Текст книги "Башня. Новый Ковчег 5 (СИ)"
Автор книги: Ольга Скляренко
Соавторы: Евгения Букреева
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 34 страниц) [доступный отрывок для чтения: 13 страниц]
– Представьте себе, Олег Станиславович! Тысячи счастливых людей, каждый из которых точно знает, для чего он живёт и следует этому. Конечно, до окончательного воплощения ещё очень далеко. К сожалению. И нам придётся столкнуться со многими трудностями. И да, разумеется, народ будет сопротивляться. Простые люди не всегда понимают своё счастье, иногда им надо давать его принудительно. Вот мы с вами этим и займёмся. Впрочем, это всё ещё только мечты и прожекты, начать нам предстоит с малого. Некрасов должен был дать вам план мероприятий на ближайшие пару месяцев. Я вижу, он сейчас перед вами. Давайте обсудим основные моменты.
– Сергей Анатольевич, – Мельников встряхнул с себя морок, в который погрузил его Ставицкий, вынырнул из кошмарного мира всеобщего «счастья», заставил себя сосредоточиться. – При всём моем уважении к Некрасову и, понимая ваше нетерпение, я вынужден вам сообщить, что это слишком… поспешно, что ли. Нет сведений о генетических изменениях у подопытных животных хотя бы в пятом поколении, нет данных о том, какими окажутся предполагаемые дети, полученные таким… нестандартным способом. Я предлагаю всё-таки начать с малого.
– Мы и собираемся начать с малого, Олег Станиславович. Двести образцов – это очень небольшая цифра в масштабах даже нашего ограниченного общества. А через месяц, когда станет понятно, что оплодотворение первых образцов прошло успешно, мы расширим эксперимент.
– Через месяц? То есть, мы даже не будем ждать, когда эти дети появятся на свет? Но ведь мы сильно рискуем. А что, если… если всё пройдёт неудачно?
– В таком случае мы получим две сотни отбракованных особей. Всего лишь. Ну, полно, Олег Станиславович, разумеется, неудачи возможны, от них никто не застрахован. Но мы учтём ошибки и продолжим снова.
Мельников на секунду прикрыл глаза. Измученное воображение разыгралось не на шутку. Он представил молодую девушку, которую, как корову, оплодотворяют чуть ли не насильно, или обманом – чёрт его знает, как Некрасов собирается решать эту проблему, но наверняка он уже продумал и это. Потом девочку держат под наблюдением, как тех мышей в клетке, изучая как протекает её беременность невесть от кого. А когда у девушки включится материнский инстинкт, а он не может не включится, природа в этом отношении гуманна, гораздо гуманнее самих людей, то её ждёт новый удар – ребёнка отберут, и если он не удовлетворит ожидания Некрасова, просто… как сказал Ставицкий – отбракуют?
– Вижу, что вам это не очень нравится, – заметил Ставицкий, уловив колебания Олега. – Что ж, Олег Станиславович, скажу вам честно, я и сам бываю немного сентиментален. Но мы должны быть выше этих условностей. Ради великого дела можно поступиться эмоциями особей из нижнего сословия. Да и эмоции там… Я понимаю, вы воспитывались в ложном убеждении, что все люди равны, и невольно переносите свои чувства и переживания на тех, кто по своей природе такого испытывать не может. Поверьте, люди в общей массе чувствуют совсем не так, как мы с вами.
– То есть, вы уверены, что эти девочки, которых отберут на роль маток, спокойно и без возражений согласятся на такое? Вы вообще, как это себе представляете? – не выдержал Мельников. – Соберёте их и расскажете об их высоком предназначении? Или это оплодотворение будет происходить насильно? А может, обманом, под предлогом оздоровительных процедур и сдачи анализов? Это же…
– Успокойтесь, Олег Станиславович, – Ставицкий протянул руку и положил её на ладонь Мельникова. – Вы слишком возбуждены. Да, техническую сторону вопроса мы с Некрасовым не обсуждали, но он заверил меня, что всё это вполне решаемо. Да и по большому счёту неважно. Тут я полагаюсь на Александра Романовича. Хотя, если у вас есть идеи, и даже знаете, вот то, что вы только что сказали… негласное оплодотворение под предлогом сдачи анализов. Это звучит здраво. Зачем нам ненужные истерики и слёзы? Хотя, повторюсь, такие детали меня не слишком интересуют – этот момент вы с Некрасовым решите без меня. Сейчас меня волнуют сроки и конкретные действия по всем пунктам программы «Оздоровление нации». Не только по части получения приплода.
Оздоровление нации. Да, Мельников уже обратил внимание, что именно так была озаглавлена папка, которую он получил от Некрасова. Название покоробило Олега, тут лучше бы подошло – геноцид нации или насильственное размножение. Но название было не самым страшным, страшнее было содержимое. И чудовищный эксперимент по выведению «счастливых» людей был не единственным.
– Прежде всего, Олег Станиславович, нам надлежит избавиться от балласта. Тут мы продолжим дело моего предшественника. Надо сказать, что Савельев нам сильно помог, очистив нацию от большинства больных и старых. Здесь мы только немного подкорректируем. Начнём, разумеется, с нижних ярусов. Ирина Андреевна уже готовит списки. Раньше решение об эвтаназии принималось исходя из состояния здоровья особи и её дееспособности. Но, учитывая низкую значимость особей из простонародья, я считаю, что мы можем просто исключить всех старше шестидесяти пяти лет. Производительность труда с возрастом неизбежно падает, так что не вижу никакого смысла оставлять их. Для среднего класса мы оставим те параметры, которые были при Савельеве – пока человек может работать, пусть живёт. И, конечно, эвтаназия напрямую коснётся людей с хроническими и неизлечимыми заболеваниями – это верно, как для третьего, так и для второго или среднего класса. Очистку придётся произвести в сжатые сроки, больницы нам понадобятся для другого – наших маток надо будет где-то содержать, желательно в приличных условиях, следить за тем, как протекает беременность. Нам же нужны максимально здоровые образцы. Опять же, потребуется место для выращивания приплода, и больницы на нижних ярусах подойдут для этого лучше всего. До года приплодом будут заниматься врачи, а потом подключится сектор образования – мы с Аллой Борисовной уже разработали программы воспитания и обучения полученного людского материала. Впрочем, это уже вам не интересно, да и пока рановато. Итак, для начала, надо избавиться от всех особей низшего сословия старше шестидесяти пяти и больных. Без какого-либо исключения. И в очень сжатые сроки. Две недели.
«Помоги нам Бог, – подумал Мельников, всю жизнь считавший себя атеистом. – Господи, помоги нам!»
– Далее… и это тоже не терпит отлагательств. Химическая кастрация выбракованных мужских особей. Тут, я думаю, можно будет всё обставить под видом вакцинации. Совершенно незачем лишний раз волновать плебс. Военные, конечно, справятся, но к чему нам доводить до крайностей? Здесь предстоит большой объём работы – надо поставить препарат в серийное производство, провести всеобщее обследование с целью выявления бракованных производителей. Вы уже видели разработки Александра Романовича? Мужского материала для поддержания численности популяции надо совсем немного. Думаю, всего около пяти тысяч – этого хватит для обеспечение генетического разнообразия вида. Остальные нам не нужны. Этим у нас сейчас занимается Маркова. Так что первые так называемые прививки можно начать уже с завтрашнего дня, тем более, это не требует особых затрат, поставить укол может любая медсестра, и вовсе не обязательно посвящать всех в истинные цели.
– С завтрашнего? – Мельников глубоко вдохнул в себя воздух. – Сергей Анатольевич, я бы тут попросил у вас время – хотя бы неделю, лучше две – я должен тщательно изучить препарат, взвесить.
– Три дня. Три дня и ни часом больше, – отрезал Ставицкий. – У нас не так много времени, как вам кажется. Знаете, я бы хотел при жизни посмотреть на результаты, я и так слишком долго ждал, а ведь мне уже почти сорок. Кстати…
Ставицкий вдруг оживился, он уставился на Мельникова с каким-то странным выражением.
– Кстати, – повторил он. – А как вам наш проект «Элитное потомство»? Что думаете?
Материалы по этому проекту находились в самом конце, и Олег пробежал их вскользь, было мало времени. Он толком не понял, о чём там идет речь, информации и так было столько, что он едва справлялся с её потоком.
– Я, к сожалению, ещё не успел вникнуть во все детали, – осторожно начал он.
– А зря, Олег Станиславович. Ведь это прежде всего касается нас с вами. Непосредственно. Ну что же вы? Хорошо, я вам сейчас изложу вкратце. Понимаете, после того мятежа осталось слишком мало потомков знатных семей. Считанные десятки. А если мы говорим о самой элите, вроде нас с вами, то и вовсе единицы. По сути, годный мужской материал избранных семей, стоявших у самой вершины, имеется только у меня, у вас, да и, пожалуй, у этого мальчика, сына Анжелики Юрьевны. И мы не имеем права отнестись к этому халатно. Продолжение родов – наших родов, это первостепенная задача. Разумеется, ставить на поток это никак нельзя, да и ни к чему. И приоритет в нашем случае отдаётся, так скажем, естественному воспроизведению. Я, как вы знаете, собираюсь жениться. Да и этот мальчик, Алекс, уже вполне в том возрасте, когда можно создать семью. С вами, конечно, Олег Станиславович, дело обстоит хуже. Ваш бесплодный брак… впрочем, я вам обещал, что не буду принуждать вас разводиться. Всё-таки, мы с вами – не простые люди. Но этого всё же мало. Очень мало. А потому…
Олег слушал как в тумане. Что он ещё придумал, этот сумасшедший Ставицкий-Андреев? Что ещё? А ведь он действительно болен, вдруг дошло до Мельникова, и болен гораздо серьёзнее, ему казалось раньше.
– А потому Некрасов придумал интересный проект. Он отберёт двенадцать лучших маток. Самых лучших. Их будут содержать отдельно, потому что потомство, которое мы рассчитываем от них получить, будет особенным, так как в качестве производителей выступим мы с вами. Да, Олег Станиславович, именно мы с вами.
– И что же потом будет с нашим потомством? – выдавил из себя Мельников.
– Их будут выращивать отдельно, обучать по специальной программе, и если образцы будут удачны, то вполне возможно они займут своё место среди нас.
– Образцы? – переспросил Мельников. – Но, Сергей Анатольевич, это же… это же будут наши с вами дети! Вы и их называете образцами?
– Понимаю, Олег Станиславович, вполне понимаю ваши эмоции. Но посудите сами, своих детей у вас нет, и, к моему глубочайшему сожалению, вы не собираетесь их заводить. Так что же делать? Но поскольку этот проект – особый, то, в качестве исключения и при наличии вашего желания, конечно, вы сможете принять личное участие в воспитании образцов, полученных из вашего генетического материала. Признаться, мне и самому любопытно, какими они будут.
– Сергей Анатольевич, – не выдержал Мельников. – Как хотите, но это уже слишком! Ну нельзя же, в конце концов…
– И, тем не менее, Олег Станиславович, я настаиваю, – глаза за толстыми стёклами странно блеснули, голос, всё ещё оставаясь мягким, приобрёл едва уловимый оттенок, в котором Олегу послышался фанатизм. – Вы можете не видеть образцы, я вас не обязываю к этому. Но сдать материал вы должны. И срочно. Сегодня или завтра. У Некрасова уже всё готово. И даже кандидатки на роль элитных маток. Кстати, не желаете лично выбрать для себя…
– Нет, не желаю, – отрезал Олег. – Я вообще считаю…
– Меня мало интересует, что вы считаете. В вас сейчас говорят эмоции, недостойные потомка рода Платовых. Не заставляйте меня разочаровываться в вас. Впрочем, я могу понять. Знаете, – голос Ставицкого снова стал вкрадчивым, обволакивающим. – Я ведь и сам не сразу к такому пришёл. Но потом я подумал… скажите, вы бывали когда-нибудь в сельскохозяйственном секторе? На животноводческих ярусах?
– Н-нет, не бывал, – пробормотал Мельников, снова сбитый с толку резкой сменой темы.
– А мне вот довелось. На экскурсии. Нам показывали, как содержат коров, свиней, домашнюю птицу. Сначала может показаться, что условия у них ужасные. Стоят почти без движения в отведённых для них стойлах. А ведь когда-то, в старину, животные их биологических видов паслись на лугах, под открытым небом, ели свежую траву. А теперь? Искусственные корма, ограниченное пространство, вместо движения массажные аппараты для того, чтобы не атрофировались мышцы. Но ведь они счастливы, эти животные. Коровы, свиньи. Они не знают ничего другого, они сыты, они в тепле, в безопасности. Наверное, если бы они помнили, как раньше паслись на лугах, им бы этого не хватало. Но они не помнят. Вот и люди, которые получатся в результате моих реформ, они тоже не будут помнить, что когда-то сами принимали решения, кем стать, кого выбрать себе в качестве полового партнёра, надо или не надо иметь детей и сколько их иметь. Они этого помнить не будут и будут совершенно счастливы и довольны.
Олег вспомнил, что читал в какой-то книге, фантастической (кажется, этот жанр назывался антиутопией), про подобное общество. Вымышленное, разумеется. Там описывалось, как женщин, доведённых до состояния домашней скотины, тоже держали в таких стойлах, оплодотворяли, даже, кажется, доили. Олег почувствовал нестерпимый приступ тошноты такой силы, что даже побоялся, что не сдержится, и его вырвет прямо тут, на стол и на лежащий перед ним чудовищный проект, призванный создать уродливое общество насильственно осчастливленных людей, а по сути, низведённых до уровня скотины.
– Люди в общей своей массе мало чем отличаются от коров, – тем временем продолжил Ставицкий. – Они так же нуждаются в уходе, присмотре, в том, чтобы за них принимали решения, указывали им, что делать. Для их же блага. Представьте, что будет с теми коровами, если вдруг кому-то в голову придёт фантазия их освободить? Они начнут безумно метаться по сектору, искать пропитание и в результате просто погибнут. И для того, чтобы этого не случилось, над ними стоят высшие существа – люди. Так и тут. Над большинством людей стоит элита, мы с вами. Мы, как пастухи, должны заботиться о стаде, чтобы оно приносило здоровое потомство, чтобы пребывало в сытости и благоденствии. Подумайте об этом, Олег Станиславович. И я уверен, что вы со мной согласитесь.
Олег молчал, придавленный речью Ставицкого. Он ничего не мог сделать, совсем ничего, разве что… Мысль, жуткая и страшная, пришла внезапно. Если прямо сейчас, пока они тут одни, если… Он посмотрел на щуплую шею Ставицкого выглядывающую из воротника шелковой сорочки. Сил у него хватит. Вцепиться в эту цыплячью шею и давить, давить, пока он перестанет подавать признаки жизни. А потом… Да чёрт с ним, с тем, что будет потом. Главное, появится шанс, что все эти безумные проекты не осуществятся. Всего лишь встать, пока он не ждёт, вряд ли щуплый Сергей Анатольевич сможет вырваться. Он всего лишь сумасшедший. Опасный психопат, которого надо изолировать от общества, скорее, пока он не принялся его насильно осчастливливать. Устранить физически.
От этих мыслей Олега кинуло в жар. Он ужаснулся, испугался сам себя. Господи, до чего он дошёл!
– На нас с вами, Олег Станиславович, возложена величайшая миссия в истории человечества, – продолжал разглагольствовать Ставицкий, не подозревая, что только что был на волосок от смерти. – Раньше тоже предпринимались подобные попытки, но, увы, никто так и не смог довести их до конца. А я уверен – мы сможем. И люди будут нам благодарны. Никогда ещё человечество не было так близко к идеальному общественному устройству. А все эти рефлексии и сантименты… Вы же врач, хирург, у вас должен быть профессиональный цинизм. Если надо удалить поражённую гангреной конечность, вы же не сомневаетесь? Вот так и мы сейчас – удалим всё ненужное, мешающее. А то, что останется, вылечим и приведём к наиболее правильной форме существования. Так что, идите, Олег Станиславович, подготовьте всё. На подготовку к оплодотворению первых маток у вас есть три дня. Химическая кастрация ненужных особей должна начаться послезавтра. А с завтрашнего дня следует приступить к устранению стариков и больных. И да, сдайте ваш материал, это очень важно. Надеюсь, вы при здравом размышлении отбросите те сомнения, которые, я вижу, одолевают вас. Очень на это надеюсь, Олег Станиславович.
Мельников кивнул. Призвал все свои силы, чтобы сохранить невозмутимое выражение лица. Чтобы не броситься на этого ополоумевшего фанатика. Сейчас он пойдёт к себе в кабинет и будет думать. Так же, как думал четырнадцать лет назад, после того злополучного собрания, на котором Ольга Ивановна Кашина, ныне покойная, объявила о Савельевском законе. Тогда у него получилось, получится и теперь.
– Что ж, я рад, что вы поняли меня. Идите, Олег Станиславович. Я вас не задерживаю, у вас впереди много работы.
Мельников поднялся, машинально собрал со стола разложенные документы, отчёты, проекты, чувствуя, что руки немного подрагивают, убрал их в папку, сделал шаг в сторону выхода.
– Погодите, Олег Станиславович. Чуть не забыл. Ещё одно, – остановил его Ставицкий, и Олег обернулся.
– Слушаю, Сергей Анатольевич.
– Тут… – Ставицкий порылся в стопке бумаг, лежащих на его столе. – В общем, сегодня к семи часам надо будет подготовить кое-какое оборудование и медикаменты, вот список, – он протянул Олегу извлечённый из вороха бумаг документ. – И бригаду медиков: хирургов, анестезиологов, медсестёр, человек пять-семь, не больше, там всё указано. И не самых лучших, подберите из тех, кто работает на нижних ярусах.
– Для чего это? – Олег пробежал список глазами: мобильная операционная, антибиотики, обезболивающее.
– Для отправки на АЭС, – нехотя сообщил Ставицкий, поморщился и добавил. – Иногда надо проявлять гуманизм и великодушие. На станции есть раненые, среди них бывший глава энергетического сектора, Руфимов, опыт и знания которого в данной ситуации слишком важны, чтобы мы могли разбрасываться ценным материалом. Так что… отдайте распоряжение, проконтролируйте и не берите это в голову, у нас с вами есть дела намного важнее. Пусть к семи все будут готовы, в конце списка указано место сбора, там бригаду встретят и всё объяснят. А вы, будьте добры, займитесь нашим проектом, и, если вдруг мне покажется, что вы намеренно затягиваете сроки и тормозите, боюсь, мне придётся принять не очень популярные меры. Я понимаю, что вы хотите всё проверить, просчитать, но некоторые наши коллеги уже выражают определённую обеспокоенность. Так что, будьте добры, не дайте мне повод усомниться в вас.
Олег кивнул.
– Хорошо, Сергей Анатольевич, я всё сделаю.
Он ещё раз пробежал глазами список. И у него в голове вдруг всё прояснилось, он внезапно понял, как он должен поступить. Слава Богу, удача улыбнулась ему и подкинула шанс, пусть даже единственный, но он, Олег, выжмет из него всё, что можно.
– Я всё сделаю, – повторил он и быстро покинул кабинет Ставицкого.
Глава 7. Оленька Рябинина
– Оль, сходи, посмотри, открылась наша кафешка или нет.
Верин голос звучал, как обычно, чётко и требовательно – если Вера, когда и обращалась к Оленьке по-другому, не в приказном тоне, то крайне редко и неохотно.
Так было всегда, с того самого первого дня, как они познакомились. Кажется, это был какой-то праздник в доме Ледовских, куда были приглашены родители Оленьки. Мама тогда велела горничной Гале одеть пятилетнюю Олю в новое розовое платье и уложить волосы по-взрослому: поднять наверх, соорудив что-то вроде короны, утыканной блестящими шпильками. Оленька мужественно терпела, боясь пошелохнуться. Горничная Галя ей не нравилась, она была старая и сморщенная, и пока Галя, колдовала над прической, Олин взгляд то и дело упирался в морщинистую, коричневую шею, похожую на старую иссохшую корягу. К тому же от рук Гали пахло моющим средством и чем-то ещё, резким и неприятным, и Оленьке стоило большого труда не оттолкнуть от себя эти руки, больно стягивающие её волосы и втыкающие острые шпильки, царапающие кожу. В другое время она бы так и сделала, но рядом была мама, строго следившая и за горничной, и за дочерью, а при маме Оленька не смела, потому что знала, что надо, чтобы всё было безупречно. Она не понимала, что это значит, но ей нравилось, как звучит само слово, которое мама часто произносила, чеканя каждый слог: бе-зу-преч-но.
У Ледовских мама за руку подвела Оленьку к темноволосой девочке, худой и некрасивой. Платье у девочки было уже чем-то испачкано, на правой щеке красовалась свежая царапина, от которой Оля, как ни старалась, никак не могла отвести взгляд, и только волосы были аккуратно заплетены в две тугие толстые косы.
– Ты похожа на куклу, – бесцеремонно сказала девочка, быстро оглядев Оленьку с головы до ног. – А в куклы я не играю.
Оленька не успела ничего ответить, так растерялась, что забыла даже заплакать, но девочка тут же добавила:
– Но с тобой так и быть – буду играть.
И они стали играть, а на прощанье Вера, так звали девочку, сказала, протянув Оленьке липкую, измазанную вареньем ладонь:
– Теперь мы с тобой подружки.
Так началась их дружба, которая со стороны, наверно, выглядела странной, хотя Оля никогда особо не задумывалась ни на над тем, в чём была эта странность, ни что такое дружба вообще. Оленьке Рябининой было удобно. Да, Вера командовала ею, управляла и приказывала, иногда могла обозвать, но в целом Олю всё устраивало. Дома ею руководила мама, в школе Вера, а она послушным корабликом плыла по реке жизни, на которой не было ни камней, ни опасных порогов.
То есть, в целом, всё у Оли Рябининой было хорошо, вернее, было бы хорошо, если б не Ника Савельева, которая прилагалась в нагрузку к Вере Ледовской и, соответственно, вместе с Верой ко всей Олиной жизни.
– Ну ты чего, не слышала что ли? Сходи, посмотри, открылось уже кафе.
От повторного Вериного окрика Оленька вздрогнула, почувствовала, как на лицо наползает растерянность, но она быстро справилась с собой и выдавила улыбку.
– Да, сейчас, девочки.
После занятий Вера притащила её на детскую площадку, одну из тех, которые были сооружены на входе в парковую зону общественного этажа. По выходным здесь было полно детей, но сегодня площадка пустовала, только на верёвочных качелях сидела Ника Савельева, слегка покачиваясь и задумчиво ковыряя ногой потёртый и задравшийся в нескольких местах старый ковролин. Зачем Вера позвала Олю с собой, было непонятно, вряд ли и сама Вера могла бы ответить на этот вопрос, потому что сейчас Оля Рябинина им явно мешала – это было заметно по недовольному взгляду Савельевой, который та и не думала скрывать, – и Вера поспешила избавиться от Оленьки под первым попавшимся, совершенно дурацким предлогом. Впрочем, как и всегда: Вера Ледовская никогда особо не задумывалась ни над предлогами, ни над тем, насколько некрасиво или обидно это выглядит. Для неё, Оленьки, обидно.
И всё же Оля Рябинина послушно отошла в сторону от детской площадки, завернула за угол и направилась в сторону кафе.
Оно уже было открыто, но возвращаться назад Оленька не стала. Она уселась за один из столиков, подготовленный для посетителей, раскрыла меню, быстро пробежалась глазами по знакомым строчкам и отложила в сторону. Официанты к ней не спешили, две девушки ещё накрывали дальние от окна столы, а третий официант, молодой парень, стоял у стойки и о чём-то весело болтал с барменом.
Если бы они сидели сейчас здесь втроём, она, Вера и Ника, этот красавец с томным бархатным взглядом и ярким румянцем на смуглых щеках уже стоял бы у их столика, рассыпаясь шуточками и комплементами. Так было всегда: на Веру или на Нику он реагировал мгновенно, а её словно не замечал. Почему – Оленька не понимала. Она была хорошей девочкой и, мало того, она была красивой девочкой, аккуратной, улыбчивой и вежливой, намного привлекательней Веры Ледовской, которая хоть и переросла свою детскую угловатость, но красавицей так и не стала, и уж намного красивей Ники – рыжей, веснушчатой и большеротой.
Если бы Оле Рябининой кто-нибудь сказал, что она завидует и кому – Нике Савельевой, – она бы только недоумённо вскинула брови и округлила глаза. По мнению Оленьки Ника была последним человеком на земле, которому можно было завидовать – худая, больше похожая фигурой на подростка, чем на семнадцатилетнюю девушку, с волосами, которые не брала никакая расчёска, с нелепой улыбкой на вечно обкусанных губах – чему там было завидовать? Даже смешно. И, тем не менее, Оля ей завидовала. И не только завидовала. В глубине души хорошей девочки Оленьки Рябининой гнездилось ещё одно чувство, необычно острое, злое, которое временами пугало, но от которого Оля всё же не спешила избавляться, да и вряд ли бы смогла. Иногда её охватывало жгучее желание, чтобы у Ники что-нибудь случилось, что-то пошло не так, и, воображая себе заплаканное лицо подруги, красный, распухший нос, представляя себе это жалкое зрелище, она испытывала даже не удовольствие, а наслаждение, душное, сладкое и опьяняющее.
Но у Ники Савельевой ничего не случалось. У неё всё было хорошо. Ровно. И эта несправедливость очень удручала Олю Рябинину. Никин отец занимал чуть ли не самый высокий пост в Башне, хоть и был безродным выскочкой (Оля слышала: так говорила мама своим близким знакомым), и потому никому в школе и в голову бы не пришло оспаривать закрепившееся за Савельевой негласное звание принцессы; Ника жила в одной из лучших квартир наверху, и, хотя самой Оле квартира Савельевых не нравилась, она считала, что обладали ею Савельевы незаслуженно; и даже их дружеское трио на самом деле никаким трио не было – ведь ей, Оленьке, отводилась жалкая роль тени, которой можно безнаказанно помыкать. А самым большим огорчением для Оли Рябининой был Саша Поляков, которого рыжая уродина Савельева крепко привязала к себе.
Этот красивый, спокойный мальчик нравился Оле. И иногда, засыпая в своей мягкой и уютной кровати под обволакивающий свет ночника, удобно подоткнув под голову подушку, пахнущую лавандой и летней свежестью, она даже думала, что это любовь, хотя, конечно, никакой любовью это не было – это было прихотью, детским капризом, навязчивым желанием обладать тем, чем обладала та, кого Оля Рябинина ненавидела. Ненавидела до помутнения. До дрожи в коленях. До темноты в глазах.
– Вы уже что-то выбрали? – перед ней незаметно вырос официант. Вежливо улыбнулся и посмотрел сквозь неё…
***
– Воробьёва, Нилова, хватит переговариваться, вы мешаете остальным студентам слушать! – резкий голос преподавателя оторвал Оленьку от воспоминаний, она вздохнула, посмотрела на изящные часики на запястье – до перемены оставалось десять минут – и невольно улыбнулась.
Если подумать, то с того дня, который только что всплыл в памяти, прошло не так-то много времени, меньше, чем полгода. А как всё изменилось. Для всех. Для Веры Ледовской. Для задаваки Савельевой. И главное – для неё, Оленьки Рябининой. И в этом и есть наивысшая форма справедливости, ведь каждый в итоге получает то, что заслуживает, а терпеливый и умеющий ждать – получает вдвойне. Себя Оля Рябинина именно таким человеком и считала.
Где теперь Савельева? Сидит, запертая в четырёх стенах. А её любимый папочка? Копошится среди грязных и вонючих машин где-то внизу, а часики-то тикают, и недолго осталось Павлу Григорьевичу. Вера Ледовская (Оля чуть скосила глаза на свою бывшую подружку – та сидела через проход на три парты впереди – и презрительно усмехнулась), у этой тоже, при всей внешней стабильности дела обстоят неважно: со смертью старого генерала Верино положение сильно пошатнулось. Ну да, она – из военной элиты, но будем честными, это имело бы значение, будь Вера Ледовская мужчиной, могла бы тогда служить Олиному отцу, а так… разве что замуж выскочит за какого-нибудь не слишком привередливого и не разборчивого в женской красоте чиновника средней руки.
Оленька опять заулыбалась своим мыслям и сладко потянулась, как сытая, разбуженная ото сна домашняя кошка, задела локтем лежавшую с краю тетрадку, и тетрадка слетела со стола, плавно спикировав в проход. И тут же – Оля не успела даже нагнуться, сидевший сбоку от неё Димка Русаков подкинулся, словно только этого и ждал, бросился в проход, поднял тетрадь и протянул Оленьке, угодливо и заискивающе улыбаясь. Оленька царственно кивнула (она часто репетировала такой кивок у зеркала – доброжелательный, но снисходительный, у неё очень хорошо получалось), приняла тетрадь, небрежно положила перед собой. Да… а ведь ещё несколько дней назад красавчик Русаков смотрел на неё, как тот официант в кафе – слегка прищурившись, как сквозь мутноватое, плохо вымытое стекло. Ну ничего. Теперь уже так не будет.
При мысли о том официанте и о незамечающем её раньше Русакове на Олино лицо набежала тень. Её новая жизнь, которая так триумфально началась два дня назад на светском рауте, где Верховный торжественно объявил б их помолвке, слегка потускнела, как будто кто-то дохнул на только что вымытую и до суха протёртую грань тонкостенного стеклянного бокала, и Оленька раздражённо подумала, что не так уж и мил этот Русаков, да и вообще неплохо бы уточнить его происхождение – всё же нехорошо, если окажется, что вместе с невестой самого Верховного учатся сомнительные люди с не самой чистой кровью. Русаков, словно угадав, о чём она думает, беспокойно заёрзал на своём месте и ещё шире заулыбался, но Оля, погасив улыбку, уже отвернулась от него. Прежнее радужное настроение исчезло, но на помощь тут же пришло другое воспоминание, которое Оленька Рябинина с ловкостью фокусника извлекала из памяти всякий раз, когда ей вдруг становилось грустно, или что-то омрачало, вот как сейчас: некрасивое, перекошенное от злости, красное лицо Ники Савельевой, тогда в парке, когда она увидела их целующимися – её и Сашу Полякова.
…Нет, всё же мама была не права, когда недоумённо изогнула правую бровь и поинтересовалась, брезгливо протирая салфеткой руки: «Ольга, зачем тебе этот мальчик? Он же… он – никто». Тогда Оленька в ответ лишь пожала плечами. Конечно, Поляков был никто (это было ещё до всех известных событий), и по большому счету, узнав, что Ника Савельева его бросила – сама бросила, желание обладать этой игрушкой у Оленьки почти исчезло, но что-то интуитивно подсказывало, что не всё так просто, и именно вот это – её, Оленькины отношения с отвергнутым всеми Сашкой Поляковым, открытые отношения, у всех на виду – больно ударят по Савельевой.
Так оно и вышло. И, увидев вспыхнувшее некрасивое лицо Ники, там, в парке, Оля Рябинина испытала почти физическое удовольствие, ни с чем не сравнимое, не похожее ни на что. Так что оно того стоило.
Конечно, путь в прежнюю компанию после такого Оле был заказан, но она с каким-то облегчением поняла, что не сильно-то и расстроилась. На самом деле: о чём или, вернее, о ком там было горевать? О Шостаке? О близнецах Фоменко? Или о Вере? Весьма сомнительная потеря. Правда, вначале Оля слегка опасалась, всё же Верин дед был непосредственным начальником её отца, но очень скоро поняла, что бояться тут нечего. В доме велись бесконечные, туманные разговоры о скорой смене в правительстве, и, хотя такие разговоры Оля слышала постоянно – сколько себя помнила, именно после объявления Савельева главой Совета, они стали не просто более настойчивыми и несдержанными, а приобрели совершенно иное звучание, оформились, и из пустой болтовни превратились в намерения. Всё это Оленька хоть и не понимала до конца, но улавливала на уровне женской интуиции, звериного чутья, и, сложив в своей хорошенькой головке два и два, она поступила так, как поступила, и ничуть не прогадала.
