества в другой. Винэ известно было все, что говорилось о галантерейщиках в салонах, откуда оба они были окончательно изгнаны. Заместитель судьи археолог Дефондриль не принадлежал ни к одной из партий. Он, как и некоторые другие лица, ни к какой партии не принадлежавшие, передавал по провинциальной привычке все, что ему говорили, а Винэ извлекал пользу из этой болтливости. Хитрый стряпчий, повторяя насмешливые замечания г-жи Тифен, еще подбавлял к ним яду. Растолковав Рогрону и Сильвии, как при помощи коварных уловок их превращали во всеобщее посмешище, он возбудил гнев и мстительность в этих двух черствых натурах, искавших пищи для своих мелких страстей.