Текст книги "Страж ее сердца (СИ)"
Автор книги: Оливия Штерн
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 18 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]
– Вы с братом незаконно лишились имущества. Прежний приор Надзора счел возможным нарушение всех правил, и поэтому… это несколько умаляет твою вину. У тебя, в твоем положении, был выбор – либо в бордель, либо воровать… Ты выбрала второе, не слишком хороший выбор в отсутствие такового. Я терпеть не могу двуликих, но и совесть у меня есть, так что поживешь в моем доме. Будешь помогать Марго по хозяйству, будешь делать все, что она скажет. Брат твой пока поживет с нами, потом я устрою его в хорошую школу для мальчиков. А ты… пять лет спокойной жизни. Только на глаза мне не показывайся, прибью.
– Спасибо, – пошептала она, – вы действительно благородный человек, ниат, и я…
Она хотела сказать, что будет стараться, но он перебил:
– Не надо. Не надоедай мне. Нам с тобой говорить не о чем, вообще не о чем. И я рассчитываю на твое благоразумие. Помни, что я имею полное право тебя наказывать. И если, упаси Пастырь, ты что-нибудь стащишь в моем доме, то клянусь, я сам поотрубаю тебе руки. Поняла?
В сумраке экипажа его лицо было бледным пятном, и черты словно набросаны штрихами. Весь из ломаных, острых линий. Едкий. Совершенно безжалостный.
Алька вздохнула, сжимая в пальцах вазочку, и опустила голову. В самом деле, к чему злить чудовище?
– Поняла, – выдохнула чуть слышно, – поняла, приор Эльдор.
Остаток пути они проделали в полном молчании. Когда экипаж остановился, приор выбрался наружу первым, Алька осторожно высунулась следом. Прямо напротив возвышались кованые ворота. Ограда сжимала кольцом старый яблоневый сад, и, казалось, даже сюда доносился запах яблок. Из-за желтеющих крон была видна серебристая крыша особняка.
Она вдохнула полной грудью и поспешила за приором, который безмолвно шагал куда-то вбок от ворот. Ловко поддел и отшвырнул носком сапога гнилое яблоко, остановился уже у небольшой калитки, и там все же обернулся. Алька вдруг поняла, что глаза у него вовсе не черные, как показалось поначалу, а карие, темные, с оттенком переспелой вишни. А еще она поняла, что на свету он вовсе не кажется старым и уродливым. Шрамы, да. Но не старый.
– Помни, что будет, если посмеешь воровать, – строго повторил он, глядя на Альку сверху вниз, и резко дернул калитку.
Потом они шли сквозь старый сад, и Алька – совершенно неуместно – думала о том, что все здесь дышит красотой в свете дня. Красотой и… одиночеством. Из зеленой травы выглядывали румяные бока спелых яблок, которые здесь не были никому нужны. Изредка пожелтевший листок срывался с ветки и, кружась, медленно летел вниз.
"Я все здесь приведу в порядок", – решила она про себя.
И отчего-то стало легче на душе, как будто принятое решение могло скрасить предстоящие пять лет рабства с непонятными перспективами.
Но когда раздался звонкий голосок – "Алечка" – силы внезапно покинули.
Тиб бежал к ней вприпрыжку, и, добежав, обхватил за пояс, прижался щекой к животу.
– Алечка-а-а-а.
Ноги подогнулись, и она рухнула на колени, прижимая к себе братика. Слезы брызнули из глаз, Алька судорожно перебирала его русые волосы, ощупывала всего, не веря, что вот он – живой и здоровый, и что теперь у них… все будет хорошо. Наверное, хорошо…
– Тиб, – прошептала она, целуя макушку, – слава Пастырю, ты здесь… А я уж думала…
– Пойдем к Марго, – сказал Тиберик, – ну пойдем, Алечка, пойдем.
– Да-да, конечно, – она всхлипнула.
И внезапно поняла, что – все. Она больше не может подняться на ноги. Перед глазами все поплыло, закружилось – яблони, дом, небо. И Алька, цепляясь за курточку Тиба, медленно сползла на траву. Тошнотворная муть накатила резко, вымывая все краски мира, и на несколько мгновений Алька вывалилась в вязкое ничто.
* * *
Казалось, темнота длилась мгновение, но уже в следующий миг, когда Алька приоткрыла глаза и удивилась слабости, холодным киселем разлившейся по телу, стало ясно, что она уже не в саду. Она пошевелила пальцами, ощутила трение кожи о новый колючий лен. Потом зрение прояснилось, и Алька поняла, что высоко над ней – давно не беленый потолок с темными балками, где-то сбоку светятся лайтеры, а сама она лежит, утонув в мягкой перине.
Взгляд уперся в темный прямоугольник окна. Оно было чуть приоткрыто, и сквозь щель доносился шелест старых яблонь. А еще пахло свежей выпечкой и корицей. Тихо лежа, Алька обежала взглядом комнату: она была совершенно одна, на маленьком столике действительно стояла пузатая стеклянная банка с лайтерами – дорогая игрушка, доступная лишь самым состоятельным горожанам. Дверь, ведущая из комнаты, была плотно закрыта. И, возможно, заперта.
Алька вздохнула, попробовала сесть – и ей это удалось, правда, с третьей попытки. Тело казалось ватным и непослушным. Поднесла руки к глазам и ужаснулась – казалось, она похудела еще больше, сквозь тонкую белую кожу просвечивали синие вены.
Чуть позже пришло осознание того, что ее старая одежда – вернее, нищенские лохмотья – куда-то делась, что на ней – чистая сорочка, старая, стертая почти до сеточки, но чистая, приятно пахнет мылом. И на голое тело. Алька осторожно потрогала волосы и уже ничуть не удивилась, когда поняла, что их попросту остригли. Не на лысо, но довольно коротко, прядки вились, падали на лоб острыми птичьими перышками. Сколько же, провались все к крагхам, она здесь провалялась? И кто переодевал ее, кто остриг, кто мыл все это время?
Пока раздумывала, о себе напомнил мочевой пузырь, и Алька, кряхтя, постанывая и хватаясь за изголовье кровати, поднялась. Комната тут же угрожающе качнулась, но Алька ожидала этого коварства, потому привалилась всем телом к деревянному изголовью, а потом, отдышавшись, заглянула все же под кровать и обнаружила там ночной горшок.
Как мало нужно для счастья, усмехалась она, по стеночке продвигаясь к двери.
Всего-то сохранить руки и вовремя найти горшок.
И еще найти кого-нибудь… Тиберика, например. Или – тут она вспомнила, что приор Эльдор упоминал Марго. Наверное, это была та самая старая ниата. Самого приора видеть сейчас не хотелось. У Альки он вызывал приливы иррационального страха. Кожей чувствовала, насколько сильна его ненависть к таким, как она. Казалось, одно неверное движение, и голову открутит. Она слишком хорошо помнила, как он наступил ей на шею…
Дверь оказалась не заперта, и Алька выбралась в коридор, темный и сырой. Как будто прибрались только в ее комнате, а на коридор то ли сил, то ли желания уже не было. Запах выпечки, свежих сдобных булок, стал густым, нагло щекотал обоняние, заставляя совершенно пустой желудок сжиматься в спазмах. Издалека доносились голоса, мужской, низкий и хриплый, и женский – звонкий. Там никто не ждал ее, двуликую, но Алька понимала, что все равно не сможет до бесконечности лежать в постели, а потому шла и шла вперед… Пока не оказалась на пороге большой кухни.
Там было… хорошо, неописуемо хорошо. Алька уже и забыла за этот год, как может быть, когда есть дом, и есть семья. Нет, она пыталась сотворить подобие дома для Тиба, но нищета – плохая мать для радости и уюта.
По углам кухни были расставлены чугунные подставки с большими стеклянными колбами, где было от души насыпано дорогущих лайтеров – так, что все помещение заливал мягкий золотистый свет. Старушка возилась у печки, мазала взбитым яйцом румяные пирожки на огромной сковороде. А за столом у окна сидели старый ниат и Тиберик. Тиб кусал огромную завитушку, присыпанную сахаром, и сам, разрумянившийся, напоминал сдобную булочку. Алька только и успела, что поразиться тому, как быстро Тиб снова наел щеки. Или… это она так долго провалялась в забытьи?
Как-то одновременно они уставились на нее. Затем старик, буркнув что-то, стыдливо опустил взгляд, Тиб с радостным воплем бросился к ней, старушка отставила сковородку и двинулась вперед, вытирая блестящие от жара руки передником.
Тиб с разбегу ткнулся лбом в живот и сбил с ног.
Алька натолкнулась спиной на дверной косяк и поняла, что сейчас плавно съедет на пол.
– Тиберик, – строго прикрикнула ниата, – ты что, не видишь, сестре плохо? Отойди же, ну.
И, подойдя, осторожно придержала Альку под локоть.
– Милочка, что это вы подскочили. Вам еще полежать бы. Ну, ну, не плачьте. Раз уж поднялись, идите за стол. Сейчас я вас подкормлю, а то ветром сдует.
Альку душили рыдания. Как стыдно-то. И она хотела обокрасть эту милую старушку, и этого старика… А они… они, похоже, даже не держали на нее зла за это.
Она вцепилась слабыми пальцами в сухое, обтянутое морщинистой кожей запястье.
– Простите меня, ниата… простите.
– Да за что, милая? Давайте-ка, шажок. Еще шажок. Робин, помоги, что ли. Я одна ее не удержу. И не называйте меня ниата, милочка. Я фье Лансон, для вас Марго, нянька ниата Эльдора. А это фьер Робин Лансон, мой муж…
Так Алька доковыляла до стола, ее аккуратно усадили на крепкий стул, и Марго поставила перед ней небольшую кружку с молоком. Тиберик вцепился в локоть, прижался щекой к плечу.
– Алечка…
– Да, милый, – пробормотала она, смаргивая слезы.
– Пейте, милочка, пейте. Вам есть много нельзя, так сказал ниат Эльдор. Если придете в себя… Желудок отвык от пищи.
– А сколько я…
– Да вот, скоро неделя как, – ответила Марго, – как хозяин вас в дом занес, так в себя и не приходили. Все метались в бреду, матушку звали.
Рука сама метнулась к горлу, нащупала ошейник.
– Занес? – растерянно спросила Алька, – но…
– Ну, мы-то старенькие, – проворчал Робин, – уж не тот я, чтоб девиц на руках таскать. Тут бы самого ноги носили.
– И вазочку вашу не потеряли, – добавила Марго, – я ее пока в гостиной на стол поставила.
Алька посмотрела на молоко. На брата, который взирал на нее с блаженной улыбкой. На добродушного старика, у которого седые бакенбарды воинственно торчали в стороны. На круглолицую старушку в накрахмаленном белом чепце. В груди сделалось колко и больно, а потом слезы снова покатились по щекам.
– Не плачьте, милая, все будет хорошо, – Марго подошла и погладила ее по плечу, – я вам волосы остригла, не обижайтесь. Новые отрастут, еще лучше будут. А те ваши было уже не расчесать и не промыть.
А в душе проклюнулся страх. Алька вдруг представила себе, что сейчас на кухню зайдет приор Надзора, и будет кричать и ругаться оттого, что его слуги так хорошо отнеслись к двуликой, которую и человеком-то нельзя назвать.
– А где… ниат Эльдор? – тихо спросила она, опустив глаза в чашку.
– Так ушел в столицу вчера, порталом, – проворчал Робин, – сам ушел, а нам сказал, мол, наймите еще слуг и приводите дом в порядок. Обещал вернуться и гостей звать. Он же теперь приор Роутона, к нему всякие полезные люди будут хаживать.
"Ушел", – повторила про себя Алька, – "слава Пастырю, его здесь нет".
– Когда он вернется? – подняла взгляд на Марго, но старушка лишь плечами пожала.
– Не знаем, милая. У него всякие дела могут быть в столице, мы ж не спрашиваем.
– Я буду приводить дом в порядок, – решительно сказала Алька, – мне уже гораздо лучше, правда.
Ей очень хотелось хоть чем-то отблагодарить этих добрых стариков, а заодно и попытаться загладить собственный неблаговидный поступок, когда влезла в дом.
– Я тоже буду помогать, – пискнул Тиб, – я вон сколько яблок уже собрал в саду. Во-от такую гору.
– Конечно, будешь, – прошептала Алька.
А сама подумала о том, что Эльдор поднимал ее на руки. В это было невозможно поверить – она бы скорее не удивилась, если бы он катил ее бесчувственное тело к порогу, подталкивая носками сапог. Надо же, в дом принес на руках. Ну кто бы мог подумать.
ГЛАВА 3. Эрифрейский архивариус
Конечно, было огромной, просто непомерно огромной глупостью приводить в свой дом двуликую. О том, какая это ошибка, Мариус очень хорошо прочувствовал уже в тот момент, когда девка грохнулась в обморок прямо посреди дорожки, не дойдя до дома каких-нибудь пару десятков шагов. Закралось сомнение, что она специально это сделала, чтобы его позлить. Показалось даже, что притворяется. Но оборванка лежала неподвижно и совершенно безжизненно, Тиберик как-то осуждающе смотрел своими голубыми глазами-озерами, в которых таяли слезы, а Марго, которая вышла из дома, раскудахталась хуже несушки. Потом подошел Робин, и Мариус кивнул на девку.
– Надо бы в дом занести.
Лицо Робина вытянулось, а бакенбарды встопорщились, как шерсть на загривке у перепуганного кота.
– Ниат Эльдор… да как же… я не донесу, старый уж. Не донесу.
Мариус поморщился, под совершенно ледяным взглядом Марго пошевелил простертое тело носком сапога. Девка по-прежнему была без чувств. Подумал еще несколько минут. Можно было ее тут и оставить, как-нибудь придет в себя, доползет до дома. А у него дела, местное отделение Надзора, оболтусы, которые возомнили себя стражами. Но Тиберик уж совсем жалко захлюпал носом, а Марго кидала такие взгляды, от которых кто-нибудь другой уже бы провалился со стыда сквозь землю. Поэтому Мариус, скрипнув зубами, подхватил под мышки двуликую, перебросил через плечо и понес в дом. Она оказалась совсем легкой, почти невесомой, а вот запашок от нее шел… ну, какой запашок от нищенствующей особы. Ему не хотелось ее касаться, казалось, что проклятье Двуликости липнет к пальцам, растекается вязкой жижей по венам. Хотя знал ведь, что проклятье не передается вот так. Просто… не объяснить словами, что вообще можно чувствовать, неся на плече одну из тех, кого убивал всю жизнь.
Потом, когда девку уложили на кровать, и Марго осталась кудахтать над ней, Мариус пошел и долго мыл руки с мылом, а на пальцах все равно осталось неприятное, липкое и какое-то стыдное ощущение от прикосновения к легкому птичьему телу чудовища.
– Помой ее, что ли, – сказал он потом Марго, – чтоб в моем доме не воняло. Что-нибудь из белья ей дай, потом еще купим.
Старушка окинула его взглядом, в котором плескалось непонятное вопрошающее выражение. Но вопрос так и не прозвучал, и Мариус так и не понял, что ж хотела спросить старая нянька.
А потом началось. Вернее, у девки началась нервная горячка. Она металась в бреду и жару, вопила во всю силу легких, умоляла вернуть ей руки и звала мать. Мариус был готов бежать из дома куда угодно, лишь бы все это не слушать. И он бежал – то в роутонское отделение Надзора, пропесочивать подчиненных, то вечером – в сад, собирать упавшие яблоки в большие корзины, что были так похожи на растрепанные вороньи гнезда. Потом ему стал помогать Тиберик, при этом заглядывая в глаза и спрашивая – ведь Алечку не заберет Пастырь, нет?
Мариус уже не знал, что и ответить. Иногда ему казалось, что если тот самый Пастырь ее все же приберет, то так оно и будет лучше. Для всех лучше.
Всего один раз он заглянул в комнату, где лежала двуликая. Как выяснилось, Марго ее остригла под мальчика, умудрилась переодеть в старую сорочку и, наверное, даже помыла. По крайней мере, в комнате не воняло старым тряпьем, а пахло уксусом, шалфеем и ромашкой. Мариус посмотрел на печать Надзора на щеке двуликой, побагровевшую, как будто набрякшую кровью. Вторая суть, суть крагха, рвалась наружу, и это было видно – под бледной кожей что-то плескалось синими волнами, как будто ряды блестящих ультрамариновых перышек. А он снова вспомнил, как сидел, маленький, под столом, а совсем близко, где-то над головой, что-то хрустело и страшно чавкало, и крупные бордовые капли плюхались на пол… Вспомнил – и неосознанно вытер руки о штаны, потому что память о прикосновениях все еще жила в пальцах.
Наконец все опротивело настолько, что Мариус, раздав указания подчиненным, провернул рычажок портального артефакта – и через несколько мгновений вывалился на центральной площади Эрифреи, благословенной Пастырем и надзором столицы земель Порядка.
Вздохнул с облегчением. Наконец-то никто не орал, не требовал обратно отрубленные руки. И никаких осуждающих взглядов старой няньки. Свобода, побери ее крагх.
* * *
Вечерняя Эрифрея была прекрасна и маняща, как первая ночь с желанной женщиной. В нежных сиреневых сумерках белизной сверкали пики храмов, золотилась в свете фонарей Королевская Опера, сновали деловито роскошные экипажи, и оттуда на парадный подъезд сходили шикарные женщины в светлых платьях, похожие на воздушные пирожные, и строгие мужчины в дорогих костюмах. За высокой ажурной оградой зеленели малахитовой отделкой стены королевского дворца. А по бульвару, уходящему от главной площади Эрифреи, влажно шелестела опадающая с платанов листва, прогуливались горожане, и вдоль мостовой выстроились богатые каменные дома, в роскошной лепнине, в окружении тщательно возделанных клумб.
Эрифрея – отличное место, чтобы забыться.
Пелена – далеко, на периферии. Здесь Око Порядка сильнее всего, а, значит, вероятность появления роя – почти нулевая. Прекрасные выдержанные вина, хорошенькие, еще не утратившие свежести, доступные женщины. Именно за этим приехал сюда страж Мариус Эльдор. Забыться и забыть Ровену.
– Забвение – не лучший выход, – сказал тогда Магистр, – но если хочешь, можешь несколько лет пожить в столице. Хотя пользы от тебя на границах куда больше. Редко когда удается получить настолько одаренного стража.
Мариус тогда промолчал. Да и ни за что не признался бы магистру в том, что именно измены Ровены так его подломили. Пока он разъезжал в дозоре – как и полагалось стражу Святого Надзора – его жена предавалась прекрасной страсти с сыном роутонского мануфактурщика. А когда Мариус, вернувшись пораньше, застукал парочку, выкрикнула в лицо – мол, этот мужчина хотя бы смог меня обеспечить. А ты – нет. Да и вообще, надоело жить в этом сарае.
…А еще Мариус не сказал магистру о том, что никогда не просил делать его стражем, не просил уродовать саму его сущность ради того, чтобы влить в кровь магию. Поскольку магические войны унесли то, что порождает энергетические потоки, оставался только один способ сделать из человека мага: накачать его вытяжкой из Пелены. Так себе удовольствие.
Неторопливо шагая по бульвару и отдаваясь приятной горечи воспоминаний, Мариус добрался до угла, образованного улицами Святого Петерсона и Первого Пояса. Кивнул хорошо знакомой старой липе, что печально роняла крупные, с ладонь, листья, и также неторопливо двинулся дальше. До столь же хорошо знакомого дома оставалось совсем недолго, взгляд уже выхватывал их густых сумерек облицованную красным гранитом колонну, влажный блик на ней от лайтеров в ажурной корзинке.
Потом Мариус поднялся по ступеням и решительно подергал шнур звонка. Несколько минут ничего не происходило, затем высокие, украшенные деревянными завитками двери распахнулись.
– Ниат Эльдор, – дворецкий здесь был отлично вышколен, а потому ничем не выдал удивления, – ниат Фредерик у себя. Сейчас доложу. Проходите.
Мариус шагнул через порог, и оказался в привычной и приятной обстановке. Коричневый паркет под ногами, стены в шелковых обоях с золотым тиснением, портреты многочисленной родни Фредерика. Он прошелся туда-сюда, с удовольствием вслушиваясь в легкий скрип дерева под ногами. В этом доме всегда было чисто, уютно и приятно. Сюда вообще приятно было заходить в гости.
– А. Мариус. Дружище, – со стороны лестницы раздался вопль хозяина дома, – крагхи тебя дери, а я-то думал, что ты уже и не появишься в Эрифрее. Засел в роутонском болоте – и все, с концами.
Фредерик Артемис Лайр спускался, скользя пальцами по полированному перилу, а долгополый халат, небрежно наброшенный, волочился по ступеням, словно королевский шлейф. Светлые волосы рассыпались по плечам, глаза блестят, на тонких губах искренняя улыбка. И тут Мариус поймал себя на том, что не знает, что сказать другу. Мол, пусти меня пожить к себе? Не могу у себя, потому что там двуликая, которую я купил? Глупо как-то звучит, несолидно.
– Я тут подумал, – нерешительно начал он, – приютишь меня на несколько дней?
– Хоть на месяц, – аристократическое лицо Фредерика словно осветилось изнутри, – хоть на год. Будет кому мне книги на стол таскать из архива.
А потом, уже спустившись, тихо спросил:
– Случилось чего?
Мариус только рукой махнул.
– Потом расскажу.
– Фьер Гассет, прикажите ужин подавать, – Фредерик поискал глазами дворецкого, – давайте, давайте, пусть там пошевеливаются на кухне. Я еще не ужинал, да и мой друг… ты ведь не ужинал, а?
– Не ужинал, – сказал Мариус.
И позволил тащить себя в гостиную, туда, где нежно-голубые обои в мелкий цветочек, ореховая мебель и образцы старинных гобеленов, в ткань которых еще была вплетена магия. До последней войны, до того, как мир разделила Пелена.
* * *
После третьего бокала арвейгерского десятилетней выдержки он рассказал. Фредерик, с удовольствием глядя сквозь полный бокал на сосуд с лайтерами, лишь улыбнулся.
– И это все?
Мариус даже почувствовал легкую зависть. Ему-то хорошо. Сидит себе, заведует Эрифрейским архивом, никаких двуликих девок, никаких чужих детей, состояние такое, что вообще непонятно, как оказался в Надзоре. Вернее, понятно. Отец пристроил. Место архивариуса – теплое, хлебное и совершенно безопасное.
– А что, мало? – осторожно спросил он.
– Друг мой, – Фредерик со стуком опустил на стол недопитый бокал, – я не вижу во всем этом ровным счетом ни одной проблемы. Ну, подумаешь, мальчик. Пусть тебе толком от родителей ничего не додсталось, но с жалованьем приора ты можешь устроить его в лучшую частную школу, человеком оттуда выйдет. Ну, подумаешь, девица…
– Двуликая.
– Да хоть трехликая. С руками, это ты, конечно, перегнул. А так-то что? Печать Надзора на ней. Пусть живет, помогает твоей Марго по хозяйству. А там, по истечении пяти лет, быть может, выдашь ее замуж – и забудешь все это, как забавное приключение. Проблемы, говоришь… Это у меня, Мариус, проблемы начинают появляться, да еще какие.
Мариус неспешно прихлебывал вино. Какие у Фредерика могут быть проблемы? Беременность какой-нибудь певички? Или промотал папенькино состояние?
Внезапно Фредерик поднялся, пересел ближе, грохоча стулом по паркету, и хриплым шепотом спросил:
– Мариус, вот скажи, насколько ты близок с магистром?
Мариус прищурился. Нет, друг не выглядел слишком пьяным. И сумасшедшим тоже вроде не выглядел.
– Я вообще с мужчинами не близок, если ты об этом, – процедил Мариус.
– В смысле, духовно близок. Насколько магистр тебе доверяет. Насколько пускает в свои мысли.
– Да вообще не пускает, – Мариус позволил себе расслабленно выдохнуть, – кого он когда пускал?
– А Око Порядка ты видел?
– Око? Хм, нет, – Мариус покачал головой, – ты же знаешь, что оно настолько ценно, что магистр никого к нему не пускает…
– То-то и оно, – Фредерик нахмурился, – вот послушай. Ты мой друг, Мариус, я тебе доверяю. Ты же не пойдешь на меня доносить, а?
– Зачем мне это.
Фредерик сжал тонкие губы, откинулся на спинку стула и задумался. Потом окинул Мариуса внимательным взглядом, казалось, в его чистых голубых глазах на миг сталисто блеснуло сомнение. Блеснуло – и пропало, как рыба в глубине пруда.
– Нам всегда говорили, что последняя магическая война, которая собственно положила конец магии в нашем мире, всколыхнула нижние слои астрала, и как результат оттуда пришли крагхи. Ну и волной этого нижнего слоя зацепило нас, отсюда проклятье двуликости. Так?
– Все так, – Мариус кивнул.
– Ну да. И Око Порядка защитило нас, поставив перед крагхами Пелену, сквозь которую они время от времени проходят, но не слишком часто, потому что для этого нужен большой объем той самой астральной энергии, верно?
Мариус молча кивнул. Он никогда не думал над подобными вещами, они казались просто данностью. К чему думать над тем, чего не можешь изменить?
– Вроде как Око порядка подпитывается на энергии опечатанных двуликих, – тем временем пробормотал Фредерик, – и вместе с тем их большое скопление может вызвать разрыв Пелены и то самое явление, которое мы называем роем. Так?
– И это верно.
– У меня, как у архивариуса, много времени, – глухо сказал Фредерик, – я тут провел небольшое исследование. Нам говорят, что проклятье Двуликости может коснуться любого, но это не так. Не совсем любого. Помнишь, с чего начались Магические войны? Ну да, да. Те самые, Максимус и Риверрон. Поругались на Совете. И у одного, и у второго были сторонники. Потом нам говорили, что вроде как после того, как всколыхнулся астрал, эти двое примирились в борьбе с общим злом, и Риверрон погиб, создавая Око Порядка, да? А я вот нашел некоторые источники, где говорится иное. Они не примирились. Они дрались так, что мир содрогался. Ну и, в общем, потом откуда-то появилось Око Порядка, внезапно так. И Пелена. Остался Максимус, Риверрон исчез в неизвестном направлении, но – прошу заметить – вместе со своей армией. Никого в пределах земель Порядка не осталось. Никого, Мариус. Ну и вот… подытоживая свое сумбурное несколько выступление, повторю: я провел исследование. По регистрации двуликих проклятие коснулось только потомков тех, кто ушел вместе с Риверроном. Тех, кто не остался в землях Порядка.
Мариус почувствовал неприятное щекотание под ложечкой. Нехорошее ощущение. Оно время от времени посещало его – как раз перед тем, как происходило что-то плохое.
– То есть ты нашел противоречия в выкладках, – осторожно уточнил он, – кому-нибудь говорил об этом?
– Только тебе, – Фредерик жалко улыбнулся, – сам понимаешь, Магистр будет не в восторге.
– А еще что есть? – если идти, то до конца.
– Мы ничего не знаем ни о двуликих, ни о мире за Пеленой. Такое ощущение, что Магистр прикладывает все усилия, чтобы никто никогда и не узнал.
– Погоди, о двуликих мы все знаем, – решительно начал Мариус и… осекся.
Что – все?
Да ни крагха никто не знает. И вот это, что только что рассказал Фредерик – двуликие – потомки тех, кто, возможно, остался за Пеленой? Тех, кто ушел с Риверроном?
– Скопление двуликих провоцирует прорыв, – прошептал архивариус, – а ты никогда не думал, что кровь притягивает кровь? Что крагхи – тоже потомки тех, что ушли с Риверроном? И что все, что мы имеем – не более, чем продолжение той войны? И что обе стороны просто готовятся к решающему сражению? Тогда ведь… мало кто уцелеет.
– Лучше бы ты романы читал, – процедил Мариус, – приключения там, чувства…
Фредерик пожал плечами.
– Слишком большие расхождения во всем, Мариус. Магистр либо чего-то не знает, либо что-то намеренно скрывает. И, знаешь, я уже и сам не рад, что раскопал все эти архивы. Лучше бы и нос туда не совал. Оно же видно, с какими книгами я работаю… И потом, Око Порядка. Никто никогда его не видел, Марус. Вроде как оно хранится у Магистра, но, но… ни одного, ни единого, даже самого крошечного описания артефакта. Как будто его никогда и не существовало вовсе.
Мариус отставил вино. Беседа перестала быть расслабляющей и приятной.
– Так, а что я могу сделать? Ты хочешь, чтобы я попробовал посмотреть на Око Порядка?
– Почему бы и нет? Все знают, Магистр благоволит к тебе. Ты ему как сын…
– Ну да, именно поэтому он и отправил меня в эту дыру, Роутон.
– Там Пелена близко, а магистр тебе доверяет. Что он тебе велел, Мариус? Проредить поголовье двуликих? Но ни слова не сказал о том, кого именно касается Проклятие. Клянусь, я перепроверил больше двухсот человек. Все, вот все, чьи предки ушли с Риверроном – все опечатанные. А ты уверен, что Око Порядка – если оно существует – черпает силу в опечатанных, м? Да и вообще, сколько лет Магистру?
– Все. Довольно, – Мариу поднялся из-за стола, – я… Фредерик, ты умный человек, я знаю. Но то, что ты мне сейчас говоришь, это…
– Это ересь, – Фредерик хмыкнул, – если на меня донесут, то все. Но мне нужно было, понимаешь? Нужно было тебе об этом сказать. И завтра мы тоже об этом поговорим. Я нашел в архиве, в самом пыльном закоулке, копию дневника Максимуса. Сегодня ночью буду разбираться, что к чему. И, знаешь, может статься так, что вся наша с тобой картина мира возьмется трещинами и осыплется, как раз в те самые нижние слои астрала.
– Все. На сегодня – все, – уверенно повторил Мариус, – если бы я тебя не знал так хорошо, то решил бы, что ты либо пьян, либо сошел с ума.
– Я могу показать…
– Не надо. Завтра еще обсудим. Где мне спать ложиться?
Фредерик посмотрел на него беспомощно и даже обиженно.
– Гассет тебя проводит. Доброй ночи, Мариус. Да, завтра поговорим еще.
* * *
Крагхи его дернули, копаться в архивах, думал Мариус, вертясь на шелковых простынях. Мягкая магия арвейгерского десятилетней выдержки закончилась, и теперь, окончательно протрезвев, Мариус с тоской думал о том, куда и зачем лезет Фредерик. Зачем – оно понятно, интересно. А вот куда… У Надзора на подобные вещи смотрят строго и просто: шаг в сторону от утвержденного догмата – ересь, подлежащая немедленному уничтожению. И все годы, пока из него готовили Стража, наставники день за днем твердили: война всколыхнула нижние слои астрала, Проклятие двуликости именно оттуда, как и Пелена, как и крагхи вместе с их ужасающим роем. А Фредерик, вон, откопал, что все Двуликие – потомки тех, кто, возможно, остался за Пеленой. Попроси, Мариус, показать Око Порядка, хм…
Понимая, что заснуть так и не удастся, Мариус сел на постели, потер виски. Фредерик говорил, что будет всю ночь работать, читать копию дневника. Надо бы его навестить, а заодно и посмотреть, что он там нашел.
В спальне было темно, лишь в углу, на подставке, мягко золотились лайтеры в стеклянной колбе. Окно выходило во двор, и о раму легонько царапались ветви деревьев. Если не присматриваться, то кажется, будто кто-то прячется в плетении теней… Мариус выдохнул. Какой вздор. В Эрифрее – Око Порядка, а число двуликих практически сведено к нулю.
Он нащупал на спинке кресла халат, ногами – мягкие домашние туфли, и поднялся. Сна ни в одном глазу. И легкое разочарование, досада в душе: думал, что в компании Фредерика забудет о своих, домашних сложностях, а друг подбросил ему такое, что даже думать об этом опасно.
Он дернул на себя дверь и вышел в коридор.
Дом был немаленьким, и это красноречиво говорило о богатстве предков Фредерика: сколько золота нужно отсыпать за такой большой участок почти в центре Эрифреи. Спальня и кабинет архивариуса располагались в другом крыле, и Мариус пошел туда. Неслышно, ноги утопают в мягких ковровых дорожках, вдоль стен тускло светятся фигурные колбы с лайтерами. И именитые предки таращатся с портретов, провожая гостя недовольными взглядами.
В доме царила ватная тишина, и Мариус досадливо поморщился: спать бы да спать. Но нет, мысли крутятся в голове, то о двуликой, оставшейся в доме, то о мальчике, которого предыдущий приор Роутона оставил без средств к существованию, но больше всего – о странных открытиях Фредерика. Крагхи его дернули все это читать. И ведь что самое противное, понимаешь, что все это может оказаться правдой, а то, что внушали наставники – ширмой, прикрывающей нечто очень важное, то, о чем не хочет говорить Магистр. От осознания этого под ложечкой противно скребся страх сродни тому, что бывает у человека, стоящего на самом краю обрыва. Одно неверное движение и ты летишь… в бездну.
