Текст книги "Искатель. 1988. Выпуск №2"

Автор книги: Онджей Нефф

Соавторы: Олег Азарьев,Виктор Подрезов,Артур Макаров
сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 12 страниц)

Олег Азарьев
Должник

Фантастический рассказ

Клочья тумана плавно плыли вдоль улицы. Было сыро и холодно – как и должно быть поздней осенью. Пасмурное небо быстро темнело. По мокрому, со свежими лужами асфальту проносились автомобили, оставляя позади себя мутный шлейф брызг.

Владимир Павлович Маликов стоял на троллейбусной остановке. Чтобы хоть немного согреться, он поднял воротник, поглубже надвинул старую шляпу, подбородок закрыл заношенным кашне. Стынущие руки спрятал в карманах неопрятного пальто из чёрного драпа.

Сегодня Маликов чувствовал себя нездоровым: тупая боль временами сдавливала сердце, ноющей ломотой отдавала под лопатку. За день он успел уже принять несколько таблеток нитроглицерина. Но боль не утихала совсем – лишь ослабевала ненадолго. К вечеру она стала сильней. Маликова познабливало. Троллейбуса всё не было. Маликов медленно прошёлся по остановке, потом повернул голову и внезапно натолкнулся на пристальный пытливый взгляд. На него в упор смотрела пожилая женщина в недорогой чёрной шубе и вязаном пушистом платке. Она морщила лоб, будто силилась припомнить что-то. Внешность женщины была ему незнакома.

Чтобы избавиться от её назойливого внимания, Маликов решился идти пешком, хоть в его возрасте это было уже не так легко, но тут женщина порывисто подошла к нему.

– Из-звините, – промолвила она, запинаясь от волнения. – Ваша фамилия случайно не… не Маликов?

Брови старика поползли вверх. Он растерянно кивнул.

– Володя? – спросила она.

– Владимир Павлович. – Его растерянность не проходила. – Только, простите, не припомню вас что-то…

– Не удивительно. – В голосе женщины прозвучало огорчение. – После войны сколько уж лет прошло… Я – Зина. Зина Лукьянцева. Партизанский госпиталь помните? Медсестричку Зину… Почти девчонкой тогда ещё была… Помните?

Из глубин памяти постепенно выплыли воспоминания о партизанском отряде Верещака, в который он попал, выбираясь из окружения. И он вспомнил…

* * *

Маликов так явственно представил себе подвижную медсестричку Зиночку, будто лишь вчера она осторожно меняла повязку на его воспалённой ране. Он тогда был ненамного старше Зиночки. И увлечение у него было юношески возвышенное, сильное и… короткое.

Теперь, встретив Маликова через столько лет, Зина засыпала его вопросами и наконец задала тот, который был неизбежен и который Маликов ждал и одновременно боялся.

– Володенька! Жив-то ты как остался? Мы ж всё прикрытие загинувшим считали.

«Так оно и должно было произойти на самом деле», – подумал Маликов мрачно и спросил с вызовом:

– Тебя огорчает, что я остался жив?

Лукьянцева всплеснула руками, укоризненно возразила:

– Володенька! Что говоришь-то? Я наоборот, рада так!.. Это, может, самый лучший день в моей жизни. – Она часто заморгала. Глаза её заблестели.

«А у меня, может, самый худший, – подумал с угрюмой усмешкой Маликов. – Вот уж верно, ирония судьбы».

– Володенька! Так как же всё-таки?.. А? Как удалось-то тебе? Остаться? А?

– Как? – повторил за ней Маликов. – Чудом, можно сказать. Чудом. – Внимательно разглядывая газон, полный грязной воды и палых листьев, он в который уже раз пожалел, что на самом деле никакого чуда не было.

Что рассказывать, он придумал давно. Свидетелей, которые могли бы уличить его во лжи, не осталось – в этом он был твёрдо уверен. Но оставалась другая проблема: как говорить. И тут он боялся выдать себя.

Люди бывают хорошими или плохими актёрами. Маликов был плохим. От волнения у него свело живот. Он старался, чтобы его объяснение звучало убедительно.

– Многие подробности уже забылись, – начал он. – Ну, отбивались мы, как мне показалось, долго. Но карателей было не сосчитать. Потом к ним на подмогу подошёл бронетранспортёр. Тогда нам пришлось совсем туго. Сзади меня взорвалось… наверное, граната… меня отбросило… Потом ничего не помню. Пришёл в себя вечером. Обнаружил, что лежу в щели между валунами. Контуженный. Едва оттуда выкарабкался. Немцев, конечно, давно нет. Меня они, вероятно, не заметили в этой щели. Подполз я к позиции. Смотрю, лежат ребята, – Маликов помедлил и глухо добавил: – Все убиты.

Губы Лукьянцевой дрожали. Она жалостливо кивала головой. Маликов тяжело вздохнул и продолжал:

– Пополз я тогда к лесу, а там – подальше от этого места. Полз, пока не выключился. А на следующий день набрёл на сторожку лесника. Помнишь, старичок был? Он укрыл меня, выходил. Немцы у него не появлялись. Потом через него же я наладил связь с другим отрядом. Иванченко.

– Иванченко? Слышала, как же, – подтвердила Зина. – У них база была с той стороны гор.

– Там я и партизанил, пока наши не пришли. А потом с регулярными частями дошагал рядовым до Берлина.

Главное – позади. Неприятный ком в животе медленно рассасывался. Маликов чувствовал, как громко стучит его сердце, будто кто-то размеренно, с силой бьёт кулаком по столу.

Рассказ его был правдив во всём, кроме спасения. Но как в действительности он спасся, Маликов не рассказал бы ни при каких обстоятельствах.

– А что потом случилось с отрядом, с тобой? – спросил он Зину, уводя разговор от лишних вопросов.

Она живо, но путано рассказывала, как отряд уходил от карателей… Ну вот и лады, умиротворённо думал Маликов, вполуха слушая её и понимающе кивая.

– Ой! – спохватилась вдруг Лукьянцева. – У меня ведь муж дома голодный! Пора бежать.

Она протянула руку, коснулась его плеча, провела ладошкой по лацкану пальто – будто погладила. Видно, хотела сказать что-то, но только вздохнула и смущённо убрала плотно сжатые сухонькие пальчики с его груди.

Маликову неожиданно стало тоскливо. И сейчас же перехватило вздох, заломило в затылке. Боль в сердце начала нарастать. Маликов зажмурился, глубоко вдохнул сырой воздух. С тревогой вспоминая, куда запрятал нитроглицерин, он поспешно зашарил по карманам, дёргая за петли, расстегнул пальто. Нашёл, сжал в кулаке тонкую, как карандашик, пробирку. Чувствуя озноб, запахнулся. При Зине таблетки принимать не хотелось.

– Что с тобой? – тревожно спросила она.

– Ерунда, – пробормотал он сдавленно. – Старость, что ещё?

– Ну, Володенька, побегу я? – сказала она просительно.

– Да, конечно… пора… иди… – согласился он, прислушиваясь к своей боли.

Лукьянцева порылась в сумочке, достала записную книжку и шариковую ручку, затем, старчески щурясь, торопливо начеркала адрес. Неровно вырвала листок и отдала Маликову.

– Заходи завтра.

– Завтра не смогу, – озабоченно сказал Маликов.

– Тогда послезавтра.

– Н-не знаю, право… – Маликов пошевелил сведённым болью плечом. – Но на днях буду непременно, – пообещал он, зная, что визит этот не состоится никогда.

На остановке почти никого уже не было. Полупустой троллейбус с освещёнными в сумраке окнами, грузно покачиваясь и мигая поворотным огоньком, подруливал к остановке. Маликов сказал, что ему не на этот.

– Жаль, – сказала Лукьянцева. – Значит, на неделе ждём. – Она быстро пошла к дверям троллейбуса.

Когда Зина вошла в салон и поглядела в окно, он помахал ей рукой.

* * *

Провожая троллейбус взглядом, Маликов почувствовал облегчение. Он избегал этих встреч, потому что они напоминали ему о его вине, сознание которой было тем сильнее и мучительнее, что ничего изменить было невозможно. Многое меркло и исчезало в стареющей памяти, но тот эпизод не тускнел. Ни до, ни после него он не заслужил укоров совести. Одним из первых поднимался в атаку, не щадил себя, тысячу раз мог быть убит, но ни на миг не дрогнул. Честно носил немногочисленные награды. Но и это было слабым утешением. Память упорно возвращалась к тому бою, и он заново переживал всё, что, тогда произошло. Это стало для него самым тяжёлым наказанием – наказанием без конца и снисхождения за давностью лет.

К Лукьянцевой в гости он, разумеется, не собирался. Он скомкал в кармане бумажку с адресом, достал из пиджака полупустую пачку «Беломора», размял папироску, слабыми пальцами долго чиркал спичкой по коробку, закурил. Не успел докурить и до половины, как боль снова запульсировала в сердце. Он бросил папиросу и торопливо вынул пробирку, откупорил, принял сразу две таблетки нитроглицерина. Он чувствовал, что дрожат руки, а ноги ослабели, и его слегка пошатывает. Таблетки во рту быстро таяли, голова от них медленно тяжелела, боль постепенно отпустила, но он уже знал – только на время. Он вытер со лба испарину. Ладонь оказалась холодной и неприятно мокрой. Такой же она была в тот день в лесу, когда они остались прикрывать отступление отряда.

* * *

Они устроились в русле пересохшей речки – между белыми гладкими валунами, покрытыми кое-где пятнами мха. Глядели на невысокий, бывший некогда берегом обрывчик, деревья над ним, на вершины гор, освещённые высоко стоящим солнцем. Они смотрели на сентябрьский лесной пейзаж – когда в тёмной зелени проглядывают уже жёлтые и багряные крапинки – и ждали появления карателей. Позади был пологий лесистый склон, но укрытие за камнями выглядело прочнее и надёжнее, чем за деревьями. Однако, несмотря на удобную позицию, все пятеро знали, что ни один из них живым отсюда не уйдёт. Необходимо хоть ненадолго задержать карателей. Какой ценой – неважно.

Двое крайних должны были простреливать фланги – каменное дно было прямым в этих местах и естественной просекой разрезало лес до группы скал слева, там русло сворачивало крутым изгибом, а справа кончалось высоким обрывом.

В лесу было тихо. Володя Маликов лежал на левом фланге, смотрел на ближние буки: слабый ветерок, пробираясь меж ветвями, теребил листья. Неподалёку, в мшистой ложбинке между каменными горбами, застыл Женя Сосновский, недавний студент университета, любитель поэзии, человек застенчивый, добрый и умный. За ним облокотился на плоский обломок, большими грубыми пальцами поглаживал поцарапанный ствол пулемёта Степан Панкратов, желчный худой мужик, никогда не соглашавшийся ни с кем и ни с чем, кроме приказов, да и то после неразборчивого ворчания. Рядом с ним Михаил Селиванов покусывал зелёный стебелёк. Немногословный и спокойный в жизни, он в бою становился бешеным до безрассудства. Рассказывали, что на его глазах немецкие лётчики забросали зажигательными бомбами и расстреляли из пулемётов эшелон с детьми. Правый фланг прикрывал Андрей Гавриленко, человек в отряде новый, но бывалый и прошедший с боями ещё гражданскую.

Они лежали молча, неподвижно, каждый думал о своём, все вместе – ждали…

Вдруг Сосновский глухо сказал: «Вон они. Идут»,

Маликов осторожно поглядел в щель между камнями. Цепь немецких солдат – с автоматами поперёк груди и небрежно подвёрнутыми до локтей рукавами – жарко, – приближалась к руслу. Они шли неторопливо, не скрываясь, без опаски, словно это была обычная прогулка. За первой цепью показалась вторая, затем – третья, четвёртая… Засады, верно, не ждали. Надеялись захватить лагерь врасплох.

Когда первая цепь подошла к обрывчику и солдаты начали спускаться и, прыгая с камня на камень, переходить русло, – засада открыла огонь: мерно заработал пулемёт, затрещали трофейные «шмайссеры». Первая цепь была полностью уничтожена. Остальные залегли, открыли ответный огонь. Эхо разносило теперь по оцепеневшему лесу только трескотню очередей, низкий рокот пулемёта и яростное взвизгивание рикошетирующих пуль. Затем на стороне немцев раздались резкие команды, и огонь прекратился. Зато появился и стал нарастать новый звук – можно было разобрать, что работает мотор.

– Та-ак. Плохо дело, – процедил Сосновский. – Кажется, бронетранспортёр подтянули. Этого только не хватало!

– Ну, держись, ребята! – громко сказал Панкратов. – Сейчас хреново будет!

Вскоре бронетранспортёр неуклюже выкатил нз редколесья, угловатый, тяжёлый, размалёванный серо-зелёными маскировочными пятнами. Описал замысловатую кривую, выбирая удобную позицию, и остановился. Сразу же басовито, с металлическим отзвуком, будто застучали по железной бочке, заработал его пулемёт. Пули густо щёлкали о камни вокруг, взметая фонтанчики каменной пыли. Маликов, с силой сдавливая голову руками, вжимался лицом в сухой мшистый ворс.

Обстрел длился долго. Немцы патронов не жалели. И вдруг бухнул взрыв, отголосками раскатился по лесу. Пулемёт на бронетранспортёре замолк. Сосновский сказал сквозь зубы:

– Жаль. Помянем Селиванова. – И почти сразу – зло! – Маликов, что спишь? Обходят!

Маликов поднял голову, вглядываясь, сжал автомат. Переползти русло незамеченным было невозможно. И он увидел среди глыб спину в немецком мундире. Мгновенно нажал спуск. Зазвенели о камень отработанные гильзы. Спина выгнулась и пропала.

В этот момент немцы бросили несколько – одна за другой – гранат. Две из них накрыли пулемёт Панкратова, оглушив и осыпав остальных партизан каменной крошкой и пылью. Маликов несколько секунд ничего не соображал. Придя в себя, оглянулся. На месте Панкратова увидел какое-то бесформенное, красно-чёрное страшное месиво. Белый камень вокруг него был залит кровавыми брызгами. Искорёженный пулемёт отбросило назад.

Сосновский был жив, он тяжело завозился рядом, чертыхаясь и постанывая. Автомат Гавриленко тоже молчал недолго.

Маликов увидел ещё двух немцев, ползущих среди камней, и длинной очередью скосил обоих. Потом заметил, что четверо пробрались всё-таки в тыл к ним. Он уложил двоих, а двое поползли к деревьям за спиной партизан. Когда они показались на склоне, Маликов хладнокровно расстрелял и их.

Отбросив опустевший рожок в медную россыпь гильз, он нащупал за поясом другой, вставил его в автомат и дал две очереди. Третья была очень короткой – осечка. Он подёргал заклинивший затвор. Всё ясно: перекошенная пуля застряла в стволе. Он отшвырнул в сторону автомат, ставший теперь бесполезной железкой. Полежал немного, растерянно озираясь. Где взять оружие? Иначе – конец. У своих взять? Не у кого. Значит, у карателей. И тут он вспомнил, что в тылу, на краю русла, возле деревьев – четверо только что убитых им немцев. Маликов подполз к Сосновскому, сильно дёрнул за пиджак, Тот на мгновение оглянулся.

– Чего тебе?

– Автомат заело. Я пошёл за другим.

– Куда ещё?

Маликов махнул рукой в сторону леса позади них.

– Там фрицы валяются. У них и заберу. Сосновский кивнул.

– Давай! Только быстро! И патронов прихвати.

Маликов пополз, огибая крупные камни, вжимаясь в дёрн…

На краю русла, в траве, лежал на животе немец в каске. Его потухшие и остановившиеся глаза безучастно смотрели в никуда. Очередь прошла наискосок через спину. Поодаль в разных позах застыли ещё трое.

Маликов, брезгливо морщась, перевернул солдата – тяжёлого, вялого – на спину. Стащил с его шеи ремень автомата, закинул автомат за спину себе, забрал запасные рожки. Осталось забрать рожки у остальных трёх. Маликов приподнялся на локте и осторожно огляделся.

На противоположном склоне, накренившись, сильно дымил взорванный бронетранспортёр. Рядом нелепо скорчился Селиванов. В русле, среди камней, распластался, выронив автомат, Гавриленко. Только Сосновский, прижавшись к валуну, отстреливался метко и коротко.

Вперёд немцы не продвинулись. Они как будто и не торопились подавить сопротивление партизанской засады. Они прятались за деревьями, изредка обнаруживая себя беспорядочными очередями. Отсюда, со стороны, это показалось Маликову подозрительным. Немцы явно задумали что-то. Маликов снова поглядел вокруг и вздрогнул. Тотчас лихорадочно заколотилось сердце. Он испуганно напружинился. Слева, вдалеке, у изгиба русла, перебегали по камням крошечные фигурки в ненавистных мундирах. Ещё немного, и он с Сосновским окажется в кольце.

Сейчас он был в стороне от боя и воспринимал всё совсем по-другому, чем там, среди камней. В перестрелке некогда было думать о чём-либо ином, кроме самого боя. Здесь же, на склоне, можно было расслабиться, дать себе короткую передышку. И тут Маликовым внезапно овладел страх.

Страх, – а вернее, инстинктивное желание выжить, превратившееся в страх, – сокрушая преграды, завладел Маликовым целиком, страх, подгоняемый ощущением близкой, неотвратимой смерти. Ужасная гибель Панкратова стала для Маликова единственной мерой событий. Он полежал, потерянно прижимаясь щекой к упругой, шершавой траве склона; бездумно, расширенными глазами глядел на маленький жёлтый цветок рядом с сапогами мёртвого немца. Ослабевшие руки отказывались поднять его с земли. Казалось, он всем телом ощущает, как каратели приближаются к их позициям с тыла. Страх был уже беспредельным и неуправляемым. Он подавил другие чувства, заполнил все уголки сознания. И Маликову с непреодолимой мучительной силой захотелось во что бы то ни стало вырваться из кольца, отступить от гибельной кручи. Во что бы то ни стало!

Он больше не думал о Сосновском, не думал ни о чём, ему безумно хотелось жить. Жить!

Голову стискивало в висках, до звона заложило уши, расстёгнутый воротник давил шею. В голове у Маликова будто что-то сломалось, будто рассыпался какой-то сложный механизм. Раздирая руки и колени, Маликов торопливо пополз вдоль русла, потом, цепляясь за скрывающий его кустарник, полез вверх, к деревьям, а добравшись до них, побежал изо всех сил – только бы подальше от этого места.

* * *

Остановился он возле ручья. С удивлением обнаружил, что всё ещё держит в руках автомат. Прислушался. Стрельбы не было слышно. Куда теперь идти, где прятаться, Маликов не знал. Чувствуя какую-то опустошённость, он медленно побрёл вдоль ручья.

Ручей оборвался в нескольких километрах от места боя, в гуще деревьев, под скалой, нелепым мёртвым наростом торчащей из травы.

Маликов обошёл скалу кругом. Из скрытой колючим жёстким кустарником вертикальной трещины в скале, глубокой и довольно широкой – человек вполне мог спрятаться, – била прозрачная тугая струя источника. Радостно стукнуло сердце: эта щель и была сейчас его единственным спасением.

Хлюпая сапогами по воде, в кровь расцарапывая руки о колючки, Маликов продрался сквозь кусты и втиснулся между гранитными стенками в тёмный грот, в мягкую липучую паутину. С омерзением вытер лицо рукавом.

Так он и замер: стоя в полусогнутой, неудобной позе, почти по колено в ледяной воде источника. Автомат повернул дулом к выходу. Потом ещё раз выглянул – не осталось ли следов?

Ручей уносил замутнённую воду, пружинистая трава быстро распрямлялась, кустарник по-прежнему неприступно заслонял вход.

За ночь, проведённую в укрытии, он передумал многое. Да, никто не знал о его бегстве и вряд ли узнал бы когда-нибудь. Он был уверен, что Сосновский живым в руки немцев не дастся. Однако всё это не помешало ему к утру возненавидеть себя. Мысли о Панкратове, Селиванове, Гавриленко, Сосновском не давали ему покоя. Мысли об остальных.

Отныне он обречён жить, жить и помнить.

Всё остальное было так, как он рассказывал Лукьянцевой.

Подошёл его троллейбус. Маликов поднялся в салон. Он сел рядом с полной женщиной в коричневом пальто и вязаной шапочке, обтягивающей голову.

По-прежнему беспокоила боль в сердце. Маликов сунул руку за пазуху, прижал ослабевшую ладонь к груди и ощутил частые неровные толчки. Он закрыл глаза и остался наедине с болью.

Троллейбус неторопливо катил от остановки к остановке, а боль становилась нестерпимой. Маликов сжимал зубы, чтобы не стонать. Левая рука казалась чужой, непослушной. Холодная испарина проступила на лбу. Обрывки мыслей мешались в голове. Сквозь пелену полузабытья он понимал только, что необходимо принять ещё нитроглицерин – и немедленно на воздух. На следующей остановке.

Он распрямился, чтобы достать пробирку с таблетками. Всё поплыло перед глазами, слабость не дала удержаться прямо, и он медленно повалился на плечо соседки. Троллейбус покачивало, и вместе с ним, то приближаясь, то отдаляясь, весь мир уплывал в темноту. Маликов задыхался, в горле громко клокотало. На лбу дрожали крупные капли пота.

Женщина скорчила брезгливую гримасу и раздражённо отпихнула его. Маликов как бы издалека услышал:

– Нажрался, чёрт старый!

– Не пил, нет, – сдавленно пробормотал он, – Сердце… Мужской голос проговорил над ним:

– А ведь и верно, плохо человеку. Смотрите, какой бледный. Эй! Держись, не падай, дед… Водитель! Остановите троллейбус! Человеку плохо!..

* * *

Очнулся Маликов в машине «скорой помощи». Он лежал на носилках. Рот и нос закрывала упругая, треугольная маска. Маликов вдыхал прохладный попахивающий резиной и пылью газ. Боль отпустила. Маликов чувствовал себя сонным, вялым. Над ним то появлялись, то пропадали, будто в расплывающейся пелене, женская и мужская фигуры в белых халатах.

– Пришёл в себя, – сказала медсестра.

– Вижу, – отозвался врач. – Давление?

– Сто десять на семьдесят.

– М-да… Неважно поднимается. Вот что, сделай ему ещё один. В той-же дозировке.

Скосив глаза, Маликов увидел в руках медсестры шприц. Он терпеть не мог уколов. Стиснул зубы. Укол в руку…

Врач снял маску с его лица. Маликов хотел приподнять голову, но твёрдая ладонь мужчины легла на холодный липкий лоб, прижала голову к жёсткой подушке.

– Лежите. Вам нельзя двигаться.

– Куда меня? – спросил Маликов слабо.

– В больницу, разумеется.

– Инфаркт?

– Разговаривать вам тоже не следует, – уклонился от ответа врач.

«Не хочет огорчать», – равнодушно подумал Маликов.

Машина замедлила ход, плавно развернулась и встала.

– Приехали, – сказал врач с облегчением, – Ну, уважаемый, сейчас за вас как следует возьмутся.

На какое-то время Маликов впал в полубеспамятство. Он не осознавал, что происходило вокруг, и не мог определить, что ему чудится, а что совершается на самом деле.

…Приёмный покой… Маликова перекладывают с носилок на каталку и везут по длинному пустому коридору. Перед глазами проплывают одинаковые плафоны на потолке. Гремят металлические двери лифта, гулко, резко, как беспорядочные выстрелы. Маликова вкатывают… в лес. Он просыпается с тяжёлой головой и пересохшим ртом. Дико оглядывается. Где он? Что это?.. Он скрючился в каменном гроте. Ноги заледенели в сапогах, набухших за ночь от воды. Затёкшие руки – на автомате. Ах да! Он вспомнил: бежал вчера с позиций, затем ночёвка в гроте у источника… Бежал. Трус! То, что за это ему полагается расстрел, теперь не имело никакого значения. Пусть. Он заслужил. Предназначенная ему пуля ждала его ещё вчера, там, в русле высохшей реки. Хуже другое. Хуже и страшнее. Вечный позор предателя и труса. Вернуться? Поздно! Он передвинул автомат за спину, нагнулся и зачерпнул воды. Два глотка шершавыми губами. Остатки плеснул в лицо, растёр рукавом. Продрался сквозь колючки и сел на траву возле ручья. Что же теперь? Он посмотрел на своё отражение в прозрачной лужице у скалы. Искупить. Ценой жизни. Конечно, ценой жизни. Но чтобы и фашисты дорого заплатили. Своими жизнями… Маликов закрыл глаза и вспомнил свой тяжёлый сон в гроте… Его поднимают в лифте. Потом везут по коридору. Это больница. Плафоны освещают потолок и коридор приглушённым светом. Он болен – сердце, инфаркт… Но откуда он всё это знает?.. Слева тёмные окна, справа двери палат, двери с цифрами. Мимо проплывает пост дежурной медсестры, освещённый настольной лампой. Стеклянный шкафчик с медикаментами. В металлическом стерилизаторе кипит вода. Специфический больничный запах здесь сильней. Остановка. Распахивают белые двери. Вкатывают в палату… Маликов думает: надо немедленно идти к сторожке лесника. Если немцев там нет и лесник ещё жив, он выведет на своих. Нет, не на его отряд. Не сможет он смотреть ребятам в глаза… По ту сторону гор действует отряд Иванченко. К нему надо присоединиться. И жизни не жалеть, не щадить. Ни к чему она теперь… Но нет, всё это – в прошлом. Сейчас – палата. Кровать здесь одна, посередине. Вокруг много всяких аппаратов. Маликова раздевают, перекладывают на кровать. Новые лица. Стены выкрашены зелёной краской… Деревья, кустарник. Живые зелёные стены по сторонам, пронизанные яркими лучами, в расплывчатых пятнах света, – они колеблются под лесным слабым ветерком… Скоро должна показаться сторожка. Надо быть начеку… быть собранным, но так, чтобы сердце не заболело снова. Врач из отделения командует: «Подключите, кардиомонитор. Готовьте смесь». Маликова опутывают проводами. В штатив у изголовья вставляют большую бутылку с жидкостью. Мягкая прозрачная трубка свисает вниз. Опять укол – в сгиб левой руки. «Запишите его в журнал, – говорит врач. – Вот паспорт…» Вокруг сторожки – ничего подозрительного. Из покосившихся дверей показывается сутулый лесник, ополаскивает миску и сливает из неё воду под бревенчатую стену. Маликов выходит из-за дерева и решительно шагает к избушке…

– Выпивали? – спрашивает врач.

– Нет.

– Волновались?

– Немного, – отвечает Маликов, поколебавшись. – Встретил знакомую. Юных, как говорится, лет.

* * *

Немного спустя в палату вошла медсестра. Она заметила напряжённый взгляд старика и сказала:

– Постарайтесь заснуть.

– А вы где будете? – с некоторым испугом спросил Маликов.

– Я – рядом… И вот ещё что. Нужно сообщить кому-то о том, что вы здесь, в больнице.

– Некому сообщать… Хотя, подождите. Если я умру… Там, в кармане пальто, остался адрес… Бумажка такая, скомканная. По нему и сообщите.

– Ну что за разговоры? – укоризненно сказала медсестра, – Вас привезли сюда не умирать, а лечиться.

Боль постепенно затихла. Маликов бездумно смотрел, как по пластиковой трубке, протянутой от штатива к руке, бежит прозрачная жидкость. Потом утомлённо закрывал глаза.

* * *

Темно. Он лежал неподвижно, вытянувшись во весь рост. Впрочем, может быть, он стоял – утверждать наверняка невозможно. Он утратил все ориентиры и не мог определить даже, где верх, а где низ. Он был словно закутан в чёрную непроницаемую пелену. Но вот в какой-то неуловимый миг пелена, словно не выдержав его массы, постепенно, по мгновениям, начала подаваться под ним… или над ним… или как-то ещё… Он погружался в рвущееся, расползающееся нечто, не имеющее признаков для определения. Ощущения пространства и времени странно нарушились. Он не знал теперь, кто он есть, где и когда находится.

Было темно и неуютно.

* * *

Почему темно? Что произошло?..

Маликов вдруг понял, что у него просто-напросто закрыты глаза. Тогда он открыл их.

И замер, ошеломлённый.

Он стоял на склоне холма между деревьями. Перед ним была та самая ложбинка, поросшая густым кустарником. Сквозь заросли он видел внизу кусочек каменистого сухого русла. Неподалёку справа трещали короткие автоматные очереди.

Как он попал сюда?

Ведь он должен лежать в палате городской больницы сорок лет спустя после этого дня. У него был инфаркт… он помнил сильную боль в сердце, слабость… И раздет он был. А сейчас… Сердце почти не болело. Он оглядел себя. Нелепый вид: больничная линялая пижама с короткими штанинами и рукавами, а на босу ногу – собственные ботинки с развязанными шнурками.

Но вскоре изумление прошло.

Собственно, какая разница, как он попал сюда? Разве изменилось бы что-то, если бы он знал ответ? Нет, конечно. Он и так понимал, что вряд ли когда-нибудь узнает, как оказался здесь. Да и не это сейчас главное.

Главным было то, что он здесь – неспроста. Ведь скоро он – молодой, ослеплённый животным инстинктом самосохранения, обезумев от страха, будет ползти по этой ложбинке вверх, прямо к себе – старику с изношенным сердцем. Ползти, чтобы потом всю жизнь проклинать эти позорные минуты. Маликов напряжённо глядел на ложбинку. Встретить, лихорадочно думал он. Надавать по морде. Погнать, как поганого щенка, обратно… Тут старик вспомнил, что тот, молодой, вооружён, и сразу остыл. Да, ему в таком состоянии пристрелить меня – дело момента. И объясниться не успеем… Пропустить мимо и схватить сзади… Не-ет, староват. Не устою… Подножку… повалить, распластать, а уж потом спокойно объясниться. Да нет, чепуха всё. Каков я в молодости-то был? Крепок, изворотлив, как ящерица. В отряде меня мало кто одолеть мог. А уж старик немощный и подавно… Всё не то. Он услышал шорох и хруст в кустарнике внизу. Ползёт. Поздно! Некогда решать. А, ладно! Как получится… Он торопливо оглянулся, выбрал ствол потолще и скрылся за ним. Вжался в серую грубую кору, чутко прислушался. По ложбинке, сипло дыша, карабкался человек.

Когда шум приблизился, Маликов присел за деревом и осторожно поглядел, в просвет между ветками. Он увидел крупного парня в мокрой от пота рубашке и грязных широких брюках, заправленных в пыльные сапоги. Автомат тог волочил за ремень. Старик хорошо разглядел его крепкие плечи и руки. Мельком увидел красное от напряжения лицо – своё молодое лицо, такое знакомое и полузабытое. Взглянул с сожалением на свои старческие слабые руки, морщинистые и дряблые. Силы были неравны.

Парень закинул ремень автомата на плечо и, не оглядываясь, неровными тяжёлыми шагами побежал вверх по склону. Маликов с горечью поглядел ему вслед.

Что поделаешь. Беги. Быть может, так и надо. Впереди у тебя долгие годы страданий и раздумий – ради того лишь, чтобы узнать то главное, что теперь известно мне, – что ты ещё вернёшься сюда. Рано или поздно. Обязательно приходит время, когда надо платить свои долги.

Маликов медленно вышел из-за дерева, миновал ложбинку и пошёл вниз по склону, наискосок, к руслу, к выстрелам. Он надеялся выйти к убитым карателям, у одного из которых парень недавно взял автомат.

Встреча с самим собой не произвела на него особенного впечатления. Мимо него просто пробежал молодой парень, который, как подсказывала холодная память, и был им, Маликовым в молодости. И всё…

От последних деревьев к камням Маликов скатился стремительно, как мальчишка, боясь, что немцы на той стороне заметят его и подстрелят раньше, чем он доберётся до оружия. Но обошлось.

Он с трудом дополз до убитых, снял с одного из них автомат. Когда добрался до валунов и занял удобную позицию, автомат Сосновского уже молчал.

Вскоре между камней замелькали зелёные каски. Потом немцы поодиночке начали вставать в полный рост. В их движениях сквозила нерешительность, но, чувствуя, что опасность миновала, они, разгорячённые ещё недавним боем, стали оживлённо обсуждать что-то друг с другом.

«Айн, цвай, драй, фир…» – считал ефрейтор тела партизан. Потом он громко, для всех, сказал несколько слов, и остальные преувеличенно громко загоготали, но смех получился неестественным, вымученным.

А всё-таки трусите, удовлетворённо отметил Маликов. Ему почему-то казалось, что всё происходит не с ним, что он лишь сторонний наблюдатель.

Солдаты неторопливо выстраивались в цепь. Потом один из уцелевших офицеров подал команду, и цепь снова двинулась через русло.

Долго выжидать было нельзя. Маликов вспомнил, что с флангов обходят каратели. Но всё же подпустил поближе, чтобы не давать маху, и затем нажал на спусковой крючок. Автомат резко задёргался в его отвыкших от оружия стариковских руках. Несколько солдат мигом пропали за камнями.