Текст книги "Птицы войны"

Автор книги: Ольга Погодина-Кузмина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 5 страниц)

Айно темноволосая, с чуть раскосыми черными глазами, в ней течет лапландская северная кровь. В свободную минуту Айно вечно торчит у окна и глазеет на публику, мечтая бог знает о чем – о тропических странах, жгучих танцах под кастаньеты, о больших кабриолетах, сверкающих лаком, или огнях ночного Нью-Йорка.

Ей нравится работать в ателье, хозяйка добра и можно научиться швейному делу, но в погожий летний день торчать за стойкой, отмеряя ткани, – та еще мука. И вот Айно снова тяжело вздыхает, а из-за ширмы, заслышав вздох, выглядывает старая швея, эстонка Лииде, или Лидия Оскаровна, и тут же находит работу продавщице.

– Айно, вымети за прилавком, смотри, сколько пыли набралось!

Лииде вечно ворчит, когда девчонка томится от безделья. Ох уж это новое поколение, не знавшее голода, бесприютности, подлинной тоски, разрывающей сердце – всего того, что выпало на долю русских эмигрантов, оказавшихся в Финляндии. Вот одна из них, госпожа Мезенцева, немолодая, но все еще элегантная дама со следами былой аристократической красоты, стоит сейчас перед Лииде и примеряет недошитый костюм из шевиота с лавандовым отливом.

Чулок заштопан, подол нижней юбки обтрепался и пожелтел, но Мезенцева смотрит в зеркало с видом великой княгини, которую прислуга наряжает на придворный бал. Одергивая полы пиджака, с брезгливостью отзывается на брошенную фразу:

– Олимпиада! Набьется полный город всякой швали… Арабы, африканцы.  А с ними проститутки и прочий пьяный сброд. Конечно, в магазинах вздуют цены!

Лидия Оскаровна дипломатично возразила:

– Говорят, это хорошо для экономики.

Мезенцева дернула плечом.

– Вот помяните мое слово: придут Советы и покажут вам экономику! Хлеб и масло по карточкам, спекулянты на толкучке, а в ресторанах комиссары в кожанках с толстыми шлюхами… Моя сестра в России. Они живут ужасно. Разруха, нищета.  Я ненавижу коммунистов!..

Айно, лениво выметая из-под прилавка шерстяную пыль, решилась поспорить. Бабка, малограмотная попадья, научила ее говорить по-русски, но избавиться от акцента не помогла.

– А я слыхала, в Советах все не так уж плохо. В журнале были фотографии  ВДНХ – это лес, то есть парк с огромными чудесными постройками.

Мезенцева фыркнула.

– Фальшивка, видимость! – злым голосом она передразнила стиль газетных статей. – «Приветствуем советскую сборную в дружной семье северных народов!».  И это пишут в тот же день, когда Советы сбили два шведских самолета. Как мух прихлопнули!

Айно увидела сквозь стекло витрины хозяина, который подходил к дверям. С ним была рыжеволосая стриженая девушка в синих брюках и безрукавке с яркими пуговицами, по виду иностранка. В мечтательной головке Айно тут же вспыхнул интерес – кто эта девушка, любовница Саволайнена? Ну нет, он не привел бы ее в ателье. Значит, коллега… Но все его коллеги – мужчины. Может, дочь от первого брака?.. Айно терялась в догадках.

Рыжая осталась ждать на бульваре, а Саволайнен зашел и обратился к Айно  по-фински.

– Моя жена здесь?

Продавщица присела в книксене.

– Госпожа с вашим сыном пошли в ресторан «Эспланада», – здесь, чутьем служанки догадалась Айно, уместна будет восторженная лесть. – Ваш мальчик такой чудесный! Он знает разные стихи…

– Очень умный мальчик, – поддакнула Лииде. – И так похож на вас!

Мезенцева выглянула из-за ширмы.

– А, господин Саволайнен, добрый день! Почему вы не напишете в своей газетке, что коммунисты обожают сбивать чужие самолеты? Не делайте вид, что не слышали! Я знаю, вы отлично говорите по-русски! Вы коммунист! Вы получаете деньги из Москвы. Но почему хоть раз не написать правду?..

Сдержанно кивнув, Саволайнен вышел из ателье. Мезенцева засмеялась ему вслед злым, каркающим смехом.

– Пошел куда-то со стриженой девкой! А женушка, небось, считает, что он будет вечно держаться за ее юбку. Принцесса на горошине! Наполовину немка – в них всех сидит пустое чванство. Я их повидала во время войны. Это сентиментальные болваны без воображения. Машины для эвтаназии… Я сразу поняла, что они проиграют.

Лииде подумала, как было бы приятно воткнуть в бок Мезенцевой булавку, но вместо этого с улыбкой попросила госпожу клиентку повернуться к зеркалу. Айно снова подошла к окну и посмотрела в небо – над водами Балтики пролетал самолет.

* * *

Сквозь витрину ресторанчика можно было видеть, как за столом оживленно болтали Саволайнен, рыжеволосая Хильда и женщина в светлой кофточке, которая сидела спиной к окну. Мальчик лет десяти ел мороженое и тоже глазел в окно на проходящую мимо старуху в больших лакированных туфлях, в берете и в черных перчатках. Она держала в руке бумажный пакет из соседней булочной и, отщипывая на ходу, с аппетиром жевала.

Мезенцева не видела наблюдавшего за ней ребенка, но слышала веселые вопли детей, играющих на бульваре. «Поймать бы всех да заклеить пластырем рты», – при этой мысли она криво усмехалась. Впрочем, нелепо было думать о таких мелочах, когда ее ждала важнейшая, решительная встреча.

Пройдя по набережной в сторону порта, она села на скамейку, достала из пакета и съела сэндвич, сухощавой ногой в лакированной туфле отгоняя назойливых голубей.

Крупный, тучный мужчина в помятом сером плаще, подходя, обратился к ней, коверкая финский.

– Вы мне позволите присесть?

Кравец – все такой же тупица и хам. С годами его грубое лицо все больше напоминало кабанью морду. Жесткий волос торчал из ушей и ноздрей, оспины на щеках превратились в морщины. Сломанный нос придавал ему сходство с неудачливым боксером или с вышибалой из дешевой пивной.

С презрением покосившись на соседа, Мезенцева обронила:

– У вас ужасный акцент, Кравец. Лучше говорите по-русски – здесь никого нет.

Тот недовольно хмыкнул, сел рядом, развернул газету.

– Не называйть имен! Я пожелаю, что у вас направде важный вопрос. Я вылетайть из Стокгольм четыре утра…

– Да, у меня срочный вопрос, – пиная голубя, Мезенцева брезгливо поморщилась. – Даже три вопроса, Кравец. Извольте послушать.

Она стала загибать пальцы в черных перчатках, будто рефери отсчитывает время нокдауна.

– Во-первых, мне обрыдло сидеть в этой промозглой дыре! Во-вторых, надоело следить за дурачками из красной газетенки, где ровным счетом ничего не происходит. Во-третьих, мне нужны деньги! Много денег. И раз уж вы не нашли мне достойного применения, я все устроила сама.

Кравец, слушая, удивленно и мрачно смотрел на Мезенцеву.

– Что вы задумайть?

Подождав, пока мимо пройдет влюбленная пара, она проговорила, чеканя слова:

– Передайте Шилле: я, Глафира Мезенцева, одна подготовила и сама проведу операцию, которой позавидует любая разведка мира.

– Не называйть имен!

– Плевать на ваши запреты! Слышали, русские готовят мощную систему воздушной обороны Москвы? Скоро этот план будет у меня в руках.

Мезенцева поднялась, отряхивая с юбки крошки и снова отгоняя налетевших голубей.

– В який способ?

Кравец тоже встал. Как бы прогуливаясь, они направились в сторону доков, где виднелись портовые краны.

– Допустим, мой информатор работает в конструкторском бюро. Допустим, он имеет любовницу. Остальное вас не касается.

– Вы втягните нас в провокацию! Как пешка в игре Советов, – зашипел Кравец.

Мезенцева усмехнулась.

– Эти люди ненавидят Советы так же, как и я. Они хотят бежать. Но не на пустое место. Квартира или домик в пригороде Парижа. Счет в швейцарском банке на предъявителя, чтобы жить безбедно на проценты… Только не ждите, что я продамся по дешевке! Пусть Шилле готовит полмиллиона долларов наличными. И после этого, Кравец, мы расстанемся навсегда.

Они свернули в пустынный переулок, Кравец вдруг сделал шаг и с угрожающим видом прижал Мезенцеву к стене.

– Не называйть имен! Не смейть так мовить до мине!

– Эй, уберите руки! Я закричу, здесь за углом охрана порта. А в полиции расскажу, что вы никакой не чертежник Мартин Хьюз, а бывший советский подданный, перебежавший на службу к нацистам!..

– Пржеклята стара курва!

Рожа Кравеца скривилась от недовольства, он отступил, но на лице было написано: «Свернуть бы тебе шею в темном углу!»

– Мне плевать на ваши угрозы. Передайте Шилле, что я готова продать документы. Но если он не поспешит, микрофильмы уйдут в другие руки.

– Вы маете микрофильмы? Гдзже взято?

– Я все сказала, Кравец. Адьё.

Мезенцева повернула обратно в сторону набережной. Навстречу шли докеры в рабочих спецовках. Кравец остановился, прикурил сигарету. Понимая, что ни уговорами, ни угрозами не победит упрямство старой ведьмы, он с ненавистью посмотрел ей вслед.

* * *

Перед фильмом показывали киножурнал – к радости Кима, про Олимпиаду. Звучал спортивный марш, перемежались виды города Хельсинки и наших стадионов, показали тренировки спортсменов и передачу Олимпийского огня.

Комментатор рассказывал, что столица Финляндии выиграла право принять мировые состязания еще в 1940-ом году, но эти планы отменила война. И вот наконец этим летом отложенные игры должны состояться: шестьдесят девять стран, почти пять тысяч спортсменов, примут участие в международных соревнованиях. Будут разыграны сто сорок девять комплектов наград в семнадцати спортивных дисциплинах. Среди них фехтование, парусный спорт, бокс, гимнастика, тяжелая атлетика… Включены в программу и командные игры.

Развевалось алое знамя, тренерский штаб докладывал, что советские спортсмены готовы к борьбе за медали. Диктор с особым волнением объявлял: «Девятнадцатого июля алые стяги Советской страны поднимутся над столицей страны Суоми. Пятнадцатым Летним Олимпийским играм быть!»

Потом пустили новый фильм «Садко». Анна вышла из зала в полном восторге. Хвалила артистов, костюмы, декорации. Как хорош древний город, царские палаты!  И заморские земли, и птица Феникс… А прощание с Любавой на стенах крепости!  А встреча в березовой роще…

Ким дернул плечом.

– Любовь – для девчонок!

– А я-то думал, тебе понравилось, – удивился Нестеров.

Весь фильм парнишка просидел, открыв рот, но теперь вдруг отрекся от своего детского восхищения.

– Да ну, какая-то сказка для малышни. Вот «Чапаев» – это я понимаю. И киножурнал был интересный. Про Олимпиаду.

Дома ужинали. Киму в школе задали читать Гайдара, «Сказку о военной тайне». За столом, дождавшись минуты, когда Анна вышла бросить фартук в стирку, мальчик наклонился к Нестерову:

– Дядя Лёша! Я хотел… ну, в общем, спросить… А ты знаешь военную тайну?

– А ты почему интересуешься? – так же заговорщицки ответил Нестеров.

– Просто я подумал… Если снова будет война и немцы нас угонят в лагерь, я там скажу, что знаю от тебя важную тайну, – Ким оглянулся, не идет ли мать. – Я подниму восстание. И спасу всех, взрослых и детей. Ведь раньше, когда маму угнали, я был маленький. А теперь большой.

Нестеров помолчал. Ответил негромко, серьезно.

– Войны не будет, Ким. Никто нас больше не посмеет тронуть.

Анна вошла, услышала обрывок разговора.

– Потому что у нас бомба? – спросил Ким.

– И бомба, и танки, и самолеты. И радиолокаторы, – Нестеров перешел на веселый тон. – И все наши тайны под строгой охраной!..

В десять уложили Кима, вдвоем на кухне допили вино.

Квартира на Чистых прудах, всего двадцать метров, бывшая дворницкая в доходном доме, первый этаж. Сырая, тесная, но своя, с газовой колонкой и совмещенным санузлом. Когда переселялись из общежития, они вместе с Анютой вымели, вычистили всю грязь, купоросом вывели грибок, покрасили полы и стены, спаленку оклеили обоями. Анна сочинила занавески, нашила наволочек, одеял из разноцветных лоскутов. Дом небогатый, но чистый, уютный. Одна беда: как ни заделывай щели цементом с битым стеклом, мыши проедают половицы и лезут в дом – в тепло, к запасам хлеба и крупы.

Алексей не говорил об этом, но он не любил старый портновский манекен, который Анна выкупила у артели, где работала прежде. Вот и сейчас в полутьме манекен маячил возле их постели белым крепдешиновым платьем; безголовый призрак – то ли давно умершая женщина, то ли сама смерть.

Анна уже легла, невесомо скрипнула панцирная сетка. Нестеров стал раздеваться, чтобы лечь. Они привыкли к шепоту – не разбудить мальчишку. Анна снова вспоминала «Садко», потом вдруг спросила:

– Я все думаю… Как же вы к ним поедете, Алёша? После всего – блокады, налетов, сожженных городов… Как это можно простить?

Нестеров сам для себя давно нашел ответ.

– Простить нельзя. А жить дальше – нужно.

Но, как бывает часто, отвечая на вопрос, ты будто бы обмениваешь свою уверенность на сомнения другого человека. Так и сейчас, когда Анюта поправляла одеяло, взгляд Алексея скользнул по тыльной стороне ее предплечья, где был наколот лагерный номер. А может и верно сказано в Библии: «Мне отмщение и аз воздам».

Анна поймала его взгляд, прижала руку к груди. И Нестеров именно в эту минуту решил рассказать о встрече на бульваре, которой тяготился почти неделю. Мало ли что случится завтра, жена должна знать, если он не вернется домой.

– Меня вызвали в Комитет безопасности.

Анна села на постели, прижала руку к губам. На бледном виске пульсировала жилка.

– Зачем? Они узнали про меня?..

– Ты тут ни при чем. Это связано с поездкой. И с моим прошлым.

Анна покачала головой.

– Алёша, я так боюсь, что у тебя будут неприятности… из-за нас. Стук в дверь, или машина проедет ночью – я все вздрагиваю. Сердце болит. У них ведь там есть списки. Неблагонадежных…

Нестеров прижал ее к себе, поцеловал в висок, рядом с завитком волос.

– Как думаешь, в понедельник ЗАГС работает?

– ЗАГС? Не знаю…

– Если работает, – пойдем и распишемся. Возьмешь мою фамилию. И никто тебя больше не найдет.

Анна зажмурилась, закусила губу. Отрывисто зашептала, будто с мясом отрывая от себя слова.

– Алёша, ну какая я тебе жена… Я в лагерях была, сперва в немецком, после в нашем. Сын у меня, – совсем беззвучно выдохнула: – от насильника, полицая…

– Кима я усыновлю. Тут нечего обсуждать.

Словно выполнив тяжелую, но необходимую работу, Алексей опустил голову на подушку. Тревога уходила, и сон наваливался ватным одеялом.

– Ты хороший. Добрый… Да только на одной жалости, Лёшенька, счастья не наживешь. Для этого любовь нужна, – шептала Анна, гладила по волосам. – А так за мужика цепляться гордость мне не позволяет…

Нестеров спал уже, а женщина все смотрела на него в темноте, и не ему – сама себе рассказывала мирно, без упрека:

– Ты меня чужим именем вчера опять назвал, даже не заметил. Мне больно, а что поделаешь. Ты в своей любви не виноват, и я не виновата…

Нестеров спал, и вздрагивали во сне ресницы, и вырастал вокруг него цветущий сад. И оживала тень юной девушки в крепдешиновом платье. Она звала во сне:

– Алёша-а!..

– Мария-а! – голос отдавался эхом. – Мария-а! Где ты?

– Я здесь!

Падали с дерева лепестки, облетала цветущая яблоня. Алексей смотрел в синее небо, видел белые гроздья цветов. Душа наполнялась счастьем, полноводным широким течением первой в жизни любви.

На поляне под деревом – девушка в белом платье, с легкими светлыми волосами. Ей недавно исполнился двадцать один год, она добра и прекрасна, как воплощение весенней природы. Подняв руки к солнцу, она восклицала:

– Солнце-Гелиос, божественный космос! Сфера небес! Вам я клянусь, что буду вечно любить, вечно любить одного человека!

Нестеров делал шаг вперед, протягивал руки. Но Мария убегала в зеленый сумрак.

– Скорей! Догони!

Близкий друг, которого Алексей не видел много лет, стоял на берегу озера.  Он в белой рубашке, льняные волосы зачесаны назад. В руках – массивный черный фотографический аппарат.

– Почему Сталин не требует от Гитлера освободить политзаключенных? – он прямо смотрел в лицо Алексея. – Почему не потребует вернуть коммунистов в Рейхстаг? Я читал письма Тельмана из застенка… Он тоже не понимает. Почему?

Мария с букетом полевых цветов шла рядом с ними по лесной тропинке.

– Мы такие глупые, Алёша… У нас любовь, а кругом убийства, облавы. В тюрьме Плетцензее казнили Мориса Баво – помнишь, швейцарский активист, который покушался на Гитлера? Ему отрубили голову… В той же тюрьме мой отец.

Ее речь горяча и немного бессвязна, но Нестеров все понимал без слов, и чувствовал во сне свое бессилие, отчаяние, боль.

– Нацисты заставляют отца работать на войну… Они понимают, как важны его открытия. Теория ядерной цепной реакции…

С неба падали лепестки, словно белые мухи – нет, смотри, это черные мухи, откуда они налетели?

– Гитлер хочет получить новое оружие огромной мощности… Он готовится к большой войне.

Высокий худощавый фотограф в белой рубашке отгоняет муху с лица. Что там чернеет в сумраке, в глубине леса?

– Войны не будет. Английские газеты пишут, что Сталин на днях приедет в Германию. Уже шьют красные флаги для встречи… Москва и Берлин заключат военный пакт и вместе нападут на Англию.

Слышится гул самолетов. Облетают цветы… Нет, это падают бомбы.

Мухи роем вьются над ямой, а в яме – белое платье. В размокшую грязь погружается женское тело, видны только руки, и светлые волосы на затылке спеклись от черной крови. И солнце-Гелиос черной звездой прожигает в небе дыру.

* * *

Пока Серов доставал с полки книгу, Нестеров изучал обстановку. Массивный стол, довоенный письменный прибор серого мрамора, большой портрет вождя на стене. В шкафу – тома собраний сочинений, юридические книги, в том числе на иностранных языках. Несколько изданий серии «Литературные памятники». Все говорило об основательности, надежной приземленности хозяина кабинета. Такой человек не станет полагаться на первое впечатление, проверит каждое слово, будет копать до самого дна.

Книга, которую Серов взял в руки, тоже оказалась большой и весомой.  На обложке буквы, стилизованные под древние руны – трудно прочесть издалека.

– Алексей Петрович, вот о чем я вас хотел спросить. Вы знакомы со скандинавской мифологией? «Старшая Эдда», «Легенда об Олафе Святом»?

– Признаюсь, нет.

Нестеров решил не скрывать своего удивления. Проявляя искренность в мелочах, ты даешь собеседнику ложное впечатление о своем простодушии, так проще усыпить его бдительность.

Серов открыл книгу, нашел нужное место. Прочел неторопливо, с выражением.

Хугин и Мунин, не зная усталости,

в дальние земли летают.

Мне тревожно за Мунина,

больше за Хугина —

возвратятся ли вороны?

Нестеров вопросительно смотрел на комиссара государственной безопасности третьего ранга – так значилось в удостоверении, которое перед началом разговора показал ему Серов.

– Хугин означает «Мысль», а Мунин – «память». В скандинавских мифах так называют воронов бога Одина. Они летали по миру и сообщали хозяину обо всем происходящем.

«Сейчас вынет козырь из колоды», – подумал Нестеров. И правда, Серов открыл аккуратную папку в синем переплете и достал фотографию молодого мужчины в белой рубашке, с фотоаппаратом в руках.

– Вы знаете этого человека?

Нестеров взял фотографию, но не торопился отвечать. Всем нутром он чувствовал, что тут дело поважней благонадежности или вербовки.

– Это Матиас Саволайнен, финский репортер, – подсказал Серов. – Коммунист, сотрудник «Рабочей газеты» Хельсинки. Вы встречались в Германии, незадолго до войны. Вспомнили?

Нестеров кивнул.

– Да, мы были знакомы по линии Коминтерна, когда я служил в Берлине.

Серов не стал уходить в околичности, спросил прямо:

– Алексей Петрович, вы сможете снова наладить с ним контакт? Это не вызовет подозрений. Саволайнен фоторепортер, он будет освещать Олимпиаду для «Рабочей газеты».

Алексей пожал плечами.

– Павел Андреевич, мы с ним не виделись с сорок первого года… Конечно, я готов помочь. Но скажите, для чего это нужно?

Серов убрал фотографию в папку.

– Скажу и даже не буду брать с вас расписку о неразглашении – сами все понимаете. Нам сообщили, что в Хельсинки должен прибыть важный чин американской внешней разведки. Его цель – выйти на связь с представителями советской сборной. (Пауза.) Предполагаем, что в нашей команде есть завербованный американцами агент.

– Кто? – Нестеров снова дал волю непосредственному чувству.

– К сожалению, мы этого не знаем. Но американцы ищут любую зацепку, чтобы добраться до наших военных секретов. А шведы хотят получить информацию о своем пропавшем самолете-разведчике…

В голове Нестерова наконец сошлись скандинавские руны, Один, финский репортер.

– Два ворона?

Серов бросил на Алексея одобрительный взгляд, дав понять, что тот прошел первую проверку на сообразительность.

– Хугин и Мунин, так шведы называли два самолета, под завязку набитые американской шпионской аппаратурой. Их задача – перехват сигналов советских кораблей и систем радиолокации. Тринадцатого июня, во время разведывательного полета, «Хугин» был потерян шведскими диспетчерами.

Нестеров не стал спрашивать, куда исчез самолет. Это не меняло сути , а праздное любопытство в подобных делах не проявляют.

Серов аккуратно поставил книгу обратно на полку.

– Поможете вычислить агента, Алексей Петрович? Что поделать, не получается у нас «Олимпиада вне политики». Боюсь, и не получится никогда – до полной победы коммунизма на всей планете.

Глава 3. БОЛЬ И ПАМЯТЬ

22 июня 1941 года Германия напала на Советский Союз, и всем советским представительствам был дан приказ в течение трех суток подготовиться к депортации – должен был пройти обмен дипломатических сотрудников Берлина и Москвы.

Разговоры про войну велись постоянно, обе стороны вооружались, но никто не мог поверить, что нападение и правда случится. Нестеров часто вспоминал тот день: утром оцепили особняк, который занимало их торгпредство, в помещение ворвался отряд гестапо. Обыски, аресты, изъятие бумаг, в том числе договоров, по которым через Минск и Киев в Берлин продолжали идти составы с зерном, углем и минеральными удобрениями.

Каким-то чудом в особняк пробрался Саволайнен, улучив момент в суматохе, и сообщил Нестерову, что Марию арестовали.

– Она в тюрьме Плетцензее. Задержали за шпионаж и госизмену вместе с группой французских коммунистов.

От чувства страшного бессилия и злости сводило скулы.

– Что мне делать, Матиас? Сбежать, остаться в Берлине? Наши решат, что я дезертир… Да и здесь найдут и схватят, – Алексей в отчаянии сжимал кулаки. – Чертов Гитлер, будь он проклят!

Матиас хорошо говорил по-русски, выучил язык еще когда жил в Выборге, до финской войны. Выдавал его происхождение только легкий скандинавский акцент.

– Мне передали – завтра ночью партию заключенных повезут на Веймар… Кажется, в лагерь. Мария и ее отец должны быть в этой партии.

Алексей понимал, как уцепился за его слова, в которых блеснула надежда.

– Что ты задумал?

– В тюрьме есть охранник, поляк… Он хочет бежать в деревню – боится, что его отправят на восточный фронт. Ему нужны деньги и поддельные документы.

Разговор шел в помещении котельной, ключ от которой по случайности оказался у Нестерова. Алексей пообещал, что раздобудет паспорт из запаса документов Коминтерна, и отдал Матиасу две тысячи марок, которые были при нем.

– Риск большой. Но мы должны попробовать, – обнадежил его Саволайнен, назначив место встречи.

Нестеров из окна показал ему забор, где в неприметном месте были раздвинуты прутья решетки ровно настолько, чтобы мог пролезть худощавый человек.

Уже тогда их план казался абсолютным безумием. Берлин тех дней вспоминался как черный, безвременный сгусток смерти и страха. Многие подробности начисто стерлись, и лишь короткие вспышки озаряли провал.

Нестеров помнил, как выбрался из особняка через ту же дыру в заборе. Помнил мотоцикл, который вел Саволайнен, а он сидел позади, помнил лесную дорогу. Два «Хеншеля» с брезентовыми бортами маячили вдалеке, и Нестеров представлял в одном из них Марию, испуганную и продрогшую, а рядом с ней мужчин и женщин, знакомых ей по работе в Коминтерне.

Что они хотели сделать? Подъехать к лагерю во время передачи заключенных и, показав поддельные бумаги, при помощи знакомого охранника увезти Марию и ее отца якобы на допрос в контрразведку. Им обещал помочь товарищ из местного подполья, кажется, ждала машина… Скорее всего, их расстреляли бы на месте – это Нестеров понимал сейчас. Но в тот момент они оба утратили способность трезво рассуждать. Казалось, что в обезумевшем мире сыграет только жизнь, поставленная на карту.  И вот они ехали на мотоцикле вслед за «Мерседесом» сопровождения и «Хеншелями», в которых перевозили три десятка людей.

Машины отклонились от маршрута и повернули в лес, к военному аэродрому.

Шел поезд, задержавший мотоцикл. Нестеров и Саволайнен сбились с дороги, слетели в кювет. В сумерках заблудились в лесу, не зная, в какую сторону двигаться, пока вдалеке не послышались выстрелы.

Грузовики стояли у кромки болота, брезентовые тенты были откинуты, внутри – пусто.

Прожектор освещал поляну, на которой возились солдаты с лопатами. Нестеров запомнил полицая со сломанным носом, который шагал по краю ямы и ногами спихивал вниз трупы людей.

В его сознание впечатались и резкие птичьи черты офицера, который достреливал раненых из пистолета – кажется, из люгера.

Целую вечность Нестеров и Саволайнен лежали в кустах, ослепленные низким светом прожектора, и ждали, пока грузовики уедут.

Лаяли собаки. Или нет, там не было собак?

Эсесовцы закончили работу уже под утро, расселись по машинам. В лесу настала тишина, лишь заливались трелью птицы. И Нестеров попытался разрыть могилу. Он видел женщину с отверстием от пули в центре лба – нет, это было позже, под Москвой. Торчащие из глины пальцы, пуговицы на одежде. И это тоже не в тот раз, потом.

Алексей не помнил, как они вернулись в Берлин, почему их не схватил патруль, как удалось объяснить отлучку. Помнил только, что в голове пульсировала, воспалялась, перекатывалась одна единственная фраза: «Они убили всех».

* * *

На площади перед собором старуха в капоре кормила голубей. Мезенцева брезгливо прикрыла нос платком и обошла шумную стаю, поднявшую тучу пыли.

Пыль осела на туфлях и нарядной лаковой сумке, которую Глафира по случаю купила на распродаже и берегла для особых случаев. Пришлось остановиться на ступеньках и протереть платком блестящий лак.

Ей показалось, что два толстых индуса, глазевших на собор, провожают ее восхищенными взглядами. Что ж, фигуру она сохранила, а под вуалью не видно морщин, – ей можно дать не больше сорока. Наверное, приняли за француженку или англичанку. Эй, прочь пошли – колониальным обезьянам не пристало пялиться на госпожу.

Она зашла в собор, поправив шляпку. Там пахло воском, ладаном и прочей похоронной дребеденью – за это Глафира не любила церкви. Шаги ее, как стук по рельсу, разносились гулом под сводами, и это тоже было неприятно. Она увидела, как худой человек в легком пальто, сидевший к ней спиной в левом приделе, слегка передернул плечами.

Мезенцева села на скамейку неподалеку от мужчины. Он заговорил по-немецки.

– Вы опоздали. Данные у вас?

Глафира посмотрела на икону – они сидели под темным ликом Николая Угодника.

– Мой связной прибудет в ближайшее время.

– Кто ваш связной?

– Надежный человек.

– Кто-то из советской сборной? Спортсмен, тренер?

Святой Николай напоминал затрапезного старикашку из эмигрантов, вроде бывшего министра Временного правительства, который на благотворительных ужинах читает пламенные речи, а потом украдкой прячет в карман салфетку с пирожками.

– Видите ли, группенфюрер… Ох, простите, я ошиблась, господин Шилле…

Мужчина обернулся. В его лице было что-то птичье – глубоко посаженные черные глаза, хищный нос, впалые щеки. Мезенцева невольно вспомнила прежнее время, когда этот человек внушал ей и всем окружающим животный страх.

– Мое имя Сайрус Крамп. Я коммивояжер из Луизианы. И я попрошу вас впредь не ошибаться…

«Нет уж, голубчик, прошло твое время командовать», – весело подумала Мезенцева и поднялась, взяла со столика восковую свечу.

– Что ж, мистер Крамп, в этом деле вам придется довериться мне. И своему чутью… Но игра стоит свеч, поверьте.

Она обошла затрапезного Николая и встала перед образом Всех Скорбящих Радость, который еще в гимназии развлекал ее во время долгих церковных служб: можно было разглядывать одеяния и лики, пересчитывать камни на короне Богородицы, представляя себя царицей, перед которой склоняются народы.

– Так что насчет денег?

В собор вошли зеваки, выползли откуда-то церковные старухи, приставленные соскребать воск с подсвечников.

– Вы получите свою цену.

Шилле бросил пару монет в ящик для пожертвований и, не оглядываясь, направился к выходу.

* * *

Для стран соцлагеря построена своя Олимпийская деревня – жилые корпуса, столовая, тренировочная база. Рядом роща с дорожками для бега, озеро, конный клуб. Финляндия лесная, хуторская, малолюдная. Но каждый встречный долгим взглядом провожает колонну автобусов с красными флагами на лобовых стеклах.

Спортсмены в дороге поют: всем известные мелодии из фильмов и народные – тут каждый старается себя показать. Украинские, грузинские, армянские, молдавские напевы веселят, очаровывают, радуют душу. Не обходится и без военных песен, и Нестеров сливает свой голос с общим хором, пусть не всегда впопад.

Дорога долгая, но нет усталости. Все охвачены бодрым волнением, ожиданием праздника, надеждой. На въезде в Олимпийскую деревню установлены флагштоки, красное знамя поднимается первым среди флагов других государств.

К автобусам советской сборной спешат журналисты. Камеры снимают выход тренеров и спортсменов. Нестеров думает, что в какой-то мере происходящее можно назвать новой встречей цивилизаций. Так дружина Олега прибывала в Константинополь; так Афанасий Никитин ходил за три моря. И куда веселей такой вот повод для встречи, чем разглядывать друг друга сквозь прицел.

– Товарищи, все вопросы на пресс-конференции! – отбивается от журналистов Аркадьев. – Спортсмены должны отдохнуть… Потом, товарищи, потом!

Переводчики повторяют его слова по-английски, по-фински. Но журналисты не отступают, тянут микрофоны, выкрикивают вопросы. Сверкают вспышки фотоаппаратов.

Нестеров, Саксонов, Булаков пристроились у задней двери выгружать из автобуса сумки и рюкзаки, заодно глазеют по сторонам, оценивают обстановку. И тут прямо к ним с другой стороны автобуса выскакивает девчонка в синих штанах, с короткой стрижкой. Симпатичная, с прямым изящным носиком, с рыжеватыми, коротко стрижеными волосами. На плече на широкой ленте висит большой и тяжелый на вид прибор с двумя катушками и подключенным к нему микрофоном.

– Are you Russians?

Саксонов добродушно улыбнулся.

– Терве! – произнес заученное слово, показывает на магнитофон. – Шикарная машинка. Фантастик! Окей!

Но вместо улыбки лицо девчонки вдруг исказилось ненавистью – словно бес укусил.

– You, Russians! You kill people! My brother is dead! Monsters!!

«Вы, русские, убийцы! – про себя переводит Нестеров. – Чудовища! Убили моего брата!»