Текст книги "В середине дождя"

Автор книги: Олжас Жанайдаров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 17 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]

Остановившись у одной из картин, она внимательно начала ее рассматривать. Рядом с ней тут же оказался художник, долговязый мужик с длинными волосами.

– Не желаете портрет? Недорого. – Он заметил меня, повернулся. – Ваша девушка получится очень хорошо.

"Ваша девушка"… Аня стояла ко мне спиной, но я почувствовал, что она улыбается. Прядь волос спустилась на ухо, шея – так мне показалось – чуть порозовела. Она сделала шаг в сторону, сказала художнику:

– Спасибо. Не стоит.

Мы пошли дальше.

– Будет мучиться с моими глазами. Вот еще. Видел его картины? Как тебе?

– Не очень. У него все лица одинаковые. То есть с виду разные, но наполнены одним содержанием. Как будто все люди на его портретах имеют одну и ту же жизнь, одну и ту же судьбу. А ведь это не так. Он изображает, а не пишет.

– Интересно… – И потом, догадавшись. – Ты умеешь рисовать?

– Рисовал в детстве. Потом бросил.

– Почему?

Я пожал плечами:

– Наверно, потому, что детство кончилось.

Некоторое время мы шли молча. Потом она сказала:

– А ты не говорил мне, что рисуешь. Я и не подозревала… Иногда ты мне так понятен. А иногда мне кажется, что я тебя совсем не знаю.

Под парусиновым навесом продавали матрешки и буденовки. На брусчатке расселся лохматый гитарист и под заунывный аккомпанемент магнитофона бренчал старые мелодии. У гипсовой скульптурки размером в человеческий рост сидела девушка и читала книжку. Скульптурка женским голосом предлагала проверить состояние здоровья, а также взвеситься. Народ шел по Арбату, расслабленный солнцем, облаками и мягким ветерком.

– Я хотела научиться рисовать. Но у меня никогда не получалось. Наверное, не хватает таланта. Без него никуда. В поэзии точно так же. Из меня может выйти хороший ремесленник, а вот мастер – нет. Чтобы рисовать или писать стихи, требуется какое-то особое чутье, особый взгляд.

Она сняла солнцезащитные очки и сунула в сумку. Солнце пряталось за облаками.

– Ты обещала показать мне свои стихи, – сказал я.

– Я привезла небольшую подборку. Отдам тебе ее завтра.

Мы прошли мимо театра имени Вахтангова. Чуть дальше по пути было маленькое столпотворение – люди полукругом стояли, наблюдая что-то интересное. Мы подошли ближе. Внимание людей, как оказалось, занимали два фокусника. Один из них держал в руке колоду карт, другой – почему-то змею. Они громко объясняли то, что они сейчас покажут. Мы постояли, но, не дождавшись начала фокуса, пошли дальше.

– В детстве я очень любила фокусы и фокусников. В цирке с нетерпением ждала выхода иллюзиониста. А потом дома пыталась повторить то, что увидела. Наверно, это тоска по чуду. И…

Она замолчала. Мимо нас в воздухе проплыл мыльный пузырь. Самый настоящий. Большой, прозрачный, подрагивающий. За ним – другой, чуть поменьше.

– Ничего себе…

По воздуху плыли мыльные пузыри. То большие, то маленькие – взмывая выше, лопаясь. Аня посмотрела по сторонам в поисках источника "прозрачных радостей". Впереди, в лавке под навесом, сидела женщина в большой панаме. В руках она держала небольшой флакон с мыльной пеной. Из-под панамы выплыл очередной пузырь.

– Хочу, – сказала Аня. – Обожаю пускать мыльные пузыри у себя на Невском.

Она достала кошелек. Купив флакон, Аня улыбнулась. Улыбка счастливого ребенка. А я вспомнил о мягких игрушках, которые она носила с собой в сумочке. В этих, свойственных ей мелочах было что-то особенное.

Аня шагала, пуская огромные мыльные пузыри, а я шел рядом.

* * *

Впереди показалась Смоленская площадь. Аня, выдув последний пузырь, сунула флакон в сумочку и сказала:

– Слушай, я проголодалась. Организуешь мне обед?

У нее было отличное настроение. И ее всегда серьезные глаза почти улыбались.

– Как насчет "Макдональдса"? Сойдет? – спросил я.

– Сойдет. Не будем снобами.

В "Макдональдсе" было много народу. Гул людских голосов ровным фоном оттенял музыку для еды, типичной для ресторанов быстрого питания. Стоя в очереди, я вслушивался в знакомую песню на английском языке. Я все не мог вспомнить текст припева. Оглянулся – Аня задумчиво смотрела в окно.

Она все так же смотрела в окно, когда я подошел с подносом. Положила руки на стол подобно школьнице. Я сел, вопросительно на нее взглянул. Аня мягко улыбнулась, словно просыпаясь.

– "Torn". В школе это была моя любимая песня. "Illusion never changed into something real". Жестокая правда.

Я глотнул ванильного коктейля. По столу гуляли лучи солнца – облака за окном частично рассеялись.

– Мечтательница, – сказал я.

– Да уж.

Она зацепила вилкой кусочек салата и сказала:

– Это моя беда. Нельзя жить иллюзиями. Жить нужно сейчас. А я все надеюсь, надеюсь на будущее. На то, что все изменится. На то, что все станет хорошо.

– Тебя не устраивает твоя сегодняшняя жизнь?

– Мне чего-то не хватает. И я не знаю – чего именно. Может, моя жизнь слишком однообразна? Один день похож на другой. Учеба, работа, общежитие. А впрочем, я, наверно, слишком многого хочу.

Аня пожала плечами и сказала:

– А еще я боюсь чего-то не успеть сделать. Обыкновенное такое человеческое желание.

– А что ты хочешь успеть?

– Как все женщины – родить ребенка. Воспитать его. Ребенок – это самое главное. Еще сделать что-нибудь полезное. Найти работу по душе. Не перекладывать бумажки в кабинете. Занимаюсь ведь ерундой… И непременно съездить куда-нибудь. Посмотреть мир.

– У тебя впереди целая жизнь.

– Вот и я себя так успокаиваю.

В зале зазвучала песня Depeche Mode – "Enjoy the silence". Иногда сквозь поток рафинированной музыки здесь пробивались достойные композиции. Мы тоже некоторое время наслаждались тишиной. Я ел картофель-фри, Аня мешала ложечкой кофе-гляссе. В ее чашке постепенно таял белый шарик мороженого. Растаяв, он расплылся желтым пятном.

Солнце за облаками тоже было похоже на расплывшееся желтое пятно.

– "Желтое солнце светло блестит, Желтое платье в окне колотится… Знаю – она никогда не простит, Если осмелюсь я ей поклониться…" – сказала Аня.

– Ахматова?

Она кивнула. Я сказал:

– Небо чем-то притягивает – как и огонь. Я в детстве очень любил смотреть на плывущие в небе облака. Долго-долго…

– Вновь детство. Кажется, и ты, и я оставили в нем что-то очень важное.

– Наверно, все оставляют там что-то очень важное. Только не все об этом помнят.

Аня сделала глоток кофе и продекламировала:

– Сквозь окна светит понемножку, Прищурясь, спрячусь у дверей, Как в детстве – пойманы в ладошку Осколки солнечных лучей.

Я понял, что это стихотворение. Наверно, тоже Ахматова.

– Здорово. А дальше? – спросил я.

– Всё. Это четверостишие. Мое четверостишие.

Она не глядела на меня – только в окно. В руках – чашка кофе.

– Хорошее, – сказал я. – Мне понравилось.

– Правда?

– Правда.

Я понял, что ей было очень важно мое мнение. Она осторожно повернула чашку ручкой к себе. Так же осторожно она стала подбирать слова.

– Говорят, что человек, который пишет только для себя, – ненастоящий писатель. Потому что любому творцу необходимо знать, как оценивают его творение другие.

Это была очень важная для нее тема – я ощутил это сразу.

– Я пишу стихи с 13 лет. Сначала это были всякие любовные переживания. В общем, глупости; сейчас перечитываю, смешно становится. Ну, да ладно. Позже познакомилась с творчеством Ахматовой, увлеклась. Стала понемногу учиться, стараться писать тоньше, лучше. Но показывать все равно мало кому решалась. Однажды подруга посоветовала выложить стихи в Интернете. Чтобы получить объективную оценку.

Аня положила руки на стол. Небо продолжало, как в муфту, кутаться в облака. В зале пели Aerosmith – какую-то тихую балладу.

– Объективную оценку… – повторила Аня. – Я выложила несколько своих лучших, как мне казалось, стихотворений, а на следующий день полезла смотреть комментарии.

Она замолчала, я ждал.

– Мои стихи разнесли в пух и прах. Комментариев было, как ни странно, много, хотя я была новичком. Больше всего меня поразила иронично-презрительная интонация комментаторов. Мне не писали прямо, что я бездарна. Это подразумевалось. И еще это обсуждение личности, почему-то их больше интересовало это. Это было унизительно, обидно и больно… Я не понимала, почему так. Я не надеялась на восторженные отклики, но и такого не ожидала. Я читала, читала, а потом не выдержала и зарыдала. Читала и рыдала. Стол был мокрым от слез.

Аня потрогала свое колечко. Я понял, что она трогает кольцо, когда очень волнуется. Она посмотрела на свои руки, потом сказала:

– Неделю после того случая не подходила к компьютеру. И полгода ничего не писала. Ни единого стихотворения. Ни строчки.

Она сняла колечко, надела снова.

– А сейчас ты пишешь? – спросил я.

– Сейчас уже пишу. – Она заправила прядь за ухо. – Правда, почти никому не показываю. В прошлом году дала почитать преподавательнице русского языка в институте. Я к ней как-то сразу почувствовала доверие. Она прочитала и дала положительную оценку. Сказала, что мне нужно попробовать напечататься.

– А ты хочешь напечататься?

– Может быть. Когда-нибудь. Не знаю.

И она посмотрела на меня, словно ища поддержки.

– Ты обязательно напечатаешься, Анют, – сказал я.

* * *

Аня хотела побывать на Чистых Прудах, поэтому, пообедав, мы поехали туда. Но выйдя из метро, мы обнаружили, что бульвар перекрыт – как для автомобилей, так и для прохожих. Купив мороженое, я и Аня некоторое время постояли у памятника Грибоедову, наблюдая за тем, как машины, недовольно гудя, объезжают запрещенное для въезда место. Чистопрудный бульвар за спинами милиционеров был непривычно пуст и одинок. Зеленые деревья на аллее виновато сутулились.

Мы двинулись по Бульварному кольцу в сторону Сретенских ворот. Куда идти, так и не решили. Я спросил Аню, куда бы она хотела пойти. Она улыбнулась и сказала: "Пойдем, куда глаза глядят".

Близился вечер, ветер усилился. Небесный пастух все нагонял и нагонял вверху облака, словно ставя себе целью согнать над Москвой все облака мира. Я посмотрел на Аню – она застегивала свою курточку.

* * *

Я до сих пор не понимаю, как мы наткнулись на этот двор. Старый, глухой, заброшенный двор, который невозможно себе представить в центре Москвы. Кажется, мы тогда свернули на Рождественку, потом еще куда-то. Но сколько раз я потом был в тех местах – найти этот двор снова не смог.

Иногда мне кажется, что он нам обоим приснился.

Сначала мы вошли в переулок. Серый переулок с потрескавшимся асфальтом и невысокими домами. Дома казались неживыми, не обжитыми – окна были похожи на темные очки старого больного человека, которому осталось жить совсем немного. Мимо нас проехал автомобиль, со двора за угол переулка прошел человек. И всё.

– Как в Питере. С шумной магистрали – в тихий уголок. У вас так тоже бывает? – спросила Аня.

– Получается, бывает. Честно говоря, в этом месте я в первый раз.

Мы шли по переулку, прислушиваясь к окружающим звукам. Где-то скрипнула дверь, послышался короткий перестук – словно ударяли железным прутом по батарее. Потом все стихло. Не было слышно даже обычного шума автомобилей.

Дойдя до середины переулка, мы остановились. Казалось, мы попали в город призраков. Порывистый ветер, гоняющий обрывки газет по земле, это впечатление усиливал.

Справа я увидел небольшую арку с железными воротами в глубине. Ворота были приоткрыты, словно приглашая войти. В просвете виднелся торец кирпичного дома. Я посмотрел на Аню – она смотрела туда же.

– Давай зайдем, – и подумала она о том же самом.

Мы вошли в арку, я толкнул ворота: они открылись с глухим скрипом. Мы очутились во дворе, с трех сторон окруженном стенами домов.

– Точно, как в Питере… – тихо сказала Аня.

Здесь было сыро и прохладно. Напротив нас оказался трехэтажный дом из красного кирпича с разбитыми окнами. С крыши к земле вдоль стены тянулся ржаво-серебристый водосток, весь во вмятинах и трещинах, – он был похож на длинную кишку. Рядом с "кишкой" стояла пара гаражей, давно заброшенных. Справа от нас расположились мусорные контейнеры. Перед ними лежала большая грязная куча – из битых кирпичей, бутылок, щебня, деревянных ящиков. Слева от арки, у стены серо-желтого дома на железном пузе без колес лежал старый покореженный автомобиль без внутренностей. Еще один такой же автомобиль виднелся за контейнерами – дальше находилась ограда. Под ногами валялся разный мусор, на отсыревшей земле оставались следы. Недоразумением в этой городской клоаке случайного происхождения было присутствие цветущей липы. Она сиротливо прислонилась к гаражам. И дома, и машины, и гаражи, и даже мусорные контейнеры были исписаны граффити.

– Ничего себе местечко, – сказала Аня.

Она прошла дальше, подозвала меня. Кто-то протянул здесь веревку с табличкой, отпечатанной на листе альбомного формата, – "Стоп! Опасная зона. Провалы". Дальше, за веревкой, на земле располагалась огромная лужа. Непонятно было, как она образовалась – дождей до этого не было пару недель точно.

– Если пойдем – провалимся. Интересно, куда?

Аня тронула табличку, та покачнулась.

– Может, в Питер? – предположил я.

– Ага. Раз – и я дома.

Мы прошли вдоль веревки – та была привязана к железному штырю, выступающему из стены. Аня показала на один из гаражей. Я пригляделся и только сейчас заметил надпись граффити. Большими цветными буквами там было выведено – "Зачем?". Вместо буквы "ч" в слове была поставлена цифра "4".

– Что это значит? – спросила Аня.

– Кажется, мода такая. Писать везде это "Зачем?"

– Зачем?

Я пожал плечами:

– Чтобы такие, как ты, спрашивали – "Зачем?"

Мы подошли к мусорным контейнерам. На одном из них был нарисован какой-то иероглиф. Аня обошла контейнеры и приблизилась к ограде. Затем показала мне на окно близстоящего дома. Края этого окна были закопчены, а на форточке висела обгоревшая простыня. Несмотря на ветер, простыня висела вяло и безжизненно.

Я подошел к Ане. Она стояла у ограды, глядя сквозь нее. За оградой был спуск в похожий двор. Он находился уровнем ниже – ниже находились и дома. Были видны их серые крыши, чем-то похожие на шкуры облезлых котов, их бледные, полные грязных разводов, стены. Во всем этом ощущалась какая-то печальная неподвижность, мертвая обреченность. Если бы не живое небо, не облака, можно было бы подумать, что мы оказались внутри картины современного художника, мучимого апокалиптическими образами.

Мы стояли молча, а потом она посмотрела вниз, шепнула мне:

– Кроссовки запачкала. Жаль.

Шепот был ни к чему – мы и так были одни. На миг показалось – одни во всем городе. Она стояла совсем близко. Я щекой касался ее волос. Как-то неожиданно мы оказались так близко.

Я взял ее за руку, она опустила голову. Потом подняла. Ее глаза как будто о чем-то спрашивали. Я не знал, что ответить – и поцеловал ее в мягкие губы. В первый раз.

Я почувствовал, что она дрожит.

– Ты замерзла? – спросил я.

– Да.

– Пойдем в метро?

– Да.

Я, продолжая держать ее за руку, повел к арке с воротами.

Мы шли по привычке – молча. Но теперь за этим молчанием скрывалось что-то еще. Что-то новое.

Когда мы уже были у метро, она сказала:

– Ночью, наверно, будет дождь. Смотри, какое небо…

Небо и вправду было сумрачным – облака, как в грустной сказке, обернулись тучами; а сами тучи были похожи на чернильные кляксы.

* * *

Но дождь в ту ночь так и не пошел. Не было его и с утра – лишь тучи нависали с неба в каком-то тревожном ожидании. Они были похожи на набухшие веки, из которых вот-вот польются слезы.

Наш третий день, последний перед ее отъездом, начался на Воробьевых горах. Аня хотела посмотреть МГУ и его окрестности.

Мы шли вдоль железного забора, за которым располагалась университетская территория, и разговаривали на отвлеченные темы. Как будто не было вчерашнего поцелуя. Я думал, может, он мне причудился. Каждый новый день с Аней словно начинался заново. Странное ощущение.

За забором высились университетские корпуса. Здешняя обстановка была мне знакома. Моя первая девушка ходила на подготовительные курсы при экономическом факультете, и я часто за ней сюда заезжал.

– Смотри, сколько студентов, – сказала Аня. – Странно. Сейчас же каникулы.

Мимо нас проходили группки ребят и девушек, у корпусов также наблюдалось небольшое столпотворение.

– Так это не студенты. Абитуриенты, – сказал я. – Сейчас же вступительные экзамены проходят.

– Ах, да! Сразу не сообразила. Вон многие с родителями.

Видимо, в этот день проходили экзамены сразу на нескольких факультетах. Скверы у корпусов были оккупированы абитуриентами и их родными. По многим лицам юношей и девушек было видно – здесь решается их будущая судьба.

– Как я их понимаю, – сказала Аня. – Сама поступала – тряслась от страха. Но умудрилась поступить. Ни за что не согласилась бы пройти через это снова. Хотя…

Она на секунду задумалась и сказала:

– Хотя сейчас я бы выбрала другую специальность, другой факультет. А может, даже другой вуз. В Питере – но другой.

– Жалеешь о своем выборе?

– Нет. Что сделано, то сделано. Просто я считаю, неправильно в 17 лет заставлять человека делать подобный выбор. Это ведь твоя будущая профессия. А что знаешь о жизни в 17 лет? Сейчас, когда мне уже 20, я созрела для серьезного выбора. А в 17 лет у меня в голове была одна каша из чужих мыслей и чужих мнений.

– Но ведь никогда не поздно сменить профессию – если выбор оказался ошибочным, – сказал я.

– Думаешь? Не все на это способны. Мы же привыкли идти по дорожке, раз и навсегда выбранной. А если еще и деньги хорошие платят… Так и становятся юристами и экономистами, хотя в душе хотят быть поэтами.

– Может потому, что сейчас – время юристов-экономистов?

– Это время было всегда – и пятьсот, и сто лет назад. Просто ты должен выбирать сам. За тебя не должно выбирать ни время, ни деньги, ни родители, ни общественные стереотипы.

Перед нами возвышалось главное здание МГУ. Аня сказала:

– Хотя что я… Сама такая. Поддалась стереотипам, а не внутреннему стремлению. Потому что мне было всего 17 лет. Как и всем им.

Она посмотрела на вчерашних школьников. Мы обошли главный корпус и направились к смотровой площадке.

Отсюда открывался знаменитый панорамный вид на Москву. Мы стояли на холме, над леском, зеленым одеялом спускавшимся к реке. Широкая дуга реки, похожая на основание боевого лука, огибала асфальтно-природный массив, в котором сразу приковывал к себе взгляд серебристый овал стадиона "Лужники". Вдалеке были видны "сталинские" высотки, строящиеся многоэтажки. Высокие трубы далеких заводов источали белый дым – белее серых туч, продолжающих угрюмо стелиться по небу. Солнце прорывалось сквозь них редкими струйками лучей.

– Хорошо… – сказала Аня. – Как у нас, с Исаакия.

С левого края речной дуги показался большой катер. Он лениво передвигался по водной глади, внося оживление в статичную картину.

– Помнишь тот мой список "что я люблю" и "что не люблю"? – спросила Аня.

– Да. Помню.

Я вдруг вспомнил то, что она не любит, когда целуются с открытыми глазами. Вчера мы целовались с закрытыми глазами. Никогда не задумывался о таких вещах раньше.

– Я написала, что не люблю прокуренную одежду. Мой первый парень был заядлым курильщиком. Его одежда казалась насквозь пропитанной табаком. Но я была с ним. Только сейчас понимаю – я способна мириться с вещами, мне неприятными, ради чего-то. Ради кого-то.

С реки подул ветер – Аня придержала рукой взлетевшую прядь волос. А я вспомнил фотографии, с которых все началось. Там ее волосы так же красиво развевались.

– Ты как-то писал, что собираешь этикетки от пивных бутылок.

Я кивнул.

– Много собрал? – спросила она.

– Около ста пятидесяти.

– Здорово.

– Наверно.

Катер, наконец, скрылся за поворотом. Река замерла.

– Хорошо, когда есть какое-нибудь хобби. Это как-то дисциплинирует, да и вообще… А я в школе коллекционировала обертки от жвачек "Love is…" Помнишь, они продавались в каждом ларьке? Жутко фанатела от всего этого. "Love is having only his name in the addressbook".

Она вновь запустила руку в волосы.

– Подумать только – я и впрямь так делала.

– Что?

– Love is having only his name in the addressbook…

Она склонила голову чуть набок. Сказала:

– Что-то я вновь ударилась в воспоминания. Может, из-за погоды? А может, я так с ними прощаюсь.

– С чем?

– С воспоминаниями.

Ветер пронесся, образовывая рябь на реке. Я взял Анину ладонь. У нее были холодные пальцы.

– Пойдем к набережной? Спустимся на фуникулере, – сказал я.

– Хорошо.

И она поправила растрепанные волосы.

* * *

Спустившись на фуникулере и дойдя до Андреевского моста, мы направились к Ленинскому проспекту, и, немного поплутав, нашли вход в Нескучный сад. Пройдя по главной дороге, увидели тропинку, ведущую в лес. А пробравшись вглубь, обнаружили большое поле со столами для пинг-понга, огороженное зеленой сеточной оградой. Веселый перестук белых шариков, радостные возгласы игроков – здесь царило оживление.

Как и в случае с кино, желание возникло спонтанно. И я, и Аня одновременно захотели сыграть в настольный теннис.

Ракетки, мяч и сетку можно было взять напрокат. Взяв необходимое, мы нашли свободный стол. Я закрепил сетку. Аня сняла курточку, повесила сумочку, взяла ракетку. Сказала:

– Сто лет не играла. А ты?

– Лет пятьдесят.

– Вспомним молодость.

Играла Аня неплохо. У нее была необычная техника: брала не ловкостью, а интуицией. Побегать мне пришлось изрядно. Через полчаса и она вся раскраснелась. Но выглядела абсолютно счастливой.

– Слушай, давно мне так хорошо не было, – сказала она. – Определенно, спорт – великая вещь.

– А ты хорошо играешь, – заметил я.

– Да ну. Куда уж мне против тебя.

– В свое время я играл лучше. Даже в лагере второе место занял.

– Это чувствуется.

Я выиграл две партии, а потом проиграл – тоже две. Но Аня догадалась, что я сделал это специально.

– Ты зачем мне поддаешься? – спросила она.

– Это ты прибавила.

– Врун.

Пятую партию я тоже проиграл. Аня укоризненно на меня посмотрела. Волосы она убрала назад, чтоб не мешались, часики положила на середину стола, у самой сетки. В голубой футболке она была похожа на участницу спартакиады из старых советских хроник.

– Мы с братом в детстве играли дома, – сказала она. – В качестве игрового стола использовали обычный письменный стол. А сетку заменяла стопка книг. Я была маленькой, и Пашка мне тоже поддавался.

Аня постучала ракеткой по столу:

– Но сейчас мне не десять лет. И притом – я старше тебя на год. Забыл?

– А я и не знал.

– Ну-ну.

Мимо наших ног прокатился чужой шарик. Аня подняла его и отдала прибежавшему вслед игроку. Потом повернулась ко мне.

– Играем в полную силу, – и погрозила мне ракеткой.

Шестую партию выиграл я. Аня смахнула пот со лба, подошла ко мне. Стояла вплотную – радостная, доверчивая, близкая.

– Боевая ничья, – сказала она. – Давай отдохнем?

– Давай.

Мы сели на скамейку. Мимо нас пробежал, помахивая ракеткой, подросток в бейсболке. Народу стало больше, а в перестуке теннисных шариков слышался веселый аккомпанемент неизвестного марша. Тучи продолжали хмурить небо, но ветра совсем не было. Да и сам воздух как будто весь спрятался под землю.

Аня достала из сумки бутылку воды. Сказала:

– Что-то душно.

– Наверно, будет дождь.

– Ага. И наверно – очень сильный.

Мы одновременно взглянули в небо. Но небо не хотело раскрывать своих тайн. Тучи упорно хранили молчание.

– Какой необычный досуг у меня здесь получается. У тех, кто приезжает в Москву, маршруты другие. Красная площадь, Третьяковка, Большой театр… А я что подругам буду рассказывать, когда вернусь в Питер? Играла в пинг-понг?

Аня задумчиво глядела на шарик, который вот уже с минуту белым мотыльком летал с одного края стола на другой.

– Я бы никогда в жизни не побывала там, где была в Москве с тобой. Ни на Болотной площади, ни в кино, ни в том странном дворе. Совершенно не думала, что буду играть здесь в настольный теннис, в который с детства не играла. Удивительно, что все так получается. Не зря говорят – "все самое лучшее случается неожиданно".

Она взглянула на меня и спросила:

– А ты веришь, что все в жизни предопределено?

* * *

Вся наша жизнь – это цепь случайностей, у каждого своя. Судьбу определяют мелочи, на которые мы не обращаем внимания. Лишь оглянувшись назад, понимаешь, как зыбко, как случайно, как непоследовательно течение нашей жизни. И люди, встреченные нами, и события, с нами произошедшие, предопределены деталями, которые невозможно предусмотреть.

Я готовился поступать в другой вуз, а не в тот, в котором, в конце концов, оказался и где познакомился с Вадимом и Сергеем. Но на первый вступительный экзамен я опоздал. Опоздал по банальной причине – проспал. Будильник, подаренный мне первой девушкой, ночью неожиданно остановился, и, проснувшись, я обнаружил, что до экзамена остается всего полчаса. Родители рано утром уехали, и разбудить меня было некому.

Я приехал в институт, когда экзамен уже шел около часа. И хотя меня впустили в аудиторию и разрешили написать экзамен, я понимал, что сдам неудачно. Так и оказалось – мне поставили "двойку". С неделю я приходил в себя, а потом подал документы в другой вуз. К вступительным экзаменам я почти не готовился, но случилось чудо – я набрал максимальное количество баллов, и меня зачислили. Парадокс: я в течение года целенаправленно готовился к поступлению в один вуз, а попал в другой, который и увидел-то в первый раз, когда подавал документы.

Часы, по вине которых я проспал экзамен, подводили меня потом еще не раз. Я заметил за ними эту странную особенность – периодически останавливаться посреди ночи. Невозможно было предугадать, когда они остановятся в следующий раз. Из-за этого я несколько раз опаздывал на утренние пары в институте. Но я упорно продолжал пользоваться этими часами. Словно видя в них ненавязчивого поводыря, погремушку рока. Словно желая испытывать свою судьбу вновь и вновь.

* * *

Эту историю я рассказал Ане, когда мы сидели в летнем кафе недалеко от метро «Октябрьская». Дул легкий ветерок – такой желанный; мы кушали тающее мороженое. В ногах после пинг-понга ощущалась приятная усталость.

– Интересно, – сказала она. – Значит, так было нужно – чтобы ты поступил именно в этот институт.

– Ты говорила о выборе. О том, что человек должен делать выбор сам. Иногда, как видишь, собственного выбора недостаточно.

Аня провела ложечкой по дну креманки, собирая остатки мороженого.

– Собственного выбора достаточно, если твое желание достаточно сильно. У Блока есть замечательный афоризм. "Всё, что человек хочет – непременно сбудется. А если не сбудется, то и желания не было. А если сбудется не то, то разочарование только кажущееся – сбылось именно то". Ты жалеешь о том, что все получилось именно так?

– Нет. Не жалею. Ни капли.

– Вот видишь. Хотя если бы это случилось со мной, я этим будильником больше никогда бы не пользовалась. Ты фаталист?

Я пожал плечами.

– Одна моя подруга любила повторять – "У каждого своя судьба". Она серьезно увлекалась хиромантией. Может, это как-то на меня повлияло. – Я помолчал. – Мой знакомый Вадим настойчиво советовал мне разбить эти часы. Сам он не верит ни в Бога, ни в судьбу. Ни во что.

– А я бы так не смогла – ни во что не верить. Мне нужно верить, обязательно во что-то или в кого-то верить.

Вокруг нас было тихо. Близился вечерний час, а кафе по большей части пустовало; официантки протирали и так чистые столы. По проспекту проносились машины – но тоже как-то спокойно, без обычной спешки. Наверное, всеобщее затишье было вызвано душным и вялым воздухом, нагоняющим апатию. Дождь, который должен был пойти давным-давно, до сих пор не начался. Казалось, что и само небо утомилось от долгого ожидания. Словно тот, по чьему велению обычно шел или не шел дождь, негромко говорил небу – "подожди, не торопись, еще не время".

Аня начала копаться в сумочке – искала влажные салфетки. Она выложила на стол очечник, кошелек, косметичку, книгу в светло-зеленом переплете. Найдя салфетки, Аня протянула одну из них мне. Я вытер руки.

Она посмотрела на небо. Потом на меня.

– Мне кажется, этот дождь никогда не пойдет, – сказала Аня. – Или там наверху ждут, когда я уеду?

Она уезжала этой ночью. Я только сейчас подумал об этом. Время пролетело не то чтобы быстро – просто как-то тихо проползло рядом. Словно стараясь нам с Аней не мешать. А я потерял ему счет: казалось, что я с Аней гуляю не третий день, а десятый или вовсе – сотый. Она приехала в Москву давным-давно. И кино мы с ней посмотрели тоже – давным-давно. Давным-давно я ее поцеловал…

Мне хотелось, чтобы что-то осталось. Чтобы мы остались. Где-то.

– Ты любишь фонтаны? – спросил я.

– Да.

– Я покажу тебе один из них.

– Хорошо.

Я сказал:

– Это не дождь. Но тоже очень красиво.

* * *

Лучше всего идти от Старого Арбата через Смоленскую площадь. По левой стороне улицы мимо гостиницы «Золотое кольцо» выйти к Ростовской набережной. Справа по ходу будет блестеть Москва-река, зигзагом изогнутая в окружении стремительных машин, людей, домов. Нужно направиться вдоль всегда зеленого в цветах садика и домика в пражском стиле, обогнуть слева строящееся здание в лесах, пройти мимо турецкого посольства и, завернув вправо, выйти к арке моста. Это пешеходный мост Богдана Хмельницкого, откуда открывается вид на площадь Европы с фонтаном причудливой формы.

Мы стояли с Аней на мосту, облокотившись на поручни, смотря вдаль – туда, где виднелась излучина Москвы-реки, Бородинский мост, здание правительства. Здесь, на высоте, было чуть прохладней, но и чуть свежей. Аня надела курточку.

– Ты прав, здесь красиво, – сказала она после некоторого молчания. – Почти как на Воробьевых горах. У нас таких мостов нет. И смотровая площадка фактически одна – на Исаакиевском соборе.

– Зато у вас можно гулять по крышам. Оттуда тоже открывается прекрасный вид на город.

– Да, этого у нас не отнять…

Ветер задул сильнее, Аня на миг попридержала волосы. А небо отливало разными оттенками серого цвета. Ни за что нельзя было подумать, что у серого цвета может быть столько оттенков.

– И все-таки Москва для меня пока чужая, – сказала она. – Красивая, но чужая.

– Хочется обратно в Питер?

– Не знаю. Кажется, да. Но…

Она недоговорила. Ее руки лежали на поручне, как на парте. Она иногда любила сложить так руки. В ней было что-то от школьницы.

– Что ты делаешь, когда тебе грустно? – спросила Аня.

– То же, что и сейчас. Стою в своей комнате, у окна.

– Просто стоишь?

– Да. Стою и смотрю в окно. Долго-долго. Это как-то успокаивает. У меня замечательный вид из окна. Не хуже, чем здесь или на Воробьевых горах.

– Покажешь в следующий раз?

– Хорошо. Обязательно покажу.

Аня посмотрела на свои руки, тронула колечко на безымянном пальце.

– Тебе сейчас грустно? – спросил я.

– Не знаю. Я сама не знаю.

И она посмотрела на меня. Она действительно не знала.