Текст книги "Дочь палача и театр смерти"

Автор книги: Оливер Пётч

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 29 страниц) [доступный отрывок для чтения: 11 страниц]

Оливер Пётч
Дочь палача и театр смерти

В память о моей бабушке Гермелинде Вернер, от которой я впервые услышал о Куизлях и которая пребывает теперь со своими предками. Ни один роман не сравнится с ее долгой, полной приключений жизнью.

 
Там пляшет карлик за окном…
Притопнет раз, потом другой,
Встряхнет мешочком за спиной…
 

Старинная детская песенка, в исконном значении описывающая демона или похожее на гнома существо

Oliver Pötzsch

Die Henkerstochter und das Spiel des Todes

© by Ullstein Buchverlage GmbH, Berlin. Published in 2016 by Ullstein Taschenbuch Verlag

© Peter Palm, Berlin/Germany

©Прокуров Р.Н., перевод на русский язык, 2016

© Издание на русском языке, оформление. ООО «Издательство «Э», 2016

Действующие лица

Семейство Куизлей:

Якоб Куизль – палач Шонгау

Магдалена Фронвизер (урожденная Куизль) – старшая дочь Якоба

Барбара Куизль – младшая дочь Якоба

Симон Фронвизер – цирюльник Шонгау

Петер и Пауль – сыновья Симона и Магдалены

Георг Куизль – сын Якоба, находится в Бамберге

Жители Шонгау:

Иоганн Лехнер – судебный секретарь

Мельхиор Рансмайер – городской лекарь

Маттеус Бюхнер – первый бургомистр

Якоб Шреефогль – член городского Совета и второй бургомистр

Марта Штехлин – знахарка

Лукас Баумгартнер – извозчик

Жители Обераммергау:

Конрад Файстенмантель – скупщик и глава Совета Обераммергау

Доминик, Каспар и Себастьян Файстенмантель – его сыновья

Йоханнес Ригер – судья Аммергау

Тобиас Гереле – священник Обераммергау

Георг Кайзер – учитель и автор текста инсценировки

Адам Гёбль – раскрасчик и член Совета шести

Ганс, Петер и Якобус Гёбль – его сыновья

Урбан Габлер – десятник извозчиков и член Совета шести

Франц Вюрмзеер – распорядитель извозчиков Обераммергау и член Совета шести

Себастьян Зайлер – управляющий склада и член Совета шести

Августин Шпренгер – мельник и член Совета шести

Ксавер Айрль, Рыжий Ксавер – резчик

Бенедикт Эккарт – настоятель монастыря Этталь

Алоиз Майер – лесовод из долины Лайнеталь

Каспар Ландес – ныне покойный цирюльник Обераммергау

Рябой Ханнес – помощник учителя

Непомук, Мартль, Вастль – школьники в Обераммергау

Йосси и Максль – батрацкие дети

Пролог

Обераммергау, в ночь на 4 мая 1670 года от Рождества Христова

Иисус медленно умирал на кресте, однако в этот раз воскреснуть ему суждено не было.

Стояла кромешная тьма, однако Доминик Файстенмантель сумел различить надгробные плиты, черными угловатыми силуэтами вырисовывавшиеся перед деревенской церковью. Временами оттуда доносился шелест. Доминик полагал, что это вороны сидели на могилах и с любопытством его рассматривали. В долине Аммергау эти крупные хитрые птицы не были редкостью. Гнезда они вили в горах, но, чтобы поохотиться или поклевать падаль, спускались в долину. Доминик содрогнулся.

Если в ближайшее время не подоспеет помощь, он и сам станет такой же падалью.

Юный резчик со стоном попытался выпрямиться, но растянутые сухожилия тут же пронзила нечеловеческая боль. Его крик приглушил кусок грязной тряпки, заткнутый в рот. Юноша с хрипом повис, закашлялся и стал хватать ртом воздух. Но из-под кляпа вырвался лишь хриплый клекот.

«Так вот, значит, как оставил нас Спаситель, – пронеслось у него в голове. – В каких муках! Взвалив на свои плечи мирское бремя… Господи, приди ко мне и спаси!»

Но Господь не являлся. Никто не шел к нему. Несмотря на кляп во рту, Доминик в очередной раз попытался позвать на помощь, хотя стояла глубокая беззвездная ночь и местные жители в большинстве своем спали. Но уж пономарь-то наверняка уже на ногах! Его дом располагался прямо у кладбищенской ограды, рукой подать… Однако, как Доминик ни старался, он лишь хрипел и всхлипывал. Было так холодно, чертовски холодно! Здесь, в альпийской долине, даже майской ночью стоял холод, как в разгар зимы. Одетый лишь в набедренную повязку, юноша висел на кресте под открытым небом, дрожал и зябко ежился. А вороны продолжали его рассматривать.

Если усну, они перелетят на крест. Говорят, глаза мягче всего. Они начнут с глаз. Нельзя… ни в коем случае… нельзя засыпать…

Доминик отчаянно старался отогнать дремоту. В затуманенном сознании кружили обрывки воспоминаний. Воспоминаний о вечерней репетиции. Произнося последние слова Спасителя, он заметил несколько подгнивших перекладин, поддерживающих сцену. Доминик велел Гансу Гёблю, своему ровеснику, исполнявшему роль апостола Иоанна, срочно заменить балки, пока кто-нибудь не пострадал. Однако Ганс лишь закатил глаза и шепнул что-то остальным актерам, отчего те зашлись хохотом. Доминик знал, что вспыльчивый Ганс терпеть его не мог. Он сам жаждал сыграть Иисуса в инсценировке Страстей Христовых, да и многие прочили ему эту роль. Но по решению Совета роль досталась Доминику. Быть может, следовало отказаться? Так захотел его отец Конрад Файстенмантель, скупщик резных изделий. Его решениям в Обераммергау противиться не мог никто – ни священник, ни старейшины Совета, ни даже собственный сын.

При этом Доминик был близок к тому, чтобы освободиться наконец от отцовской опеки. Он мечтал отправиться в Венецию, а может, и еще дальше, за океан, в Новый Свет, где золото и серебро реками стекали с гор. Если б его план удался, он утер бы нос столь ненавистному и в то же время любимому отцу и распрощался бы с ним навек.

Но его намерение потерпело крах…

Доминик снова попытался выпрямиться и снова повис, хрипло закашлявшись. Деревянная ступенька, которая во время репетиций служила ему опорой, была сломана, в таком положении он едва мог дышать. Юноша дернул толстые веревки, которыми был привязан к кресту, но те оказались крепче проволоки. Все равно он был слишком слаб, чтобы освободиться. Наверное, хватило бы и тонкой бечевки, чтобы удержать его.

Голова до сих пор болела после удара, который нанес ему его мучитель. Взмах за спиной, внезапная боль, обморок – и вот он очнулся, раздетый и озябший, на кресте. Ожившей декорацией взирает со сцены на надгробные плиты, частью еще покрытые снегом.

– Паагии… – выдавил он из-под кляпа, теряя силы от холода. – Паагги… мее…

Приглушенные крики унеслись, подхваченные промозглым ветром, задувавшим в долину с Альп. Дома стояли погруженные во мрак, замычали несколько коров, и ничто больше не нарушало безмолвия. Во дворе Эдерле неожиданно мигнул огонек – должно быть, старик как раз вышел по нужде с зажженной лучиной. От двора до кладбища было не больше десятка шагов, но и они могли показаться сотнями миль.

– Пааггиии… – снова захрипел Доминик.

В сущности, он давно понял, что умрет. Или замерзнет, или еще раньше задохнется. Уже сейчас он едва мог дышать в висячем положении, мысли становились все тяжелее и тяжелее. До сих пор в сознании его удерживало только одно – он узнал своего мучителя. Доминик недооценивал его. Он и предположить не мог, что этот человек способен на такое. То было помешательство, промысел дьявола! Кто-то должен предостеречь общину, дьявол был среди них. Доминик видел безумный блеск в его глазах, должен был понять…

А теперь было слишком поздно.

Со стороны надгробных плит снова донесся шелест. Доминик приоткрыл глаза и увидел несколько темных пятен, которые перелетели на крест и уселись по обе стороны на перекладине.

Каркнуло. Звук этот походил на человеческий голос. По дереву заскрипели когти.

«Отец, отец мой, для чего ты оставил меня?»[1]1
  Несколько измененные слова Иисуса Христа, произнесенные им на кресте («Боже Мой, Боже Мой! Для чего Ты Меня оставил?»; Мф. 27:46).


[Закрыть] – успел подумать Доминик.

А потом вороны занялись добычей.

1

Шонгау, вечер 4 мая 1670 года от Рождества Христова

Ткач Томас Цайлингер остекленелым взором следил, как ржавые щипцы грозно приближаются к его губам. Изо рта у него тонкой нитью стекала слюна, дрожащие пальцы судорожно стискивали спинку стула. Он открыл рот, снова закрыл. И в конце концов малодушно помотал головой.

– Ду… думаю, надо бы мне еще глотнуть, – пробормотал он. – Мо… можно мне еще маленький глоточек?

Магдалена со вздохом отложила клещи, взяла стеклянный пузырек, стоявший на столе, и осторожно налила в деревянную ложку точно отмеренную порцию.

– Но этого и впрямь уже достаточно, – проворчала она. – Столько териака даже лошадям не дают.

Цайлингер осклабился и показал черный пенек зуба, доставлявшего ему столько хлопот. Магдалена почувствовала запах дешевого шнапса, перемешанного с дымом, которым тянуло от очага. Шаткий, потертый стул служил креслом для процедур, надтреснутая миска – плевательницей для крови. На пошарпанном столе выстроились ряды всевозможных горшочков и склянок, хотя дороже собственноручно приготовленного териака ничего не было. В открытое небольшое окно падали лучи послеполуденного солнца, и в них плясала пыль.

– Я… я и заплачу больше, чем лошадь, обещаю, – промямлил ткач, который по пути в кожевенный квартал, похоже, порядочно набрался для храбрости.

– Мне от этого никакого проку, если ты возьмешь да и помрешь тут, – ответила Магдалена и влила снадобье Цайлингеру в рот. – В моем лекарстве столько альрауна и макового сока, что ты, чего доброго, ангелов услышишь. Что я секретарю Лехнеру тогда скажу, ну? Что главный трусишка Шонгау предпочел помереть у меня дома, лишь бы больной зуб не выдергивать? Меня же в Кошачьем пруду утопят за убийство.

– Но больно ведь, прямо сил нет! – пожаловался Цайлингер.

– Я сейчас отца приведу, он покажет тебе, как бывает больно на самом деле! – оборвала Магдалена. – А теперь замолчи наконец и открой рот. Ты готова, Марта?

Последние слова были обращены к знахарке Марте Штехлин, которая стояла позади всхлипывающего Цайлингера. Она крепко стиснула его голову, когда Магдалена зажала в клещах гнилой зуб и, тихо выругавшись, потянула черный пенек. Этот тупица вообще знал, сколько стоит териак? В состав чудодейственного снадобья, применяемого в том числе и для обезболивания, входило три десятка ингредиентов! Что ж, теперь заплатить ткачу придется столько, что очередной зуб он, наверное, выдернет себе сам.

Цайлингер снова дернулся и так яро замотал головой, что Магдалене снова пришлось вынуть клещи. Штехлин у него за спиной закатила глаза.

– А что, если мы подождем, пока твой муж не вернется? – боязливо предложил ткач.

– Симон вернется лишь через несколько дней, – ответила Магдалена с возрастающим нетерпением. – Сколько раз тебе повторять! Ты действительно хочешь столько ждать?

– Я… я мог бы сходить в город, к доктору, – предпринял Цайлингер очередную попытку.

– Ха, к этому шарлатану? – вмешалась Штехлин. Морщин на ее лице за последние годы заметно прибавилось, и оно теперь чем-то напоминало лежалое яблоко. – Этот так называемый доктор Рансмайер хоть и учился, а фиалку от незабудки отличить не в состоянии! – прошипела знахарка и насмешливо взглянула на дрожащего ткача. – Но пожалуйста, как тебе угодно. Я слышала, почтенный советник Штангассингер тоже ходил к нему выдергивать зуб. Ну а спустя две недели лежал в постели, бездыханный.

Эти слова возымели действие. Цайлингер наконец смирился с судьбой. Он раскрыл рот, и Магдалена вновь ухватила клещами зуб, уже заметно шатающийся. Последовал громкий хруст, и она торжествующе показала гнилостно пахнущий пенек.

– Превосходный экземпляр! – обратилась Магдалена к бледному пациенту. – Теперь можешь запить это дело настойкой.

Это требование Цайлингер выполнил с большой охотой. Он щедро глотнул из принесенного с собой кувшинчика. Глаза у него вдруг закатились, голова склонилась набок, и ткач мирно захрапел. Пустой почти кувшинчик покатился по полу.

– Теперь он хоть болтать перестанет, – заметила Штехлин с усмешкой.

– Я его болтовню тоже больше не вынесла бы. У меня опять голова закружилась.

Магдалена со вздохом опустилась на скамью и вытерла пот со лба. Лицо у нее стало бледным. Штехлин пока единственная знала, что Магдалена вновь была в счастливом ожидании. Даже со своей младшей сестрой Барбарой она не поделилась новостью. Уже трижды у нее не наступали месячные, зато тошнило все сильнее.

– Если б Цайлингер тянул еще дольше, меня, наверное, вырвало бы ему под ноги, – глухо проговорила Магдалена.

Она подошла к открытому окну и с облегчением вдохнула прохладный воздух.

– Зря ты не сказала Симону, что беременна, – посетовала Штехлин. – Все равно в толк взять не могу, как господин цирюльник до сих пор ничего не заметил. И это у собственной-то жены! У тебя живот растет день ото дня, а уж как тебя на соленые огурцы тянет…

– Я скажу ему, когда он вернется из Обераммергау, обещаю. Просто не хочу вселять ложных надежд… – Магдалена запнулась. – В который раз. Это… разобьет ему сердце.

Магдалена знала Марту Штехлин уже много лет. Ее отец, городской палач, в свое время спас знахарку от костра, когда ту обвинили в колдовстве и детоубийстве. С тех пор Штехлин была связана с семейством Куизлей крепкими узами благодарности. Хотя порой и надоедала Магдалене своей болтовней.

– Для Симона важно было самому отвезти Петера в новую школу, – продолжила Магдалена через некоторое время. – Туда всего день пути, но в ближайшие годы мы с ним так редко будем видеться… Я бы и сама поехала. – Она сглотнула. – Но кто-то ведь должен следить за цирюльней, иначе все наперекосяк пойдет. А Барбара еще слишком юна для этого, тем более что в лечебных травах она в общем-то не смыслит.

У Магдалены сердце сжалось при мысли о сегодняшнем прощании. Петер, хоть ему было всего семь лет, держался очень крепко и не плакал. В отличие от матери, которая не смогла сдержать слез. Даже Пауль, младший брат Петера, который никогда не упускал возможности позлить взрослых, вел себя на редкость смирно.

Цайлингер тихо забормотал сквозь сон и вывел Магдалену из задумчивости. Ткач рыгнул и вытер испачканный кровью рот. Магдалена с отвращением его растолкала.

– Эй, процедура окончена, – сказала она громким голосом. – Ступай домой. И помни: неделю только теплое пиво и ячменная каша, пока рана не заживет.

Цайлингер поднялся, покачиваясь, однако Магдалена удержала его за плечо:

– С тебя полгульдена.

Ткач мгновенно протрезвел.

– Полгульдена? – переспросил он и язвительно рассмеялся: – Ха, уж не из золота ли твои клещи?

– Нет, но ты вылакал почти весь мой запас териака. А он денег стоит. Так что раскошеливайся. – Магдалена требовательно вытянула руку.

Цайлингер направился было к выходу, но обе женщины загородили ему дорогу, скрестив руки на груди.

– А если я не заплачу? Что тогда? – предпринял ткач новую попытку.

– Тогда я попрошу отца, чтоб заглянул к тебе, – ответила Магдалена. – Он тебе и остальные зубы повыдергает. Совершенно бесплатно.

Цайлингер с недовольным видом нашарил кошелек на поясе и вынул несколько монет.

– Ладно, – проворчал он и положил монеты на стол. – Но смотри, знахарка, – ткач хитро взглянул на Магдалену. – Кто знает, что вы там намешали в это зелье… Может, там есть кое-какие запрещенные травы, о которых советникам лучше не знать? Друзей у вас там не то чтобы много. Совсем недавно бургомистр Бюхнер говорил, что…

– Пошел вон, пока я порчу на тебя не наслала! – прошипела Марта Штехлин. – Сначала помогаешь людям, а в ответ что?.. Заруби себе на носу: в следующий раз, когда захочешь снадобье, чтоб в постели не осрамиться, ко мне даже не суйся!

– Тоже мне! Твой афродизиак все равно не помогал. А раз уж об этом деле речь зашла… – Цайлингер покосился на Магдалену. – Я б на месте твоей сестры вел себя поскромнее. Больно уж она задом вертит по трактирам. Поговаривают, она околдовывает молодых парней…

– Убирайся! – велела ему Магдалена и сунула в руки его помятую шляпу. – И проспись, прежде чем вздор всякий нести!

Цайлингер заворчал себе под нос и удалился, не преминув скрестить пальцы для защиты от злых чар. Когда дверь за его спиной захлопнулась, Магдалена взглянула на Штехлин.

– Зря ты с этой порчей, – предостерегла она. – Знаешь ведь, как быстро знахарку можно превратить в ведьму.

Штехлин пожала плечами:

– Нас уж давно таковыми считают – уж сколько лет у нас за спинами шепчутся! Капли достаточно, чтобы через край полилось. Цайлингер верно говорит, что в городском совете нас просто терпят… – Знахарка запнулась, прежде чем продолжила: – А что касается Барбары…

Магдалена взглянула на нее выжидающе:

– Рассказывай давай, не держи в себе.

– Ну, твоей сестре и вправду следовало бы вести себя поскромнее. Я видела недавно, как она заигрывала сразу с тремя парнями в «Звезде». Она знает, что красива, и кружит головы подмастерьям. Разные слухи ходят.

– Господи, Марта, ей ведь семнадцать! Ты сама когда-то была молода.

– Да, но я знала свое место. – Штехлин посмотрела на свои морщинистые руки и обломанные ногти. – Мой отец был простым углежогом, мы жили в лесу. Конечно, на Кирмес[2]2
  Кирмес – в Германии традиционный праздник урожая и окончания полевых работ; отмечается в третье воскресенье октября.


[Закрыть] мы тоже приходили. Но я ни за что не посмела бы танцевать с сыновьями зажиточных крестьян.

– Ты это мне хотела сказать? Будь Барбара из хорошей семьи, то могла бы вертеть себе задом. Но раз уж она дочь палача, то сразу становится шлюхой?

Магдалена чувствовала, как в ней нарастает злость. Однако Штехлин, в общем-то, была права: Барбара временами перегибала палку. Она заплетала волосы, как принцесса, и иногда даже пользовалась соком красавки, чтобы придать блеска глазам. Зачастую она смеялась слишком громко и говорила слишком дерзко – по крайней мере, для безродной девицы из Кожевенного квартала. И не желала слушать ничьих указаний.

«По крайней мере в этом она пошла в отца», – подумала Магдалена.

– Мне иногда хочется, чтобы Барбара наконец нашла любящего и верного мужа, который ее усмирил бы, – проговорила она скорее для самой себя.

Но Штехлин ее услышала.

– Не каждому везет так, как тебе, Магдалена, – отозвалась знахарка тихим голосом. – Не у всякого есть кто-то, кто заботился бы и оберегал. Меня это тоже касается. – И добавила с мрачной миной: – Вот, кстати, другая причина, почему твоему мужу следует вернуться поскорее. На простого цирюльника разве что косятся. А вот знахарке без мужа и до сговора с дьяволом недолго. Остается только молиться, чтобы кто-нибудь этим не воспользовался.

Магдалена содрогнулась. Несмотря на жаркий огонь в печи, ей вдруг стало холодно, очень холодно.

* * *

Морозный ветер со стороны Альп задувал Симону в лицо.

Даже в начале мая по лугам и болотам еще белели пятна снега, которые по мере приближения к Обераммергау становились все шире. Здесь, в баварских предгорьях, вплоть до июня случались ночные заморозки, а временами даже налетали снежные бури. Симон с Петером сидели в телеге, возница которой подобрал их под деревушкой Сойен. Ему, вероятно, стало жаль худенького мальчика с таким серьезным взглядом, явно не привыкшего к длительным переходам.

Симон с любовью посмотрел на старшего сына. Петер с сосредоточенным видом изучал анатомические эскизы, которые он перерисовал из книг своего деда на помятые листки бумаги и взял с собой. Эти рисунки были гордостью Петера. Мальчик внимательно рассматривал филигранно выведенные жилы окровавленного человека с обнаженными мускулами.

– Видишь, папа? – спросил он, не отрывая взгляда от рисунка. – Это pectoralis major[3]3
  Большая грудная мышца (лат.).


[Закрыть], а здесь rectus abdominis[4]4
  Прямая мышца живота (лат.).


[Закрыть]. Так?

– Все правильно, – с улыбкой ответил Симон. – Правда, в Обераммергау я бы латынью сильно не увлекался. Тебе куда важнее научиться там хорошему баварскому и прилежно ходить на мессу.

Только теперь Петер оторвался от набросков. Лицо у него всегда было немного бледным, как если бы он редко бывал на свежем воздухе, и тонкие черные волосы падали на глаза. Мальчик громко шмыгнул, потому как снова подхватил насморк.

– Я не хочу в Обераммергау, – проговорил он тихо. – Почему нельзя было остаться учиться в Шонгау?

– Ты действительно хочешь всю жизнь пересчитывать яблоки с грушами и учить наизусть катехизис? – резко ответил Симон. – Учитель твой – старый пьяница, который розгой работает куда как лучше, чем головой. А в гимназию тебе, как сыну простого цирюльника, доступ закрыт. Нет смысла жаловаться, если власть предержащие что-нибудь вбили себе в голову.

На какое-то время повисло молчание, и Симон снова задумался о решении, которое они с Магдаленой приняли несколько месяцев назад. Им давно стало понятно, что в местной школе Петеру недостает нагрузки – в отличие от младшего брата Пауля, который приравнивал обучение к пытке и часто прогуливал занятия. С Петером все было иначе. В то время как остальные дети с трудом разучивали слова причастия, Петер уже знал алфавит, основы арифметических действий и даже немного говорил на латыни. Однако о высшей школе ему, презренному внуку палача, нечего было и думать. Зато в Обераммергау Симон знал талантливого учителя, который согласился принять Петера, мало заботясь о его низком происхождении.

Петер упрямо скрестил руки на груди и вновь обратился к отцу:

– Я хочу остаться с тобой, папа. Ты для меня лучший учитель, о котором можно только мечтать.

– О, не говори так, – ответил Симон подчеркнуто бодрым голосом. – Учитель Георг Кайзер – одаренный человек, и, кроме того, он очень любезен. В университете в Ингольштадте Кайзер был моим любимым преподавателем, уже тогда он обучал детей барона. В Обераммергау радоваться должны, что несколько лет назад он вернулся в родную деревню. Тебя это тоже касается. Я, во всяком случае, еще ни разу не слышал, чтобы отпрыск из семейства палача…

– …имел возможность обучаться у такого умного господина, – закончил Петер, который, видимо, знал эту фразу наизусть. – Да-да, я знаю. И все-таки…

– Ты только посмотри на эти могучие Альпы, – перебил его Симон, чтобы сменить тему. – Будь мы птицами, могли бы напрямую долететь до самой Венеции. Но нам приходится преодолевать крутые перевалы.

Он с улыбкой показал на цепочку низких гор впереди, которая протянулась с востока на запад и за которой вздымались ввысь гигантские пики и хребты. В конце дороги открывалась широкая долина. Среди покрытых снегами верещатников и болот змеилась бурная поздней весной река Аммер, давшая название местности. Впереди виднелась небольшая деревушка с часовней, а за ней вплоть до лесистых гор тянулись пологие холмы.

– Там уже Унтераммергау, почти доехали, – продолжил Симон и подмигнул сыну: – По этой дороге, наверное, еще римляне переходили Альпы. Она ведет к Гармишу и через перевалы дальше, в Ломбардию. Столько интересных людей из далеких стран проходят через эти места… А уже в следующем месяце в Обераммергау разыграют постановку Страстей Христовых! Уверен, тебе здесь понравится. И мы будем навещать тебя несколько раз в год, обещаю.

Петер молча кивнул и снова уставился на свои рисунки.

Телега со скрипом катила по грязи, перемешанной со снегом. Теперь им часто приходилось слезать и помогать лошадям, когда колеса увязали в одной из многочисленных борозд. Горы между тем вздымались по обе стороны. Солнце, в ярком свете которого до недавнего времени нежились леса и болота, скрылось за облаками. Тени длинными пальцами потянулись к путникам.

На перекрестке, недалеко от Аммера, извозчик неожиданно остановил лошадь, слез с телеги и двинулся к придорожному кресту, чуть покосившемуся и поросшему мхом и лишайником. Вокруг по устланной листьями земле росли подснежники. Извозчик снял шляпу и начал тихо молиться. После некоторых колебаний Симон присоединился к нему. Он не был таким уж набожным, однако погруженная в тень долина и перспектива на долгое время оставить здесь сына навевали тоску.

Молитвенно сложив руки, Симон разглядывал громадный камень, стоявший здесь, наверное, от сотворения мира. На его поверхности были нацарапаны странные руны, Симон даже разглядел, как ему показалось, дьявольскую гримасу. Мужчина рядом вновь забормотал «Отче наш…», как вдруг донесся отдаленный протяжный грохот, словно какой-нибудь великан тащил за собой тяжелый мешок с камнями.

– Что это было? – спросил Симон испуганно.

Извозчик сплюнул через плечо и скрестил пальцы.

– Проклятый Кофель, – ответил он потом. – Видно, опять с какого-нибудь склона лавина сошла.

Он показал на голую вершину, которая словно конус вздымалась над лесами и затеняла пейзаж.

– От Кофеля зло исходит. Неудивительно, что люди считают, будто он на самом деле заколдованный демон! Про него немало историй ходит.

– Что за истории? – осведомился Петер. Напуганный шумом, он подбежал к отцу.

– Ну, будто там обитают злые духи. А в пещере там живет ведьма, да-да, и зажаривает маленьких детей. Говорят, в прежние времена на вершине приносили в жертву людей. Ну и, конечно, карлики, этот маленький народец, ищут в самых недрах…

– Хватит чушь нести, – оборвал его Симон. – Ребенка напугаешь своими суевериями.

– А если так оно и есть? – упорствовал извозчик. – Терпеть не могу эту чертову долину. Всегда рад, когда в Кинберг спускаюсь, обратно к Лойзаху.

– Что тут за камни такие странные? – неожиданно спросил Петер и показал на белые камешки, выложенные полукругом у подножия креста. Симон до этого не обратил на них внимания. Четыре ветки указывали от круга стороны света, что делало его похожим на солнце.

– Это? – Извозчик пожал плечами. – Не знаю, – проворчал он, – должно быть, дети выложили. Нам пора, времени мало, а дорога неблизкая.

Мужчина резко отвернулся, и Симону показалось, что лицо у него беспокойно дернулось. Похоже, он чего-то недоговаривал.

Извозчик с недовольным видом уселся на козлы и стеганул лошадей. Он так торопился, что Симон с Петером едва успели впрыгнуть в телегу.

«Странный все-таки народ, – подумал Симон. – Неразговорчивый и суеверный до невозможности. Может, не такая уж и хорошая идея была, отправить сюда Петера».

Телега катила себе дальше, а Симон не сводил взгляда с покрытого мхом, покосившегося креста, пока тот не скрылся за холмом.

* * *

– Как рыбам в речке общий дом, как звери делят кров лесной, так люд земной, и стар и млад, живет в согласии меж собой…

Барбара напевала старинную песенку, которой давным-давно обучила ее мама, и ритмично выметала за порог остатки грязной соломы. Мысленно она была уже на танцах, которые устраивали сегодня вечером в трактире «У золотой звезды». Ожидалось несколько бродячих музыкантов, и хозяин открывал по такому поводу большой зал. Карл Заллер из Кожевенного квартала обещал Барбаре взять ее с собой. Что было весьма необычным, потому как дочери безродного семейства доступ к подобным празднествам был закрыт. Разве только кто-нибудь из порядочных молодых парней пригласит ее, невзирая на все предрассудки… С перебитым носом, Карл был далеко не красавцем, да и умом не отличался, однако ради танцев Барбара могла с этим смириться. Правда, отец согласился отпустить ее лишь при условии, что она как следует приберет в его комнате. Солнце уже закатилось за крыши, поэтому следовало поторопиться. Ведь нужно было еще вымести сарай, накормить кур и приготовить ужин. А после Барбара хотела сменить платье и отмыть дешевым мылом въевшуюся в кожу грязь и сажу.

Что ж, по крайней мере, после этого щеки становились румяными.

Барбара со вздохом отставила метелку в сторону и принялась убирать грязную посуду. К миске присохли остатки овсяной каши, в кружке с выдохшимся пивом плавала дохлая муха, по столу валялись крошки табака. После смерти матери несколько лет назад отец совсем распустился. А Барбара должна была убирать за ним и готовить. Так они договорились со старшей сестрой.

Еще в прошлом году палач перебрался в маленький домик у пруда, а свой большой дом предоставил Магдалене с Симоном и их детям. У Барбары осталась там своя комната, но днем она хлопотала у отца. Он улаживал какие-то дела в городе, но мог вернуться с минуты на минуту, чтобы вновь к чему-нибудь придраться.

– …так люд земной, и стар и млад, живет в согласии меж собой, – еще раз тихим голосом пропела Барбара.

Песня вдруг показалась ей насмешливой. Неужели такова ее судьба? Убирать за отцом до самой его смерти, в то время как старшая сестра женой цирюльника живет в достатке и признании? Магдалене крупно повезло, когда секретарь Лехнер в свое время позволил ей выйти за Симона, сына бывшего городского лекаря. Барбаре собственное будущее виделось не столь радужным. В сущности, она могла выйти замуж лишь за кого-нибудь равного – то есть живодера, палаческого подмастерья или горбатого могильщика, который уже дважды к ней сватался.

Но она бы скорее в пруду утопилась, чем дала согласие.

Начищая медное блюдо, Барбара украдкой поглядывала на его полированную поверхность. Она была точно дикая лошадь: черные волосы, как у старшей сестры, сияющие глаза и густые брови. В дополнение к этому девушка излучала дух свободы и непокорности, что на мужчин действовало сильнее чар. Груди у нее за последний год заметно подросли, и ей нравилось, когда парни в трактирах тайком поглядывали на нее. Они часто говорили ей, что она красива. Красива, как беззвездная ночь, утверждали некоторые, порождение сатаны. Выпив лишнего, они двусмысленно шептали ей на ухо и грязно смеялись. Иногда Барбара подсаживалась с некоторыми девицами к ним за стол и соглашалась выпить кружку пива. Но всякий раз ей давали почувствовать, что ей не место среди них. Что она дочь городского палача, без рода и без чести.

Барбара с лязгом поставила тарелку на полку, висящую над столом. «Таковы правила. Или я выйду за горбатого могильщика, или буду прибирать за отцом, пока не стану старой девой».

Бессонными ночами Барбара часто мечтала о том, как она покинет навсегда этот грязный городишко. Однажды, почти четыре года назад, во время дядиной свадьбы в Бамберге, ей это почти удалось. Но она понимала, что это разбило бы сердце отцу. Его единственный сын – и ее брат-близнец – по-прежнему был палаческим подмастерьем в далеком городе. Вернется ли он когда-нибудь домой, оставалось под вопросом[5]5
  Об этом рассказывается в романе О. Пётча «Дочь палача и дьявол из Бамберга».


[Закрыть]. Поэтому Барбара то и дело откладывала воплощение своей мечты.

«Пока не состарюсь настолько, что у меня уже не хватит на это силы. А до тех пор буду убирать и стряпать…»

С мрачной миной Барбара смахивала паутину с полок, заставленных книгами о врачевании, травах и ядах, которые отец забрал с собой из дома. Книги всегда были для него самым важным, как и большой сундук, стоявший рядом. Отец запретил ей открывать его. Но Барбара, конечно же, этот запрет давно нарушила. Все равно там хранился по большей части всякий хлам. Вещи с войны вроде ржавого пистолета, такого же ржавого короткого меча и солдатской формы, местами до того изъеденной молью, что просвечивало насквозь. Эти вещи отец держал как память о временах, когда он был молодым фельдфебелем.

Куда интереснее было содержимое небольшого сундучка, обитого железом, стоявшего тут же. В нем отец хранил то, что сам он называл магическим барахлом: обрезки висельных веревок, кровь казненных в пузырьках, куски продубленной человеческой кожи и маленькие, обработанные в виде амулетов косточки… Время от времени палач продавал что-нибудь суеверным горожанам и неплохо на этом зарабатывал. Когда-то Барбара тоже считала все это шарлатанской чушью, но переменила свое мнение после одной находки. Она обнаружила нечто такое, о чем отцу ни в коем случае не следовало знать.