Текст книги "Вампир (СИ)"
Автор книги: Ольга Сова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 4 страниц)
Но ведь и на улице нельзя тоже – кто-нибудь наверняка прицепится, мол, спички детям не игрушка. Что же делать, что делать?
***
Она носит с собой дневник три дня, потом решается и прячется в башенке детской горки (в чужом дворе, чтобы соседи уж точно не донесли маме). Идет дождь, и на детской площадке ни души. В башенке сухо и воняет мочой. Леся достает спички.
Она решает не вырывать страницы, а сжечь сразу весь дневник. Ну его, в самом деле – зачем рисковать, что мама однажды прочтет хоть что-нибудь из ее мыслей?
Сгорают ругательства и проклятия, сгорает зеленая лягушка, сгорают истории – о блондине из восьмого класса, который ей нравится, об узоре для ногтей, которому ее научила Катька, о «детках», выросших на каменной розе, о первой в этом году грозе.
10.
Однажды утром родители ссорятся особенно громко. Леся просыпается от криков и не знает, с чего все началось, но это неважно. Ссоры всегда начинает мама, и, что бы ни послужило поводом, по-настоящему тем бывает только две: «я устала тащить весь дом на себе» и «ты совсем не уделяешь мне внимания и думаешь только о работе». Кажется, сегодня – второй вариант. Разбивается чашка. Леся не смеет вылезти из постели, хотя в туалет хочется ужасно.
Наконец, папа уходит. Хуже всего, когда они скандалят утром: он не может дожидаться, пока мама иссякнет и успокоится, ему, хочешь не хочешь, нужно на работу. А мама потом до самого вечера бывает не в себе.
Распахивается дверь, и в Лесину комнату врывается плачущая мама:
– Вставай! И быстро собирайся, быстро! Мы едем на дачу!
Леся, конечно, не смеет ослушаться.
Мама, по-прежнему громко плача, торопит, поэтому Леся не берет с собой ничего, кроме телефона. В туалет, однако, хочется, и в коридоре она поворачивает не к выходу, а к ванной.
– Куда?! – визжит мама так, что, наверное, слышит весь этаж. – Я сказала – быстро!!!
– Мне просто надо... – пытается объяснить Леся, но мама хватает ее за волосы и тащит к дверям.
От резкой боли Леся едва не мочится в штаны. Она спотыкается и теряет тапочки; мама открывает дверь и выталкивает ее в подъезд. Леся теряет равновесие и падает. В спину ей летят босоножки и со стуком падают на пол. Подъезд отзывается эхом.
И все это время мама не прекращает рыдать.
***
Они стоят на платформе и ждут электричку. Они приехали слишком рано, поэтому мама позволила Лесе сходить в туалет – неохотно, ведь на вокзале за это нужно платить. Лесю тошнит от голода и обиды, и неизвестно, есть ли у них с собой хоть какая-нибудь еда, но просить маму потратиться еще раз нельзя. Безопаснее всего вообще не раскрывать рта, пока рядом не будет папы.
По соседнему пути с визгом тащится бесконечный ржаво-бурый товарняк. В детстве Леся радовалась товарнякам и всегда пересчитывала вагоны, но сейчас от скрипа тормозов ее только мутит сильнее. Он даже хуже неритмичного стука тележек по плитке.
Мама стоит рядом с лицом мученицы и глазами, полными слез.
Вот бы убежать, думает Леся. Она бы в жизни не догнала меня – она начинает задыхаться уже на третьем лестничном пролете. Перебежать через пути, потом – сквозь здание вокзала, потом – на остановку. Запрыгнуть в маршрутку, приехать на рынок, к папе, и все ему рассказать...
Когда Леся была маленькая, мама пугала ее: «Давай пойдем к папе и все ему расскажем. Давай-давай, иди и сама расскажи! Что, стыдно? Пусть знает, какой у него отвратительный ребенок!» И Леся хватала ее за руки и сама умоляла ни о чем не говорить. Теперь Лесе пятнадцать, и она прекрасно понимает, что папа вовсе не на нее разозлился бы, узнай он правду.
Но одновременно она понимает, что пользы от этого не будет. Произойдет вот что: он попытается поговорить об этом с мамой. Та закатит истерику и вывернет все так, что сама она окажется жертвой, а он – мучителем. И в итоге папа будет плакать и просить у нее прощения, а в будущем никогда больше не осмелится возвращаться к этой теме.
В конце концов, разве его она не бьет иногда? Конечно, совсем не так, как Лесю – подумаешь, пощечина – но все-таки.
Он слишком любит маму, вот в чем беда. В это вряд ли кто-нибудь поверил бы – у нее кошмарный характер, тридцать килограммов лишнего веса и черные усики, которые она тщательно удаляет – но, однако, это правда. Он заботится о ней больше, чем о самом себе.
Он заботится о ней так, словно она – его ребенок, а не Леся.
А к кому бежать, кроме папы? К бабушке? Бабушка хорошая, но она ведь не имеет права отобрать ребенка у родителей. Да и захочет ли? Леся уже не маленькая и отлично понимает: дети – это обуза. А взрослые бывают добры лишь до тех пор, пока им не нужно о тебе заботиться. Вон, родители ее подруг всегда обращаются с ней ласковее, чем с собственными детьми.
***
Еды нет. Магазина в дачном поселке нет тоже, а без папиной машины до города не добраться. Слава Богу, есть подсолнечное масло, так что Леся с мамой нарвали в огороде помидоров и едят салат, заедая его кокосовым печеньем (на прошлой неделе забыли полпачки) и запивая кофе.
Мама звонит папе и холодно сообщает ему, что они на даче и что она пока не знает, когда они вернутся. И сразу же бросает трубку. Она, очевидно, хочет, чтобы он немедленно закрыл магазин и приехал за ними. Конечно же, он этого не сделает, поэтому Леся находит какую-то книжку (Интернета здесь нет, к тому же она не взяла зарядку для телефона) и убегает к озеру.
Весь день она сидит на берегу (купальник тоже остался дома), читает старые детективы и к вечеру основательно обгорает.
«Можно подумать, я просто нормальная девчонка, – думает она, глядя на свои красные руки. – Просто провожу каникулы на даче и просто отдыхаю. Потом нащелкаю фоток и буду смотреть их и вспоминать такое замечательное лето».
Когда становится слишком темно, чтобы читать, она неохотно возвращается домой. Папа так и не приехал и, похоже, сегодня уже не явится. Мама лежит на диване и страдает.
– Голова болит, – жалуется она. – Похоже, давление. Сделай мне кофе.
Ага, конечно, давление. Еще бы голове не разболеться, когда ревешь несколько часов подряд.
Леся греет чайник, наливает себе, потом греет еще. Она всегда пьет теплый сладкий кофе, а мама – горячий и горький.
Отчего-то Лесе вспоминаются детективы. Горечь яда в кофе не ощущается, этот факт упомянули в книге несколько раз.
Она прочла слишком много этих глупостей. Во-первых, она, конечно, не собирается... Б-р-р, что за бред. Во-вторых, даже во времена Агаты Кристи врачи запросто определяли отравление. А поскольку в доме только два человека, расследование было бы недолгим. И, в-третьих, у них даже нет никакого яда, так что какая разница...
Леся тянется за сахарницей и видит на табуретке мамину сумку. Из кармана выглядывает уголок картонной упаковки.
Таблетки, которые мама принимает каждое утро.
Интересно, горькие ли они?
«Господи, о чем я вообще думаю?»
У нее перепады настроения. Она уехала на дачу в слезах, разругавшись с папой. Если бы – если – что-нибудь произошло, разве кто-то усомнился бы, что она сделала это сама?
Леся зачем-то берет коробку и аккуратно, чтобы не затрещала фольга, достает одну таблетку. Таблетка маленькая, беленькая, без оболочки, с нарисованной цифрой «100». Леся отмечает все это, но никаких других мыслей у нее в голове в этот момент нет. Никаких намерений, сомнений, страхов, никакой внутренней борьбы. Она просто подносит таблетку к губам и легонько облизывает. Пожалуй, и впрямь горьковато.
– Ма-а-ам! – кричит она в соседнюю комнату. – Тебе как, покрепче?
– Ты издеваешься? – трагически стонет мама. – Давление же! Конечно, покрепче! Сколько можно там возиться?
– Я сейчас! – заверяет Леся, бросает таблетку в чашку и заливает кипятком.
Сыпать кофе нельзя, по-прежнему отстраненно думает Леся, болтая ложкой. Сначала надо убедиться, что лекарство растаяло полностью, потому что, если мама найдет на дне что-то белое... Словом, невозможно даже представить, что тогда будет.
Она добавляет таблетку за таблеткой, осторожно извлекая их из фольги. На десятой блистер выскальзывает из Лесиных напряженных пальцев и падает на пол. Звук кажется ей оглушительным. Чтобы поднять таблетки, нужно наклониться у самого дверного проема, и тогда мама может спросить, чем это Леся занимается вместо того, чтобы приготовить, наконец, кофе.
Несколько секунд Леся стоит, парализованная, и слушает стук крови в ушах. Потом поднимает блистер; только теперь до нее доходит, что такое она сейчас делает, и она готова повернуть назад, пока не поздно. Но уже поздно: завтра мама, конечно, заметит недостающие таблетки, а Леся понятия не имеет, что тут можно соврать. Сделать вид, что мама попросту забыла лекарство дома? Но ведь дома его тоже не окажется, и что потом? Даже если мама не додумается до... того, что Леся пыталась сделать... то как минимум решит, что дочь спрятала лекарство, чтобы ей навредить. И тогда все равно конец.
«Господи, зачем, – думает Леся, высыпая в чашку остаток таблеток и доливая кипятка. – Господи, зачем я это сделала. О чем я вообще думала».
– Гадость какая, – морщится мама, отпив кофе. – Как тебе это удалось?
– Мам, ну это ж растворимый, – оправдывается Леся. – Он же вообще не очень, тем более когда крепкий, ты же сама говорила.
Каким-то чудом ей удается владеть голосом – она сама едва в это верит.
– Купили сраную дачу и не можем себе позволить купить на нее вторую турку и спокойно пить нормальный кофе, – бормочет мама. Без сомнения, в грядущем разговоре с папой она включит в бесконечный список претензий и эту...
Если когда-нибудь еще сможет с ним поговорить.
Лесе становится дурно, и она убегает во двор, где можно спрятаться за летним душем и подвывать, вцепившись зубами в собственный воротник.
Еще не поздно. Еще можно во всем признаться, и тогда мама избавится от выпитого и вызовет скорую.
Но в то же время, конечно, признаться невозможно. Леся скорее сама умерла бы, если бы это могло как-то помочь, чем призналась в таком.
А может, ничего еще и не случится. Может, у мамы от таблеток просто будет понос, ну, или там крапивница. Разве могут лекарства быть такими уж опасными? Леся попыталась припомнить все, что слышала на эту тему, но приходил в голову лишь рассказ биологички о гипервитаминозе. Да, конечно, наркоманы умирают от передозировки, но там ведь все-таки наркотики. А самоубийцы, те вечно глотают одно только снотворное, да и то их обычно откачивают потом... По крайней мере, в кино.
А может, мама и не станет допивать кофе, потому что невкусно, и тогда уж точно ничего не произойдет.
А может, с минуты на минуту все-таки приедет папа. И тогда, может быть, Леся решится рассказать обо всем ему. Он, конечно, тоже возненавидит ее после такого признания, но хотя бы не даст маме сделать с ней что-нибудь уж вовсе жуткое.
А если до утра мама все еще... словом, если ничего не случится, то Леся убежит раньше, чем та обнаружит нехватку таблеток. Убежит далеко-далеко и назовется другим именем. Она, конечно, попадет в детдом, но родные, наверное, и так ее туда сдадут. Да что там детдом, отравителям место в колонии, а ей пятнадцать, ее уже можно судить. А могут ведь и в психушку упечь как ненормальную и опасную...
А может, это все только сон. Это ужасно похоже на сон; может, завтра утром Леся проснется, и все будет нормально, и она пойдет работать в огороде, и будет стараться изо всех сил, и тогда, может быть, мама даже будет ею довольна.
***
Таблетки, по крайней мере, не подействовали мгновенно, но Леся не в силах лежать всю ночь и ждать, прислушиваясь к звукам из соседней комнаты. Поэтому после отбоя она потихоньку выскальзывает из дома и бредет обратно к озеру – больше ей некуда пойти.
В поселке перелаиваются собаки. Рыбы, всплывая к поверхности озера, пускают круги по воде. С грохотом и скрежетом проходят мимо поезда – четыре за ночь. Леся до рассвета сидит в соседской лодке, пристегнутой цепью к вербе, дрожит от холода и потихоньку раскачивает лодку, чтобы не сойти с ума.
11.
Папа больше не раскладывает диван. Впрочем, и постель с него не убирает тоже. По крайней мере раз в неделю приходит поздно, и тогда от него пахнет спиртным.
Урожай они не собирали – привели дачный домик в порядок и больше не возвращались туда. Никому не нужные овощи, должно быть, растащили соседи. Продавать участок у папы нет желания и, может быть, через год или два они поедут туда отдыхать, но это вряд ли. Они даже телевизор вместе смотреть перестали.
Нет, папа ни в чем не подозревает Лесю, просто ему плохо. Он-то считает, что это его вина. Тем более что (как выяснила Леся из случайно подслушанного разговора) мама, оказывается, когда-то давно уже пыталась что-то с собой сделать, и папе было об этом известно.
Леся ведет хозяйство. Она, конечно, избавилась от многих из прежних глупостей – не моет под коврами, не полирует шкафы, не гладит постельное белье, никогда ничего не стирает вручную – но сил все равно едва хватает. В школе она сидит с пустой головой и рисует в тетради. Скатилась бы на двойки, но многие учителя ее жалеют. С ней даже проводила беседу психологичка – она сама так нервничала из-за темы этой беседы и так запиналась, что Леся едва поняла, о чем шла речь.
Иногда Лесе удается чем-нибудь увлечься и обо всем забыть: она не осознает себя как человека, ничего не чувствует и существует только как продолжение своего занятия. Леся живет от одного такого момента до другого. Между ними – ад, но ад какой-то тусклый и муторный.
Папа, давая ей деньги, хочет, чтобы она потратила немного на развлечения. Сходила, скажем, с друзьями в кино. Ей не хочется не только кино, но и друзей. Погода еще теплая, и раньше они с Катькой катались бы по вечерам на велосипедах в компании Катькиной собаки, слушали музыку и болтали. Но как болтать сейчас? Раньше они могли говорить о чем угодно, вплоть до самых интимных вопросов. Могли даже вместе строить планы самоубийства – услышь это кто-нибудь другой, наверняка счел бы их ненормальными. Но теперь ей нужно врать даже Катьке, и эта ложь все испортила. Никто не понимает, что чувствует Леся – потому что нельзя, чтобы кто-нибудь понял.
Спит Леся так мало, что сама не понимает, как держится; она уже побаивается, что однажды отключится прямо на уроке, начнет говорить во сне и все выболтает. Ложится она всегда в наушниках (раньше ей такое не разрешалось, но папа ни за что не заглянет в Лесину комнату ночью, так что плевать на запреты). Включает первую попавшуюся аудиокнигу и слушает, пока не заснет. Так проще бороться с мыслями, которые одолевают в темноте.
Однажды она просыпается среди ночи, услышав какой-то стук.
«Впусти меня, Марк. Я так голодна!» – говорит голос в наушниках. «Понятно, – думает Леся, – это в книге стучали». На дисплее телефона первый час. Кажется, сегодня повезло, и она еще сумеет уснуть опять...
Стук повторяется. Теперь Леся слышит, что книга ни при чем, и снимает наушники. Что-то бьет, кажется, в балконное стекло.
Не похоже на ветку, которую качает ветер. Так стучат в двери, прося разрешения войти.
Леся накрывается одеялом по самые глаза. «Это птица, – успокаивает она себя. – Какая-то тупая птица долбит клювом в стекло». В самом деле, кто еще это может быть, на четвертом-то этаже? Грабитель вежливо просит впустить его? К соседке лез ухажер и ошибся окном? Рядом что-то горит, и Лесю пришел спасать пожарный?
Стучат еще. И еще.
Спать страшно, а до утра бесконечно далеко. А вдруг к рассвету все просто прекратится, и Леся так и не узнает, что это было? Она с ума сойдет. Она никогда больше не посмеет остаться здесь в одиночестве.
Медленно, стараясь не издать ни звука, Леся вылезает из постели. Обувается, набрасывает на плечи кофту – не холодно, но в одной ночнушке она чувствует себя беззащитной. Очень хочется включить свет, но тогда окно превратится в непрозрачное темное зеркало... одностороннее зеркало, как в фильмах про полицию: Лесю тот, кто там, снаружи (если там и вправду кто-то есть), будет видеть замечательно.
Еще не поздно разбудить папу, но это значит признать ситуацию опасной. А ведь на самом деле наверняка есть какое-нибудь вполне обыденное объяснение происходящему, и Леся попросту будет выглядеть глупо. А папа тоже плохо спит, а утром ему на работу...
Балконную дверь бесшумно открыть не получается: ручка заедает. На веревках висит белье. Не слишком темно – горят фонари и вывеска свадебного салона через дорогу. Леся делает шаг вперед, подныривает под простыню и осторожно выглядывает между двух сохнущих полотенец.
«Это сон», – думает она, хотя отчетливо ощущает и фактуру холодной, влажной махровой ткани, и фиалковый запах ополаскивателя, и изгиб миски, упирающейся в щиколотку, и даже зуд вчерашнего ожога на пальце.
– Ну? – говорит мама (голос из-за стекла звучит глухо, такого во сне тоже не бывает). – Открывай.
С таким лицом она приходила с родительских собраний. Даже если Лесю на собрании не ругали, мама, вернувшись, все равно поначалу изображала недовольство, чтобы ее попугать. Похоже, ей это казалось забавной шуткой...
