Текст книги "Золотой фазан"
Автор книги: Ольга Погодина
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 7 страниц)
Задержавшись во Владивостоке против намеченного плана, Николай Михайлович всех поторапливал, потому уже 6-го ноября они добрались до русского поста, лежащего на самой оконечности Уссурийского залива, и без промедления двинулись дальше. Неподалеку от поста решено было переправиться через реку Майхэ, где казаки со станции указали им брод. Река здесь была сажен восемьдесят ширины, при этом устье ее разливалось широко и мелко по меньшей мере наполовину. Первым делом в лодке, груженой всем их скарбом, переправились Николай Михайлович и Коля с Ласточкой. Затем солдаты переправили лодку обратно и поплыли сами, ведя за собой в линию семерых лошадей. Ноябрьская водичка животных совсем не радовала, – по реке нет-нет проплывали довольно крупные льдины, берега обледенели и покрылись окоемом инея. Пока было мелко, все шло хорошо. Однако когда лошади пустились вплавь, некстати проплывавшая льдина врезалась в середину лошадиной цепочки, смешав и перепугав животных. Поводья оборвались, и трех лошадей начало сносить по реке к морю, в то время как остальные беспорядочно барахтались, силясь достичь берега. Солдаты тоже растерялись, не зная, что им делать: то ли вытаскивать на берег четверку, теряя драгоценное время, то ли броситься вдогон уплывавшим в море лошадям, оставив остальных выбираться на берег самостоятельно. И самым ужасным было то, что они с Николаем Михайловичем ничего, решительно ничего не могли сделать, чтобы помочь!
Однако тут Пржевальский, до того метавшийся по берегу и даже вбежавший по колено в ледяную воду, неожиданно остановился, потом шумно вдохнул и рявкнул таким гулким басом, что эхо по горам пошло:
– Смииирна! Слушай мою команду! Ко мне лошадей, живо!
Была в его команде такая ясность и сила, что и Коля вдруг сам оказался рядом с ним в ледяной воде. Опомнившись, казаки, наполовину погнали, наполовину потащили лошадей к берегу, и через пару минут бившиеся в панике животные нащупали дно. Удивительное дело, но и они, похоже, ободрились от прозвучавшей команды, поскольку безо всяких понуканий плотным клином поскакали прямо к Николаю Михайловичу, в то время как казаки, развернув лодку, бросились за остальными.
Поймав лошадей, сотрясаемых дрожью от долгого пребывания в холодной воде, Николай Михайлович и Коля все водили их по берегу, растирая заскорузлой от холода холстиной мокрые конские бока и в то же время отчаянно вытягивая шеи, чтобы понять, что случилось с остальными. Несчастных лошадей отнесло довольно далеко в море. Непривычные к волне и соленой воде животные уже еле перебирали ногами. Вот голова одной из них скрылась… появилась будто… и окончательно исчезла, в то время как казачья лодка была уже в каких-то пяти саженях! Николай Михайлович горестно застонал. Остальных двух удалось поймать в повод и наполовину тащить, наполовину упрашивать доплыть до берега. Выскочив с ними, один из казаков галопом пригнал несчастных животных в лагерь, где Николай Михайлович и Коля вновь принялись их выхаживать, успокаивать и вытирать.
– Надо искать жилье со стойлами. Любое. Клянусь, сейчас я готов со штуцером в руках выгнать любого манзу из его фанзы, – Николай Михайлович сроду такого не говорил, и к китайцам относился также ровно и даже с сочувствием, как и к остальным инородцам, но Коля видел, что он нисколько не шутит. По счастью, в следующей же долинке обнаружилась русская деревня Шкотовка, в которой путешественников приняли по всем зачастую забытым здесь законам русского гостеприимства. Коля помнил только, как добрые теплые руки хозяйки стащили с него сапоги и промокшую насквозь, коробом стоявшую шубу, а потом легонько толкнули в грудь, укрывая стеганым шершавым одеялом…
В Шкотовке провели сутки, – Николай Михайлович хотел убедиться, что никто из людей и лошадей не заболел. Сам он на весь день куда-то пропал, а потом вернулся, пропахший табаком, словно побывал в курной избе.
– Игрок, – Коля услышал, как один солдат понимающе кивнул лругому, – Видел, как в местную фанзу ходил, там китайцы играют, а они все как один до без ума азартные. А по нему видно – игрок, и из больших, потому как страсть в нем есть ко всякому занятию.
Коля едва не встрял от возмущения, поскольку ни разу не видел, чтоб Николай Михайлович предавался такому пагубному пороку, но все же сдержался и промолчал.
На следующий день погода установилась распрекрасная. Столбик термометра показывал плюс 5, снег стаял и стояла чистая весна. Не желая терять такую погоду, Николай Михайлович приказал быстро выступать. Однако уже на следующий день опять поднялась метель, являя собой переменчивость местного климата. По счастью, на переправе никто не заболел, и нынешние тяготы и люди и лошади сносили стойко. Однако путь был так плох, что, сгорбившись на спине своей понурой лошадки, Коля мечтал лишь добраться до какого-нибудь человеческого жилья. Не тут-то было! Как назло, тропинки были еле различимы, зачастую приходилось блуждать. Раз даже, сделав круг в пять верст, пришли обратно к собственным следам, и Коле пришлось прикусить губу, чтобы удержать злые слезы.
Лишь однажды на пути их встретилась фанза. Нашла ее Ласточка, а найдя, повела себя очень странно – села у ограды и завыла. Однако, обрадованные, они не обратили на это внимания и завели лощадей за ограду (ограды здесь устраивались повсеместно для защиты от тигров и медведей), а потом вошли с приветствием к хозяевам. Фанза оказалась пустой. Само по себе это было обычно – вдоль побережья стояло много пустых фанз, которые обживались лишь летом сборщиками капусты и ловцами кеты. Но эта фанза была жилой: в яслях лежало сено для лошадей, в самой фанзе обнаружился котел с замерзшим вареным просом.
– Словно бы хозяева ушли ненадолго, да так и не вернулись, – оглядев фанзу, сказал Николай Михайлович, – Можно подумать, отошли осмотреть бредни или на охоту ушли, но только нет вокруг следов – ни кошачьих, ни собачьих. А это известные спутники человека. Значит, поняли они, что фанза опустела, ушли еще до снегопада. Права наша Ласточка, что у порога завыла по ним, как по мертвым. Этих бедолаг-хозяев, должно быть, задавил тигр.
От этих слов мурашки пробежали у Коли по спине. Конечно, слышал он по пути много россказней про уссурийского тигра, отобравшего в здешних местах у мишки его титул хозяина лесов. Сказывали, что зверь этот имеет до полутора сажен в длину, может перекусить ружейный ствол, как спичку, а нагл и хитер настолько, что таскает и давит собак, до которых странно охоч, прямо из сеней, где привязывают их на ночь хозяева. А одному спавшему в своей фанзе у окна китайцу, по рассказу Этолина, тигр вцепился в руку, прорвав бумажное окно и тот остался жив лишь потому, что лежал поперек кровати и застрял в окне, пока остальные на крики не начали стрелять.
«А сколько мы в лесу ночуем, – вдруг появилась противная, трусливая мыслишка, – И в одиночку ходили не боясь. Мамочки, как же теперь-то будет страшно! Как бы Николай Михайлович не заметил того поганого страха – со стыда же сгоришь!»
– Будто уловив его мысли, Николай Михайлович положил ему руку на плечо, заглянул в глаза:
– Боишься, брат? Правильно боишься. И я забоялся. В лесу по одному мы здесь, точно по моей смоленщине, не от храбрости ходили – от глупости моей. Вот эти два несчастных манзы и научили нас впредь быть умней. А значит, и не зазря умерли. Главное во всем, брат – понять, какой урок тебе жизнь преподносит и прочесть его, словно следы на снегу.
Глава 7
Тяготы пути. – Фазаны. – Охота на тигра. – Киты. – Гавань Ольги. – Сиротки. – Обратная дорога на Уссури. – Новый год
– Николай Михайлович, остановиться бы надо, – Коля с трудом разогнул полностью занемевшие пальцы, – Вот, смотрите, полянка какая! И речка рядом…
Что это ты мне все выкаешь? Давно уже говорил тебе!
Смотри, полянка какая… – послушно повторил Коля.
Нет, брат, надо еще пару верст до темноты пройти. Видишь, тучи как низко лежат? Снова метель будет. Прошлой ночью минус восемь градусник показал. Разве кто спал этой ночью толком-то? А даст Бог, на фанзу набредем, хоть отогреемся…
Коля кивнул и потащился дальше. От усталости даже сил спорить не было. После ночевки в лесу на таком морозе, да утренней переправы через речку Та-Удми у него, казалось, даже кости замерзли и скрипели при каждом шаге. Кроме того, на переправе он-таки промочил ноги и, несмотря на то, что тут же сменил портянки, ощущение ледяной воды в сапогах никак не исчезало. Все остальные тоже еле тащились – за весь день после переправы прошли по берегу от силы верст пять. Тропинку почти совершенно занесло, лошади и люди проваливались в рыхлый снег. А до темноты, казалось, еще так далеко!
И все же судьба над ними сжалилась. Уже в сумерках в распадке неподалеку от тропинки завиднелась одинокая фанза. Обрадовавшись, Николай Михайлович тут же свернул к ней и бесцеремонно отворил дверь, не дожидаясь, пока отзовутся. Войдя и отряхнув снег с сапогов, Коля увидел завернувшегося в тулуп старого манзу, смотревшего на них исподлобья и возмущенно лопотавшего что-то по-китайски. Судя по всему, долг гостеприимства тот исполнять совершенно не желал. Однако замерзшие солдаты и ухом не вели, принялись деловито развьючивать лошадей. Манза заверещал что-то, но тут Николай Михайлович, широко улыбнувшись, порылся в кармане и торжественно вручил старику ограрок стеариновой свечи (хороший подарок в здешних местах, поскольку свечи были сильно дороги). Враз успокоившись, манза схватил свечу…и с наслаждением откусил ее, словно вкусную конфету. Коля едва не прыснул со смеху, однако невозмутимое выражение лица Никаоля Михайловича его удержало.
– Шангау. Ша-а-нгау (Хорошо. Очень хорошо!), – приговаривал тем временем манза, счастливо жмурясь и поедая свечу. Николай Михайлович покосился на Колю, сделал страшные глаза, – замри, мол! – и следом протянул манзе кусок мыла.
Манза взял мыло, обнюхал, а потом ловко разрезал мыло на маленькие кусочки и один кусочек медленно отправил в рот с полным удовольствием.
Теперь, удовлетворив свой гастрономический интерес, манза сделался говорлив и приветлив, поставил на огонь кипятку, не переставая расхваливать угощение. Вошедшие солдаты покатились со смеху, но старик не обращал на них никакого внимания. Отпив кипятку, снова уселся на свою лежанку, и желая довершить наслаждение, положил в рот мыла и стеарина сразу, и принялся не спеша жевать, растягивая удовольствие.
– Чисто гурман, ей-богу! – восхитился Николай Михайлович. Отогревшись немного, Коля тоже развеселился, тем более что манза продолжил угощаться подобным образом, пока путешественники не разлеглись на полу на своих вьюках. Уже проваливаясь в сон, Коля так и видел его перед собой: усевшись на корточках у очага, старик с длинной седой косой жмурит припухшие веки и сосредоточенно пережевывает свое угощение…
Ночь у манзы-гурмана придала путешественникам сил. Пройдя еще десять верст вверх по течению Та-Удми, они свернули в горы, и весь остаток дня карабкались к занесенному снегом перевалу.
– Там, за перевалом, уже долина Сучана. Там русские поселения! – говорил Николай Михайлович, сверяясь с картой, и только эта мысль и придавала Коле сил. Однако подъем был так тяжел, что засветло через горы не перевалили, и остались ночевать в лесу. Воды здесь набрать было негде, и пришлось натаять снега, чтобы хоть чаю заварить. Охоты тоже не вышло – Николай Михайлович разве снес из штуцера пару наглых воронов, – их он терпеть не мог, поскольку пару раз наглые птицы утаскивали фазанов, которых охотники оставляли на тропе, чтобы их подобрали идущие вслед солдаты. Костер на таком морозе тоже не приносил большого облегчения – приходилось постоянно переворачиваться, потому что, пока от костра шел жар, другой бок прихватывало холодом. Так и вертелись до самого рассвета на своих лежанках из еловых лап, изредка проваливаясь в дрему.
Ночью пошел снег, а поутру ветер усилился, принеся настоящую метель с пронизывающим ветром. Продрогшие до костей путники поднялись еще затемно, – все равно сна никакого! – и потащились дальше, в полутьме выглядывая заветный перевал. Наконец, лошади пошли быстрей, да и ноги путников будто сами окрепли – дорога пошла вниз. И вот уже с вершины перевала путешественникам открылась долина с извилистой лентой реки и – о чудо! – рассыпанными вдоль ее берега черными точками домов. Остановясь, они несколько минут молча смотрели вниз и Коля слышал, как один из солдат бормочет благодарственную молитву.
* * *
Изначально задерживаться больше двух-трех дней в Сучане Николай Михайлович не планировал. Но задержка вышла десятидневная, и виной тому были не болезни или усталость, а необыкновенное обилие фазанов. Нет, не мог Николай Михайлович уехать так просто из этой долины, где фазаны, собравшись в крупные стаи, буквально паслись по окраинам крестьянских полей, нахально забираясь ночевать в сметанные скирды. Отдохнув всего-то день, уже наутро он, взяв с собой Акима и Ласточку, отправился нарушать их вольготное жилье. Пальба, – Коля слышал, – стояла такая частая, что непонятно было, как он успевает ружье перезаряжать. И уже к обеду Николай Михайлович возвратился назад, совершенно счастливый, в сопровождении солдата, тащившего набитый фазанами мешок, – Коля насчитал в нем тридцать восемь штук! Оставив себе тушек пять – шесть, остальное отдали хозяину избы Климу, которого такое занятие гостей более чем устраивало – помимо мяса, жира и пера, охота на фазанов, немилосердно грабящих урожай, воспринималась здесь примерно как истребление крыс, а ружья, дробь и порох были далеко не у каждого. И так оно дальше и пошло.
Дней через пять Коля уже не обгрызал фазаньи крылышки до самых костей, как поначалу, а сыто выбирал только самое нежное мясо, а случалось им едать и суп из одних фазаньих потрохов.
– Надолго запомнят меня сучанские фазаны, – смеясь, говорил Николай Михайлович после очередного возвращения, – Уже сегодня иду в поле, дак и хромые, и куцые попадаться стали – это те, которых я сгоряча недострелил. Пропасть их уже образовалась, – да пускай их добивает местная ребятня, учится быть добытчиками!
Ласточка, получая за свои заслуженные труды иногда и целую тушку целиком, на глазах округлилась и вся светилась довольством. Прекрасно выученная собака никогда не брехала без дела, и Коля упросил Акима оставлять ее на ночь в сенях. Однако в ту памятную ночь Ласточка вдруг подняла, – нет, не лай, а какой-то истошный визг, переполошив всех в избе. Клим бурчал об изнеженной городской породе, а Коля тщетно ощупывал собаку, проверяя, не заболела ли.
Утром Николай Михайлович собрался было по обыкновению на охоту, как Клим привел к нему худого мужика, нетерпеливо переминавшегося с ноги на ногу.
– Вот, Николай Михайлович, привел к вам Никиту, – сказал Клим, – Пальбу-то вашу по всей Александровке слышат, слух прошел, вот и он явился. Говорит, ночью в деревне тигра видели. Не охота ли на крупного зверя сходить?
Веди! Веди! – закричал Николай Михайлович и бросился из дому, чуть не позабыв надеть сапоги. Коля знал, что его заветной мечтой было привезти из экспедиции шкуру собственноручно убитого тигра. Да и кто, признаться, оказался бы от такого трофея? Так что он тоже скоренько оделся и вышел следом. Ласточка, не выказывающая никаких признаков болезни, продолжала вести себя странно, – не шла из избы, жалась к ноге и поскуливала. Однако вдруг рванулась под самые окна и там Коля обнаружил знакомый уже круглый след. Клим побелел как полотно, а Пржевальский, враз поняв Ласточкины ночные фортеля, расцеловал в морду умную собаку.
– Четыре вершка (18 см) в длину и три (13 см) в ширину! – торжественно объявил Николай Михайлович, измерив след, – Судя по такой лапке, зверь тут был не маленький!
Ласточка, наконец, поборола свой страх и пошла по следу по деревне. Следуя за ней, они обнаружили, что тигр подошел к загону, где содержались лошади, даже лежал тут, а потом ушел в поле, где позавтракал фазаном.
– Вот он, тот самый случай! – лихорадочно проверяя ружье, восклицал Николай Михйлович. Глаза его горели, усы всторорщились, словно у хищника, подкрадывающегося к добыче. – Беги, Коля, принеси кинжал да захвати солдата с рогатиной! Идем на тигра! Идем на тигра!
Коля опрометью сносился за сказанным и нагнал Николая Михайловича уже в версте от деревни. Переходя от одной фанзы к другой, тигр примерялся к коровникам, но, поймав собаку, счел, по-видимому эту добычу достаточной и отправился с нею в горы, к берегу небольшого озера, поросшего высоким тростником
– Придется за ним лезть в тростники, – шепотом сказал Николай Михайлович, – Ружья наизготовку держать. Ласточку держи, Ласточку! Не ровен час выскочит на него! И сам ко мне поближе!
С этими словами они принялись, озираясь и прислушиваясь, пробираться по следу, проложенному в сухом тростнике. Наконец, метров через триста вдруг наткнулись на то место, где тигр изволил закусить собакой, которую сьел дочиста, с костями и внутренностями. Зрелище валяющихся истерзанных остатков было страшное, Ласчтока жалко скулила, чуя кровавую расправу и глядела на Колю влажными карими глазами так, что он невольно крепче стиснул ружье. Еще через метров пятьдесят след, к их великому облегчению, вышел из тростника, – тигр направился в горы. Охотники пошли быстрее. Вдруг Ласточка, еле плетущая за ними, слаем рванулась вперед, – и на небольшом холме что-то замелькало по кустам! Коля разглядел рыже-полосатую шкуру, но больше ничего разобрать было нельзя – учуяв людей, сытый хищник предпочел ретироваться и, пробежав крупной рысью, скрылся за горой. Николай Михайлович, а следом и остальные, буквально побежали, стремясь настигнуть тигра, но тот уже был слишком далеко, а продвижение охотников изрядно замедлял густой подлесок. Ласточка, бесстрашно рванувшаяся вперед, тоже не сумела догнать зверя, и, отбежав немного, остановилась и оглянулась, словно спрашивая, стоит ли продолжать преследование. Однако, пока добрались до того места, где его увидели, стало понятно, что за это время хищник ушел совсем. Коля уже понимал, что дело безнадежное, но Николай Михайлович, не желая терять надежды, еще версты две гнался за тигром по следу, пока тоже не разочаровался.
– Эх! – сказал он, наконец остановясь и дождавшись, когда Коля его нагонит, – Упустили! Остаться бы еще с неделю, – нашли бы, нашли обязательно! Но ничего, эти зверюги здесь повсюду! И на Ханке, как мне сказывали, тоже шалят, только что не в дома заходят. Еще, даст Бог, свидимся!
* * *
Следующим пунктом их путешествия Николай Михайлович наметил гавань святой Ольги. Покидать Александровку не хотелось и ему, однако никакие тяготы зимнего пути не могли заставить его отступить от задуманного. Запасшись продовольствием да немного откормив лошадей, 25 ноября путешественники вышли на тропу. Путь их снова лежал вдоль побережья. То вскарабкиваясь на вершины сопок – или, как их сдесь называли, гольцов, – то спускаясь в долины речек, они упрямо пробивались вперед. Накопившаяся усталость сводила на нет вечерние разговоры. По пути попадались много кедрачей, где с ветвей гроздьями свисали шишки. Николай Михайлович и Коля сбивали их зарядом дроби, и теперь целые вечера проводили за «сибирским разговором» – щелкали орехи, изредка перебрасываясь парой фраз.
Тропинка часто шла самым берегом моря. Резкий холодный ветер сбивал с ног, и, когда случалось хоть немного отойти вглубь материка, Коля вздыхал с облегчением. Но однажды, глянув с обрыва в тихий пустынный залив, Коля так и обмер: поверхность воды бороздили какие-то невиданных размеров черные рыбины. Коля видел блестевшие в неярком солнце гладкие черные спины да мощные всплески хвостов.
– Это киты, – подошедший Николай Михайлович остановился рядом и они, забыв об усталости, долго любовались тем, как киты резвятся на мелководье, выпуская в воздух с шумным фырканьем водяные фонтаны.
Какая она разная, наша Россия, – насмотревшись, выдохнул Коля, – Каких только чудес в ней нет! И снег, и пальмы, и тигры, и моржи. Рыбы эти…как их….калуги. А вот еще и киты. Чудно!
Да, – Николай Михайлович улыбнулся, – Мальчишкой я отдал бы все на свете, только чтобы попасть в далекий тропический рай, и увидеть своими глазами львов, и антилоп, и прочие диковины. А теперь не надо мне тех дальних стран. Хочу чудеса в своей открывать, да людям о них рассказывать. Потому что страна наша Россия такая огромная, что люди наши обыкновенные и представить себе не могут. Заморский хлам втридорога хватают, а свои сокровища под ногами не могут разглядеть. Или нагнуться не желают, – тихо добавил он, чуть помолчав.
* * *
120 верст до гавани святой Ольги прошли за десять дней, и вышли туда 7-го декабря. Путь этот пролегал по совершенно пустынным местам, ночевать приходилось постоянно в лесу. И люди, и лошади до того устали и замерзли, что впали в какое-то безразличное оцепенение. Ласточка поранила себе лапы на обледенелой тропе, и Коле пришлось взять ее к себе в седло, где она сидела смирно по нескольку часов, чуть подрагивая ушами на лесные шорохи. Даже Николай Михайлович с его железной волей и неугомонным характером перестал по обыкновению рассказывать смешные или занимательные истории (а рассказчиком он был таким, что обо всем забудешь!), которыми при ночевках в лесу считал своим долгом развлекать своих спутников. Один из солдат еще к тому же начал кашлять, простудившись на пронзительном ветру, налетавшему с моря.
К счастью, начальник поста лейтенант Векман оказался до крайности радушным хозяином, без разговоров разместив у себя в доме усталую экспедицию, до отвала накормив их горячими щами и отпарив в бане так, что Коля еле смог дойти до приготовленной для него кровати. Ему снился Иркутск и мать, заботливо укрывающая его теплым одеялом. Проснувшись, Коля не мог удержать горячих слез благодарности за ее тихую каждодневную заботу, цену которой он познал только сейчас, в немыслимых трудностях этого зимнего перехода.
Аким, – солдат, заболевший накануне, – наутро был весь красный и лихорадил, и Векман взялся ухаживать за ним сам, так как местный доктор умер, и даже трех его малолетних дочерей пришлось приютить тому же холостому лейтенанту.
Поскольку из-за Акима пришлось задержаться, Коле, а больше всех, конечно, Ласточке, нашлось время подружиться с девочками, которые, чуть пообвыкнув, буквально облепили ее. Было им семь, пять и три годика: кудрявые, с большущими карими глазами, до того печальными, что за сердце брало. Даже Николай Михайлович, который «терпеть не мог сантиментов» дрогнул и по очереди покачал каждую на коленке, приведя их в сумасшедший восторг.
– Все бы ничего, – виновато улыбаясь, говорил на это Векман, – Да срок моей службы вышел, уезжать мне надо до Нового года. А только на кого я их тут брошу-то? И с собой как по такому морозу потащу? И куда? Во флот? Право, не знаю…
Ну, вот что, – отвернувшись, чтобы не было видно его лица, сказал Николай Михайлович, – Негоже малолетних сирот на произвол судьбы бросать. Это против всякой совести – и мужской, и просто человеческой. Куда направляетесь?
В Николаевск…
Дам я вам тогда рекомендательное письмо к генерал-майору Тихменеву, пусть позаботится о девочках.
Что вы! – замахал руками Векман, – Как можно так высоко… да он меня не примет!
Примет, – рубанул рукой воздух Пржевальский, – А не примет – к самому контрадмиралу идите.
Да дело-то неважное…
Нет для офицера дела важнее. Мы офицерской честью клянемся родину нашу охранять, а вдов и сирот в ней – особенно.
Вашими бы устами да мед пить, – пробормотал Векман, явно не слишком веря в то, что что-то из этой затеи выйдет.
Что вы, прямо, до срока нос повесили, лейтенант? Конечно уж, если детей тут бросить, им на помощь точно никто не придет! Желаете сделать добро и совесть очистить – так уж будь любезны не трусить по мелочам!
Векман устыдился, а Николай Михайлович сел писать письмо, не отлагая. Отдохнув пару дней, Николай Михайлович употребил оставшееся свободное время на выполнение своего служебного задания, за которым он и посетил эти забытые Богом места, – перепись крестьянского населения и составление топографической карты бухты Тихая пристань с оценкой ее выгод и неудобств для постройки здесь судостроительной верфи.
Пробыв неделю, отдохнув и дождавшись выздоровления Акима, 14-го декабря они собрались в дорогу. Коля был удивлен тем, что, когда девочки, о которых Николай Михайлович без сомнения хлопотал, не страшась привлечь на свою голову гнев самого высокого начальства, полезли к нему целоваться на прощанье, он вдруг весь одеревенел, смутился и вышел вон раньше, чем кто-то моргнуть успел.
«Вот чудно, – подумал Коля, обнимая и тормоша растерянных девчушек, чтобы сгладить неловкость, – Николай Михайлович по натуре добрый человек, и добро делает по велению души, а нежности всякой не просто стыдится – бежит!»
Долго еще Коля оглядывался на гостеприимный пост, пока он не скрылся, и только мысль о том, что начался их обратный путь на Уссури, стал глядеть веселей. То ли потому, что отдохнули, а то ли от мыслей об обратной дороге, но четыре дня, которые они прошли до устья реки Тазуши, показались более легкими. Берега Тазуши, берущей начало в ледниках хребта Сихотэ-Алинь, были населены китайцами и местными инородцами, – тазами, – а потому ночевали теперь чаще в тепле, под крышей человеческого жилья, пусть даже это жилье и было берестяной юртой. Впервые здесь Николай Михайлович и Коля могли поближе познакомиться с бытом тазов, – тем более что они, в отличие от китайцев, почти все говорили по-русски, а многие были крещеные и имели русские имена. Земледелия тазы совсем не знали, занимаясь только охотой и соболиным промыслом и, так же как и на Уссури, занимали продукты у китайских купцов в счет будущей добычи.
Поднявшись вверх по течению Тазуши на восемьдесят верст, путешественники переночевали наспоследок в крайней в долине фанзе, откуда в дне пути лежал перевал через Сихотэ-Алинь.
– Делать нечего, – палец Николая Михайловича скользнул по карте, – Надо пройти этот перевал, любой ценой надо! Потому что оттуда выйдем к реке Лифудин, а там, по моим подсчетам, верст семьдесят до ее слияния с Сунгодой, и соединенная река уже есть Ула-Хэ, которая вместе с Дау-би Хэ и дает начало Уссури…
Коля слушал, и уже совершенно запутывался во всех этих странно звучащих названиях. Однако при упоминании Уссури (Уссури, казавшееся таким далеким лето!) он взбодрился в надежде, что конец путешествия уже близок!
Если путешествие в гавань Ольги было тяжелым, то последующие четыре дня были сущим адом. Весь день, торопясь успеть до темноты, неимоверными усилиями тащили лошадей по скользкой обледенелой тропе к перевалу. Прошли перевал уже в сумерках и остановились ночевать несколькими верстами ниже, на двадцатиградусном морозе. Устали так, что даже заснули. Утром Коля проснулся от того, что перестал чувствовать одну руку совершенно, а второй солдат, Иван, отморозил себе дочерна щеки. На другой день путь пошел под гору и идти, с одной стороны, стало легче. Но с другой стороны, выпавший снег совершенно замел тропу, и к морозу добавился ветер, дувший вдоль хребта. Ни до одной железной вещи нельзя было дотронуться без рукавиц, бороды, усы, волосы и отвороты шуб путников покрылись инеем.
Долина Лифудина вид имела совершенно дикий и напрасно Коля с надеждой выглядывал дымок человеческого жилья. Ничего! С тяжелым сердцем спустились в долину. Река почти стала, но кое-где еще виднелась быстрая черная вода. Лес по ее берегам был очень густой, несмотря на то, что тут и там к крутому берегу выходили довольно высокие утесы. Потащились вверх по течению по едва заметной, давно не хоженной тропинке, на которой, за исключением тигриных, не нашли никаких следов.
Ночевали снова в лесу. Лошади и те жались к костру. Ужинали, сидя спина к спине, обвернув ноги палаткой, еле держа кружки с горячим чаем негнущимися пальцами. Есть что-то совсем не хотелось. Потом легли вокруг костра на лапник, замотались овчинными шкурами, но сна на таком морозе толком не было. Ласточка легла в ногах у Коли, тоже зарылась в овчину по самый нос, и ногам стало чуть-чуть теплее, – так, что Коля, наконец, заснул. Однако сна толком не выходило. Были какие-то мутные обрывки… река, высокий берег и девушка в белой рубашке, летящая в воду с утеса… Коля бежит к ней, лежащей на воде лицом вниз, переворачивает, и видит широко раскрытые, невидящие моховые глаза…
И еще два таких же ужасных дня прошло, прежде чем они встретили первое человеческое жилье. Коля, ей-богу, не помнил в жизни своей большей радости, чем та, которую он испытал, увидев за деревьями поднимающийся к ясному голубому небу белый столб дыма.
На перевале он все же, похоже, застудился, и чувствовал себя неважно. Волнами накатывала слабость, но Коля понимал, что сделать пока ничего нельзя, и Николаю Михайловичу решил ничего не говорить – авось и отпустит.
Манза, живший тут, неплохо говорил по-русски и объяснил, что неподалеку находится китайская деревня Нота-Хуза, а оттуда всего двацать пять верст до телеграфной станции, расположенной в устье Дауби-хэ. Услышав это, Николай Михайлович воодушевился:
– Если поторопимся, успеем к 31-му декабря дойти туда. Проведем Новый год среди своих! Надо дойти! Нет, нельзя не дойти, братцы!
Поэтому в Нота– Хузе задерживаться на стали, продвигаясь по Лифудину, а потом по Ула-Хэ и ночуя в фанзах, если они попадались на пути. Коля, признаться, чувствовал себя все хуже, озноб сменился кашлем, который он старался сдерживать, не желая, чтобы его спутникам пришлось из-за него задержаться и встречать Новый год в лесу.
Однако, несмотря на это, мечтам их не суждено было сбыться. 30 декабря уже было выступили, но началась метель, и о том, чтобы добраться до телеграфной станции по узенькой, утопающей в полуметровом снегу тропинке не могло быть и речи.
С тяжелым сердцем Николай Михайлович велел возвращаться. Много позже Коля прочтет в его дневнике:
«Незавидно пришлось мне встретить нынешний новый год в грязной фанзе, не имея никакой провизии, кроме нескольких фунтов проса, так как все мои запасы и даже сухари, взятые из гавани Св. Ольги, вышли уже несколько дней тому назад, а ружьём при глубоком снеге ничего не удалось добыть.
Теперь, когда я пишу эти строки, возле меня десятка полтора манз, которые обступили кругом и смотрят, как я пишу. Между собой они говорят, сколько можно понять, что, вероятно, я купец и записываю свои покупки или продажи.
Во многих местах вспомнят сегодня обо мне на родине и ни одно гадание, даже самое верное, не скажет, где я теперь нахожусь.
Сам же я только мысленно могу понестись к своим друзьям, родным и матери, которая десятки раз вспомнит сегодня о том, где её Николай.
Мир вам, мои добрые родные и друзья! Придёт время, когда мы опять повеселимся вместе в этот день! Сегодня же, через полчаса, окончив свой дневник, я поем каши из последнего проса и крепким сном засну в дымной, холодной фанзе…»
Но тогда, с трудом держать на ногах, Коля мечтал лишь лечь и спать, спать, спать… И хотелось бы никогда не просыпаться.
