Текст книги "Джунгар. Небесное Испытание"

Автор книги: Ольга Погодина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 23 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]

– Не могу, Аю, – почти простонал Дархан, – Видят предки, не могу!

Его руки охватили ее, притянули к себе, жадные губы нашли ее губы. В ушах зазвенело, дрожащие губы Аю покорно раскрылись ему навстречу…Почувствовав, как она откликнулась, Дархан впился в нее яростным поцелуем, его пальцы рвали с нее одежду, добираясь до кожи и обжигая, обжигая… Задыхаясь, наполовину обезумев, Аю вырвалась и вскрикнула в ужасе:

– Что ты делаешь? Увидят ведь – опозоришь!

– А ты знаешь что, Аю? – тяжело дыша, Дархан отпустил ее и до хруста сжал руки в кулаки, – Будь у тебя выбор, кого из нас ты бы выбрала, скажи?

– Зачем тебе это знать? – горько ответила Аю, – Ведь все уже так, как оно есть, и никогда не будет иначе.

– Нет, ты скажи мне, Аю, – блеск в глазах Дархана был почти бешеным.

Слезы наполнили глаза Аю, скатились по щекам, лицо исказилось.

– Зачем ты нас обоих мучаешь? – выкрикнула она, – За что?

– Ответь мне, Аю, – голос Дархана был почти ласковым, – Я просто хочу знать.

– Тебя, – еле слышно выдохнула Аю, – Я бы выбрала тебя.

Вот и все. Она сказала это. Опозорила себя. И Дархан, вопреки тому, что она, несмотря ни на что, ожидала, не бросился к ней, не покрыл лицо страстными поцелуями.

– А ты знаешь, все еще можно изменить, Аю, – вдруг сказал Дархан, – Все еще можно изменить.

– О чем ты? – Аю так удивилась, что даже перестала плакать. А Дархан вдруг жестко улыбнулся, повернулся и ушел, оставив ее на пустом берегу.

Она посидела еще у реки, чтобы успокоиться. Слезы высохли, но покрасневшие глаза и припухшие губы еще выдавали ее. Вот она и умылась несколько раз холодной водой, прошлась по берегу дальше, почти к изножию сопки, долго смотрела на покрытые снегом горы. Торжественная тишина вернула ей равновесие. Дархан никому ничего не скажет, а скажет, – что с того? Где свидетели? Она еще своему мужу не изменила. Она, Аю, с этого дня просто не будет никуда из юрты одна выходить. И все тут. Глядишь, Дархан и перестанет ее преследовать.

Успокоив себя таким образом, Аю повеселела. Потом глянула на солнце, уже коснувшееся земли, и заторопилась обратно: в ранних зимних сумерках одинокой безоружной женщине и здесь в одиночку ходить не след, зверь иногда совсем близко к селищу подходит…

Вернувшись, она зашла все же к соседке, и села с ней прясть. Прясть Аю умела очень хорошо, и ее это всегда успокаивало: кудель тянется, свивается в нитку, будто сама скользит между пальцами. И думается в этот момент о чем-то простом и уютном, – о долгих зимних вечерах за тихим сумерничанием женщин, о мерцающих в полутьме угольках, и сказках, которые рассказывают детям на ночь, убаюкивая… Аю незаметно начала напевать себе под нос какую-то песенку без слов.

Хозяин юрты вошел, резко откинув полог. Обе женщины подняли на него глаза, и увидев выражение его лица, замерли. Аю знала его давно, они были одного рода. И если Оху сейчас так смотрит на нее, то что-то стряслось.

– Что случилось, Оху? – стараясь казаться спокойной, спросила она.

– Хулану стало плохо прямо на пиру, – сказал Оху отрывисто, – Он посинел,, схватил себя за горло и принялся кататься по земле, словно его кто душит. А потом обеспамятел. Совет прервали. Сейчас с ним шаман.

– Что? – глаза Аю округлились, она уронила прялку, – С ним же было все хорошо еще днем!

– Я сам не видел, мне так сказали, – буркнул Оху, – Тебе надо пойти туда.

Аю, конечно, в этом совете не нуждалась: она, даже забыв набросить верхнюю одежду, простоволосой выскочила из юрты и побежала к себе. Внутри нее ныло что-то очень похожее на вину: в то время как она целовалась с братом мужа, он… его…

В их большой юрте все было перевернуто вверх дном. Озабоченные люди сгрудились вокруг мужской половины, а некоторые откинули войлоки и зашли на ее женскую, – не до соблюдения приличий. Завидев Аю, ее испуганные глаза и непокрытую голову, мужчины только молча расступались.

Хэчу лежал навзничь, его глаза закатились, на всем лице выступила странная, обильная, как роса, испарина. Черты лица заострились, и в этот момент он вдруг стал страшно похож на Дархана. Аю издала какой-то сдавленный крик и вцепилась зубами в рукав, чтобы не закричать. Шаман остро глянул на женщину, и молча показал ей на место рядом с собой. Он уже обложил хулана амулетами и напоил отваром. Сейчас он поручил Аю обтирать мужа травяным отваром и принялся бормотать заклинания. В юрте, где было столько людей, воцарилась тяжелая, жутковатая тишина, прерываемая только всхлипывающим дыханием больного.

Вдруг дыхание Хэчу прервалось, он сделал судорожный вдох и замер. Забыв обо всем, Аю закричала, забилась, затрясла его плечи. Хэчу открыл глаза, посмотрел на нее долгим взглядом. Потом слабо улыбнулся, и жизнь ушла из его глаз.

– Слишком поздно, – тихо сказал шаман, опускаясь на корточки, – Слишком поздно.

– Поздно – для чего? – сквозь рыдания выговорила Аю.

– Яд подействовал слишком быстро, – отчетливо сказал шаман.

Аю подняла голову и уставилась на него сквозь пелену слез.

– Кто-то убил Хэчу? – ее голос прервался неверящим всхлипом.

– Сомнений не может быть. Это яд, – жестко ответил шаман.

У Аю все поплыло перед глазами. Сквозь туман она увидела склонившееся над ней лицо Дархана, его голос:

– Дайте вынести ее на воздух. Освободите юрту! Я полагаю, что решение по столь малозначимому вопросу приму сам, так как у меня нет причин считать себя пристрастным. Прошу извинений у высокородных гостей, но сейчас для нас главное – найти убийцу и похоронить брата достойно. И позаботиться о вдове.

– Не… не надо так, – Аю попыталась воспротивиться, но туман уносил ее куда-то далеко-далеко, и Хэчу сквозь туман улыбался ей. Прощая.

* * *

Об поводе для совета все и думать забыли. Неожиданная смерть хулана Хэчу была серьезным событием. А обстоятельства этой смерти были куда какими странными. Довольно быстро установили, что хулан был отравлен чашей с айраном, которую кто-то поднес ему во время пира. Как всегда бывает, когда собирается вместе много людей, точно понять, кто именно, было невозможно, тем более что яд подействовал не сразу, а выпито и съедено было немало. На пиру были главы всех степных родов, брат и жена хулана. Подозревать кого-либо из них было немыслимо.

Ургаши, на которых и хотелось бы свалить вину, как назло, были абсолютно вне подозрений: они на глазах половины поселка весь этот день развлекались ургашской игрой в бабки, и вблизи юрты Хэчу их ни один человек не видел.

Нет ничего хуже того, чтобы подозревать в злом деле уважаемых людей, когда нельзя определить это точно. Но хулан был отравлен. Над становищами охоритов повисла вязкая, виноватая тишина, люди стали реже улыбаться и чаще говорить на малозначимые темы, отводя глаза: у всех на уме был один и тот же вопрос, каждый имел свою мысль и боялся высказать обвинение.

Аю голосила по мужу так, что слышно было на все становище. Растрепанная, жалкая, она днем и ночью сидела возле мертвого мужа, будто все еще надеялась, что хулан откроет глаза. " Надо же, а казалось, что они живут без особенной любви", – шептались удивленные всевидящие кумушки.

Дархан умело и незаметно взял в руки бразды правления. Переговорил с Кухуленом, и старик, пусть и недовольный, уехал, не стал затевать склоку в такой момент.

В день похорон, на рассвете, неожиданно уехали и ургаши. На поминальном пиру Дархан объяснил, что вынес свое решение по данному вопросу: ургаши выплачивают Кухулену плату мехами за оскорбление, и на какое-то время покидают становище. По словам Дархана, они направились к ичелугам, и вернутся к весне, если захотят.

Решение Дархана было и мудрым, и своевременным. Сейчас намного важнее было найти убийцу, потому что убийца был одним из них, и это не давало покоя никому.

Похороны прошли в мрачной, торжественной тишине. Хуланов, умерших летом, сразу хоронили в курганах. Тех же, кого смерть застала в холодное время года, заворачивали в шкуры, колотили деревянный гроб и отвозили на волокушах в приметную пещеру в горах в полудне пешего хода. Там шаман проводил все необходимые обряды, и покойник оставался в пещере до тех пор, пока родственники не приготовят ему курган, достойный его погребения.

По обычаю, гроб с телом провожали до реки, а дальше двое помощников шамана, по пути непрерывно бормоча заклинания, домчат хулана до пещеры. Последующие три дня с ним проведет шаман, чтобы всех предков и всех духов задобрить, попросить принять Хэчу, и всем им рассказать, насколько хорошим был умерший хулан, и как его любят все здесь, в срединном мире.

Поминки длились неприлично мало, и никто не был даже хоть сколько-нибудь пьян, хотя обычно это случалось часто, иногда доходя и до драки. Но сейчас был особенный случай: хулана отравили, и отравитель был среди них. И за ним надлежало следить. Атмосфера в юрте была так густо пропитана подозрением, что ее можно было резать ножом. Главы степных родов поглядывали на горных, а горные – на степных. Зыркали глазами, бросали фразы с двойным дном. Запоминали выражение лиц. Припоминали старые обиды, – оказалось, они вовсе не были улажены навсегда, а всего лишь осели на дно души, зарылись в ил, будто старые сомы, и теперь поднимались оттуда, глухо ворочаясь.

Дархан, как хозяин и как хулан, изо всех сил старался что-то поправить, направить разговор в прежнее, безмятежное русло. Он говорил больше всех, и все о своем брате, в каждой истории подчеркивая его ум, рассудительность и справедливость. Остальные хуланы кивали головой, поддакивали, но разговор никто не подхватывал, слова обрывались, будто ветхая веревка в руках.

Еле досидев приличествующий срок до заката, хуланы один за другим начали уходить, – атмосфера и вправду была невыносимой. Наконец, в юрте остались только шаман Эгэху, сам Дархан и Аю, молчаливо возившаяся в своем углу. Ее судьба тоже была уже решена: по обычаю, вдова переходила к брату мужа. Пусть у Дархана уже была еще одна жена, но в таких случаях это дозволялось. При этом каждая из них будет жить в своей юрте, а муж будет обязан оделять равным вниманием обеих.

– Тяжко мне, – после долгого молчания сказал Дархан, растирая пятерней грудь, – Тяжко мне без брата моего Хэчу…

– Духи молчат об убийце, – покачал головой шаман, – Видно, есть на то своя причина…

– Но так продолжаться не может, – Дархан кивнул головой на дверь, – Уже все друг друга подозревают, Бугухай и Олбо вовсю друг на друга валят, Шалдой уже открыто меня обвиняет…

– Да, в любой момент свара может вспыхнуть, – шаман засунул в рот трубку из можжевелового корня и выпустил в воздух клуб голубоватого дыма. У него сильно выступали передние зубы, и это придавало ему сходство с большой выдрой. Тонкие косички на бугристой, с изрядными проплешинами голове мелко подрагивали.

– Да прости мне мою неразумность, мудрый Эхэгу, – доверительно нагнувшись, чтобы не услышала даже Аю, прошептал Дархан, – А прекратить все пересуды надо. Потому что сейчас убийца затаился и ведет себя осторожно, не выдает себя. Пока на него может пасть подозрение, он и будет себя так вести. Значит, надо навести всех на ложный след.

Шаман поднял брови.

– И что же ты предлагаешь, хулан? – спросил он не без яда в голосе.

– Я предлагаю объявить, что брата моего Хэчу отравил злой дух, – глядя шаману прямо в глаза, заявил Дархан, – и именно потому мы не можем его найти, потому что он прошел невидимым, втерся между нами.

– Ты предлагаешь солгать шаману племени? – переспросил шаман, поджимая губы.

– Предлагаю, – Дархан тряхнул головой, – Но намерения у меня самые что ни на есть благие. Я предлагаю тебе солгать временно, выждать, когда убийца проявит себя, а затем все рассказать Совету. И готов подтвердить, что это я склонил тебя к своему плану. Только вот больше никому рассказывать нельзя: где больше двух пар ушей, там нет тайны.

– Неплохо придумано, хулан, – шаман продолжал кривиться, – Да только мне потом придется ложь на ложь громоздить, искать этого несуществующего духа и кто его наслал. А шаманам лгать наш кодекс запрещает настрого.

– Есть ложь ради корысти и ложь ради спасения, – с готовностью согласился Дархан, – Духи – они такие вещи видят, все поймут. А там, глядишь, и найдем убийцу. А мы его обязательно найдем. Я, брат Хэчу, клянусь тебе духами предков, что однажды приду к тебе с именем убийцы на устах.

– Смотри, не шути с такой клятвой, – шаман медленно кивнул, – Не нравится мне это. Но ты прав. Не отведем мы подозрения от порога, – еще до весны все роды передерутся. И конец спокойной жизни племен.

Дархан только кивал, тянул к костру смуглые пальцы. Какое-то время оба молча смотрели в огонь.

– Я еще согласия не даю, – ворчливо сказал Эгэху, поднимаясь и беря посох, – Вот провожу хулана к предкам, буду камлать еще… Тогда и скажу.

– Это мудро, – согласился Дархан, – Я буду ждать.

Шаман вышел, впустив в юрту рой мелких, сразу растаявших снежинок. Дархан еще какое-то время посидел, потягивая настой брусничного листа и слушая, как вдалеке лают собаки, скрипит снег под ногами женщины, спешащей к своей юрте. Наконец, Дархан встал, потянулся и сбросил свой халат. Отстегнул пояс. С женской половины уже давно не раздавалось ни звука.

– Иди сюда, жена моя Аю, – мягко позвал он, – Помоги мне снять сапоги.

Глава 2. Первая битва

Тэрэиты все-таки напали. Перешли по еще не стаявшему льду речку Шира, пересекли беспрепятственно земли мегрелов и напали на одно из стойбищ северной ветви племени – горган-джунгаров. Пожгли юрты, захватили табун и два десятка молодых женщин увели. Остальных, – стариков, маленьких детей и воинов убили.

Черный вестник прилетел в ставку хана, загоняя коня. Горган-джунгары, собрав четыре сотни воинов и не дожидаясь ханского вестника, сами выступили, лавиной прокатились по землям мегрелов.

Нехорошо. Темрик, будучи ханом, должен был сам отдать такой приказ. Но после смерти военного вождя, – да еще какой смерти, смерти предателя! – многие посчитали, что теперь и сами разберутся. Темрик кряхтел, дергал себя за вислый ус и думал.

Буха, второй зять Темрика, после того, что случилось с Тулуем, ходил тише воды. Темрик знал, что тот был заодно с вождем, когда замышляли его, хана, убийство. И Буха знал, что Темрик знает.

Да только из четырех сыновей и двух дочерей осталась у Темрика одна дочь – Журчэн. О второй, – жене Тулуя, жене предателя, – по приказу самого Темрика и говорить запрещалось. Ее могила одиноко стояла в степи, – груда камней с воткнутым шестом с обвязкой конского волоса. Темрик ходил туда иногда, когда никто не видел. Молча перебирал запорошенные снегом камни, гладил, словно на них проступало мертвое лицо дочери. Может быть, говорил с ней о чем-то – да только она не отвечала. Он сам сделал это с ней.

Приезд черного всадника, – их так называли из-за черной войлочной ленты, которую те приносили на древке копья, чтобы еще издали дать знать, что с ними идут дурные вести, – переполошил притихшее после последних событий становище. Да и на излете зимы все становятся какими-то вялыми. Темрик вызвал шамана и долго толковал с ним.

Потом позвал Буху, обоих свояков, – Кимчи и Белгудэя. Когда они закончили, Онхотой, шаман, зарезал белую овцу, насадил ее голову перед ханской юртой, и покрыл лицо белыми полосами – цветом войны и смерти. Известили итаган-джунгаров, и войско выдвинулось на север.

Время было неподходящее. Лошади отощали. В степи в эту пору гуляли пронзительные ветра, первые оттепели покрыли ее ломким настом, который резал коням ноги в кровь. Но нападений на земли джунгаров не случалось уже давно и такое могло означать только одно, – окрепшие тэрэиты пробуют зубы. И зубы эти следовало повыбивать, пока они не сомкнулись у них на горле.

Илуге был среди тех, кого Темрик включил в передовую сотню. Он даже хорошо себе представлял, как хан, скупо усмехаясь, говорит ему: " Если тебе угрожает смерть – ты победишь, беловолосый чужак, просивший Крова и Крови." Он уже так говорил ему однажды, поручая невыполнимое.

Свои светлые волосы, столь отличавшие его от окружающих, Илуге перед походом сбрил. Во-первых, так поступали многие воины из чистого удобства, – чтобы не за что было ухватить в бою и чтобы не притягивать некоторых из тех, кто любит прибивать у входа в юрту клоки кожи и волос с головы убитых им воинов. Во-вторых, чтобы не так бросаться в глаза, хотя ставшая за эту зиму жесткой, требующей бритья золотистая бородка все равно его выдавала. В-третьих, так он выглядел старше.

Его узкое, горбоносое неулыбчивое лицо и раньше-то всегда вводило в заблуждение окружающих, а теперь-то уж и подавно: не приглядываясь, Илуге вполне можно было принять за человека, пережившего тридцать зим. " Глаза у тебя, точно у древнего старика. Иногда так глянешь, что мороз по коже дерет" – как-то сказал ему Баргузен.

Впрочем, теперь он не только выглядел, – он стал взрослым. После всего, что произошло с ним за эту осень и зиму следом за чередой не слишком счастливых и не слишком богатых событиями зим. Словно снежный ком, что катится, набирая вес, а потом вдруг, столкнувшись с преградой, взрывается веером сверкающих искр. Жизнь стала другой, и он стал другим тоже.

Когда они жили у косхов, в глазах окружающих он был просто рабом, – слишком высоким, чтобы его бить по любому поводу, и слишком спокойным, чтобы самому напрашиваться на плети. От спокойных людей обычно не ожидают сумасшедших поступков. Он, Илуге, совершил такой поступок, – и за ним, как за камушком, падающим с вершины горы, потекла река событий, которая сделала его тем, кем сделала: джунгарским воином, победителем Тулуя, а затем – еще и спасителем хана. А потом еще героем – победителем последних скачек.

Незамужние джунгарки теперь напропалую стреляли в него глазами и вовсе не считали зазорным сами окликать его, чтобы подойти поболтать. Многие молодые воины теперь запросто заходили к нему в юрту, чтобы позвать пострелять зайца или размять коней на дальнем выпасе. Онхотой привечал сестру, исправно приносившую ему молоко и масло согласно давнему уговору, и иногда ронял скупые, тяжелые и ценные, как золото, фразы, предназначенные – ему. На столе у них, всех троих, теперь всегда была еда, а младшие братья Нарьяны смотрели на него с обожанием: они и их сестра с недавних пор тоже были избавлены от презрительного отчуждения, которым окружило их племя из-за отношения Тулуя. Даже шрам от его плети, рассекший девушке щеку, был теперь для многих чем-то вроде напоминания об их собственной слепоте и жестокости.

Теперь Илуге понял, что хотел ему сказать Онхотой, Хэсэтэ Боо, самый могущественный из шаманов к западу от Уйгуль. О вере в себя, и том, как она приходит. Потому что вера в себя приходит, отражаясь в восхищенных и ждущих чуда глазах других людей. Это он теперь знал твердо, и эта вера поднимала его за границы самого себя.

Поэтому назначение в передовую сотню Илуге принял с улыбкой, хоть и не разу еще не бывал в настоящем бою. Но у него было время для тренировочных боев вместе с остальными, и, судя по количеству выигранных схваток, схватывал он быстро. И еще – учитель. Такой, какого ни у кого нет, и быть не может. Потому что его учитель – это одна из его теней, та, что невидима глазу и лежит всегда слева от него. Та, которой он принесен в жертву.

Ягут, кхонгский кузнец с широкими, вечно черными и твердыми, словно лошадиное копыто, ладонями и угрюмым взглядом, сам позвал его выбрать себе оружие. Отчего горбун оказал ему такую честь, какую не выказывал и опытным воинам, с которыми он прожил бок о бок не один год, оставалось только гадать. Он как-то попытался спросить у Нарьяны, в одну из их всегда столь коротких ночей, но она только хмыкнула в темноте. Наверное, есть причины.

В юрте кузнеца он замер от смеси робости и восторга. Ему хотелось погладить, попробовать на ощупь каждый из великолепных мечей, узорчатых ножей, величественных топоров и тяжелых секир. Ягут сам вложил ему в руки двойную секиру с травленым затейливым орнаментом:

– Ковал по себе, – прогудел он, оглядывая Илуге, который был одним из немногих, кто мог поглядеть прямо в глаза могучему горбуну, – Многим она не по зубам.

Илуге взял секиру в руку и почувствовал смутное, щекочущее ощущение узнавания – словно бы до этого он уже держал такое оружие в руке. Или это ощущение всегда возникает, когда что-то сделано настоящим мастером своего дела? Секира лежала в ладони так, будто была сделана специально по ней. Пожалуй, она была для него даже тяжеловата, но он бы скорее умер, чем признался в этом кузнецу после его слов. Рукоять из кости украшена сетчатым рифленым узором, – не столько для красоты, сколько для того, чтобы не скользить во влажной от крови или пота руке. Кхонгский кузнец знал об оружии все…или почти все. На меч, вынесенный им из кургана Орхоя Великого (который и сам вышел из кургана следом за своей жертвой), глянул одобрительно, покачал в руке, погладил с неожиданной для такого угрюмца нежностью.

– Хорошая работа, старая, – черный заскорузлый палец повторил узоры, проступающие на синеватом клинке, – Небесного железа клинок, такой только большие вожди имели. Откуда он у тебя?

– Достался, – коротко оборвал Илуге.

Когда надо, он мог поспорить с кузнецом неразговорчивостью, и тот только плечами пожал. Кроме секиры, кузнец дал ему копье и полный колчан прорезных стрел с белым древком и оперением из лебединых перьев. Многие другие племена делали оперение из каких придется, но джунгарские белые стрелы должны были напоминать о том, что несут тем, в кого выпущены. Смерть.

Они ехали по неуютной, безжизненной, замершей в нетерпеливом ожидании весны степи десять дней, до новой луны. Тысяча воинов. Командовать ими Темрик назначил Джэгэ. Скрепя сердце назначил, надо полагать. Парень явно был еще для этого слишком юн, и вся надежда была только на более опытных советчиков. Однако удивления этого ни у кого не вызывало – Джэгэ – наследник, и пришло время ему себя показать.

Горган-джунгары приняли их с должным почтением, но не слишком ласково. В конце концов, на последних скачках они рассчитывали на победу своего буланого жеребца, и победа эта, следует сказать, была почти у них за пазухой. Многие из них узнали Илуге, отнявшего у них эту победу, и оглядывали его неприветливо.

Командовать передовой сотней Темрик поставил Кимчи, – брата жены своего первенца, дядю своего наследника и внука Джэгэ. Кимчи был худ и горяч. Он очень злился оттого, что хан ему доверил какую-то жалкую сотню, пусть и передовую. Второй свояк, Белгудэй, был много спокойней и командовал рукой – пятью сотнями, Буха – оставшимися четырьмя. Почему так назначили Буху, тоже понятно: потому что рядом с ним везде скакал сын Тулуя и Ахат, внук Темрика Чиркен, – ловкий парень с красивым смуглым лицом, до боли похожим на самого хана. Ему исполнилось пятнадцать, и этой осенью он был посвящен в воины, его волосы завязали воинским узлом. Буха, – это было понятно всем, – был ненавязчиво приставлен к нему ханом, потому что после смерти отца и матери, и обрушившимися на него с этой смертью позором, парень вспыхивал по любому поводу, за каждой фразой находя завуалированное оскорбление.

Через два дня подошли итаган-джунгары, – две руки воинов. Войско встало вдоль небольшой речки Шира, вытекающей из озера Итаган на юге и впадающей на севере в могучую Горган-Ох, – границу Великой степи. Дальше лежали земли трусливых мегрелов, пропустивших тэрэитов на их земли.

Вместе с Илуге в передовой сотне оказались Чонраг и Унда. Последний, как выяснилось, сам напросился – хан не хотел отпускать своего немолодого уже конюха, но Унда только ухмылялся:

– Хочу посмотреть, как засверкают мегрельские пятки. Из-за ваших спин,поди, не видно будет!

– Ты, главное, кроме как смотреть успевай, – зубоскалил в ответ Чонраг. Эти двое как-то сами собой прибились к Илуге, несмотря на разницу в возрасте. Чонраг был, пожалуй, чересчур медлителен, отчего его многие считали туповатым. Однако силушкой его предки не обидели, и Илуге понял, что, раскачавшись, парень может действовать быстро. Унда же после того, как Илуге выиграл скачки на неоседланном жеребце, смотрел на того, словно на самого Аргуна – бога войны.

– С тобой рядом не пропадешь, – приговаривал он, и Илуге от этого хотелось поежиться, – такая слепая вера в него пугала.

Перейдя речку, – лед кое-где уже стал синим, и пришлось переправляться осторожно, чтобы не обломить под тяжестью конницы, – они углубились в земли мегрелов. Еще недавно, утверждали горган-джунгары, здесь было основное зимнее становище. Однако их встретили только круги от юрт и старые кострища: видимо, мегрелы всем скопом снялись с места, опасаясь, – и справедливо опасаясь!– что предыдущий набег был только разминкой. Когда по степи идет больше двух тысяч воинов, оно далеко слышно.

– А нам что? – говорил на это разозленный Кимчи, – Надо будет, до самого края земли будем гнать ублюдков!

Широкая полоса следов уходила на запад, в сторону кочевий тэрэитов: здесь явно волочились груженые скарбом повозки, шли дети и женщины. Джунгары бросились в погоню в надежде застать беглецов до того, как они успеют прибиться к тэрэитам. Однако вскоре пришлось идти медленней, что сильно раздражало. Местность пошла увалами, овражками, поросшими кустарником, и джунгарам волей-неволей пришлось придержать коней и сбиться плотнее. Кимчи с нетерпении летел впереди всех, и еще два десятка всадников, голова к голове, шли почти сразу за ним, молодцевато вскинув руки с мечами.

" Головы нет у этого тетерева, – ругался Великий Орхой в голове Илуге, – И у хана тоже нет, раз поставил. Мы уже подошли к землям тэрэитов, а похожи на мальчишек, гоняющих дроф по степи. Растянулись на два полета стрелы, идем рыхло: бери нас, разделяй и режь, что уваренную баранину".

" Так ведь не видно никого" – попробовал возразить Илуге. Конечно, мысленно. Они часто мысленно препирались. Оба привыкли, хотя поначалу…

" Олух!" – гаркнул дух, – " Как есть, олух! И за что такой на мою голову?" В сознании Илуге могучий герой в кожаном панцире, бронзовом шлеме, с косицами, свисающими по обе стороны обветренного лица воздел ладони, вопрошая Вечно Синее Небо.

" Мою. Голову", – поправил Илуге, и великий дух возмущенно осекся, как всегда бывало, когда Илуге напоминал, что все-таки еще считает себя хозяином своего собственного тела.

" Если до заката твоя голова удержится на плечах без моей помощи, сопляк, – наконец, с отменным презрением процедил дух, – можешь считать, ты от меня избавился".

Илуге хотел выкрикнуть в ответ что-нибудь запальчивое о том, что и сам прекрасно справится… но промолчал. Он теперь и сам видел, что Кимчи со своим окружением устроил беспечное соревнование, и все дальше отрывается от основного войска. Илуге же, напротив, придерживал коня, зная, что Унда и Чонраг сделают то же самое.

Он напряженно вглядывался вперед, в заснеженную степь. Ему показалось – или один из сугробов, разбросанных по степи там и сям, пошевелился?

Стрела сбила с коня Кимчи одновременно с воем, вырвавшимся из сотен глоток. На глазах Илуге сугробы превратились в людей, изо всех сил тянущих за собой толстые веревки. В десяти-двадцати лошадиных корпусах от них снег взвился вверх, и на них нацелились грубо оструганные колья, скрепленные между собой наподобие решетки. Скользнув в заранее подготовленные борозды, они мгновенно превратились в устойчивый частокол, из-за которого сразу полетели стрелы. Тэрэиты свистом подзывали своих лошадей, спрятанных где-то сбоку от них, взлетали в седло и носились перед частоколом взад-вперед, посылая стрелу за стрелой. Еще дальше впереди поднялась вторая линия всадников, словно выросшая из-под земли. Все, кто вырвался с Кимчи вперед, полегли сразу. Передовая сотня, лишенная командира, бестолково металась перед частоколом, сзади напирали недоумевающие всадники из других сотен. Ржали кони, раздавались ругательства. Илуге тоже в какой-то момент почувствовал, что беспомощно разворачивает коня на месте, прикрываясь щитом от стрел. Атака захлебнулась.

– В обход! – наконец, заорал кто-то и всадники, сообразив, что частокол можно объехать, рванулись в разные стороны, уходя от линии обстрела и освобождая место для напирающих сзади. Илуге обнаружил, что скачет вместе с остальными. Унда несся, крича что-то дикое.

"Стой, дурень! – рявкнул Орхой в его голове, – Это ловушка!"

Илуге инстинктивно натянул поводья, но удержал первый позыв заорать вслух, чтобы предупредить остальных. Кто знает, не ошибся ли великий дух?

Не ошибся – он понял это по тому, как кто-то впереди протяжно и страшно закричал. Краем глаза Илуге уловил движение вскинутых задних ног лошади, ее отчаянное ржание, когда ее ноги не нашли опоры, проваливаясь в прикрытый ветками и снегом овражек… Их заманили сюда специально. Судя по тому, что крики раздались и с другой стороны, капкан был надежным. Джунгары снова заметались, принялись напирать друг на друга и вытягивать шеи в попытках понять, что происходит. И гибнуть под стрелами. Прямо перед Илуге наземь упал красивый парень с широко открытыми изумленными глазами. Стрела пробила ему горло.

Илуге резко завернул морду коню, чуть не напоровшись на растопыренные колья.

" Колья!"

В следующее мгновение он уже слетел на землю, оставив в ножнах меч Орхоя и обоими руками сжимая Ягутову секиру.

" Куда, что б тебя…"

Перешагнув через труп, Илуге увернулся от молотящих по воздуху копыт и оказался прямо перед частоколом.

Наспех отесанные оструганные колья связывали волосяные веревки. Илуге одним махом разрубил одну из них, и частокол накренился, показывая брешь. Илуге рванулся ко второй, не забывая уворачиваться от беснующихся вокруг лошадей.

Стрела ударила его в левое плечо, когда он уже разрубил вторую веревку, и одна из решеток грохнулась, открывая брешь, в которую тут же устремились джунгары. Кто-то из них додумался рубануть с седла следом, и брешь стала шире. Всадники, ослепленные яростью за позорную смерть своих друзей, неслись как бешеные.

Илуге тупо смотрел на стрелу, торчащую в плоти. Ему не было больно. Он ощущал только противное тепло, растекающееся по руке, на ушедший внутрь по самую втулку бронзовый наконечник и рыжее перо в оперении.

" Чего уставился? Ломай и вытаскивай, дурень! Подумаешь – царапнули!" – злился Орхой.

Илуге послушно сломал древко, дернул, резко втянув воздух от боли, которая пришла, наконец, огненной волной.

" Х-хах! Теперь вперед!" – великий дух явно ощущал себя в своей стихии, Илуге ощущал его опьянение звуками и запахами битвы. Что-то незнакомое нарастало и в нем. Вместе с болью, вместе с запахом собственной крови и несшимся отовсюду оглушительным ревом он почувствовал, как горячая ослепительная волна радости захлестнула его. В этом незнакомом, пугающем по своей силе чувстве нарастала жажда. Убивать. Превратить лицо врага в кровавую кашу, размозжить ему череп и погрузить руки по локоть в умирающую плоть. Снова. И снова. И снова.