Текст книги "Пока Майдан не разлучит нас"

Автор книги: Ольрика Хан

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 13 страниц) [доступный отрывок для чтения: 5 страниц]

Ольрика Хан
Пока Майдан не разлучит нас

Все права защищены. Никакая часть данной книги не может быть воспроизведена в какой бы то ни было форме без письменного разрешения владельца авторских прав.

Глава 1. Сон

5 апреля 2013 года я сказала Лешке: «Мы едем в Лос-Анджелес. Завтра». Говорить твердо мне было легко. Накануне я видела сон. Я бродила по темному лесу и не могла найти выход. А когда, наконец, нашла, то увидела озеро. В нем отражались звезды. Такие большие, каких я никогда не видела в жизни. И из этих большущих звезд складывались фигуры двух лебедей. Они прижимались друг к другу, переплетаясь шеями. Проснувшись, я знала: теперь все должно получиться. Время пошло. А на следующий день Лешке позвонили.

– Здравствуйте, видели ваши работы. Сколько хотите в час?

– Пятнадцать.

– Пятнадцать??? – На том конце провода кашлянули. – Простите, не могли бы вы повторить?

Кажется, там, в Калифорнии, не верили в то, что человек, умеющий работать, мог попросить так мало. На это и был расчет. Иначе нам ничего не светило. С непрофильным образованием, практически самоучка, Лешка не мог конкурировать с местной пацанвой, у которой к четвертому курсу университета за плечами по три лета практических стажировок. Его резюме блистало безукоризненной пустотой, поражающей воображение обитателей прерий. А ведь ему было уже за тридцать – возраст, когда, по понятиям расчетливых американцев, давно пора подумать о следующем карьерном скачке.

Единственный Лешкин козырь – готовность работать за нули. Но козырь ли? Готовность трудиться за пятнадцать долларов в час не говорит об уверенности в себе. Неуверенный в себе профессионал? Невозможно. Наверное, так думали рекрутчики, читавшие резюме. Отбрасывали в сторону и не звонили. Не звонили с июля по апрель. Сотни отправленных аппликаций на объявленные вакансии, тысячи просмотров объявлений онлайн. Ничего. Ни одного звонка. Ни даже кашля в трубку.

К апрелю мы стали терять надежду. На горнолыжном курорте заканчивался сезон, и Лешке грозила безработица. Мы не американцы – пособия ждать не приходилось. На тот момент Лешка уже работал оператором подъемника за семь с половиной долларов в час. После вычета налогов это было ничто – в день только на еду невозможно тратить меньше десяти долларов на человека. Это нижний предел. А еще страховка, жилье, одежда. Выручала моя стипендия и деньги, привезенные из Украины. Но они стремительно таяли, и новых вливаний ждать было неоткуда.

До работы на подъемнике практически весь сезон – с октября по март – Лешка отпахал сноумейкером, то есть «делателем снега». Адский труд за девять пятьдесят в час.

Вообще-то я не думала, что он выдержит. Типичный geek – так здесь называют шизиков, потерянных в компьютерных лабиринтах, – он был не очень приучен к физическому труду. Взяли на работу, потому что похвастался – когда-то был альпинистом.

Работать приходилось по двенадцать часов то ночью, то днем. Сутки работаешь – сутки отдыхаешь. При минус двадцати-тридцати – нормальная температура для Колорадских гор зимой – и сшибающем с ног ветре, работали на износ. Задача проста: обеспечить лыжников и сноубордистов снегом. Нет снега – нет любителей снежных развлечений. Уйдут на другие курорты. Прощай, прибыль, прощай, буржуазное счастье. Страх его лишиться заставлял хозяина курорта лично контролировать ход работ. По ночам он, конечно, спал, но утром материализовывался снова. И даже, бывало, топал ногами – как в старых советских мультиках о толстых буржуях с сигарами в хищных пастях. Только этот был мало похож на капиталиста из «старых» – подтянутый, спортивный и, конечно же, без вредных для здоровья причуд.

Работа сноумейкеров – как работа двух альпинистов в связке. Только связаны они не веревкой, а шлангом. Пока один возится со снегопушкой, второй контролирует давление воздуха и воды. Если шланг вырывает из рук, задача напарника – немедленно отключить систему. Промедление смерти подобно. Под сильным давлением шланг, как раненная змея, движется хаотично и с бешеной скоростью, круша все на своем пути окованной металлом «головой». Уже по окончании сезона, когда испытание горой было позади, Лешка признался, что однажды шланг все-таки пролетел в миллиметре от его лица. Я пришла в ужас.

Впрочем, в ужас я пришла уже после первой ночи его работы. Не находя себе места, я еле дождалась появления Лешки на пороге нашего апартамента. Радостно бросилась ему на шею, но тут же отступила, не узнав. Передо мной стоял белый холодный человек, не умеющий улыбаться. Мне казалось, за ту первую ночь он похудел килограмм на десять.

– Леша, что с тобой? Леша?

Я заглядывала ему в глаза, прыгая вокруг, как собачонка, а он не находил в себе сил даже для того, чтобы меня приласкать… Я плакала и кричала:

– К чертовой матери! Не поедешь больше туда!

А потом плакала молча, глядя на Лешкино скрюченное во сне тело, закутанное в одеяло с ног до головы, – как будто он все никак не мог согреться. Я была уверена в том, что он не сможет пойти на гору еще раз. Кто бы его осудил? Но он смог. Наверное, потому что верил: пройдет это – пройдет и дальше. Через горы Колорадо и пустыни Невады. До самого океана. В Голливуд.

* * *

Лешка – мое все. Или почти все. Есть еще дядя Павлуша, его родня и моя любимая подруга Женька. Родителей я потеряла в детстве. Мой папа был португальцем с примесью африканской крови – потомок европейских колонизаторов Мозамбика. Мама – русской. Познакомились в мамином родном Харькове – оба учились в медицинском. Они очень любили друг друга – так мне рассказывала бабушка. Когда в Мозамбике произошла революция, мама поехала туда вслед за папой – строить счастливое социалистическое будущее далекой южноафриканской страны. Там родилась я. А потом началась гражданская война, и меня чудом успели переправить к бабушке – маминой маме – в Харьков, столицу Слобожанской Украины. Там я росла и привыкала к мысли о том, что, кроме бабули, меня никого нет. А еще к тому, что я не такая, как другие дети.

– Бабушка, а почему я негритоска? – спрашивала я, расчесывая перед зеркалом копну своих неподдающихся гребню кучерявых волос.

– Негритоска? Кто это тебе сказал? – бабушка всматривается в мое лицо, пытаясь рассмотреть обиду.

Но я не обижена. Я просто не понимаю.

– Дети в садике говорят. Говорят, что я негритоска. Потому что моя кожа темнее, чем у других. Но Рома считает, что это очень красиво…

Успокоившись, бабуля смеется:

– Ты красавица, Кристя. У тебя лучистые глаза, красивая смуглая кожа и красивые каштановые волосы. Ты просто немного не такая, как все. Твоя кожа чуть-чуть темнее. Разве это плохо? Наоборот – очень красиво! Просто многие боятся других, не похожих на них людей. Не сердись на них, дорогая. Не их вина в том, что они видят мир в одном цвете. Но дружить старайся с другими людьми – с теми, кто любит разноцветность и кто способен ее оценить. Тогда ты будешь счастлива.

Я очень любила бабушку – за то, что она любила меня, а еще за то, что она была такой мудрой. Как старая черепаха Тортила, о которой я любила смотреть кино. Я так хотела, чтобы бабушка была рядом со мной вечно! Но в жизни так не бывает. Она оставила меня совсем одну, когда мне исполнилось десять. Перед смертью бабушка попросила дядю Павлушу – дальнего родственника моего покойного дедушки – за мной присмотреть. Так десятилетней девчонкой я оказалась в селе под Харьковом, на самой границе с Россией. Там моя деревенская родня учила меня заново приспосабливаться к жизни – такой, какой они ее знали и понимали. Придя домой со школы, я помогала доить коров, готовила корм свиньям, кормила гусей и кур. А потом до глубокой ночи готовила уроки и читала библиотечные книги под светом карманного фонаря.

В селе меня никто не обижал, наоборот, жалели. Жалели, что сирота, что «мавра», и что «малеха не в себе». Помню, как дивились моей нелюдимости сельские старухи и как страдала я от своего неискоренимого статуса иноземца. Спрятавшись в сарае или убежав в поля, мечтала о том, что когда-нибудь у меня наступит другая реальность, не заточенная в границы хуторских представлений о нормах – и жизни, и цвета кожи. И она наступила. Это было мое первое жизненное чудо. В день шестнадцатилетия дядя Павлуша торжественно сообщил, что бабушка завещала мне свою харьковскую квартиру и что, раз у меня теперь есть паспорт, я могу выбирать, где дальше жить.

От радости я онемела. Своя квартира!! Целых пять комнат! И – главное – библиотека! Огромная профессорская библиотека моего покойного дедушки, с которой я теперь могу жить и учиться. Бросаюсь к дяде Павлуше на шею, не в силах высказать своих чувств…

Пару раз в месяц дядя Павлуша или его сыновья завозят мне продукты: картошку, сало, яйца, крупы. Дают и деньги – мне хватает на все. И на себя, и на Женьку – единственную подругу моего одинокого детства. Женька – соседка по лестничной площадке нашего исторического дома: и ее, и мой дед были из советской научной элиты. Спасаясь от своих вечно воюющих родителей, Женька практически у меня живет. Жуя яблоки с дяди Павлушиного сада, мы вместе читаем книги, а потом давимся смехом, швыряя огрызками с профессорского балкона в проходящих мимо очкариков-студентов. А перед очередной школьной вечеринкой рассматриваем в зеркале свои мордахи, пытаясь избавиться от «изъянов». Я – от непослушных завитушек, закрывающих лоб, Женька – от подростковых прыщей. «Одним все, другим ничего», – горько причитает она, завистливо переводя взгляд с моей ровной матовой кожи на свои розовые девичьи угри. Ей хочется быть такой же смуглой, как я. Мне хочется иметь такие же ровные волосы, как у Женьки. Прислушиваясь к нашей доброй обоюдной зависти, теперь я точно верю в то, о чем когда-то мне рассказывала бабуля: разноцветность прекрасна. Главное, чтобы было кому ее оценить.

Женька всегда рядом: и в школе, и в университете, и в редакции местных новостей, куда мы вместе пришли делать телевизионную карьеру. Разлучили нас с Женькой Штаты. Интервьюируя как-то важных американцев, я узнала о том, что для учебы в магистратуре США можно получить стипендию, пройдя конкурс. Уговаривала на эту авантюру и Женьку, но ей не хотелось на родину Натаниэля Форреста. «Уж если куда-то ехать, то в Москву», – заявила она безапелляционным тоном потомственного славянофила, и я отправилась в свой большой жизненный путь без любимой подруги. Вернувшись через два года с дипломом магистра, объявила: «Даешь Киев, Жень! Не для того я училась, чтобы снова жить в захолустье». «В захолустье?? – возмутилось мое второе белокудрое «я». – Харьков, конечно, провинциальнее, чем Москва, но уж куда как столичнее, чем мещанский Киев!» На самом деле я не считала Харьков захолустьем. Я любила этот город – за его ироничный интеллектуальный дух и дружелюбный приграничный характер. Но мне же уже тридцать! Позади чуть ли не целая жизнь. Пора двигаться. Пора шевелиться. Вперед, Кристина, вперед! Так я пришпоривала себя, собирая чемоданы в Киев.

В дурной гонке за успехом в столичном PR-агентстве проходит пятилетка. Лешку я встречаю в самом финале – на последнем рекламно-телевизионном проекте перед отбытием за океан. Подтверждение того, что мне дают финансирование из университета, уже пришло. Осталось получить визу, продать машину, оформить доверенность на управление киевской квартирой на Женьку – и в путь. Три месяца, и я в Штатах.

Но у ангелов свои планы и свое видение моих идей. Устроив протест организма против напряжения трех сверхурочных недель, они швыряют меня в обморок прямо Лешке в руки во время генеральной сдачи телевизионно-рекламного действа. К тому времени, как мне кажется, у нас с Лешкой, видеокомпозитором местной телевизионной компании, определенно вырисовывается роман. Но мы живем только проектом, и наши нежные отношения ограничиваются ланчами, бесконечными кофепитиями и прочими атрибутами совместной офисной жизни.

Проходя мимо телевизионной аппаратной, я всегда останавливаю взгляд на Лешкиных руках и любуюсь ими – они так уверенно руководят сложным технологическим процессом! Я восхищаюсь его профессионализмом, непоколебимым спокойствием, умением разруливать студийные конфликты с легкой и едва-едва насмешливой улыбкой на лице. «Леша незаменим на проекте», – делюсь я как-то с симпатичной девушкой Боженой в курилке, где мы усердно втягиваем в себя сигаретный дым. «На проекте? – удивляется Божена. – Думаю, он хорош не только в телевизионных реконструкциях!» Она хихикает и, полностью погрузившись в сигаретную дымку, с сожалением добавляет: «Жаль, что такой неприступный. Многие уж пытались. Результат – ноль». Божена передергивает плечами, как будто недоумевая: «И чего только этим мужчинам от жизни надо?»

Смотрю на Лешку новым взглядом. Многие пытались? Неприступен? Интересно, я ему действительно нравлюсь, или наши бесконечные кофепития – ничего не значащий офисный ритуал?

Бросая мое бездыханное тело в Лешкины крепкие руки, ангелы по-дружески помогают нам обоим экстренно рассмотреть этот жизненно важный вопрос. Придя в себя, вижу ответ в Лешкиных близоруких глазах, которые совсем рядом. Ответ очевиден, и он пугает меня. Мне – отшельнику и дикарке – трудно поверить в искренность чьих-то чувств. Еще труднее поверить в себя. Делить жизнь с кем-то? Наверное, я не сумею.

До моего отъезда в Штаты восемьдесят восемь вечеров. Каждый из них Лешка рядом. Ошарашенно пытаюсь понять: что это? Почему мне так тепло и томно, когда он со мной? Почему так холодно и пусто, когда нет близости его тела? Как жить дальше? Как уезжать в Америку без него? Мне это только кажется, или на самом деле – когда я говорю о своем скором отъезде, стекла его очков покрываются росой?

До отъезда семьдесят вечеров. «Ты хочешь ко мне приехать, Леш?» – «Конечно». – «А ты сможешь?» – «Наверное». – «А если не дадут визу?» – «Посмотрим…» Черт, в этом весь Лешка. Чего смотреть?

Шестьдесят вечеров. Дорога в загс. Заявление о регистрации брака. «Подтверждаем взаимное добровольное согласие…» Подтверждаем… Свидетели? Свидетелей нет. Наш брак – наша тайна. Наш золотой ключик к потайной двери. Если получится. Если мы не струсим. Если захотим.

Две недели до отъезда. Регистрация брака. «Вы согласны взять в жены Кристину?» «Да, конечно!» Работница загса улыбается. «Конечно – это лишнее», – наверное, думает она. Но мне Лешкино «конечно» лишним не кажется. Оно будет согревать меня три года – до того, как мы окончательно решим, что не можем жить друг без друга. Три года совместной жизни в скайпе. Три года урывчатых встреч на конференциях в Европе. Три года моих сомнений, метаний, неуверенности в том, что умею любить, что смогу не разочаровать нас обоих. Три года, по истечении которых, обхватывая родное тело в Денверском аэропорту, я знаю точно – наша любовь навечно.

Хорошо, что были эти три года. Хорошо, что нужно было терпеть и ждать. Хорошо, что было время поверить. Хорошо. Теперь нет никаких сомнений. «В горе и в радости, в богатстве и в бедности, в болезни и в здравии, пока смерть не разлучит нас».

Глава 2. Молитва

Вообще-то, оглядываясь на нашу жизнь в Колорадо, хочется себя одернуть: на самом деле все было не так плохо. Работа на горнолыжном курорте не приносила денег, но зато давала возможность спускаться с гор. Лешке пропуск на подъемник полагался бесплатный, мне с огромной студенческой скидкой. Когда мои свободные дни совпадали с его выходными, мы наслаждались горным раем. Почти как те буржуи, что сновали мимо нас в красивых разноцветных курточках и умопомрачительных шлемах.

У нас таких нарядов не было. И я, и Лешка катались в старых куртках, привезенных из Украины. У Лешки были черные горнолыжные штаны, сшитые когда-то его мамой. Были даже ботинки и лыжи – тоже из той, доамериканской, жизни. У меня не было ничего – ни штанов, ни ботинок, ни лыж, ни даже умения всем этим добром пользоваться.

Взвесив плюсы и минусы ситуации – все равно ничего не умею – решила: буду сноубордистом. В местном стоковом магазине были приобретены штаны, ботинки, шлем и сноуборд – все вместе долларов за двести. Огромные для нас деньги, но философия была проста: жизнь одна, и ею нужно наслаждаться.

Наслаждаться жизнью на горе́ в свободное от работы время было нетрудно. Катались мы обычно в рабочие дни, так что людей было немного. Сорок минут автобусом по невероятно красивой горной дороге, и мы наверху. Скрипящий подъемник, слепящее солнце, кусающий щеки мороз и тишина. Абсолютная горная тишина. Жмурюсь. Вот оно – счастье.

Хотя счастье подъемника далось мне не сразу. Сначала был госпиталь, которому предшествовал бугель. Я цеплялась в него своими негорнолыжными варежками, и он честно пытался тащить мое тело в горную высь. Тело сопротивлялось. Сейчас даже теоретически мне трудно понять, как я всякий раз я оказывалась упавшей. Мне было стыдно: вокруг разноцветная шпана выделывает горнолыжные выкрутасы, а на их пути, мешая спускаться, ползаю я.

Задача отползти от бугеля и, не отстегивая сноуборда, снова стать на ноги, была неподъемной. Толстый червяк с пристегнутыми к доске ногами – такой я виделась себя глазами колорадских подростков, со свистом пролетающих мимо меня. Было обидно. Хотелось быть изящной, изворотливой и, как они, легко двигая попой, красиво выкручивать повороты вниз. А вместо этого я, всхлипывая, ползала по снегу, ожидая, пока на своих чудо-лыжах подоспеет Лешка и поможет мне снова обрести человеческий облик.

Лешка всегда был нарочито дружелюбен. Как Чип и Дейл, он спешил на помощь, устанавливая со мной связь с помощью рации.

– Медведь вызывает Белку! Медведь вызывает Белку!

Это наш позывной. Лежа в очередном сугробе с выкрученными набекрень ногами, я, задыхаясь от злости, пытаюсь вытащить из кармана застрявший там аппарат. С трудом нащупав нужную кнопку, хриплю:

– Белка слушает! Белка в сугробе!

Теряя надежду, отбрасываю аппарат и тут же вижу: откуда-то сверху красивыми зигзагами несется Медведь с радостной готовностью вытащить меня из любого катаклизма.

Злило меня Лешкино унизительное дружелюбие невероятно. Хотелось стукнуть его сноубордом, чтобы он свалился в сугроб и тоже пополз. Но стукнуть я не могла. Для этого нужно было обрести равновесие, а как раз это мне и было не под силу. Поэтому я кричала. Безжалостно я бросала ему в лицо все: свой лишний вес, свою неповоротливость, свое упрямство и тупость. Все лепилось в снежный ком и летело в голову этому негодяю, умеющему – вжик-вжик – выписывать лыжные пируэты. Негодяй покорно соглашался – да, конечно, во всем был виноват он…

И вот однажды я решила ему доказать. Уселась на подъемник покруче, поднялась повыше, не свалилась – о чудо! – при высадке на вершине и, воодушевленная достигнутым, бесстрашно рванула вниз – вслед за стайкой несущихся к подножию горы сноубордистов.

Те несколько секунд, что я мчалась за ними, были прекрасны. Деревья, подростки и их разноцветные шапочки проносились мимо, как на ускоренной прокрутке голливудского кино… Потом я взлетела. До сих пор вижу этот полет: облака, солнце, застывшие лица… Все как в том же кино, темп которого вдруг стал вялым-вялым… А потом треск. Это, кажется, лопнула моя голова, разлетевшись от удара о заснеженную землю. Но нет. Голову спасает шлем. Ногам везет меньше. Пристегнутые к доске, они изворачиваются, и в одной из них от ужаса застывает кровь. Образовывается то, что называется тромбом. Засел он у меня под коленкой, и я не сразу поняла, что же там так болит.

Прошло несколько дней, прежде чем я попала в больницу. Ходить к тому времени я уже не могла, а правая моя конечность размерами напоминала слоновью. Она горела и была бурого цвета. К врачам я идти панически боялась. Страховка-то у меня была, но… Блажен кто верует, будто она оплачивает все. Нет. Даже при самом лучшем коллективном «пакете» несчастный больной сначала платит deductible (нестрахуемый минимум) и out of pocket (деньги из собственного кармана). Только после этого (да и то если пациент будет достаточно умным и не обратится случайно к врачу, которого нет в его страховой сети) страховка оплатит остальное. И вот за эту обманчивую уверенность в завтрашнем дне, как студент, я каждый месяц плачу двести тридцать – просто за то, что страховка у меня как бы имеется.

В моем случае нестрахуемый минимум равнялся двумстам пятидесяти долларам, а из собственного кармана я должна была выложить пять тысяч. Такая сумма у нас была. Это был остаток денег, которые мы привезли из Украины. Но это была бо́льшая их часть. Я боялась отдавать последнее. Я боялась остаться ни с чем – Лешка дорабатывал последние дни, а я жила на стипендию. Но когда нога стала необъятной, а боль нестерпимой, я сдалась. Что было делать? Мы отправились в госпиталь. В кабинет неотложной помощи – emergency.

Туда мы ехали на своей машине. Вызвать «скорую» в Штатах может только бессознательный человек – в прямом или переносном смысле. Дорого. Я была в сознании, и оно меня не подвело: видя, что я не могу даже стоять, в имедженси все же первым делом спросили про страховку. Не знаю, что было бы, если бы ее у меня не оказалось – наверное, дали бы подписать бумаги, что обязуюсь расплатиться no matter what. Во что бы то ни стало. Ну, и подписала бы, конечно. Когда такая боль, еще не то подпишешь. А потом будешь бездомным, как те несчастные, что живут под скамейками в парковом раю.

Пока специальные люди проверяли действительность моих страховочных бумаг, меня переодевали в халат и укладывали в кровать на колесах. Я как будто попала в кино. Инопланетные пришельцы в зеленом. Один вкалывает иглу в вену, другой подключает к аппарату с бегающим пульсом, третий делает обезболивающий укол. Не разрешая ходить, меня везут к еще одному зеленому человеку, сидящему перед монитором. Он долго и молча исследует мои сосуды… Хмурясь, выходит. Мне никто ничего не говорит.

Через какое-то время в комнату входит доктор. Строго глядя в глаза, произносит:

– Ситуация серьезная. Тромб большой, и он в любой момент может сорваться. Вам нужно оставаться в больнице.

– Но я не могу! – шепчу я, и глаза наполняются слезами. – Я пишу диссертацию… У меня встреча с профессорами… Deadline…

– Это ваш выбор, – поднимая брови, равнодушно отвечает доктор. – Вы можете не оставаться. Но я вас должен предупредить: речь идет о жизни и смерти.

Его взгляд безучастен, а голос спокоен. Ничего личного. Ничего человеческого. Маска лица. Лик бездушия.

Позже я встречала в Америке разных докторов. Среди них были по-настоящему чудесные люди. Но этот первый запомнился. Он стал для меня олицетворением американской страховой медицины – уравновешенной и беспощадной. Я закрываю глаза, чтобы не видеть, и молча плачу. Через какое-то время чувствую: никого в комнате уже нет. Дышать становится легче.

* * *

В палате я не одна. Судя по звукам, за широкой ширмой есть еще один человек, но кто это, я могу только догадываться по кряхтенью. Кажется, женщина. Сказать трудно. Время от времени за ширму заносят судно, из чего я делаю вывод, что человек там все-таки есть, и этот человек неподвижен. В общем, мне это на руку – палатный туалет полностью мой. Прыгаю туда на одной ноге – ступить на вторую сил нет. Слишком больно.

Время от времени меняющиеся медсестры просят оценить боль по воображаемой десятибалльной шкале.

– Представьте, что максимальная боль – это десять баллов, а минимальная – на единицу. На сколько у вас болит?

– Не знаю, – боюсь ошибиться я. – Наверное, на шесть? На десять – это уже когда совсем перед смертью?

Сестрам мой юмор непонятен, но зато понятна цифра шесть – надо давать обезболивающее. После укола мне становится легче, и тогда я почти что радуюсь своему временному жилищу.

Больничная кровать особенно хороша. Кнопка вызова сестры, регулировка подъема головы и ног, управление телевизором. Наушники, выбор программ… Чем не жизнь? К тому же здесь можно выбирать еду. Вечером приносят длинный список блюд, из которых определяю, что буду есть завтра. Когда заказ привозится на специальном столике в палату, возникает ощущение гостинично-ресторанной фиесты – того, что мы с Лешкой в Америке уже успели хорошо позабыть. Как мне хочется поделиться c ним этим праздником! Но Mедведь на горе. Он зарабатывает деньги на то, чтобы оплатить мой больничный банкет.

Из госпиталя меня выписывают через три дня, после того как минует опасность срыва тромба. А первые счета приходят через месяц, под Новый год. К тому моменту я уже почти нормально передвигаюсь, но продолжаю сдавать кровь. Анализы нехитрые, делают в университетской клинике, а потому бесплатны – то есть оплачиваются страховкой автоматически, по каким-то неведомым мне схемам. На мои расспросы о том, во сколько может обойтись трехдневное пребывание в госпитале, работники университетской клиники пожимают плечами, произносят магическое «you never know» – никогда не знаешь – и отводят взгляд.

Пребывание обходится в восемь тысяч: палата – полторы тысячи в день, УЗИ, анализы, медсестры… Перед глазами до сих пор отдельная цифра 1200 – за визит специалиста. Того самого. Выносящего приговор… Наверное, так надо. Врачебная ошибка стоит дорого, и за правильный диагноз нужно платить. Но в висках стучит крамольная мысль: а нужно ли? Разве можно стоимость жизни оценить бумажками? Нет денег – нет жизни? Больше денег – ты больше человек? Мотаю головой, стараясь не зацикливаться. Что я могу изменить?

Итак, лично с меня deductible и out of pocket – пять тысяч двести пятьдесят. Глотаю слезы. Пять тысяч. Почти все, что у нас есть. В памяти всплывают доктора моего советского детства. Внимательные лица, склонившиеся над детской кроваткой. Борьба за маленькую, но бесценную жизнь. Как же все это теперь далеко! Мечты и грезы.

Спрашиваю университетскую подругу: что будет, если не заплатить? Ответ и успокаивает, и настораживает одновременно: тюрьмы не будет, но будет суд. Если денег действительно нет, могут отстрочить. Или обязать выплачивать каждый месяц небольшие суммы, которые мне по карману. Все хорошо, кроме… Нарушается история кредита. Credit history, говоря местным языком. На тебя ставится клеймо – неплатежеспособен. Без кредитной истории ни машину купить, ни дом, ни просто снять приличное жилье. Без кредитной истории ты в Америке недочеловек. Плохая история – плохой человек. Хорошая история – человек хороший. Хорошие – к хорошим, плохие – к плохим. Очень плохие – под мосты и лавки.

Мне страшно. Страшно платить, не платить еще страшнее. Что делать? Американская подруга дает дельный совет: звонить в больницу и просить об оплате счета по частям. Если просишь заранее – ты еще не мальчиш-плохиш. Ты ответственный и законопослушный лузер. И тебе дают шанс. Звоню. Объясняю ситуацию: я студентка, живу на стипендию, денег нет. Можно по частям? Можно. На какой срок? Выбор за мной. Главное не ошибиться – взятые обязательства нужно выполнять. Иначе ты аутсайдер, и дальше все по кругу: клеймо неплатежеспособности и социальное днище.

Договариваюсь о рассрочке на год. Надеюсь на чудо: вдруг Лешка снова найдет работу? Но уже тает снег, и с ним тает наша надежда. Вечерами, когда у Лешки выходной, мы гуляем вдоль горной реки, протекающей через Болдер, и подолгу молчим. Еще пару месяцев назад, прогуливаясь мимо милых ресторанчиков в downtown – городском центре Болдера – мы мечтали о том, как когда-нибудь в одном из них обязательно посидим у камина. Теперь мы обходим стороной даунтаун и глушим в себе даже воспоминания о тех каминных мечтах.

Мы молчим, и я поднимаю глаза к небу. Вижу одну звезду. Остальные за тучами. Вот выглянул полумесяц. Вспоминаю: бабушка говорила, что когда одна звезда и месяц, можно загадать мечту. Мечта теперь одна – чтобы Лешка нашел работу. Смотрю на звезду, не отрывая глаз, и они наполняются слезами. Я не знаю, как Лешка видит их в темноте. Иногда мне кажется, что в него вшит датчик, сигнализирующий о том, что со мной что-то не так. Он останавливает меня, обнимает своими медвежачьими лапами и надтреснувшим голосом говорит:

– Белка, пожалуйста, не плачь. Я обещаю – все будет хорошо. Слышишь? Я обещаю.

Я чувствую его боль. Боль ангела, у которого связаны крылья. Боль мужчины, не могущего помочь. Я прижимаюсь к моему Медведю-Мишутке-Мишке, и молитва моя летит к звездам: «Господи, я его так люблю! Сделай так, чтобы у него все получилось! Сделай так, чтобы ушла его боль!» Мы долго стоим обнявшись. Мы погружаемся в болдерскую темноту, но на нашей общей душе светлеет.