Текст книги "Птицы войны"

Автор книги: Ольга Погодина-Кузмина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 5 страниц)

Саволайнен обнял Марию, поцеловал ее легкие светлые волосы.

– Милая, я с тобой. Я люблю тебя… Все плохое осталось в прошлом. Нужно забыть.

– Нет, забывать нельзя! – проговорила она с внезапным, не свойственным ей ожесточением. – Пока он жив, я буду думать обо всех тех людях, которых он убил. Пока он жив, мы все в опасности – ты, я, Алекси!

Матиас потрясенно замолчал. А если это правда, и жена не ошиблась?

– Хорошо. Я попробую навести справки. Попрошу редакцию сделать запрос…

Тревога, вдруг охватившая его, заставила подойти к шкафу и достать высоко спрятанную обувную коробку.

– Здесь лежит пистолет. Просто, чтобы ты знала.

Матиас открыл коробку. Мария подошла, взяла и осмотрела пистолет привычно и деловито. Саволайнен невольно подумал, как мало знает о женщине, которая живет с ним бок о бок столько лет.

Они почти не говорили о лагере, она никогда не вспоминала тюрьму, хотя он догадывался, какой ад ей пришлось пережить.

– Я купила билеты на футбол и конные соревнования, – голос Марии снова звучал привычно, немного устало. – Но мне уже не хочется никуда идти. Не оставляй меня одну, прошу тебя…

Саволайнен порывисто обнял жену. Она уткнулась лбом в его плечо.

– Поскорей бы кончилась эта Олимпиада!

* * *

– Показатели в норме.

Нестеров, голый по пояс, сидя на стуле, ощущал прикосновение к коже теплых женских рук и холодного кружка стетоскопа. Глубоко вдыхал, задерживал дыхание. Наконец врач отложила стетоскоп, раскрыла свою тетрадку для записей.  Неодобрительно покосилась на кипятильник в стакане, на банку кильки в томате, прикрытую льняной салфеткой.

Евдокия Платоновна – крашеная брюнетка лет сорока восьми, с красивым, но каким-то застывшим, всегда непроницаемым лицом. Видимо, строгая манера и категоричность выработались в ней от долгой работы в мужском коллективе, где в ходу и насмешки, и соленые шуточки.

– Показатели в норме. Одевайтесь.

Нестеров натянул майку, освободил место Саксонову. Коля, садясь на стул, украдкой заглянул в тетрадь докторши Гусевой.

– Хоть сейчас жениться, Лёша!

Чемпион-пятиборец Дечин, который у окна разминал плечи немолодому уже спортсмену Андрееву, высказал мнение:

– Вот отстреляется на медаль, тогда и женим. – Подмигнул Нестерову: –  Девок-то много, в очередь стоят. Хоть за валюту продавай!

Гусева пристально, с научным интересом посмотрела на Алексея.

– А вы что, не женаты, товарищ Нестеров?

Он улыбнулся.

– Да уже почти женат. Подали заявление перед самыми играми…

Саксонов обернулся.

– Да ну? Долго ты держался, Лёша, а все равно приплыл!

– На свадьбу приглашай! – пробасил Андреев. – Так не отделаешься!

Гусева жестом приказала Саксонову молчать, стянула его руку манжетой аппарата для измерения давления.

В комнату без стука зашел инструктор Бовин с какими-то бумагами.

– Товарищи, важное объявление! – Бовин принюхался. – А чем у вас так пахнет?

– Скипидар! – Дечин плеснул из бутылочки на руки, растер, снова взялся за плечи Андреева. – Самое лучшее средство – мышцы разогреть. А то у этих западников кремы всякие – химия!

Андреев как бы в оправдание указал на врачиху.

– Вот и Евдокия Платоновна одобряет!

Не удостаивая ни Дечина, ни Адреева взглядом, Гусева проронила:

– Медицина признает народные средства, но только как дополнение к научным методам лечения и профилактики.

Дечин посетовал:

– Строгая женщина Евдокия Платоновна. Живем как в пионерском лагере.  В шесть – подъем, в десять – отбой. Свет вырубает, и все, не поспоришь…

– Вот и не надо спорить! – одобрил Бовин. – Товарищи, важное объявление! Сегодня после ужина в «красном уголке» пройдет встреча с финскими журналистами. Будьте осторожны! Все ваши ответы могут быть использованы в целях капиталистической пропаганды…

Инструктор замолчал на полуслове, глядя под стол. Нагнулся, ногой придвинул к себе пластмассовое мусорное ведро и двумя пальцами достал «улику» – стеклянную бутылочку из-под кока-колы. Демонстрируя находку, он оглядел спортсменов с возмущением и укоризной.

– Товарищи, вас же предупреждали! Неизвестные напитки употреблять запрещено!

Саксонов попытался отшутиться – он, дежурный по комнате, забыл вынести ведро к общему мусорному баку.

– Да разве мы употребляли? В ихней кока-коле даже градуса нет. Что пил – что на баяне играл…

Бовин повысил голос.

– Вам все шуточки, а тут серьезное дело! В субботу еще экскурсия на стадион! Учтите, за самовольную отлучку будем серьезно наказывать…

– Попросите их еще в комнате прибрать, – добавила Гусева. – Гантели, сумки на проходе. Нарушена пожарная безопасность.

Она показала на кипятильник.

Нестеров, убирая свою сумку под кровать, случайно увидел раскрытый чемодан Саксонова. В нем лежали пачки спичечных этикеток и коробков.

Алексей натянул через голову олимпийку и вышел в коридор.

* * *

Серов в своей комнате, напоминавшей кабинет, сидя за столом, заполнял  какие-то бумаги.

– Алексей Петрович, вот хорошо, что зашли. Есть новости по нашей даме с крысами.

Он запер дверь, показал Алексею отпечатанную на машинке выписку.

– Глафира Мезенцева, эмигрантка, из семьи богатых фабрикантов. После Кронштадтского мятежа бежала по льду в Финляндию. Имеет связи с белоэмигрантским подпольем, жила в Берлине, в Париже. По некоторым сведениям, во время войны служила переводчицей в одной из тюрем Гестапо… Вернулась в Финляндию пять лет назад.

Алексей пробежал глазами справку.

– Наверняка остались родственники в СССР.

– Проверяем, – кивнул Серов. – Кстати, вы знали, что жена Саволайнена – тоже русская? Держит швейное ателье, где одеваются дамы из эмигрантской среды.  И Мезенцева там тоже бывает.

Алексей пожал плечами.

– Нет, он не говорил. Но я могу спросить.

– Вот что… Сегодня, во время интервью журналистам «Рабочей газеты» попробуйте договориться с Саволайненом о встрече. Мы вам организуем выход в город… Постарайтесь как можно больше разузнать про эту Хильду Брук, ну и прочее, по обстановке. Не мне вас учить…

Нестеров кивнул.

– До вечера.

Серов напоследок сообщил самое важное.

– Да, во время пресс-конференции в восьмом ряду у прохода сидели Саксонов, Гороховская и Гусева, а на седьмом – Шагинян, Ромашкова и Бовин.

* * *

– А я почти не волновался, – говорит улыбчивый Витя Чукарин, гимнаст. –  Ну Олимпиада… Что такого? Просто вышел и выполнил программу.

Чемпионов собрали в «красном уголке», посадили на фоне знамен, вымпелов и портретов. Тренеры, спортсмены – всего человек тридцать – стоят у стен и окон, готовы выступить в поддержку товарищей.

За столом сидит главный редактор финской «Рабочей газеты» Ярвинен, перед ним крутятся бобины солидного, отделанного хромом магнитофона. Переводчик из советского посольства чешет по-фински как на родном. Тут и Саволайнен с фотоаппаратом: щелкает спортсменов, ловит удачные, живые кадры. Рыжеволосая Хильда тоже напросилась, пообещав, что будет молчать и записывать – и правда, сидит в углу, делая пометки в блокноте.

Переводчик ставит микрофон перед Ниной Ромашковой.

– Я? А что говорить?..

– Что вы почувствовали, когда поняли, что побили рекорд?

– Помню, посмотрела на табло, увидела свой результат… Подумала – наверное, тут какая-то ошибка. То есть, я на тренировках бросала и на пятьдесят четыре, но здесь волнуешься сильно… А девочки уже ко мне бегут. Кричат: «Рекорд, рекорд!» А я ничего не понимаю… Тренер им говорит – погодите радоваться. Может, они еще все пересчитают…

Ярвинен спрашивает через переводчика.

– Кто пересчитает?

– Ну, судьи, организаторы… А потом слышу, объявляют… мое имя!

Нина вдруг, без всякого перехода, заливается слезами. Она прячет лицо в ладони. К ней бросаются подружки. Саксонов смеется.

– Плачь, Нинка, плачь! Тебе можно, ты теперь навек в истории. Первая олимпийская чемпионка СССР!

Бовин приподнимается.

– Товарищи, посерьезнее! Времени мало, не отвлекайтесь!

Ярвинен говорит по-фински, переводчик спрашивает:

– Это правда, что гимнаст Грант Шагинян имеет повреждение ноги?

Шагинян смущенно прячет глаза.

– Было дело… Ранило в сорок третьем году, на фронте. Думал, не то что гимнастикой, ходить не смогу. Инвалидом жизнь закончу…

Тренер перебивает гимнаста.

– Видали инвалида? Да у него соскок с коня – это же песня армянской зурны! Он же в Будапеште шесть золотых медалей взял на гимнастическом турнире. Сразу на четырех снарядах! И здесь уже золото и серебро…

Шагинян улыбается.

– И еще возьму. Завтра на брусьях…

Саволайнен фотографирует Шагиняна, Ромашкову, Саксонова. Ярвинен спрашивает:

– А всего – сколько фронтовиков в вашей команде?

Бовин пожимает плечами.

– Мы не вели подсчет. Что вы хотите – военное поколение…

Гимнастка Маша Гороховская поднимает руку, как в школе. Оглядывается на спортсменов.

– Можно, я скажу, ребята? Многие из вас сражались на фронте, были ранены, контужены… Кто-то – как Ваня Удодов, как Витя Чукарин, – чудом выжили в нацистских лагерях смерти. А кто-то работал в тылу, на заводе. Или, как я, пережил блокаду Ленинграда. В пустом холодном общежитии, когда нет сил подняться с постели… Но ты встаешь, идешь на крышу тушить зажигательные бомбы.

Саволайнен делает фотографии. Нестеров встречается с ним взглядом, сжимая в руке записку, в которой назначено время и место встречи. Когда все потянутся к выходу, Алексей найдет случай сунуть записку Матиасу в карман.

– Знаете, что я думаю? Мы все фронтовики, – продолжает Маша, оглядывая ребят. – Вся страна, от мала до велика. Только война не сломила нас, а закалила. Сжала в тугие пружины. Мы узнали большое горе, но не перестали мечтать и дерзать. И мы будем бороться за то, чтобы жизнь наша была по-настоящему счастливой!

Спортсмены хлопают в ладоши – не по разнарядке, от души. Ярвинен смотрит на девушку.

– Я хотел спросить… В Советском Союзе до сих пор испытывают ненависть к Германии? И к тем странам, которые воевали на стороне Гитлера?

Бовин с тревогой оглядывается на Серова, но тот молчит, молчат и спортсмены. Нестеров, сам не зная почему, вдруг вспомнил эти стихи, начинает негромко читать отрывок из Гейне.

– Ein neues Lied, ein besseres Lied, o Freunde, will ich euch dichten, – и сам переводит. – Новую песню, лучшую песню, друзья мои, я напишу для вас…

Гороховская подается вперед, показывая на блокнот Хильды Брук.

– Запишите там себе… У советских людей нет ненависти к другим народам.  Мы ненавидим только нацизм. Только нацизм!..

Глава 5. ОШИБКА МАСКИРОВКИ

Лобстеры медлительно шевелят клешнями, словно монахи возносят молитвы морскому богу. Рядом аквариум с рыбой. Карпы и сазаны, перебирая плавниками, сквозь зеленоватое стекло наблюдают за сухопутными чудовищами. Слышен стук ножей и вилок, на террасе играет оркестр.

Перед Мезенцевой на белоснежной скатерти бокал белого вина, соус, мисочка с лимонной водой для ополаскивания пальцев. Перед Шилле стакан виски со льдом.

– O! Manific! Великолепно… Я мечтала об этом два года, – Глафира с наслаждением разломила лобстера, наклонилась, чтобы высосать сок из клешни. – Мы здесь живем в нищете и убожестве, господин Крамп… В нищете и убожестве.

Шилле любитель маскировки – в этот раз надел парик, золотые очечки с круглыми стеклами, приклеил пшеничные усы и, кажется, засунул за щеки вату, чтобы выглядеть полнее. Поэтому не ест, а только глотает виски.

– Много русских осталось в Хельсинки после войны?

Мезенцева до дна выпила бокал вина, сделала знак официанту «повторить».

– Хватает…

– Вы знаете всех?

Немец рассеянно оглядел помещение ресторана. Он задает вопросы как бы между прочим, но Глафиру не проведешь.

– Я не рыба, господин Крамп, не подводите свой сачок. Кто конкретно вас интересует?

Шилле сделал глоток виски.

– Не вспомню имени, Марта или Магда… Дочь русской певички и немецкого физика. Она жила в Берлине перед началом войны… У нас было что-то вроде интрижки. Я слышал, она переехала в Хельсинки.

– Может быть Мария? Ее девичья фамилия Шваб. Жена репортера из коммунистической газетенки. У нее швейное ателье на Эспланаде. Я у нее шила жакет… Ужасная обдираловка!

Шилле поморщился.

– Нет, ту звали Магда… Впрочем, забудьте. Нет смысла ворошить прошлое.

Кельнер в белой ливрее сачком вылавливал из аквариума рыбу. Крупный сазан повернулся в воде, ударил хвостом, но тут же был ловко закручен в сетку.

Мезенцева сладостно обсасывала хвост лобстера.

– Прекрасно! Жаль, что меня не видят старухи из «Русского дома». Они бы лопнули от зависти… Что скажете о деле, Крамп?

Он ответил после паузы.

– Что ж, я посмотрел материалы. Пожалуй, ваши сведения представляют некоторый интерес.

– Некоторый интерес! – передразнила Мезенцева. – Да это настоящее сокровище! А скоро я заполучу всю документацию. Средства связи, радары, передающие устройства.

Глафира подметила, как алчно блеснули его глаза за стеклами очков.

– Повторяю: мне нужно знать, как к вам попали эти сведения. Кто ваш связной?

– Хотите, чтобы я сдала вам курицу? Ну нет. Сначала купите золотые яйца.

– Вы получите свой гонорар, если выведете нас на всю цепочку от агента до курьера.

Мезенцева задумчиво отодвинула тарелку с остатками панциря.

– Зря вы отказались, лобстеры божественны. Что ж, в общем мне все равно, как вы будете дальше разбираться с этой историей. Вы все узнаете… Только деньги вперед.

Шилле допил виски и щелкнул пальцами, подзывая кельнера.

– Счет!

– Но я собиралась взять десерт.

– Я не располагаю временем. Вы ставите передо мной нелегкую задачу, но так и быть. Вам соберут деньги – часть наличными, часть в ювелирных изделиях, как просили. Встретимся в субботу в пять часов, у входа в парк Эспланада.

Принесли счет, Шилле внимательно изучил бумагу и полез за портмоне. Мезенцева по-фински обратилась к парню в белой ливрее.

– Вызовите мне такси. Цветочная улица, дом девять. И включите сумму в счет.

Официант вопросительно глянул на Шилле. Тот холодно кивнул.

* * *

В ателье тоже пили белое вино, загородив ширмой витрину, поставив бокалы и бутылку на раскроечный стол. Хильда и Мария сидели на диванчике, Саволайнен примостился на высоком табурете.

– Они все время говорили о войне, – недоумевала рыжеволосая Хильда. –  Я понимаю, это было страшное время. Но почему русские не хотят поскорее все забыть?

– Если на твоих глазах убивают ребенка, старую женщину, брата… Ты будешь это помнить всегда. Русские потеряли миллионы жизней.

Хильда хмурила тонкие брови.

– Значит, это будет продолжаться вечно! Мы ненавидим и боимся их, поэтому готовим новое оружие… Они в ответ боятся нас, ненавидят. И самолет над нейтральными водами – для них угроза. Его уничтожают…

Саволайнен попытался подбодрить девушку.

– Я уверен, надежда есть. Дай мне время, на днях я что-то узнаю…

Хильда допила вино и поднялась, расправляя юбку.

– Матиас, Мария, я хочу вас поблагодарить за участие. Вы мне стали как родные, помогли пережить это трудное время. Знаете, я рада, что приехала в Хельсинки. Иначе, наверное, мы бы не встретились с Эриком. Не знаю, что бы я делала без него!

Мария крепко обняла Хильду.

– Эрик отличный парень, смотри – не упусти.

– Уж постараюсь, – впервые за весь вечер улыбнулась девушка. – Мне пора.

Саволайнен окрыл дверь в кабинетик Марии, где стоял телефон.

– Хильда, мне нужно сделать звонок в редакцию. Подожди, мы тебя подвезем  до отеля.

Девушка взяла свою сумку.

– Спасибо, Матиас, я хочу пройтись.

– Но на улице дождь!

– Ничего. Я люблю такую погоду.

Мария сняла с вешалки свой красный плащ с капюшоном.

– Возьми хотя бы плащ.

Хильда, поблагодарив, обняв на прощание финских друзей, накинула на голову капюшон и вышла из ателье.

Накрапывал дождь, шелестели мокрые кусты, улицы были безлюдны. Хильда шла по бульвару, думая о словах Марии. Да, боль, которую нам причиняют, отнимая близких, невозможно забыть. Война, как древний скандинавский уроборос – змей, кусающий себя за хвост. Как вырваться из этого убийственного круга? Простить врага? Но разве это не признание слабости? Эрик говорит, что мы должны восстановить доверие, которое когда-то было у России и Европы. Он пацифист и выступает за сокращение вооруженных сил и расходов на оборону, за прекращение военного сотрудничества с Америкой. Пока это только студенческие выступления, но ведь они и меняют политику. Так говорил отец.

Если Эрик решится делать политическую карьеру, Хильда поможет ему. Такие люди нужны в парламенте – честные, добрые, скромные. Конечно, будет непросто пробиться, это дело нескольких лет…

Думая об этом, Хильда подошла к железнодорожному мосту, за которым начиналась улица, ведущая к университетскому кампусу. Выходя из ателье, она  не заметила, как за ее спиной из-под навеса автобусной остановки шагнул коренастый мужчина в шляпе. Из-за шума дождя она не слышала его тяжелой поступи и, поднимаясь по скользким ступеням моста, не подумала обернуться, когда за ее плечом возникла тень незнакомца.

– Нет ли спичек?

– Простите…

 Недоумение, попытка осознания, ужас, погружение в кошмар – Хильда пережила этот переход за две или три секунды, которые понадобились Кравецу, чтобы опрокинуть ее на перила, схватить за лодыжку и сбросить с моста.

Она летела, и ее мозг перестал анализировать реальность, воспринимая происходящее как внезапно случившийся сон. Хильда увидела рассвет над бескрайним пространством свинцово-серой воды, низко над водой летящий шведский самолет-разведчик «Дуглас». Сквозь радиопомехи звучал голос диспетчера. Это был чужой язык, но Хильда понимала каждое слово:

– Экипаж ДС-3, вы нарушили воздушную границу СССР… Экипаж ДС-3 – следуйте за бортом пограничной службы… Экипаж ДС-3, требуем подчиниться приказу.

Но шведский самолет не поворачивал, он уходил в сторону нейтральных вод.  И тогда в небе показался советский истребитель, стремительно приближаясь, накрывая «Дуглас» своей тенью.

– Огонь!

Хильда упала на рельсы. Боль взорвала ее изнутри, но за мгновение до гибели она успела увидеть, как шведский самолет, охваченный пламенем, падает в воду.

* * *

– Башня Олимпийского стадиона имеет высоту семьдесят два метра семьдесят один сантиметр. Именно на такую длину метнул копье рекордсмен Матти Ярвинен на Олимпийских Играх 1932 года, – молодая женщина-экскурсовод подвела группу советских спортсменов к башне стадиона. Мужчины задрали головы, оценивая высоту, а девушки-спортсменки продолжали украдкой разглядывать костюм и туфельки экскурсоводши.

– Чаша стадиона достигает в длину двести сорок три метра и в ширину сто пятьдесят девять метров. Внутренний вид арены напоминает древние стадионы античности…

Нестеров встал поближе к Саксонову.

– Ну что, Коля? Айда? Лучше момента не будет…

Саксонов почесал бритый затылок, украдкой глянул на часы.

– Бовин узнает – убьет.

– Дрейфишь? А еще фронтовик!

За стенами стадиона слышался гул толпы болельщиков, голос комментатора оглашал результаты, – шли соревнования по легкой атлетике. Экскурсоводша с приятным северным акцентом продолжала рассказывать:

– Стадион построен по проекту двух архитекторов: Юрьё Линдегрена и Тойво Янтти. К нынешней Олимпиаде все спортивные объекты были обновлены и перестроены.

Нестеров потянул Саксонова за рукав.

– Пошли, пока они на башню лезут… Лучше случая не будет. Скажем, что потерялись.

– Ладно. Черт с тобой!

Когда группа подошла к башне, Нестеров и Саксонов незаметно отделились от экскурсии, замешались в толпу возле кассовых окошек и уже через минуту скрылись за углом здания.

Они прошли через парк, глазея по сторонам. Коля заранее нашел на карте адрес клуба коллекционеров – недалеко, в прогулочной части города. Нестеров проводил Саксонова и двинулся вниз по бульвару.

Портновский манекен, выставленный в витрине небольшого ателье, привлек его внимание. Молоденькая продавщица с чуть раскосыми глазами говорила по-русски. Она принесла ему целую стопку модных журналов с выкройками, и Нестеров купил четыре штуки, кое-как засунул во внутренний карман пиджака.

Он вышел на набережную чуть раньше назначенного времени, но Саволайнен уже ждал его, сидя на парапете, покуривая сигарету. Матиас поднял глаза на Алексея и сказал вместо приветствия:

– Вчера погибла журналистка Хильда Брук. Я не верю, что она покончила с собой. И не хочу думать, что это сделали ваши… из-за этого чертова самолета!

Нестеров не знал, что сказать, но Саволайнен и не ждал ответа. Он развернулся и пошел в сторону бульвара.

– Куда ты?

Матиас махнул рукой.

– Пойдем, выпьем пива.

Потом они сидели на заброшенном причале в портовой заводи. Нестеров разулся, опустил ноги в воду. Он с удовольствием потягивал прохладное пиво из стеклянной бутылки с длинным горлышком, слушал нервную, сбивчивую речь Матиаса.

– Почему не признаться, что ваши сбили самолет? Вот за это не любят политику Советов – вы скрываете, отрицаете очевидное… Поэтому вас все боятся!

– Пускай боятся. Лишь бы не лезли к нашим границам, – Нестеров неторопливо отпил из бутылки. – Ты хоть понимаешь, что сегодня даже одиночный самолет может причинить противнику серьезный вред? А если он прорвется с ядерной бомбой?..

– У вас тоже есть бомба! Никто в здравом уме не станет на вас нападать!

Вдалеке у небольшой отмели на воду сели три большие белые птицы. Неужели лебеди? Нестеров вдохнул всей грудью, чувствуя непривычный покой и отрешенность.

– Скажи мне, Матиас… На кого ты работаешь? На американцев?

Саволайнен, не в силах сдержать раздражения, вскочил, размахивая руками.

– Ты совсем дурак? Я коммунист! Я жизнь отдал этой партии!

Он прошелся по причалу, взъерошил волосы.

– Русские! Вы весь мир втянули в свою затею! Построить рай на земле!  Но оказалось, что вместе с раем непременно надо строить ад для всех, кто не соответствует вашей картине будущего!

Нестеров усмехнулся.

– Ничего себе, разошелся! Что тебя так припекло?..

Саволайнен, немного успокоившись, снова сел рядом.

– Не будем спорить, Алексей. У меня к тебе серьезный разговор, – он полез в карман и достал вырезку из немецкой газеты. – Помнишь его? Готлиб Шилле, начальник тюрьмы Плетцензее…

Нестеров сощурился на солнце, разглядывая фотографию Шилле.

– Я все помню, Матиас. И тот лес, и тот день… И ту могилу, где осталась Мария.

Саволайнен торопливо перебил.

– Захоронение перенесли. В тюрьме хотят открыть музей… Я делал запрос в архив, и мне написали, что в феврале 45-го года Шилле погиб на линии Курляндской обороны.

Саволайнен помолчал. Затем достал другую фотографию. У большого стеклянного окна стоял человек с залысинами на лбу, с небольшими усиками. Шилле постарел, усох, но это был тот самый нацистский офицер, который летом сорок первого года расстреливал французских коммунистов в лесу рядом с военным аэродромом. За его плечом виднелся профиль женщины с заостренным носом. Нестеров узнал Мезенцеву.

– А эту фотографию несколько дней назад случайно сделал наш репортер.  На башне Олимпийского стадиона…

Нестеров быстро взглянул на Саволайнена, взял фотографию, пристально разглядывая.

– Значит, Шилле жив?

– Да. Пришлось провести целое расследование… Он въехал в страну как Сайрус Крамп, американский фабрикант. Цель – туризм и отдых.

Нестеров показал на Мезенцеву.

– Эта женщина – та, с крысами, на пресс-конференци.

Саволайнен кивнул.

– Мадам Мезенцева. Я ее немного знаю. Эмигрантская община устраивает акции у русского посольства, она всегда участвует…

Нестеров почесал переносицу.

– Знаешь, у нас в газетах пишут – США принимает нацистов, дает им работу в спецслужбах, на военных заводах… Я думал – так, преувеличение.

– Не «так»… В ФРГ год назад проходили слушания по делам двадцати пяти  командиров анйнзацкоманд. К реальным срокам приговорили только двоих…  Остальные были отпущены на свободу.

– Ну… Зато пиво у вас хорошее, ничего не скажу.

Нестеров поднялся на ноги и начал надевать носки и ботинки.

– Мне пора идти. Дай мне эти фотографии. Поговорю с нашими… Подумаем,  как быть.

– Я решил сделать репортаж о тайном расстреле французских коммунистов, – сказал Матиас. – Отправлю материал в Париж, в еврейские организации. Попробуем возобновить дело, подать в суд. Шилле не должен оставаться на свободе.

Вместе они двинулись по набережной в сторону парка.

– Вот ты говоришь, мы, русские, перенесли на землю рай и ад. А разве Шилле не заслуживает ада? Не когда-то там, в загробной жизни, предположительно, а прямо здесь, на земле? Чтоб как следует ад, чтобы наверняка? За Марию, за всех невинно убитых и замученных? За чудом выживших?

Все это время Саволайнен осознавал, что поступает бесчестно, и страшно тяготился своим положением. Он понимал, что должен рассказать Нестерову, как отыскал Марию в конце войны и помог выехать из Германии. Должен сообщить, что она жива. Но страх, который Матиас испытывал при мысли, что может потерять эту женщину, буквально парализовал его волю. Уже понимая, что Нестеров сейчас уйдет и другого шанса открыть правду не будет, Саволайнен решительно повернулся к нему.

– Алексей, я хотел тебе сказать…

Но Нестеров озабоченно взглянул на часы.

– Прости, Матиас, спешу! Автобус отходит в пять. Завтра придешь на стрелковые состязания? Мы выступаем в Мальми.

Пружинистой спортивной походкой Нестеров удалялся по набережной. Саволайнен смотрел ему вслед и думал: «Так лучше. Пусть они оба ничего не знают».

Три большие белые птицы поднялись над водой и полетели в сторону заповедника.

* * *

Снова лил дождь, начинались сумерки. Шилле в рыбачьем брезентовом плаще, в резиновых сапогах, сунув руки в карманы, шагал по берегу пруда. У Мезенцевой мгновенно промокли туфли, зонт сломался и обвис.

– Охота вам гулять в такую омерзительную погоду? Меня ждет такси. Деньги  при вас?

– Кто ваш агент? Где назначена встреча? – снова спрашивал Шилле с дотошностью, наводящей скуку. – Я должен отчитаться в центр. Я отвечаю за расходование средств.

Порыв ветра пробирал до костей, Мезенцева поежилась в своей легкой накидке – она выходила из дома, не имея намерения разгуливать под дождем.

– Шут с вами, я скажу. Завтра, в четыре часа, у нас назначена личная встреча на стадионе в Мальми. Никаких паролей и посредников. Я получу документы сама, в женском туалете…

– Курьер – женщина? – Шилле резко повернул голову. – Спортсменка?

 Глафира почувствовала злость.

– Шилле, какого черта вы устраивает мне допрос? Где деньги?

Он пожал плечами.

– Глупо гулять по парку, набив карманы долларами, мадам Мезенцева. Деньги в машине. Там, у бокового входа.

– Так идемте!

Дождь усилился, но за деревьями показались огни ресторана, послышалась музыка. В зале танцевали – тени кружащихся пар виднелись сквозь стекла, залитые дождем.

– Дьявол, неужели наконец все закончится? – пробормотала Глафира. – Париж!.. Так хочется еще пожить! По утрам пить кофе на террасе с видом на Сену, завести себе любовника – араба или африканца… У вас есть любовник, Шилле? Ведь вы, кажется, не по женской части…

Мезенцева не успела договорить – ее ударили сзади по голове чем-то тяжелым. Парик смягчил удар, с ловкостью кошки она отскочила, и, увидев Кравеца с монтировкой в руке, мгновенно оценила опасность и бросилась бежать в сторону ресторана с криком:

– На помощь! Помогите!

Страх придал ей сил. Глафира стремилась под электрический свет, к ресторану, но завидев Шилле, который бросился ей наперерез, вынуждена была свернуть на боковую дорожку. Она попала в западню. Каблуки тут же увязли в глине, она поскользнулась на мокрых листьях, упала, и Кравец настиг ее, зажал рот и своими огромными ручищами умело свернул ей шею.

Пока тело содрогалось в агонии, из темноты появился Шилле. Он поддел носком ноги и поднял сумочку убитой, вытряхнул в карман своего плаща содержимое – деньги, документы, ключи.

Затем Шилле и Кравец привычно взяли труп за ноги и за руки и, раскачав, сбросили в озеро.

Все дело заняло не больше минуты. Силуэты мужчин и женщин все так же двигались в танце на веранде ресторана, звучал саксофон. Дождь усиливался.  Одежда Мезенцевой, пузырясь, набирала воду, и труп, образуя черную воронку, погружался на дно.

Глава 6. ДАМА ИЗ БАШНИ 

– Вы не имеете права снимать спортсмена с соревнований! Он же все объяснил! Хватит уже везде искать шпионов… Богом прошу!

Пожилой тренер Шимко, покрывшись краской от усилия, то и дело проводил пальцем под тугим воротом рубашки, где скапливался пот. В небольшой комнатке без окон, выделенной советским тренерам, было жарко, душно, но Бовин не давал открыть двери – а вдруг до чужих ушей дойдет их важный, политической значимости разговор?

– Бога нет! А есть – нарушение дисциплины! Побег с мероприятия! Ладно Саксонов… филуменист! А ваш Нестеров где шатался два часа? С кем встречался?  Что у него на уме?

Нестеров стоял у стеллажа с журналами, косился на корешки. Все на финском, и в основном про спорт.

– Да сказал же он: гулял, покупал жене выкройки. Оставьте вы парня в покое! – Степан Касьянович умоляюще сложил руки. – Миленькие, у вас свое начальство, у меня свое. С вас требуют шпионов, а с меня – медалей! Дайте выступить спортсмену, а потом забирайте куда хотите!..

– Что значит – куда хотите? Вы на что намекаете?

Шимко сообразил, что ляпнул лишнее и придется снова извиняться, но тут открылась дверь и в комнату зашел Серов.

– Что у вас происходит?

– Снимаем Нестерова с соревнований, – категорично заявил инструктор Бовин. – За самовольную отлучку и нарушение дисциплины.

Серов молча взял из рук Бовина бумаги, перелистал, нашел разрешение Нестерова на участие в соревнованиях. Достал из кармана перо и сделал росчерк.

– Товарищ Нестеров допущен к соревнованиям. Он отлучался в город по моей просьбе. – Серов обратился к Нестерову. – Почему вы не сообщили, Алексей Петрович?

Нестеров вздохнул.

– Да как-то не догадался…

Тренер всплеснул руками.

– Ну слава тебе, Господи!

Бовин напоследок сорвал на нем злость.

– Снова про бога?! У вас что там в команде, религиозная секта?

 Шимко потянул Нестерова за рукав, открыл дверь.

– Пойдем, Алексей. А то еще каких-нибудь грехов навешают… Подготовиться спортсмену не дают!

– Степан Касьянович, я буквально на два слова с Алексеем, – попросил Серов. – И вы, товарищ Бовин, можете идти.

Оставшись вдвоем с комиссаром, Нестеров виновато поежился.

– Как-то глупо получилось… Думал, Бовин в курсе, а тут такая ерунда.

Серов прикрыл дверь. Поправил очки.

– Алексей Петрович, хочу сообщить, что в Москве арестован шпион, который похищал сведения о наших важных военных разработках. Благодаря вам удалось вскрыть эту цепочку. Я буду ходатайствовать о представлении вас к государственной награде.

Алексей глубоко вдохнул, чувствуя нехватку кислорода, – и правда, надо бы проветрить помещение. Небось, шведам и финнам дали комнаты с окнами, а советских можно и в угол запихнуть.

– Значит, спичечный коробок?

Серов кивнул.

– Да. Шпион сознался, что пошел на преступление под влиянием любовницы. Вместе они планировали бежать из СССР.