Текст книги "Золотой фазан"
Автор книги: Ольга Погодина
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 7 страниц)
Глава 3
Хабаровка. – Вверх по Уссури на лодке. – Странная нищета вокруг. – Великолепие местной природы. – Станица № 23. – Колина разведка. – Настасья
– Лодку мне все же пришлось купить, – сокрушенно качал головой Николай Михайлович, – Чорт знает какие цены в этой Хабаровке. Всего-то сто десять дворов, не считая военных, а торговцы ненасытны, как местная гнусь. Я-то, грешным делом, думал, что в Иркутске грабят, но тут еще в полтора-два раза против иркутских цен накидывают. Безобразие выходит невозможное! Как же тут обживаться людям, которые сюда из-за Урала идут?
Слышал я у нас про эти места такое, – отозвался Коля, не отрываясь от своего сосредоточенного занятия – перекладывая листами папиросной бумаги собранных образцов и увязывая их в большие картонные папки, – Что кто здесь, на Амуре и Уссури, торговлей займется, так те говаривают: мол, ежели меньше трех рублей на рубль прибыли за сезон, так и мараться не стоит.
И кто? Голыши, аферисты, пришедшие в сей благодатный край с десятками рублей и жаждущие в несколько лет заработать десятки тысяч! Разве такие могут думать о процветании этой земли, о нуждах тех наших русских, кто отважился в этой земле поселиться и сделать ее русской навек?
Инородцам тут приходится даже хуже, – покачал головой Родион Андреевич, раскуривая с наслаждением трубку с душистым табаком, коего он был лишен все время их странствования, – Дело мое торговое заключается в том, чтобы здесь, в Хабаровке и дальше, по Уссури, скупать у населения лучших соболей, которых привозят летом в Хабаровку и китайцы, и орочи, и прочие инородцы, да и казаки, кто промышлять соболя умеет. Обычно еду я от Иркутска до Хабаровки, заключаю сделок на свои и ссуженные мне в Иркутске деньги, а далее, если лов плохой или денег вдосталь, еду уже на станцию Буссе. Пароходы туда не ходят, нанимать гребцов выходит дорого, и без оказии ездить туда невыгодно, но раза три-четыре там бывал. Невеселые, скажу, места. Грабят население все, кому не лень. Вот, скажем, местные хабаровские купчишки соболей мне продают связками по двадцать. Из тех двадцати два-три качества неплохого, семь-восемь – среднего, а остальное – совсем дрянь. А на Уссури у казаков я в той же связке в ту же цену только отборных беру. И можно даже еще сторговать, но я, прости Господи, совесть все же имею. У инородцев скупают так, что им, бедолагам, за их нелегкую работу по добыче и выделке остается едва ли пятая часть той же цены.
Это как же? – Николай Михайлович аж подскочил на месте, – Как это – пятая часть? Ну ладно – вполцены бы, ну даже треть, но чтоб уж так…
А вот посчитайте сами. Местные купчишки сами далеко не ходят, скупают все у китайцев. Но китайцы денег наших не признают, с ними расплатись серебром, потому бумажные рубли в Хабаровке к серебряным чуть не полтора к одному идут. Итого, если серебром где-нибудь в Европе запастись, уже в полтора раза прибыль чистая будет, а тут еще вот что. Китайцы продают соболей очень задешево, дешевле наших казаков, и все потому, что наши купчишки ссужают им товар, который те продают с большой выгодой инородцам. А товар самый что ни на есть бросовый, – пенька, свечи, скобы разные, гвозди… Дрянного качества все такого, что глаза б не смотрели! А берут! Потому как вроде бы мелочь, да куда без них?. Ну, и знамо дело, больше всего берут проса и водки, – первое как лучшую еду, поскольку сами не пашут, а второе – как великое лакомство. Вот так, понемногу, без счета влезут к китайцу в долг в счет будущей охоты, а тот уж им потом по такой цене насчитает, по которой захочет. Бедняги, право!
Разбойство, настоящее разбойство! – огорченно бормотал Николай Михайлович, – И никакой на них нет управы!
Какая уж тут управа, – вздохнул Родион Андреевич, – Даже и военных-то сюда ссылают больше за провинность какую. Здесь скорее можно золотые россыпи найти, чем людей с совестью. Потому вы мне, Николай Михайлович, все равно что глоток свежего воздуха, пусть и опоздал я из-за вас немилосердно! Раскупили всех лучших соболей, одна дрянь осталась.
Не огорчайтесь, – Николай Михайлович ободряюще похлопал торговца по плечу, – Поедем с нами на Уссури. Лодка будет наша, а расходы на гребцов пополам поделим. Глядишь, и окупятся ваши невзгоды.
* * *
Выехали из Хабаровки засветло. Гребцы, дюжие казаки, нанимаемые посменно от одной станицы до другой за три копейки за версту с человека, гребли дружно, спины в белых полотняных рубахах ритмично двигались. Коля, как обычно, располагался на корме и вовсю вертел головой. Несмотря на то, что Амур остался позади, его могучее дыхание все еще чувствовалось в рельефе местности, – громадных равнинах, наверняка заливаемых по весне обеими реками, а сейчас представляющими из себя болотистые низины, перемежающиеся протоками, озерками и старицами, поросшими осокой, тростником и чилимом. На водной глади здесь и там виднелись заросли кувшинок, а по берегам все утопало в розовых метелках какой-то неизвестной Коле травы. Однако довольно быстро по правому берегу равнина сузилась, вдалеке завиднелись горы, и на Колин вопрос Николай Михайлович ответил, что это хребет Хехцир. Название звучало чудно и дико, под стать этому необитаемому краю. Потом горы остались позади, и только отроги хребта, словно застывшие волны, все набегали и набегали на берег Уссури, окаймляя ее топкие берега. В нижнем течении река имела множество островков и протоков, однако через сотню верст русло выровнялось. Берег стал круче и суше. И начали попадаться следы человеческого жилья. Вдоль Уссури, по словам Родиона Андреевича, был расселен Уссурийский казачий полк. Тут у него были не то что бы знакомцы, но люди, продававшие ему соболя в прошлом или предыдущем году, которые могли оказать помощь незадачливому торговцу, а потому, едва прошли устье Норы, – нижнего притока Уссури, пристали к ближайшей станице.
Первое, что поразило Колю, едва усталые путешественники сошли на берег – какое-то царящее вокруг уныние. Вроде бы все как в иркутских селах – ряды лиственничных, почерневших от времени изб, нехитрые огороды, выпасы, огороженные слегами… Однако, в отличие от привычных Коле резных наличников, палисадников, придававших каждому дому опрятный и неповторимый вид, предмет гордости хозяйки, дома и палисадники здесь никто не белил и не красил. Многие избы покосились. Дети, игравшие у ворот, выглядели худо и бедно, у попадавшихся собак выпирали ребра. Да и огороды не зеленели ровными рядами капуст, моркови и свеклы, а все казались какими-то побитыми, словно хозяйки все как одна были здесь нерадивы. Николай Михайлович тоже заметил эту явственную печать запустения:
– Что-то больно бедно тут живут.
Беднее некуда, – кивнул Родион Андреевич, – У иных хлеба до весны не хватает, мясо в мясоед не у каждого десятого на столе увидишь. А самая беднота вообще к весне ест один бурдук, – это вроде болтушки из чая и ржаной муки по примеру здешних инородцев. Но еще выше по Уссури, у иных и чая-то нет, пьют шульту, взвар из гнилушек березы и дуба.
Коля судорожно сглотнул, пытаясь, чтобы отвращение не слишком сильно было заметно по его лицу.
– Как же такое возможно? – возмущенно вскричал Николай Михайлович, остановившись, – Край-то какой огромный, благодатный! Это ж не тундра тебе какая! А и там люди споро живут! А тут… зверья, птицы, рыбы – пропасть! Как не жить? Не понимаю!
Родион Андреевич помолчал немного, потом глянул тяжело и как-то обреченно:
– Люди – они существа стайные, навроде собак. Заведется в стае парша – так и все обовшивеют. А нет болезни более заразной, чем нравстенная низость.
О чем это вы?
Дай Бог, не придется повидать, – совсем тихо сказал Родион Андреевич и замкнулся совсем, как его Николай Михайлович и сгорающий от любопытства Коля не выспрашивали.
В станице Родион Андреевич задерживаться явно не хотел, все торопил своих спутников, так что ничего толком повидать и не успели. Припасов в дорогу запасли еще в Хабаровке, да с тем расчетом, чтобы хватило до самого озера Ханка, – конечной цели, к которой всей душой стремился Николай Михайлович. После станицы заливные луга по левому берегу тоже сменились плавными рядами небольших сопок. Грести вверх по течению с учетом довольно быстрого течения реки было далеко не так просто, как сплавляться по Шилке. Потому Родион Андреевич и казаки-гребцы явно не возражали против того, чтобы Николай Михайлович и Коля шли берегом. Иногда в азарте погони или за сбором образца случалось им отстать, но всегда выходили они к призывному огоньку костра, который те, причалив, разжигали на берегу. Однако случалось и наоборот: не дождавшись лодки, запалить в сумерках костер и встречать горячим кирпичным чаем продрогших и уставших от борьбы с мелями и порогами пловцов.
– Природа здесь абсолютно нетронута! – восхищался Николай Михайлович, когда Коля, отдуваясь, следом за ним карабкался на очередную сопку, – Говаривают, ежели отойти на двадцать-тридцать верст от поймы, там уже не ступала нога русского человека. Эх, не будь со мной Родиона и не плати я столько казакам – ушел бы посмотреть на те нехоженные места. Одна надежда, что и на озере Ханка таких найдется немало!
Лес по обоим сторонам реки был для Коли, – да и для Пржевальского, – доселе невиданным. После темных хвойников по берегам Шилки характер растительности сменился пышным лиственным лесом, и издалека, с лодки, возникало настоящее ощущение какого-то тропического буйства. Вблизи лес еще более удивлял причудливым смешением северных и южных форм.
– Посмотри-ка, – удивлялся Николай Михайлович при очередной вылазке, замерев вдруг и закинув голову, – Где еще можно увидать ель, до макушки увитую виноградом? А грецкий орех вперемешку с лиственницей, а? Чудеса, настоящие чудеса!
Лес и правда являл собой причудливое смешение привычных Коле лиственниц и кедрача с широколопастными веерами листвы грецкого ореха, колючими элеутерококками, аралиями, виноградом и коломиктой, которую, как утверждал Родион Андреевич, здесь употребряют в пищу. Встречались дикие черешни и абрикосы, ильмы, клены и даже акации, – многие из них Коля не видал никогда. По пойме и на лужайках цвели восхитительные темно-красные и золотистые лилии, синяя живокость, василистник и чемерица. Коля уже приноровился к манере Николая Михайловича неожиданно останавливаться, завидев подходящий экземпляр растения, быстро и аккуратно откапывать его, передавать Коле и, не сбавляя шага, продолжать путь. Ему же следовало поспевать за своим спутником, упаковывая ботаническую редкость в специальные холщовые сумы прямо на ходу. Потому Коля чаще всего даже радовался, когда откуда-то вдруг вспархивала птица и Николай Михайлович, точно собака, делающая стойку, весь подбирался, пытаясь определить ее среди ветвей. Если начиналась охота, то он знаками приказывал Коле оставаться на месте, осторожно клал наземь свою суму и совершенно бесшумно растворялся в зарослях. Коля, наконец, мог успокоить дыхание и не торопясь расправить листья и поникшие цветки их добычи. Если бы не настоящие тучи вьющихся вокруг комаров и слепней, можно было бы и отдохнуть, но чаще всего в ожидании Николая Михайловича ему приходилось волчком крутиться на месте и отчаянно хлестать себя по плечам куском холстины, чтобы хоть как-то защититься. А если не было вокруг докучливых комаров – значит, поливал с неба нескончаемый в эту пору дождь, заставляя проклинать все на свете.
Но вот вечера, даже дождливые, которых на пути было куда больше, чем ясных, Коле нравились. Вечером разжигали костер, отгонявший несносных комаров. Дневная жара спадала, с реки тянуло прохладой, а добычи, благодаря неутомимому охотнику было столько, что хватало на всех. Николай Михайлович и Коле давал пострелять, но только наверняка, явно экономя порох и дробь. Потому Коля очень старался не ударить в грязь лицом и от этого или от несчастливой звезды своей все больше мазал. Николай Михайлович на это только кивал головой, а Коля краснел до ушей и ощущал себя распоследним хвастуном, хоть и не сказал Николаю Михайловичу ни слова неправды.
Миновали еще три притока, после которых Уссури сузилась чуть не вполовину. Заезжали в две станицы, и то потому, что казаки-гребцы стали из-за задержек сильно роптать. Здешние казаки, в отличе от шилкинских, были на язык как-то больше развязны и почтения ни к чему особенно, а тем более к трудам научным, не имели. Ворчали специально громко именно при Коле – как люди военные, они все же нутром чуяли в Николае Михайловиче настоящего командира и при нем несколько утихали. Коля передавать их домыслы посчитал ниже своего достоинства, но как-то Николай Михайлович заговорил об этом сам:
– Пошлость и варварство, мой друг, настигают нас даже здесь, в далекой Сибири! Ты думаешь, я не знаю, что они говорят за моей спиной: мол, и пошто мы таскаем их по горам за свои веники, так может, какая колдовская сила в них есть? – он мастерски передразнил Акинфия, самого злоязыкого из казаков, – Ты ему, так и быть, шепни на ушко, что у лимонника плоды мужскую силу придают, – сдается мне, что после этого он нас куда больше уважать станет! – Николай Михайлович вдруг озорно подмигнул Коле, и тугой узел обиды на дураков-казаков внутри Коли сразу распустился.
Они были в пути уже двадцать дней, когда прибыли в безымянную станицу за номером 23 – последнюю перед станцией Буссе, в которой, по уверениям Родиона Андреевича, можно было сесть на небольшой пароходик, курсировавший по реке Сунгаче до озера Ханка.
Здесь Родион Андреевич, наконец, нашел меха нужного качества, о чем и сообщил, предложив задержаться на ночь для совершения окончательной сделки. Николай Михайлович и Коля вовсе не возражали, тем более что Родион Андреевич устроил их на ночлег к семье казаков, жившей на отшибе станицы.
Коля возился с гербарием, большая часть которого, увы, сильно пострадала от непрестанных дождей во время их поездки, когда Николай Михайлович неожиданно попросил его:
– Вот что, товарищ, ты прогуляйся-ка по округе. Посмотри, что да как тут. Сдается мне, Родион Андреевич что-то от нас не то что бы скрывает… а будто утаить хочет… может быть, намерения у него самые что ни на есть благие, а только я в эти места послан для того, чтобы все доложить как есть, по правде. Но меня-то здешние, вишь, обходят за версту. А ты что? Так, постреленок… Вот и ступай. Только ни во что не ввязывайся, понял?
Коля кивнул и мигом слетел с крыльца. Станица была небольшая. За полчаса ее всю можно было пешком обойти. Коля праздно послонялся по пристани. Прошелся по единственной улице, подивившись снова царившему вокруг запустению, обошел трактир, который, невзирая на еще не перевалившее зенит солнце, был уже полон, – оттуда неслись песни, выкрики и даже женские взвизгиванья. Трактир располагался в единственном на всю станицу двухэтажном доме, с задов к нему примыкала какая-то неприметная лавка и огород, заросший голохаем и лебедой. Коля некоторое время прислушивался, и совсем было собрался уйти, как вдруг дверь распахнулась и какая-то женщина за косу вытащила на улицу девчонку, с красным, словно от пощечины лицом. Неразборчивой скороговоркой донеслись слова, потом младшая вырвала косу из руки своей мучительницы и ринулась прямиком в бурьян. Женщина постарше рванулась было за ней, но тут же ожглась голохаем и выругалась.
– Ну, стерва, посиди чуток, глядишь, и охолонет, – не без злорадства сказала она, и Коле почудилось, что женщина эта хлебнула чего покрепче колодезной водички.
Он затих совершенно, а девчонка беззвучно рыдала на расстоянии вытянутой руки от него. Платок сбился, обнажив светлые, как лен, волосы, чуть вьющиеся на висках. Потом она перестала плакать и села, глядя прямо в него невидящими глазами. Глаза были темно-зеленые, как мох, лицо красное, с облупившимся носом и россыпью веснушек. А еще она была старше, чем казалась из-за своего росточка, – Коля увидел, что у нее уже вполне оформились груди, туго выпиравшие под выцветшей блузой.
– Чего вылупился? – вдруг грубо спросила его девушка, – Что, еще один… жених?
Слова сопровождались издевательским смешком, но голос звенел от слез, и Коле стало ее жаль.
– Не жених, – миролюбиво сказал он, – Просто мимо проходил и стал свидетелем вашей ссоры. Ну и неудобно как-то стало…маячить. Вот и спрятался.
Девушка молча воззрилась на него, словно у него вдруг выросла вторая голова. Коле стало еще более неловко и он начал подниматься, но коротышка за рукав дернула его назад:
– Сиди, все испортишь. Еще не то подумают, по шее надают. Мой… жених, – она опять коротко, грубо хохотнула.
– Замуж неволят? – как можно мягче спросил Коля.
– Если бы замуж, – зло бросила девушка. Коля мог бы поклясться, что она не старше его, но была в ней какая-то усталая, безвозрастная взрослость. Или так выглядит безысходность? – Продали меня, касатик. За двадцать рублев продали всю, как есть.
Говорила она теперь нарочито протяжно и развязно, будто цыганка, предлагающая погадать, но Коля нутром чувствовал скрытую за этой развязностью злость, и издевку, и…отчаяние?
«Черт меня дернул сюда зайти!» – подумал он и устыдился своего малодушия.
– Да крепостное право отменили вроде, – невпопад брякнул он.
Она вдруг расхохоталась, но, сразу спохватившись, зажала рот рукой.
– Какое: право? – выдавила она между приступами сухого, как кашель смеха, – Нет в здешних местах никакого права, и никогда не было!
– А кто же… тебя продал?
– Моя мать, – ее моховые глаза смотрели непримиримо, – У нее дома еще пятеро с голоду пухнут. Если не получит денег за меня до осени – сдохнут все, а младший едва только пошел. Вот и выбирай, Настасья, – невесело сказала она, откинувшись на пятки и явно обращаясь сама к себе.
Коля смотрел на нее в совершенном ужасе и бессильно открывал рот, но слова не шли с языка.
– Это что же… а как же казаки…неужто управы нет?
– Милый ты, – девушка наклонила голову, взглянула на него пристальнее, и Колю вдруг обдало теплой волной, – Чужой, чистый…. Да тут так заведено. Со всей округи в этот трактир девок везут. А на такой-то товар и местные, и пришлые падки. У кого деньги есть, тот покупает, а иной раз и в карты выигрывают, ежели отец дочь свою проиграет или брат – сестру.
– Да что же это… как это?
– А вот так! – лицо девушки стало жестким, – Пора мне, касатик. Хорошо было в глаза твои синие поглядеть, все равно что воды из родника напиться. А только лучше б не пить мне той воды. Даже и не знать, что по-другому бывает. Прощай.
– Постой!
Но она уже встала и пошла к дому, – прямая, как струна, на ходу заправляя косу под синий платок. Коля не успел шевельнуться, как на крыльцо снова выскочила та же сама женщина, торопливо втолкнула Настасью внутрь и захлопнула дверь.
Глава 4
Бессонная ночь. – Разочарование. – Пешими до Буссе. – Вы кто будете? – Вверх по Сунгаче. – Водяные лотосы. – На озере Ханка. – Местные нравы
– Чорт знает что творится! – восклицал Николай Михайлович, грохоча сапогами по избе, как бывало с ним в минуты сильного волнения, – Чорт знает что!
Коля, сбивчиво пересказав все, что видел, теперь выдохся и молча глядел в пол.
Николай Михайлович сел за стол, остро глянул исподлобья:
– Теперь понимаю, что Родион от нас скрывал. Негоже парню твоих лет такое знать, не то что – видеть. Эх, дикари полинезийские! Каннибалы! – он ахнул по столу кулаком, – Клянусь Богом, немедля же напишу рапорт о том генерал-губернатору Корсакову. С Родионом и отправлю, безо всякого промедления!
А… Настя… как же быть! Спасти же надо! – Коля и сам не знал, что делать, и смотрел умоляюще. Николай Михайлович непременно что-то придумать должен!
Что глядишь? – сердито рявкнул на него Пржевальский, – Я не Господь Бог и не идиот, чтобы в одиночку супротив казачьей роты лезть. Все они здесь этим развратом повязаны, это же младенцу ясно!
Может… может, выкупить, а? – несмело спросил Коля. По мере того, как произносил эти слова, решимость его укреплялась, – Николай Михайлович, надо выкупить! Нельзя же бросить вот так…погибать!
И много ль у тебя денег? – поднял бровь Николай Михайлович. Мог бы и не спрашивать. Поскольку перед отъездом все деньги Коля на радостях отдал матери, сейчас у него было ровно полтора рубля, которые Николай Михайлович выдал ему в Хабаровке, – Хорош ты, гусь, знать, что мне с моими деньгами делать следует!
Коля густо покраснел.
– Тогда в долг дайте. Отработаю!
В долг никогда никому не даю и сам не одалживаюсь, – отрубил Николай Михайлович, – Судьба – она орлянка, кто знает, как оно выйдет.
Но пропадет же! Живой человек пропадет!
А приглянулась она тебе, – прищурил глаз Николай Михайлович, – Ох как приглянулась. Ээх, опять бабьи дела! Любовь, интерес сердечный. А что ты мне говорил, когда я тебя в товарищи выбрал? То-то. Вот так, думает человек словом и делом служить отечеству да дела великие вершить, и главное, сам-то в это верит, а тут юбка! Мало ли их? То-се, – оглянуться не успеешь, как уже все забыл да сидишь привязанный к подолу в душном городе, а зазнобе этой твоей только знай кружавчики да сапожки подавай! Нет уж, врешь! Уж они вокруг меня ходили кругом, в глаза заглядывали, ручками белыми обнимали. Не бывать! Был, есть и буду свободным!
Так я… разве об этом? – Коля был поражен неожиданной вспышкой своего патрона. Вот незадача, – тот, оказывается воспринял все самым ни на есть неприятным образом.
Об этом, об этом! Предложил же ты мне деньги свои, с таким трудом собранные в экспедицию, на девицу твою потратить? Не задумываясь предложил! В долг полез! Того и гляди, в ноги бухнешься! А даже выкупи я эту девку, что нам делать-то с ней, ты подумал? По горам за собой тащить до самой Находки? Пешую, безо всякого их бабьего арсенала? Не пойдет, завоет, а я бабьи слезы страсть как не выношу, сразу размякну. Стало быть, придется потратиться на женскую одежу и всякую поклажу. Да на этом можно считать экспедицию законченной за отсутствием средств, и сразу уж возвращаться. А тебе этого и надобно? Пропади оно пропадом, благо отечества и мировой науки, годы моего труда, бесконечные хлопоты, о коих ты и представления не имеешь!
Пристыженный Коля молчал, не поднимая головы, упрямо сжав губы. Николай Михайлович уловил его непримиримое упрямство. Сжал челюсти.
– Вон! И займись-ка чучелами, коли руки и голову занять нечем!
К ужину Николай Михайлович не вышел, и Коля уже ложился спать, когда дверь вдруг распахнулась, и он появился, мрачный и одетый в свою офицерскую форму. Ни слова не говоря, вышел, оставив сердце Коли трепыхаться в несбыточной надежде. Коля тихо лег и долго лежал без сна, вслушиваясь в тишину. Длинный июньский день закончился, стемнело. Небо вызвездило, и Коле, спавшему у она, видна была зеленоватая звезда, одиноко мерцавшая в углу окошка. Потом молодость взяла свое и он все-таки заснул. Снилась ему Настасья, бежавшая сквозь голохай от него. Потом он ее догнал, повалил в бурьян, а она ударила его по лицу наотмашь и исчезла.
Он проснулся, когда на крыльце раздались шаги. Николай Михайлович вернулся. Один. Коля слышал, как он раздевается, и по тихому чертыханию, по тому, как обычно аккуратный, он сейчас бросил прямо на пороге свои сапоги, по тяжелому духу, наполнившему избу, понял, что тот пьян. Сразу стало нестерпимо горько.
«А я-то его чуть не за полубога считал, – зло подумал Коля, – Вот он какой, все может! Человек, живой человек погибает, а он что? Только и сделал, что напился!»
Наутро Николай Михайлович поднял его чуть свет и велел собираться еще в сумерках. Коля решил с ним не разговаривать, но тот то ли не заметил этого, то ли решил не обращать внимания, и все их разговоры свелись к краткому «подай-принеси». Однако, когда сборы были закончены и Коля собрался нести багаж на пристань, Николай Михалойвич остановил его:
– Родион с нами дальше не пойдет. Был я вчера у него. Оказалось, он товар свой закупил и в Буссе ему идти нет никакого резона. Так что я ему лодку свою продал, а он мне за то трех лошадей и провожатых пригнал. До Буссе верхом пойдем, на лошадях.
Так что же, даже не попрощаемся? – растерянно спросил Коля. Он, надо признать, за время путешествия привязался к Родиону Андреевичу. Перед Пржевальским Коля благоговел, но суровый нрав его не располагал к душевности, а вот Родион Андреевич имел четверых детей, и нет-нет напоминал Коле его отца, – и родным иркутстким говорком, и манерой одежды, и спокойным, незлобливым характером.
Нет, не попрощаемся, – хмуро отвечал Николай Михайлович.
А почему?
Когда посчитаю нужным отвечать – отвечу. А пока – поворачивайся!
«Стало быть, был он вчера у Родиона Андреевича, – догадался Коля, – Наверняка ссора между ними вышла. Вот отчего все так резко поменялось. Э-эх, пьяное дело!»
* * *
В станицу Буссе прибыли все в той же мрачной неразговорчивости, ограничивающейся самыми необходимыми для дела словами. Станица эта, несмотря на то, что являлась крайним пунктом по верхней Уссури, была относительно зажиточная, и от нее существовало пароходное сообщение с озером Ханка, если можно назвать сообщением один курсировавший между ними старенький пароходик. Но и это несказанно радовало Николая Михайловича, так как поклажи на вьюках уже накопилось пуда на три, а тащить их по гористой местности было более чем непросто.
На ночлег остановились в одном доме, где, как оказалось, шестью годами ранее жил ботаник Максимович. Новость эта привела Николая Михайловича в совершенный восторг, он все выпрашивал у хозяйки подробности его пребывания, и при том с таким пиететом, что та, в свою очередь, начала выспрашивать у Коли, кто был тот человек – не полковник?
В отличие от прочих, ханкинский пароходик прибыл на пристань вовремя, бодро дымя черной с зелеными полосами трубой, быстро наполнился ожидавшими затемно пассажирами и так же резво отплыл, увозя с собой обоих путешественников.
Двенадцатью верстами выше Буссе Уссури принимает в себя реку Сунгачу, заросшее тростником неширокое устье которой нетрудно было и не заметить. Однако плавание по Сунгаче, против ожидания, оказалось даже занимательным благодаря удивительной прихотливости ее русла. Эта узкая, но довольно глубокая речка петляла по заболоченной, плоской, как пол, равнине так, будто писала на заливных лугах восьмерки, – то удаляясь, то будто бы возвращаясь обратно. В некоторых местах, – Коля был уверен, – расстояние от одной «петли» до другой не прывышало и двух десятков сажен.
– Капитан говорит, что путь по Сунгаче на пароходе составляет почти двести пятьдесят верст, в то время как напрямую вышло бы всего девяносто. Вот, гляди: будь хоть сколько-нибудь обжиты эти места, разве не правильно было бы прорыть в таком месте каналец да сэкономить добрый десяток верст пути?
Коля собрался было презрительно промолчать, но вдруг вскрикнул:
– Экая красотища! Николай Михайлович, вы только поглядите!
Пароход шел мимо небольшого круглого озерца, наверняка по весне сообщающегося с Сунгачей. И озерцо это было сплошь покрыто огромными, в аршин, кожистыми листьями, немного приподнятыми над водой. А над ними на толстых стреблях вздымались сотни огромных розовых цветков величиной в пять-шесть вершков или даже с голову ребенка.
– Нелюмбия, или же эвриала…. Максимович писал о ней, но мне, признаться, описания тропического лотоса на Уссури казались сказкою. И вот – наблюдаю своими глазами сие чудное зрелище! Эх, отчего нет у меня художественного таланта запечатлеть такую красоту!
Царственная нелюмбия потом еще не раз попадалась путешественникам на пути. Пару раз пароходу приходилось буквально продираться через ее заросли, безжалостно размалывая колесом великолепные цветки. Места вокруг были совсем безлюдные. Коля с удивлением наблюдал, насколько равнодушны к пароходу прибрежные птицы. Несколько раз видели они с борта парохода диких коз, которые каждый раз поначалу стояли неподвижно, словно застыв в изумлении, а потом пускались наутек. Однажды пароход спугнул пришедшего напиться медведя и тот, став на задние лапы, принялся бесцеремонно разглядывать фырчащее дымом чудище.
– Ишь ты, стоит как истукан, глазеет. Разве можно устоять? – восхитился Николай Михайлович, срывая с плеча неизменный штуцер. Прицелился, однако выстрел прошел чуть выше, и мишка, уразумев опасность, скрылся в высокой траве.
Озеро Ханка встретило пароход сильным ветром и такой волной, что пришлось причалить в излучине у устья и ждать, когда озеро успокоится. Само озеро Ханка показалось Коле, выросшему у Байкала, мутным и унылым. Едва вода улеглась, пароход продолжил путь по озеру до поселения Камень-Рыболов, конечного пункта назначения. Первое впечатление Коли об озере оказалось верным, – имея довольно значительные размеры, озеро в действительности оказалось мелким и именно поэтому, а еще от сильных ветров и полностью песчаного дна, вода в нем была илистой и мутной. Пройдя по его свинцово-серым в этот пасмурный день водам, пароход причалил на посту Камень-Рыболов, единственному на озере месту, имеющему пароходный причал. Пост Камень-Рыболов, названный так из-за находящегося неподалеку утеса, состоял из двух десятков казенных домов, выстроившихся вдоль возвышенного берега, пяти-шести крестьянских дворов, стольких же китайских фанз и двух торговых лавок. На посту в основном располагался штаб третьего линейного батальона. Крестьяне же, приезжавшие на озеро Ханка на переселение, хотя и сходили в Камень-Рыболове (кто как есть, а кто и со скарбом, который по весне везли прицепленные к пароходу баржи), но затем отправлялись далее, в одну из окрестных деревень.
Едва сойдя на берег, Николай Михайлович, к вящему удивлению Коли, вдруг бросился наземь и поцеловал мокрый песок. Потом так же быстро встал и отрывисто сказал, сверкая глазами:
– Пять лет я мечтал об этом мгновении. Мечта эта родилась у меня еще даже до Варшавы, с тех пор, как в Николаевской Академии досталось мне задание написать «Военно-статистическое обозрение Приамурского края», за которое я и был избран действительным членом Географического общества. И еще до того, – добрых десять лет мальчишеских мечтаний о путешествиях в дикие неизведанные места, бредни повторить подвиги Ливингстона. И вот – я здесь! Через тысячи верст, бездну хлопот, денежные затруднения, неверие и откровенные насмехательства! Я – здесь, на озере Ханка по заданию Русского географического общества. И если я смог уже это, я смогу и все остальное из задуманного. Вот увидишь!
