Текст книги "Князь моих запретных снов (СИ)"
Автор книги: Оливия Штерн
сообщить о нарушении
Текущая страница: 13 (всего у книги 17 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]
– Не за что прощать, – буркнула я, чувствуя, как горло сжалось в спазме.
– Я буду в замке еще несколько дней, мне позволили… Ты… не будешь против, если я навещу тебя еще? Вот, так уж получилось, что оба моих первенца в замке Бреннен, и оба страдают.
– А Тибриус-то чем страдает? – фыркнула я.
Мне показалось, что женщина вздрогнула всем телом.
– Мне уже рассказали, что он натворил, – голос прозвучал едва слышно, – он наказан. И я ничего не могу с этим сделать, потому что сноходцы более не принадлежат семьям.
***
Альберт пришел, когда за окном совсем стемнело. Он уже не первый раз дежурил вот так, всю ночь. Кодеус Клайс решил, что меня нужно охранять даже в лекарских палатах – там, где я оставалась вынужденно одна. Иногда на соседней кровати оставался мастер Брист, и тогда сна почти не получалось, он всю ночь рассказывал мне истории. Пару раз приходил и сам глава замка, он устраивался на кровати так, чтоб сидеть, вытянув ноги, и всю ночь молча читал книгу. Альберт всегда приносил мне что-нибудь – румяный и пахнущий горячей сдобой пирожок, или воздушное печенье в красивой обертке, или коробочку с зефиром. Жаль, но я ела и почти не чувствовала вкуса. В такие моменты почему-то особенно остро хотелось видеть на месте Альберта совсем другого мужчину.
Вот и сегодня он пришел и торжественно вручил мне картонную коробку с печеньем. Окинул придирчивым взглядом, спросил коротко:
– Как ты?
Картон под пальцами был чуть шершавым, приятным наощупь и еще хранил тепло рук Альберта. Хороший он, этот Альберт, что бы там про него не говорил мастер Брист. Никто, пожалуй, кроме него не смотрел на меня с таким искренним сочувствием и пониманием, словно прочел мои самые-самые сокровенные мысли, и мысли эти не казались ему неправильными или противными.
Я улыбнулась через силу. Встреча с «любимой мамочкой» отняла все силы, в голове до сих пор сумятица, на сердце – раздрай и хаос. Я одновременно и жалела герцогиню, потому что она и в самом деле не была виновата в происшедшем, и продолжала злиться, в груди словно битым стеклом насыпали. Так ломко, хрустко и больно. Я была зла даже не на нее, а на все мироздание, на духов, за то, что так со мной обошлись.
– Я уже все слышал, – объявил Альберт, усаживаясь на соседнюю кровать, – ну и как прошло?
Пожала плечами.
– Если ты о герцогине, то я не знаю, что тебе сказать. Мне до сих пор не верится, и я не знаю, как со всем этим быть.
Я все же открыла коробку, внутри оказалось нежное песочное печенье, присыпанное орешками. Интересно, откуда Альберт все это берет? Он так часто покидает Бреннен?
Альберт улыбался, на меня глядя, и эта улыбка его, совершенно кривая и неправильная, казалось мне чуть ли не самой красивой в мире.
– Ну, в любом случае, иметь в мамочках герцогиню куда лучше, чем вообще не иметь мамочки, – добродушно сказал он, – у тебя теперь денег полно будет. Купишь себе платья красивые, туфельки, украшения… что вы там еще себе покупаете.
– Это ж надо в город идти, – пробурчала я, жуя печенье.
– Съездим, все вместе, – заверил Альберт, – но, чтоб ты окончательно поверила в нашедшуюся мать, я тебе вот что расскажу.
Я насторожилась. Ох, этот интригующий тон!
– Помнишь, мы стояли у аудитории Шиниас? Ты, я, Габриэль и наш недогерцог? – я кивнула, слушая, – я еще тогда посмотрел на вас с ним и подумал, что вы как-то подозрительно похожи. Да, еще тогда, Ильса. И я решил, что такого не бывает случайно. Приложил некоторые усилия, раскопал, что женщина, принимавшая роды у нашей герцогини, как-то внезапно умерла из-за перерезанного горла. Это тоже показалось мне любопытным. Ну и, наконец, когда все заговорили о том, что твой дар идеально совместим с даром ар Мориша, и они дополняют друг друга… вот знаешь, такое часто бывает у близких родственников. Когда ар Мориш вернулся без тебя ,весь в слезах и соплях, и клялся, что сделал все, что мог… Знаешь, я ведь понимал, что он действительно сделал все, что мог, чтобы ты не вернулась… В общем, когда мне сказали, что тебя нашли уже в замке, искусанную и едва живую, я подумал, что имеет смысл приложить еще некоторые усилия и пошел к Бристу. Вот так наставник и поехал выяснять, кто и когда тебя подбросил той злобной бабе.
Он умолк, выжидающе глядя на меня. А я… ну надо же! Обычный парень, единственный из всех, заметил наше с ар Моришем сходство. Просто поразительно.
Откашлявшись, я проговорила:
– Даже не знаю, как тебя благодарить. У меня, правда, нет опыта, как это – быть герцогиней. Но в любом случае меня теперь никто не назовет свинаркой.
Альберт помрачнел, нахмурился.
– Да уж, никто.
– Как… его наказали? – спросила я через силу, – снова выпороли?
Парень дернул щекой.
– Нет, Ильса. Ар Мориш теперь – замковый раб. Все, как положено: в ошейнике и на цепи. Знаешь, какое преступление считается самым тяжким для сноходцев?
Я промолчала. Услышанное ломало хрупкие грани моего мира, в котором герцоги были неосягаемы и могли вытворять, что угодно.
– Предательство, – выплюнул Альберт, – вот самое тяжкое преступление для сноходца. Предать напарника, бросить его в Долине сна. Намеренно бросить, Ильса.
В палате повисла тишина. Я совсем растерялась. Нет, конечно же, ар Мориша надо было как-то наказать, чтоб больше неповадно. Но так?
– И это… надолго? – одними губами спросила я.
– До самой смерти, – твердо ответил Альберт, – а надолго или нет – как повезет.
…Потом я легла спать. Краем глаза я видела, как Альберт тоже улегся, укрылся шерстяным одеялом. Он задул свечу, и в палате стало совсем темно, только прямоугольник окна чуть светлел. Ночь была безлунной.
Я, стараясь не шуметь, ворочалась в постели. Сон не шел – слишком всего за один день. Ригерт Шезми, внезапно нашедшаяся мать… Мысли против моей воли крутились вокруг герцогини. Почему я так злюсь на нее? Она мало в чем виновата. Ей хотелось кусочек счастья. Вот она и урвала его у проезжего наемника. В том, что все так получилось со мной, виноват был только один человек, да и то, он был давно уж мертв.
Я пыталась представить, как мы с матерью будем подругами – и не получалось. Не чувствовала я к ней ни толики тепла. Вот к той, придуманной мной печальной принцессе – чувствовала. А к герцогине – увы. Наверное, и не нужно себя заставлять кого-то любить? Любовь приходит сама, не спрашивая. В нашем с герцогиней случае такое вряд ли случится… что ж. Наверное, любить необязательно. Можно ведь просто поддерживать какие-то отношения, пусть и самые поверхностные. Иногда обсуждать погоду. Или последнюю моду на кружева.
Так, незаметно, я сползла в сон, но он оказался отвратительным. Мне мерещилось, что старый и страшный мужик орет на меня: «утопить!», и меня с размаху швыряет в холодную воду, и я все вижу из-под мутноватой воды. Вместо лица – расплывчатое пятно, оно берется рябью… А я задыхаюсь, легкие жжет, и не могу вдохнуть, потому что вдохнуть – значит умереть.
– Ильса.
Я с криком оттолкнула от себя кого-то.
– Ильса, не бойся, это я! Ну, что ж ты? Кошмары снятся?
Это был Альберт. Он обхватил меня за плечи, встряхнул, заглядывая в лицо. Я потерла глаза. Да, пропади все пропадом, кошмары. Немудрено, после всего рассказанного герцогиней.
– Ты плачешь, – он провел пальцами по щеке, – не надо, Ильса. Сейчас что-нибудь придумаем.
Я не успела возразить, когда Альберт пересел ко мне на постель, а затем и вовсе вытянулся на ней.
– Давай, иди сюда, – усмехнулся, – да не бойся, так тебе лучше будет. Знаешь, вдвоем не так страшно.
Кровать была широкая, вдвоем мы отлично поместились. Я положила голову на руку Альберта, чувствуя под щекой упругие мышцы, и он укрыл нас одеялом.
– Все, спи, – прошептал, – закрывай глаза и спи. Вот увидишь, кошмаров не будет.
Я невольно всхлипнула и, вынырнув рукой из-под одеяла, погладила его по колючей щеке.
– Спасибо тебе. Ты – единственный, кто ко мне относится так и ничего не требует взамен.
– Единственный ли? – в голосе Альберта появилось колючее ехидство.
Я промолчала.
Но, надо отдать должное, рядом с Альбертом засыпалось куда лучше. У него было горячее и тренированное тело, я повернулась набок, прижалась к теплому боку спиной.
Стало спокойно и уютно. И воспоминание о кошмаре попросту утонуло в этой приятной жаркой тьме.
Снилось… что-то очень странное. Очень горячее и совершенно неприличное. Я не видела в деталях, но знала, что рядом со мной Винсент. Его руки выписывали огневеющие узоры по телу, а я… я знала, что на мне нет ничего, но при этом не было страшно. Скорее, любопытно и о-очень приятно. Еще приятнее, чем когда мы целовались в тайном тоннеле замка.
Я закрывала глаза, во сне, и чувствовала каждый поцелуй – на шее, и ниже, и еще ниже. Что он со мной делал, что я таяла в его руках? Уверенные касание на внутренней стороне бедра, и его пальцы… там. И медовая тяжесть как будто стекает вниз живота, скручивается спиралью. Я задыхаюсь, мне хочется кричать от переполняющих новых ощущений. И в тот миг, когда мой сон взрывается сладким удовольствием, я чувствую на горле жесткие пальцы. Винсент… Он зол, хмурится, глаза поглотила тьма. Но все равно красивый… Мой. В следующий миг, я еще не успела отдышаться, он впивается в мои губы, целует жестко, грубо, как будто его цель – просто быть во мне, стать частью меня. Но даже это, как ни странно, приносит наслаждение, и там, во сне, я отвечаю на этот поцелуй, я тянусь к Винсенту руками, чувствую под ладонями сильное тело. Он отрывается от меня, дышит тяжело и рвано.
– Почему ты в постели с другим? – шипит, – кто я для тебя, Ильса?
…Утреннее солнце заливает лекарскую палату. Я жмурюсь, одновременно понимаю, что в кровати совершенно одна. Альберт ушел.
И больше мне ничего такого не снилось, ни разу. Я валялась на больничной койке, по оконному стеклу барабанили первые осенние дожди. Горькие снадобья, алчные взгляды Фелиции, от которых хотелось закутаться с головой в одеяло, по ночам – зыбкий, мутный сон без сновидений, но с пониманием, что рядом обязательно дежурит кто-то из наставников или Альберт. Меня по-прежнему навещали Габриэль и Аделаида. Габриэль обязательно приносила мне книги, много книг, никогда в жизни я не читала столько, сколько в те два месяца, проведенные в лекарских палатах. Аделаида принесла шерстяные нитки и учила меня вязать на спицах, так что к концу своего невольного заточения я связала всем друзьям по теплому шарфу. И еще один, но не для себя – а для того, кого не видела так давно, что к собственному ужасу начала забывать, как он выглядит.
Вот так и получалось, что тоска по Винсенту никуда не делась, но сам он исчез и больше не появлялся. Вечерами я пыталась восстановить в памяти его облик, но уже не получалось, и вместо лица осталось непонятное расплывчатое пятно. Место, которое он занимал в моей душе, постепенно заполняла ледяная, высасывающая все силы пустота. И как бы хотелось его увидеть еще хоть разочек, прикоснуться ладонью к гладкой щеке, повиснуть на шее, уткнувшись носом в плечо! Многое бы отдала за это. Но что-то безжалостно подсказывало, что Винсента я больше не встречу, и от бессилия что-либо изменить хотелось выть и царапать ногтями стены.
Пару раз я думала и о том, что я должна отправиться в Долину Сна и найти его там. Но сама я ходила, придерживаясь за стену – такая слабость была во всем теле. Какое уж тут путешествие в столь опасное место, как Долина? А позже… я поняла, что смирилась. Если Винсент был жив и не пришел ни разу, значит, не так уж я ему и была нужна. Или его все-таки убил Дух. Темнота в душе разрасталась, пятная чернильными щупальцами все то светлое, что еще оставалось в памяти.
Мне в самом деле было плохо, даже несмотря на то, что полукруг из глубоких колотых ранок от зубов хорши наконец затянулся розовенькой кожицей.
Несколько раз меня навещала герцогиня ар Мориш, которую, как я выяснила, звали Изабель. Я так и обращалась к ней, язык не поворачивался называть ее мамой.
Она придвигала себе стул, садилась рядом и, снова глядя на меня так, словно хотела поглотить глазами, заводила разговор о какой-то совершенной чепухе, как-то: о том, какие приемы устраивают в замке ар Мориш, о том, как она выбирает ткани для пошива платья, об украшениях… Правда, об украшениях я слушала с удовольствием. Закрывала глаза и представляла себе груды сверкающих камней – изумрудов, редких звездчатых сапфиров, рубинов, бриллиантов… Это была заслуга Винсента, в том, что я вообще понимала, о чем идет речь.
Изабель была пустоватой женщиной, как мне казалось, либо же она просто не решалась говорить со мной о вещах более серьезных, чем фасоны оборок на юбке. Еще она не была лишена тщеславия, по крайней мере, с удовольствием рассказала парочку эпизодов из своей жизни, когда за ней волочились вельможи. Такое внимание очень ей льстило, особенно учитывая ее статус добродетельной и замужней женщины. И, возможно, все эти повествования повергали бы меня в благоговейный трепет, встреться мы раньше – тогда, когда я не знала ничего иного, кроме тяжелой работы в огороде и ухода за скотиной. Но встретились мы с Изабель уже после того, как меня учил Князь Долины, и теперь я очень ясно видела разницу между тем, что рассказывала Изабель и тем, что излагал Винсент.
Винсент пытался научить меня видеть и понимать чуточку глубже, чем это, по-видимому, принято у женщин высшего круга, да и у женщин вообще. Мысли Изабель – то ли в силу полученного воспитания, то ли в силу ее врожденных талантов, дальше тряпок и несчастных ухажеров попросту не шли. Потом она уехала, сказав, что вынуждена вернуться в имение. Двое других детей ждали ее там. На прощание она погладила меня по волосам и осторожно приложилась губами к щеке.
– Знаешь, – сказала она, – мне жаль, что Духи отобрали у меня двух первенцев. Мне жаль, что все получилось именно так, и ты вряд ли назовешь меня матерью когда-либо. Но мы все в руках Духов, милая, и все, что нам остается – просто положиться на их волю.
Я вздохнула, посмотрела на ее красивое личико – все еще очень красивое, Изабель могла дать фору любой молоденькой красотке. А мне герцогиня представилась дорогой фарфоровой куклой: изысканная оболочка и пустота внутри.
– Не печальтесь, – пересилив себя, я все же погладила ее по руке, – вы жили столько лет без меня, так что мое внезапное появление уже ничего не изменит. Тем более, что во мне – дух Пробуждения, а у вас есть еще дети.
– Да, – задумчиво сказала она, глядя сквозь меня, – ты права, деточка…
Наверное, где-то там она уже видела, как вернется к себе в замок, как будет обнимать тех двоих детей, с которыми она прошла весь путь материнства от самого начала. Кто я? Так, внезапно выживший ребенок, которого она похоронила в душе много лет назад. Ребенок, который ее никогда не понимал и вряд ли поймет.
Очень скоро мы расстались, и на прощание Изабель сунула мне в руки туго набитый мешочек, «чтобы я ни в чем себе не отказывала». Глупая. Сноходцы и так ни в чем себе не отказывают, у меня накопилось уже достаточное содержание, которое мне обеспечил мастер Брист. Но я не стала отказываться от этих денег, потому что чувствовала, что это – попытка откупиться от собственных злых духов.
Потом меня все же отпустили из лекарских палат, и я вернулась в нашу с Габриэль комнату. В тот же день – теплый осенний день, когда нежаркое солнце купалось в золоте кленовых листьев, единственного дерева посреди замкового двора – я спустилась вниз. После сидения в четырех стенах хотелось просто куда-то идти, с чистым небом над головой, с дорогой под ногами, уводящей вдаль… Но дороги не было, замок Бреннен позволяет выученикам ходить лишь по дорогам Сна. Была брусчатка, гладенькая, разноцветная. Были редкие адепты, тоже прогуливающиеся после обеда, а кое-кто спешил на занятия. Я побродила немного, с наслаждением вдыхая воздух, напитанный нежарким солнцем, сыростью и отголосками соленых волн, спустилась к конюшням… И увидела его.
В грязном оборванце, ворочающем вилами солому, едва ли можно было узнать блистательного Тибриуса ар Мориш. Я-то и признала его только по черным спутанным волосам и ледяным глазам, таким светлым, ярким словно топазы, на грязном и загорелом лице.
Он оглянулся, увидел меня, передернул плечами и продолжил свое занятие. А меня словно духи вперед подтолкнули, я подошла ближе. Откуда-то жила во мне уверенность, что больше ничего он мне не сделает – но уверенность эта отдавала полынной горечью и печалью. Я не желала Тибриусу такой участи, я никогда не хотела, чтоб мы стали врагами. Я была бы счастлива, если бы время можно было отмотать назад, мы бы впервые встретились в той карете, и он вел бы себя по-иному.
– Ты повидался с матерью? – тихо спросила я в спину.
Под грязной, промокшей от пота рубашкой, перекатывались тугие мышцы, но сквозь истертую ткань были видны рубцы, иссекшие спину неслучившегося герцога.
Ответом мне было тягостное молчание. Тибриус даже не обернулся.
– Ты… знаешь, что и сам не совсем герцог, и я твоя родная сестра? – я невольно заговорила громче.
Он передернулся, как будто увидел перед собой или вспомнил какую-то совершенную дрянь.
– Почему ты бросил меня умирать в Долине? Ты ведь задумал это с самого начала? Не стыдно тебе, бросать беззащитную девчонку на съедение тварям? – говорить об этом было тяжело, каждое слово застревало в горле, а потом падало, словно камень.
Я поняла, что дрожу. И снова переживала былое: мелово-белые лица хорш, их зубастые пасти и обсидианово-черные глаза, непостижимо прекрасные в своей жути.
Мой брат… Я только сейчас обратила внимание, что под волосами у него на шее – грубый кожаный ошейник, пристегнутый к длинной цепи, а цепь ,в свою очередь, закреплена на конце вбитого в землю колышка. В деревне так оставляли коз пастись, иногда они умудрялись выдернуть колышек и убежать, а иногда наоборот, могли намотать на него веревку и были вынуждены топтаться на одном месте.
Тибриус ар Мориш, так ни разу и не обернувшись, отставил вилы, прислонив их к стене, а сам ушел внутрь конюшни, старательно прикрыв за собой дверь. Захлопнуть ее не позволила цепь, протянувшаяся следом как гадюка.
Глава 9. Осенняя ярмарка
Город Филтон, располагаясь с двух часах езды к северу от Бреннена, по сути был большой деревней, ни одного дома выше одного этажа, но при этом располагал ратушей и большой площадью, а потому имел полное право именоваться городом. Каждую осень в Филтоне проводили традиционную ярмарку, где, по словам Аделаиды, можно было купить все. Начиная от меда и заканчивая дорогими бриманскими кружевами, которыми, как поговаривают, оторочены все нижние сорочки нашей славной королевы, а заодно и портки не менее славного короля.
Я не хотела на эту ярмарку, слишком больно и тоскливо, когда вокруг веселье, а у тебя вырезали тот кусочек души, где жила любовь. Я даже обрадовалась, что все уедут, я останусь одна, и никто не будет меня тормошить, можно будет сколько угодно сидеть на окне и, глядя на далекую кромку леса, вспоминать домик среди роз. Но Габриэль проявила все свое аристократическое упорство, расписывая прелести этой ярмарки, а затем, видя, что меня совсем не впечатлила перспектива приобрести панталоны из самого тонкого варнейского хлопка, попросту уперла руки в бока и объявила, что обидится, если я не поеду. Пришлось соглашаться.
И вот теперь мы вчетвером тряслись по ухабам на дрожках, запряженных двойкой замковых меринов, Альберт правил, Габриэль сидела рядом с ним, а мы с Аделаидой расположились сзади.
Габриэль оказалась права, заставив меня поехать: стоило нашей повозке выехать за ворота замка, как я оказалась буквально захваченной мягкой, нахлынувшей со всех сторон золотой осенью. Внутри Бреннена она не ощущалась так пронзительно-остро, там, в замке, вокруг были только каменные стены, единственное дерево, а наверху – небо, загнанное в раму из башен и замковых стен.
Теперь же небо опустилось на меня огромной чашей, впереди меж невысоких холмов в рыжеватых кустиках, вилась охряная лента дороги, и там, чуть дальше, я видела и туман, собравшийся в низине, и замершие в нем деревья, похожие на нахохлившихся мокрых куриц, и растущую у подножия холма одинокую сливу с нарядной багряной листвой.
А высоко в небесной сини на юг тянулся клин диких гусей, зовя с собой и навевая легкую и светлую грусть.
Солнце взошло недавно, выкатилось наливным яблоком из дымки, клочья тумана съеживались, оседая на траве росой, и снова и снова гоготали в небе гуси. Было прохладно, и я поначалу ежилась, до тех пор, пока Аделаида не укутала меня половиной своей шали.
Я вертела головой, и в душе постепенно просыпалась радость – оттого, что, наконец, появилась возможность побывать еще где-то, за пределами Бреннена, и оттого, что вокруг все так величественно-красиво. А может быть, отогревшись в шали подруги, несмело поднимало голову предчувствие, что, хоть Винсент и не появлялся более, но еще ничего не закончено – а все только начинается. Глядя в спины Альберта и Габриэль, я видела, что они переговариваются друг с другом, при этом их лица так сильно сближались, почти соприкасаясь, и я начинала лениво размышлять о том, что наверняка у них какие-то чувства, хоть и прячут их старательно, и что, если бы Габриэль не была сноходцем, то они бы с Альбертом могли и пожениться. И тут же одергивала себя: если бы Габриэль не была сноходцем, она никогда бы не встретила Альберта, а вышла бы замуж за старого маркиза, и потом как-нибудь, уподобившись моей матери, от отчаяния бы завела молодого любовника.
– Вот видишь, – наконец сказала Аделаида, – а ты не хотела ехать. Хорош сохнуть по нему.
Ее слова вырвали меня из того состояния сонного счастья, в котором я находилась. Я осторожно поглядела в лицо Аделаиде – круглое и такое доброе.
– Я… не сохну ни по кому.
– Да ладно, – она покачала головой, – по тебе видно, что ты постоянно о ком-то думаешь. Как в полусне ходишь. Знаешь, я никогда не спрашивала тебя, да и не мое это дело, но… это ведь не кто-то из Бреннена? Кто-то извне?
Я невольно прижалась к теплому боку Аделаиды. Снова сделалось больно. Зачем она мне напомнила? Но, верно, все же надо было с кем-то поделиться, тем более, что больше не было никаких сказочных снов.
– Знаешь, – сказала тихо, – это выглядит странно, но… Он был из моих снов.
– А теперь сны ушли? – уточнила она.
Я кивнула.
– Ну и хорошо. Сны – это обман, Ильса. Не надо им верить. А если он ушел, то и к лучшему. Будет и другой, только уже настоящий.
Она ни капельки не смеялась надо мной, и поэтому, все также завернувшись в край большущей шерстяной шали, я положила голову ей на плечо. И как-то стало спокойнее.
…Когда мы стали подъезжать к Филтону, дорога, что извивалась впереди змеей, влилась в королевский тракт, прямой и широкий как спинка трона. И там уж стало не до любований красотами осени: тракт был людным, здесь скрипели медленные и груженые телеги, по обочинам просто шли крестьяне. Очень редко пролетала мимо легкая двуколка, и тогда я успевала заметить кокетливо повязанный бант, дорогой сюртук нараспашку, край подола пышной юбки, в рюшах и тесьме. Простого люда было куда больше. И все они что-то тащили в Филтон, как я поняла, именно на ярмарку.
Обернувшись, Габриэль мне подмигнула. А я заметила, что Альберт держит ее за руку, но при этом они сидят так, словно между ними ничего и нет.
– Ильса, я как-то была в Филтоне. – крикнула Габриэль, чтобы перекрыть весь гомон большого тракта, – я тебя отведу в лучший магазин белья. В конце концов, тебе семейство ар Мориш отщипнуло золотишка… И сегодня ты поймешь, как иногда полезно для здоровья и нервов потратить немного денег!
Я невольно улыбнулась. Пожалуй, она права. Я до сих пор понятия не имею, как это – просто что-то себе купить…
Филтон оказался, на мой взгляд, просто огромным, распластанным по земли во все стороны, точно большое глиняное блюдо. Дома сплошь были одноэтажными, они лепились друг к другу так, что лишь в некоторых местах можно было увидеть узкие щели, черные и грязные. Улица – та, по которой мы ехали – была широкой и мощеной брусчаткой, а от нее во все стороны разбегались узенькие кривые улочки, такие узкие, что крыши домов почти сходились над ними.
Потом, уже перед центральной площадью, началось такое столпотворение, что Альберт предложил нам пройтись пешком, пока он найдет местечко, чтобы привязать лошадей, что мы и сделали. И уже потом, шагая вдоль низких окон, я услышала, как Габриэль, хихикая, сказала:
– Ну надо же, такой крошечный городишко, а столько народу.
А я-то уверилась, что Филтон – большой…
Народу было в самом деле очень много, самого разного, толпа – пестрая, как рысья шкура: тут вам и наряженные купчихи, и толстые лавочники, у которых пузо выпирает меж пол сюртука, и визжащая суетливая детвора, и деревенские, явно приехавшие на ярмарку, и неприятного вида оборванцы с липким взглядом, от которого по коже бегут неприятные мурашки. Чтобы не отстать и не потеряться, я вцепилась в локоть Аделаиды, она, в свою очередь, держалась за Габриэль, которая, судя по всему, бывала здесь раньше, а потому уверенно вышагивала вперед, и даже пару раз свернула, почти не задумываясь.
– Все, мы на месте, – Габриэль остановилась, сдула непослушный локон, упавший на лицо, – Ильса, иди сюда, ко мне поближе. Сейчас буду тебе рассказывать, где здесь что.
Я сообразила, что мы добрались до центральной площади Филтона: над бурлящим людским морем возвышалась каменная ратуша, светло-серая, украшенная резьбой. Бордовая черепица придавала ей нарядный, веселый вид; и еще более нарядной башня казалась оттого, что под самой крышей красовались большие круглые часы. Первые механические часы, которые я увидела наяву! Винсент показывал мне их на картинках, конечно, но то ведь было во сне.
– Значит, так, – Габриэль весело потерла ладони, – мы сейчас пойдем по магазинам. По женским магазинам, Ильсара.
– А я бы уже перекусила, – кротко заметила Аделаида, но Габриэль только руками на нее замахала.
– Ты можешь идти и ждать во-он в той таверне, – сказала она, – это приличное место, отребье туда не пустят. Альберт, кстати, тоже туда пойдет, когда лошадей пристроит… В общем, Ильса, слушай меня. Во-он тот магазин – белье. Он нам понадобится.
Я проследила за ее рукой – на углу ближайшей улицы расположилась лавка с очень высокими и широкими окнами, которые были забраны прозрачными большими стеклами. За стеклами на манекенах были развешаны корсеты, панталоны и… еще много чего, я даже не знала толком, как все это называется.
– А потом мы зайдем в магазин банных принадлежностей, это следующий, – с придыханием продолжила Габриэль, – я уже давно хочу пополнить запас розового масла.
– А что там еще есть? – я все еще озиралась по сторонам.
В такой толпе… не привыкла я к этому, чувствовала себя неловко. А еще мне казалось, что кто-то постоянно на меня смотрит. Прячется за широкими крестьянскими спинами – и смотрит, неприятно так, недобро.
– Мыло есть, – ответила подруга, – баночки с кремом, такие славные. Смягчающий крем, отбеливающий… хотя тебе отбеливать нечего, у тебя ни пятен, ни веснушек.
Она вздохнула, словно о чем-то размышляя. Потом добавила:
– Зайдем еще в лавочку, где снадобья лечебные делают.
– А что с тобой?
– Ничего, – она отмахнулась, но я успела заметить тревожный блеск в карих глазах, – ну что, пойдем?
– Я, пожалуй, начну с второго завтрака, – беззаботно заметила Аделаида, – если что, то я в «Поваренке».
На том и порешили. Аделаида удалялась с достоинством большого грузового корабля, бороздящего морские просторы, а мы с Габриэль, словно рыбацкие лодочки, суматошно продирались сквозь толпу, работая локтями. Хорошо, что она еще тащила меня за руку, потому что я растерялась. Кто-то больно наступил на ногу, еще кто-то ткнул локтем в спину. Разозлившись, я и сама кого-то оттолкнула.
– Эй, осторожнее… корова!
Рот мгновенно наполнился кислой и вязкой слюной, я невольно втянула голову в плечи. Ко мне повернулся рыхлый, рыжий здоровяк, злобно уставился на меня свиными глазками. А я, опустив лицо, еще активнее заработала локтями, торопясь за Габриэль, да и вообще, убраться отсюда как можно скорее… чтобы он меня не узнал. Хоть бы он не узнал!
Хоршев Дэвлин.
За какими Духами его понесло на ярмарку?
Вот почему всегда так, стоит мне захотеть чего-то хорошего, как обязательно приключится неприятность?
С ловкостью мыши, удирающей от кота, я юркнула меж двумя дородными купчихами – и мы с Габриэль наконец очутились перед лавкой с нижним бельем. Я быстро вытерла холодный пот со лба, оглянулась – Дэвлина не было видно. По крайней мере, он за мной не пошел, и оставалась надежда, что он меня не узнал. Хотя… как он меня узнает? Не было больше той оборванки, вместо нее – молодая барышня в строгом платье, с гладкой прической, с чистым лицом…
Но чей-то взгляд я чувствовала на себе постоянно. Стало тревожно и нехорошо на душе, и как будто душно, словно собиралась гроза.
В этот момент Габриэль решительно толкнула дверь. Звякнул колокольчик, вырывая меня из болота моих страхов, и я поспешила вслед за Габриэль.
В самом деле, отчего я так испугалась Дэвлина? А даже если бы он меня и узнал, что с того? Я больше не их служанка, я – адепт замка Бреннен. И ничего он мне не сделает, даже если захочет.
Раньше меня частенько посылали в деревенскую лавку, то за холстиной, то за горчицей, то за леденцами для Милки. Бывало, приду, и топчусь долго у порога, потому что башмаки грязные, а босиком тоже не хочется по плохо струганному полу топтаться… А потом бегу домой с этим хрустящим пакетом коричневато-прозрачных леденцов, и зубы до хруста сжимаю, чтобы не залезть в пахнущий мятой сверточек и не утащить парочку. Этого делать нельзя, поскольку лавочник знает, что матушка всегда покупает ровно тридцать конфет, и матушка знает, что лавочник их точно отсчитывает. Поэтому, если что пропадет, быть мне битой, и я бегу, спотыкаюсь, чтобы поскорее избавиться от этих проклятых леденцов, чтобы не видеть их и не ощущать навязчивый аромат. У матушки рука тяжелая, конфеты того не стоят.
Воспоминания нахлынули, плеснулись едкой волной, я по привычке задержалась в пороге, потому что привыкла, что башмаки грязные, и даже съежилась, невольно ожидая окрика лавочника, но… вместо этого шепот Габриэль. Ты чего, Ильса? Это всего лишь лавка, проходи.
Навстречу нам выплыла богато одетая дама средних лет, в платье из темно-коричневого искристого бархата с белоснежным воротничком и манжетами, с прической буклями. Все в ней было с оттенком шоколада: и глаза, и волосы и платье.
– Чем я могу вам помочь? – голос приятный, глубокий. А у меня в ушах все еще вопли нашего деревенского лавочника, словно доской по ржавому тазу.
