Текст книги "В середине дождя"

Автор книги: Олжас Жанайдаров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 17 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]

Глава 8

* * *

Моя первая девушка очень любила болтать по телефону. Обычно она звонила по вечерам, сразу после ужина. Глядя в окно, я выслушивал ее рассказы о том, куда она днем ходила, что купила, о чем думала, над чем смеялась. У нее всегда была наготове смешная история, случившаяся в классе, на улице, в магазине. А вот в школе она к себе не подпускала. Завидев меня на перемене, она осторожно улыбалась и продолжала разговаривать с одноклассницами. Моя первая девушка не хотела обниматься, держаться за руки и целоваться там, где, по ее мнению, следовало только учиться.

Она не могла жить без общения. Приходя к ней, я неизменно заставал ее с телефонной трубкой в руке. Кивком она просила подождать. Я усаживался на небольшой тюфяк напротив зеркала в коридоре и терпеливо ждал. С трубкой у уха моя девушка ходила по длинному коридору, из комнаты в комнату, и я слышал ее смех, обрывки фраз и даже заинтересованное молчание. Встретившись со мной взглядом, она подмигивала мне.

* * *

Это случилось на первом курсе, ранней весной. Как-то я пригласил к себе домой Вадима. Мы молча шли по Пятницкой улице, мимо проносились автомобили, с крыш зданий свешивались похожие на белые леденцы сосульки.

– Бога нет. И не было, – неожиданно сказал Вадим.

Мы стояли перед светофором.

– И не будет? – спросил я.

Вадим усмехнулся. Мы перешли дорогу, справа от нас показался вход в метро.

– Ты как-то рассказывал, что собираешь этикетки от пивных бутылок… – сказал Вадим.

– Я не отношусь к этому слишком уж серьезно.

– Сколько уже собрал?

– Больше ста.

– Неплохо.

Мы зашли в метро, прошли через турникеты. Встав на эскалатор, глядели на людей, глядевших на нас. Вадим спросил:

– Покажешь мне свою коллекцию?

Я кивнул.

Вадим ни разу не был у меня в гостях. К себе он тоже не приглашал, хотя жил один. После полугодичного общения я почти ничего не знал о нем. Как и со всеми остальными, Вадим сохранял со мной психологическую дистанцию.

Когда мы приехали, я проводил его в свою комнату и отправился на кухню ставить чайник. Спустя десять минут вернулся с двумя чашками чая и пачкой печенья. Вадим стоял ко мне спиной и глядел в окно. Когда я вошел, он не сразу повернулся.

– Красивый вид, – сказал он. – Любишь смотреть в окно?

– Да.

Вадим взял чашку и сделал глоток. Показал на аквариум, стоявший в углу:

– Почему рыбы?

– Не знаю. Просто нравятся.

– Других домашних животных не пробовал заводить?

Я пожал плечами:

– У сестры был в детстве попугай. Потом он умер. Но я был маленький – ничего не помню.

Вадим подошел к аквариуму, постучал пальцем по стеклу. Тронул бокс для музыкальных и игровых дисков, стоявший рядом на столе. Затем взял в руки механический будильник.

– Те самые часы, которые вечно тебя подводят? – спросил он.

– Да.

– На твоем месте я бы их давно разбил.

Вадим положил часы обратно, облокотился на стол и стал рассматривать то, что находилось под стеклом. Туда я обычно складывал разный бумажный хлам. Фотографии, календарики, расписания, квитанции, открытки, использованные билеты в кино, бесплатные приглашения. Наглядный архив моей деловой и культурной жизни.

Вадим достал из-под стекла один билет. Несколько недель назад я ходил в кино со своей второй девушкой, той самой молчаливой подругой. Это был последний раз, когда мы ходили куда-то вместе; вскоре мы расстались.

– Почему не выбрасываешь? Зачем копишь мусор? – спросил он.

– Не знаю. Как-то не выбрасывается.

– Любишь оглядываться назад… – задумчиво сказал Вадим.

Я вдруг ясно представил себе письменный стол Вадима. Наверняка, у него был идеально чистый стол. Как его телефонная книжка в мобильном телефоне.

– А где же пивные этикетки? – спросил он.

Я выдвинул ящик стола. В воздухе почувствовался легкий запах пива.

– Тут – наши этикетки, тут – немецкие и чешские. А здесь – все остальные, – показывал я.

Вадим взял несколько этикеток.

– Такое добро надо хранить в более подходящем месте. Не пробовал найти этикеткам достойное применение? – спросил Вадим.

– Когда надоест собирать, куплю большой альбом. И вклею всё туда.

На стене поверх ковра висела гитара, две картины-копии Моне и Дега, мой детский рисунок и грамота за второе место по настольному теннису в летнем лагере.

– Давно играешь? – Вадим показал на гитару.

– С 14 лет. Правда, давно не играл. Надоело.

Вадим перевел взгляд на картины.

– "Сирень на солнце", "Танцовщицы", – определил Вадим. – Нравится импрессионизм?

– Не мне. Одной знакомой. Ей, вообще, Франция нравится. А эти картины она подарила на день рожденья.

– А спортивная грамота? Хорошо играешь в пинг-понг?

– Плаваю лучше.

– Да, помню. Ты в бассейн ходишь. А что еще из спорта нравится? – спросил Вадим.

– Большой теннис, велосипед. И, наверно, бег на длинные дистанции.

– А футбол-хоккей, баскетбол?

– Не очень.

Вадим посмотрел на мой детский рисунок. Это был обычный пейзаж: лес, извилина речки, поле, дорога, уходящая вдаль.

– Красиво, – сказал он. – Где это?

– Подмосковье. Как раз там находился лагерь. В детстве любил рисовать. В лагере только и делал, что бумагу марал.

– А потом надоело?

Я пожал плечами:

– Просто вырос, наверно.

Вадим спросил:

– А есть еще?

Я прошел к книжному шкафу, достал большую папку. Сдув с поверхности пыль, протянул ее Вадиму. Один за другим он просмотрел все мои сохранившиеся рисунки, около двадцати штук.

– Сплошные пейзажи… А портреты есть?

– Не сохранились. Как-то сестру рисовал. Одну девочку из лагеря. А вообще, пейзажи у меня получаются лучше.

– Понятно. Я так и думал.

Вадим подошел к книжному шкафу. На полках плотными рядами были выставлены мои книги – часть из них перекочевала ко мне из родительской библиотеки, а часть приобрел я сам. Все издания были подобраны по собственному вкусу – глядя на полки, можно было понять, какого рода литература мне нравится.

На мою библиотеку Вадим глядел с неподдельным интересом. Затем протянул руку, чтобы познакомиться с книгами поближе. Выбирал он наугад и с непонятной целью: брал книгу, осматривал со всех сторон и ставил обратно. Я вопросительно посмотрел на Вадима. Он взглянул на меня:

– Ты не любишь оставлять ценники на обложке. Ни на одной книге я магазинной наклейки не заметил.

Я задумался и сказал:

– Да, не люблю. Сдираю, как только покупаю. Они мне почему-то мешают.

Помолчав, я добавил:

– С ценниками книги выглядят чужими.

– Правильно, – кивнул Вадим, словно я подтвердил его догадку.

Он повернулся к столу и оглядел, будто что-то ища. Спросил:

– А твоя девушка? Где фотография? – Вадим пару раз видел меня с моей молчаливой подругой.

– Не люблю выставлять личные фотки. А вообще, я с ней расстался. Неделю назад.

– Ясно. Скучно стало?

Я неопределенно мотнул головой. Вадим, как всегда, оказался прав.

Некоторое время он смотрел в окно. К печенью он так и не притронулся.

– Когда ты смотришь в окно, то вспоминаешь детство. Да? – спросил Вадим.

– Наверное. Да.

Он повернулся ко мне. Его чашка была пустой.

– Знаешь, что ты на самом деле коллекционируешь? Прошлое. – Вадим смотрел в чашку. – Твой взгляд обращен назад. Под стеклом твоего стола – пыль прошлых событий. Сеансы, концерты, дела. Но ни одной материализованной мысли о грядущем. Как будто будущего не существует. У тебя даже настольный календарь открыт на странице месячной давности. 19 февраля. Ты этого не замечаешь?

Я не ответил. Вадим продолжил:

– У тебя интересная комната. Она о многом говорит. Вещи, детали, убранство. – Он помолчал. – Из всей домашней живности, которую себе можно завести, ты выбрал рыб. Таких же молчаливых, как ты сам. Не требующих особого внимания – в отличие от кошек и собак. Живущих своей жизнью. За рыбами можно наблюдать сквозь стекло аквариума, но их невозможно понять. К ним невозможно прикоснуться. Никогда не задумывался об этом?

Я покачал головой. Вадим поставил чашку на стол. Потом сказал:

– Ты хорошо рисуешь, но тебе не даются портреты. Точнее – они тебе неинтересны. Да, сплошные пейзажи. Мир людей – далекий для тебя мир. Ты стремишься остаться наедине с собой. Или с природой. Тебе никто не нужен. В этом мире вообще никто никому не нужен. Запомни это.

Вадим вновь повернулся к окну.

– Даже в спорте ты привык к одиночеству. Тебе чужды командные виды – футбол, хоккей. Ты одинокий бегун на длинную дистанцию. Пловец-стайер. Теннисист. – Он сложил руки на груди. – Ты привык беречь свой внутренний мир и свое личное пространство. Сдираешь наклейки со своих книг. Не держишь фотографий близких людей. И коллекцию пивных этикеток хранишь в столе.

Он взглянул на меня и сказал:

– Есть такая буддистская притча… Как-то к одному гуру пришел человек и сказал, что желает у него учиться. Монах принял его в своей келье и провел с ним небольшую беседу. Потом посадил гостя пить чай. Взяв чайник, стал наливать ему чай в пиалу. Пиала переполнилась, а гуру все лил, лил, лил… А потом сказал гостю, что тот не годится ему в ученики. Ибо полон. А полную чашку невозможно наполнить.

Я задумался.

– Да, полная чашка… – Вадим помолчал. – Чай, кстати, у тебя вкусный.

– Спасибо.

Он посмотрел на часы.

– Почти четыре. Детское время. Может, сходим в кино? – предложил Вадим.

* * *

Когда Аня приехала летом в Москву, мы тоже ходили с ней в кино. Идти в кино мы не собирались – просто так получилось. Совершенно случайно.

Это была наша вторая встреча. Самая долгая встреча в том году – Аня пробыла в Москве три дня.

Глава 9

* * *

Мы встретились в метро, в центре зала. Аня приехала в Москву рано утром и остановилась у своей знакомой, живущей за городом. Я предлагал остановиться у меня, тем более родители тогда уехали. Но Аня решила иначе. Я почему-то знал, что она откажется. Она была и далека, и близка.

Перед той встречей меня посетили противоречивые чувства. Я знал Аню уже четыре месяца, пусть только в письмах, но на меня вдруг напала невыносимая хандра. Мой первоначальный интерес к этой девушке куда-то пропал. Нашу встречу в Питере я вспоминал с теплотой, но Аня была все еще чужой для меня. Другим человеком.

В какой-то момент мне почудилось, что я ошибся, что решение завязать новые отношения было напрасным. Мне же ничего не нужно. Мне не нужен никто. Диагноз Вадима, поставленный год назад, вновь разбередил душу.

Возможно, Аня почувствовала это. После встречи в Питере наша переписка не перестала быть значимой, хотя писали мы теперь друг другу реже, чем поначалу. Но в последних письмах она была уже не столь откровенна и открыта. Мы не знали, что делать дальше. Как будто подошли к реке с намерением переправиться на другой берег – а там ни плота, ни парома. И мы стояли у воды, ни на что не решаясь…

Аня подошла вовремя. Она выглядела почти так же, как тогда, в Питере. Лишь прическа стала чуть короче. Я вспомнил: в последнем письме она писала, что постриглась. «Лето. Очень жарко» – объясняла она.

Мы поднимались по эскалатору. Аня стояла лицом ко мне и поглядывала на рекламные щиты.

– В Питере встречи назначают у выхода с эскалатора. А у вас – в центре зала. – Аня положила руку на поручень. – Непривычно.

Я улыбнулся и вспомнил про свой подарок. У Ани неделю назад был день рожденья.

Я достал из сумки мягкую игрушку – рыжего кота. Протянул Ане:

– С днем рожденья.

Она взяла кота с застенчивой улыбкой. На левой щеке на миг возник румянец. Ей было приятно, я это видел.

– Спасибо. – И еще раз повторила. – Спасибо.

Открыв сумочку, Аня положила туда кота. А я вспомнил нашу встречу в Питере. Мы сошли с эскалатора, и я спросил:

– Ты всегда носишь с собой в сумочке мягкие игрушки?

– Привычка. С детства. Когда ходила в школу, в ранце у меня всегда валялась какая-нибудь игрушка.

– Суеверие?

– Не знаю. Не думаю. Просто… – Она недоговорила. – Не сочти меня инфантильной.

Мы вышли к Павелецкой площади, перешли через трамвайные пути и направились вдоль Садового кольца.

Аня достала из сумочки солнцезащитные очки. Те самые, что были на фотографии.

– А я на вторую работу устроилась. Хочу на отпуск заработать. В августе, наверно, на юг поеду с подругой. Не могу без моря.

Аня работала в бухгалтерии книжного магазина. Теперь она устроилась туда же продавцом-консультантом на полставки.

– Интересно?

– Не очень. Большие скопления народа меня утомляют. Ты же знаешь – я люблю тишину.

Воздух пропитался полуднем. У двери учреждения, щурясь на солнце и зевая, скучал охранник. Аня сняла курточку и понесла ее в руках.

– Еще скучновато, конечно. О чем у нас на работе говорят? Тряпки, косметика, диета, парни. Чувствую себя белой вороной.

Она поправила спадающую прядь волос. А я все не мог придумать подходящую тему для разговора. В какой-то момент я даже пожалел, что мы встретились сегодня. Я был во власти непонятной меланхолии.

Свернув на Пятницкую улицу, мы увидели белый свадебный лимузин. Жених под смех гостей безуспешно пытался открыть бутылку шампанского. Невеста смеялась громче всех.

– А я на прошлой неделе был у друга на свадьбе, – сказал я.

– А кто твой друг? – спросила Аня.

– Сергей. Из института. Пару недель назад как раз диплом получил. Хороший парень. И девушка хорошая. Я тебе про них рассказывал. Это им мы в Питере купили картину. Встречаются еще со школы. Идеальная пара.

– Никогда не видела таких пар…

– Они – как две половинки. Но это действительно редкость.

– А ты веришь в идеальные отношения? В идеальную любовь?

– Мне бы поверить хотя бы в обычную, – сказал я. – А ты?

– Любовь может быть вечной. Но не идеальной.

И добавила:

– Но любовь в жизни обязательно быть должна. Пусть не идеальная и не вечная.

– Ты не можешь себе представить жизнь без любви?

– Нет, не могу. Это невозможно. "Любовь – это пятое время года".

Мы шли рядом, как тогда, в Питере, шли беспечно, просто. Как будто виделись в последний раз не два месяца назад, а вчера.

– Кстати, вот там, – я показал налево, – Третьяковка. Только мы туда не пойдем.

– Почему?

– Это Москва с открыток. В Третьяковке ты можешь побывать в любое время. А я хочу показать тебе свою Москву. Как ты тогда показывала – свой Питер.

– Как скажешь. Тем более такая погода…

Погода и впрямь была замечательной. Солнце светило вовсю, а на небе не было почти ни одного облачка. Только на синем краю пятном белой краски застыло одно-единственное облако продолговатой формы. Чем-то оно было похоже на удава, который съел слона. Или на шляпу.

Мы вышли к набережной и свернули в сторону Болотной площади. Там в очередной раз подождали, пока загорится зеленый свет.

– Как же много у вас машин, – заметила Аня. – Даже немного страшно.

– Ты боишься машин?

– Если честно – да, – сказала она после некоторого молчания. – В детстве я видела, как человека сбил грузовик. Это было ужасно. Впечатление на всю жизнь.

Аня об этом мне раньше не говорила и не писала. Я и не догадывался.

Когда загорелся зеленый свет, я взял ее за руку и повел через дорогу. Это получилось абсолютно неожиданно и вместе с тем – как будто, так и должно быть. Я взял ее за руку, как она меня – тогда в Питере, на крыше. Я опасался, что Аня отдернет руку, но она послушно вложила свою руку в мою. Будто с самого начала ждала.

Мы вышли к аллее на Болотной площади. Я отпустил Анину ладонь – за это время мы не произнесли ни слова. Но я понял, что каждый раз, переходя дорогу, я буду брать ее за руку.

Зеленые деревья на Болотной площади, как часовые, скучали вдоль аллеи. Неподалеку жужжала газонокосилка. Мы прошли мимо скамеек, на которых расселись разморенные солнцем прохожие, к железным воротам, за которыми была установлена скульптурная композиция. Под ногами шуршал гравий, узорчатый створ ворот при открытии чуть скрипнул.

В центре – маленькие фигурки девочки и мальчика с завязанными глазами. И тринадцать больших вокруг – уродцы, олицетворение человеческих пороков.

Мы подошли к детским фигуркам. Аня сняла солнцезащитные очки. Кроме нас, здесь никого не было.

– Я слышала про эту композицию, – тихо сказала Аня. – А Шемякин у нас Петра Первого изваял. Странный получился образ. Может, видел.

– Да, видел.

Мы осматривали фигуры одну за другой. В какой-то момент Аня сложила руки на груди. Инстинктивный жест защиты, отчетливо врезавшийся мне в память.

– Какой из пороков самый страшный? – спросила она меня позже.

Мы шли по Большому Каменному мосту. Аня посматривала на Храм Христа Спасителя, чьи купола блестели на ярком солнце. Скульптура Шемякина произвела на нее впечатление.

– Не знаю, – сказал я. – Может, невежество. Или неумение помнить уроки прошлого.

– А для меня страшней всего – садизм. И пропаганда насилия. Ненавижу насилие. Ни в каком виде. Ничем его нельзя оправдать. Ничем.

В ее голосе я ощутил неведомые доселе нотки. Смесь твердости и горечи. Эту твердость и горечь таили в себе и ее глаза, которые никогда не улыбались.

– Почему ты решил мне показать эту композицию? – спросила Аня.

– Она почему-то не дает мне покоя. Когда бываю в центре, постоянно тянет к ней. Как будто я могу там найти ответы на волнующие меня вопросы.

– А какие вопросы тебя волнуют?

Я попытался найти верные слова, чтобы точнее передать свои ощущения.

– Наверно, скажу банальность. Меня волнует смысл жизни – в частности, моей. Зачем я существую? Кто я такой? К чему нужно стремиться? Чего бояться? Сложно объяснить…

– Я поняла. – Она взглянула на меня. – Поняла.

* * *

Я не рассказал тогда Ане, как в первый раз увидел композицию Шемякина. Однажды Вадим спросил меня, видел ли я новую скульптуру, установленную на Болотной площади. Получив отрицательный ответ, Вадим повел меня туда.

В тот день шел дождь, была середина октября. Небо заволокло тучами – несмотря на дневной час, казалось, что наступила ночь. Аллея была безлюдной, к мокрым скамейкам прилипли желтые листья, дрожащие под промозглым ветром, а ботинки оставляли на влажном гравии нечеткие следы. По железным воротам текли капли дождя.

Вадим задал тогда совершенно другой вопрос. Он не стал спрашивать, как Аня, какой порок самый страшный.

– Как думаешь, какой порок здесь наименее порочен? – спросил он. – Выбери достойный порок. На твой взгляд.

Я смотрел на скульптуры, темные, гладкие, мокрые – безмолвные тени и контуры зла. Долго выбирал, но выбрать так и не смог.

– Не знаю, – сказал я. – Это очень сложно – выбирать лучший порок. Разве может быть зло, как в поговорке, быть меньшим? Здесь такого зла нет.

Я еще раз прошелся вдоль ряда скульптур. Потом повернулся к Вадиму:

– Неужели, ты видишь здесь достойный порок?

– Да. Например, равнодушие. Холодное и беспристрастное – как свет ночной луны. Независимое и твердое.

– И все равно – равнодушие.

Окончив осмотр, мы вышли за ворота. Загорелись фонари – бледные и тревожные. Вадим сказал:

– Это очень прямолинейно – изображать зло в отвратительном виде. А в жизни все гораздо сложней, чем на этой композиции. Такой порок, как "проституция", в реальности предстает в виде красивой соблазнительной женщины. А "алкоголизм" может принять вид ценителя коньяка с благородной внешностью. А как тебе порок "война" в виде скульптуры Наполеона или Александра Македонского?

– Но суть ведь не меняется, – сказал я.

Вадим только усмехнулся.

* * *

После того, как мы вышли из Александровского сада к Манежной площади, я предложил Ане где-нибудь посидеть и отдохнуть. Я заметил, что Аня немного утомилась.

– Как у вас все-таки многолюдно, – призналась она. – Я устала скорей не физически, а от шума, дыма, запахов. Мне не хватает Невы, ее освежающего дыхания.

Мы направились по Тверской улице и вскоре зашли в кафе. Никто из нас есть не хотел, поэтому мы заказали себе по чашке чая. Я лишь вдобавок взял себе пирожное, а Аня – мороженое.

Ее ложка скользила по шарику мороженого. Солнцезащитные очки лежали рядом. В оранжевых стеклах отражался мозаичный потолок.

– В Питере мы тоже сидели в кофейне, – сказала Аня. – Правда, тогда народу было больше. Что мы ели в тот раз, не помнишь?

– Торт с вишней. Ты сначала съела сам торт, а потом – вишенки. А пили мы кофе.

– Да. Точно. Все-таки у тебя отличная память.

Она посмотрела по сторонам и сказала:

– В Москве люди, придя в кафе, выкладывают мобильники на стол. Или держат в руках. В общем, стараются выставить на всеобщее обозрение. Обрати внимание. Так забавно.

– Никогда не задумывался. А в Питере разве не так?

Аня зачерпнула ложечкой мороженое и отрицательно покачала головой. Сказала:

– Еще. Сегодня печет солнце. А я не видела на улице ни одного человека с зонтиком.

– То есть? Не вижу связи, – не понял я.

– В Питере в солнечную погоду многие носят зонты. Для защиты от солнца.

– И ты?

– И я. Это кажется естественным. У нас, в Питере.

Она отодвинула чашку с мороженым и начала размешивать сахар в чае. На безымянном пальце – то самое колечко. "Спаси и сохрани".

– А что в Питере кажется неестественным? – спросил я.

– Смеяться не будешь?

Я приложил палец к губам. Аня заправила прядь волос за ухо. Затем сказала:

– У вас на улицах не стесняются целоваться и обниматься. И в метро тоже. В Питере так не принято.

– Даже среди молодежи?

Аня кивнула и, положив ложечку на блюдце, взяла чашку двумя руками.

– У нас особенная молодежь. Между прочим, ты знаешь, что самые красивые девушки живут в Питере?

– Знаю, – и я посмотрел на нее, как любила смотреть она – с легкой улыбкой.

Она засмеялась. Смеялась она редко, и тем приятней был ее смех.

– Нет, ты не понял. Еще сочтешь меня самовлюбленной. Но это действительно так – на наших улицах можно увидеть очень много красивых женских лиц.

– А у нас?

– А у вас люди лучше одеты. Девушки особенно. Но это не совсем то.

– А как тебе Москва вообще? – спросил я.

– Пока целостного впечатления у меня нет. – Она на секунду задумалась. – Есть лишь ощущение… В Москве как-то всего очень много. Такая пестрота, эклектичность. Сложно объяснить.

Она посмотрела на меня, надеясь, что я пойму. И я сказал:

– Я тебя понял.

* * *

Выйдя из кафе, мы направились по Тверской улице к Триумфальной площади. По дороге я рассказал Ане немного об истории Москвы. Спустя некоторое время мы свернули на Большую Садовую улицу. Солнце чуть сбавило жар, близился вечер.

– Та самая улица? Из "Мастера и Маргариты"? – спросила Аня.

– Да. Именно здесь жили Воланд и Коровьев, Кот Бегемот и Азазелло. Правда, сейчас в тот дом не пробраться. "Нехорошую" квартиру заперли от навязчивых поклонников романа.

Аня переложила курточку с руки на руку.

– А где-то поблизости расположены Патриаршие пруды. Да? – спросила она.

– Да. Хочешь туда сходить?

– Хочу.

Показалась Малая Бронная улица, я повел Аню вглубь, к пруду, скрывшемуся среди молчаливых домов и молчаливых деревьев. Пройдя по асфальтовой дорожке, мы оказались у водной глади.

– Такой маленький. Я представляла его себе больше, – сказала Аня.

Мы очутились у самой воды. Под ногами стелилась зеленая трава, по центру пруда дефилировала группка уток. Изредка оттуда доносилось слабое кряканье. Сам пруд был похож на большое квадратное зеркало, в которое смотрелось неподвижное небо.

Мы присели. Аня положила сумочку у ног, курточку сложила на коленях, а солнцезащитные очки бросила рядом в траву – на них тут же вполз муравей. Поразмыслив, он отправился к концу оправы.

– "Мастера и Маргариту" я читала четыре раза. – Аня смотрела на воду. – Маргарита была любимой героиней. Помнишь это – "Никогда ни о чем не проси у тех, кто сильнее тебя. Сами придут и все дадут". Мне тоже так казалось. А в жизни все иначе. Я этого не понимала. Была ужасной гордячкой.

– А сейчас? Уже не такая?

– Наверное, нет. Повзрослела.

Муравей дополз до края оправы и в нерешительности остановился. На том берегу стоял красивый дом с широкой мраморной лестницей, ведущей к воде. Наверно, в таком доме Мастер и Маргарита и обрели покой…

– Гордость… – Аня сорвала травинку и намотала на палец. – Мне, например, ужасно не хотелось идти на подработку продавцом-консультантом. Пару лет назад я бы сразу отказалась. Но теперь…

– Тебе брат помогает?

– Когда созваниваемся, он обычно спрашивает, нужны ли деньги. Но что я скажу, если знаю, что у него жена и маленький ребенок, и они сами нуждаются в средствах? Ничего, перебьюсь. Вот окончу институт, устроюсь на хорошую работу – сама начну всем помогать.

Аня размотала травинку, потрогала свое колечко. На том берегу начали кидать в воду крошки хлеба – утки быстро подплыли к угощению и начали клевать.

– Как-то, неделю назад, в магазине увидела девушку, – сказала Аня. – Сначала не обратила на нее внимания, но потом пригляделась: такая беспомощная, одинокая, в черных очках… Это была слепая. Она стояла у стеллажа, крутила головой, нервничала, ждала, что ей помогут.

Аня замолчала. Потом продолжила:

– Я подошла к ней, спросила, что могу сделать для нее. Она была так благодарна, а у меня сердце всё сжалось. Она сказала, что пришла купить книжку своему племяннику, в подарок на день рожденья. Она попросила найти две книги, потом сказала, что их ей читала мама в детстве. Я помогла ей, она ушла, а я все не могла успокоиться. Это все так… так неправильно устроено…

Аня посмотрела на меня:

– Что мои проблемы по сравнению с ее?

Подул ветерок, по воде пробежала рябь, затрепетала зеленая листва. И тут же все успокоилось.

– В детстве, когда читала в книге о чем-то страшном, зажимала уши ладошками. Чуть-чуть помогало. – Аня покачала головой. – В жизни уши не закроешь.

Она сняла свое колечко, потом надела его снова. Спаси и сохрани…

* * *

Это было абсолютно спонтанное решение. Ни я, ни Аня в кино не собирались. Мы даже не думали, что когда-нибудь сходим вместе в кино.

Просто мы тогда оказались на "Баррикадной", вблизи зоопарка. Было светло, но воздух уже пропитался мягкой свежестью вечера. Мы недавно перекусили, поэтому усталости не чувствовали.

– Не люблю зоопарки, – сказала Аня, когда мы прошли мимо главного входа.

– Почему?

– Не могу смотреть на зверей в клетках, с самого детства. Помню, пошли как-то с мамой в зоопарк, – я как увидела лисичку к клетке, так сразу разревелась. Представляешь? Вокруг дети радостные галдят, взрослые улыбаются, а я стою, смотрю на зверей и рыдаю.

Мы подошли к дороге, я взял Аню за руку.

– А у тебя есть домашние животные? – спросила она.

– Рыбки. Я тебе писал.

– Прости, забыла. Рыбки – это хорошо, но не для меня. Я люблю прижать животное к себе, потискать, погладить. Кошку, собачку, хомячка… А рыбок разве потискаешь?

И она чуть сжала мою руку. Я подумал о том, куда мы можем пойти дальше. Еще в кафе Аня сказала, что у нее есть время до десяти – до того, как уедет за город последняя электричка.

И тут я увидел кинотеатр. Остановился, задумался. А почему бы нет?

– Может, сходим в кино? – спросил я.

– Кино?

Она посмотрела на меня, чуть склонив голову, с солнцезащитными очками, задранными на макушку. Потом поправила прядь волос и сказала:

– Давай. Давай сходим.

В кинозале, кроме нас с Аней, сидело четыре человека. Супружеская пара, девушка-студентка и пожилой мужчина в шляпе. Последний просидел в шляпе весь сеанс, так и не сняв ее.

Аня повесила сумочку перед собой на спинку кресла, бутылку с водой сунула в предназначенное для этого отверстие в подлокотнике. В руке у нее оказался очечник. Я не знал, что Аня носит очки.

Наверно, она и не хотела, чтобы я знал это. Надев очки, она смущенно глянула на меня. Я понял, что она считает, что очки ей не идут. Считала она так зря – в очках Аня выглядела беззащитной и оттого притягательной. Странно, ведь обычно бывает наоборот – надевая очки, близорукий человек становится более уверенным в себе.

Это случилось в самом конце сеанса. Герой и героиня расстались, звучал пронзительный скрипичный мотив, внутри ощущалась томительная меланхолия – и я посмотрел на Аню. Она глядела немигающим взором на экран, не замечая ничего вокруг. И вдруг я увидел, как ее левое веко дрогнуло – и по щеке скатилась слеза. Одна-единственная. Аня тут же ее смахнула и отвернулась.

* * *

Она высказала свое впечатление лишь в метро.

– Хороший фильм. Очень. Это просто чудо, что мы на него попали.

Я думал о ее слезе. Но ничего не говорил. Аня сказала сама.

– На самом деле я редко плачу, когда смотрю кино. Когда читаю – плачу чаще. А тебе нравятся подобные фильмы?

– Да. Когда-то моя девушка приучила смотреть именно такие фильмы.

– А ведь мы с тобой раньше редко обсуждали кино. Хотя я тоже его люблю.

Мы прошли к центру зала. Нам надо было ехать в разные стороны. По полу, то взмывая вверх, то прижимаясь книзу, перекатывался белый пакет.

Ее поезд подошел первым. Она пожала мне руку, задержав ее дольше обычного. Потом, отпустив, сказала:

– Когда мы переходим с тобой дорогу, я вспоминаю своего брата. Он тоже всегда держал меня за руку.

Она взглянула на поезд.

– Еще раз спасибо за подарок. До завтра, – сказала она.

– До завтра, Анюта, – сказал я.

Она забежала в вагон, и поезд, медленно набирая ход, скрылся в тоннеле.

* * *

Однажды мы с Сергеем обсуждали главных героев книги – мужчину и женщину, полюбивших друг друга. Почему он выбрал ее, а она – его? Почему люди вообще выбирают друг друга? Это же почти всегда случайность.

– Как возникает чувство? – Сергей на миг задумался. – Это происходит незаметно и в то же время – удивительно осознанно. Как отрыв самолета от земли. Ты летал когда-нибудь на самолетах?

– Да.

– В детстве я очень любил момент взлета. Шум моторов, дрожь корпуса, отдающая во всем теле, ритмичное ускорение… Разбег на взлетной полосе – кажется, что он никогда не закончится. И легкое опасение – а вдруг самолет не взлетит? И никогда я не мог уловить, зафиксировать сам момент отрыва самолета от земли. Вот он только разбегался, только набирал скорость, но неуловимое мгновенье – и ты уже видишь в окне верхушки деревьев, маленькие дома, пелену облаков… Ты уже летишь.

Сергей посмотрел на меня.

– Так и в отношениях. Невозможно определить момент отрыва. То мгновенье, когда начинается любовь. Ту границу, перейдя которую, люди становятся друг для друга любимыми. И ты не замечаешь, что человек, с которым общаешься, вдруг становится для тебя самым-самым.

* * *

На следующий день мы встретились после обеда. Аня опоздала на полчаса – ее электричка задержалась. Мы вышли из метро к Воздвиженке: Аня попросила отвести ее на Арбат. «Для Москвы Арбат, как Невский проспект для Питера, правда?»

На улице дул легкий ветерок, разогретый на солнце. Небо было затянуто облаками. Откуда они появились – непонятно. Как будто их за ночь пригнал небесный пастух. Облака и впрямь были похожи на овец – такие же пушистые, упитанные, ленивые.

Пройдя несколько шагов по старому Арбату, мы оказались в уличной галерее местных художников. Большинство из них сидело без дела – флегматично наблюдая за прохожими.

– Знаменитые художники Арбата… – Аня, озираясь, проходила вдоль картин. – Умела бы я так рисовать…