Текст книги "Птицы войны"

Автор книги: Ольга Погодина-Кузмина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 5 страниц)

Кто, интересно, ее брат – какой-нибудь фашист, угодивший в мясорубку под Сталинградом или в Курляндском котле? Да нет, слишком живое в ней чувство, чтобы так переживать за события десятилетней давности. И совсем молодая, в сорок пятом ей было от силы четырнадцать. Губы прыгают, дрожит подбородок, вот-вот сорвется в рыдания. На шее карта с журналистской аккредитацией, а на карте – шведский флажок. Похоже, не зря Серов рассказал Алексею про воронов Одина.

Ребята застыли в замешательстве, не зная, как реагировать на такое явление, но тут подбежал другой журналист с фотокамерой, и Нестеров вспомнил дедовскую присказку: «Про волка речь, а он навстречь».

Саволайнен вытаращил глаза, будто увидел покойника. Алексей подмигнул незаметно – мол, шума не поднимай. Матиас взял за локоть рыжую девчонку, забормотал по-шведски, оттаскивая ее от автобуса. Она расплакалась, зашлась в истерике. Трудно таким живется, все близко к сердцу принимают. Ищут правды и справедливости, а не найдя, бросаются в крайности, ненавидят весь мир.

Тут как тут нарисовался инструктор Бовин.

– Что у вас происходит? Это провокация! Что она сказала?

Саксонов пожал плечами.

– Да я откуда знаю? Я по словарю всего три фразы выучил… А эта кинулась, как бешеная, «рашенс, рашенс»!

– Припадочная какая-то, – согласился Булаков.

Бовин, любитель раздавать приказы, навел строгача:

– Все, быстро в корпус, и по номерам! Видите, что здесь творится? Больше никаких контактов с иностранцами! По территории ходим в сопровождении!

Нагрузив на спины несколько сумок, Саксонов и Нестеров двинулись к жилым корпусам.

– Ты-то понял, что она сказала? – глянул на Алексея Саксонов.

– Мол, мы все убийцы… Убили ее брата.

– Это что, про войну?

Нестеров пожал плечами:

– А здесь все время будет про войну.

* * *

В своей квартире, в небольшой кладовке рядом с ванной, Саволайнен обустроил фотомастерскую. Проявка фотографий – почти священнодействие. Ты колдуешь с пленкой в полутьме, в тусклом красном свете, вдыхая химический запах реактивов. Придвигаешь увеличитель, колышется в кювете вода. И вот на белом листе проявляется изображение – дом, дерево или лицо человека.

Матиас машинально отбирал, проявлял, обрезал фотографии встречи советских спортсменов, но вспоминал совсем другой день. Тогда, в июне сорок первого, в Берлине, после провала безумной попытки спасти профессора Шваба и его дочь, он пролежал два дня, заглушая горе анисовой водкой, то засыпая, то просыпаясь в полубреду. С улицы слышались грубые окрики, пулеметные очереди, лай собак. Пару раз он хотел выйти к ним, крикнуть в голос ругательство или проклятье, чтоб получить пулю в сердце и разом все покончить.

На третий день поднялся, чтобы пойти в ванную комнату, тогда служившую ему лабораторией. И остался там на несколько часов, увеличивая, проявляя, обрезая фотоснимки. Окружил себя портретами улыбающейся Марии, грустной Марии, поющей, бегущей, читающей книгу Марии Плещеевой-Шваб.

Он первым полюбил ее, дочку немецкого физика и русской артистки, а Нестеров отнял его любовь, кажется, даже не зная об этом. Саволайнен тогда сотрудничал с Die Rote Fahne, а Мария со старших классов школы занималась делами отца; втянулась в работу Коминтерна, была избрана в совет Комитета трудящихся женщин, выступала на Бернской партконференции в тридцать девятом году.

После поджога рейхстага и начала гонений на коммунистов Саволайнен остался в Берлине, хотя мог и должен был уехать. Он работал в финском рекламном агентстве, ночами помогая издавать подпольные агитлистки и бюллетени Коминтерна.

Нестеров появился в Берлине в октябре тридцать девятого, после Пакта и раздела Польши. Официально он числился закупщиком при русском торгпредстве, на деле – занимался установлением связей между отделами Коминтерна и Москвой.

Почему Мария влюбилась в этого русского, симпатичного, но в общем-то заурядного парня? Женщин трудно понять, а спрашивать об этом не имеет смысла. Но пока она была жива, Матиас жил надеждой, что все еще изменится и он получит шанс.

А теперь все было кончено, и он сидел в тесной ванной, окруженный портретами мертвой возлюбленной, задавая себе вопрос: как, для чего жить дальше?

Услышав стук в дверь, он даже почувствовал облегчение – за ним пришли.  Он тут же решил, что усыпит их бдительность, изобразит покорность, а на улице бросится бежать, и его застрелят в спину – быстро, насмерть, без мучений.

За дверью стоял тот чешский охранник, Веслав, с которым они договаривались о паспорте и деньгах.

– Ты один?

Саволайнен кивнул.

– Прости, что тогда не вышел на связь. Тем вечером мы получили другой приказ.

Саволайнен догадался – Веслав должен выманить его на улицу, наверняка уже дал показания. Чех слегка замялся.

– Меня отправляют в разведшколу. Хотя бы пока не на фронт… Пришел попрощаться.

– Прощай, – машинально ответил Матиас.

Веслав сунул ему в руку пакет.

– Возвращаю деньги… Я взял половину, ничего? И там записка для тебя.

Матиас, все еще уверенный, что участвует в полицейской игре и через  минуту будет арестован, развернул обрывок конверта и пробежал глазами наспех нацарапанные буквы.

«Отец покончил самоубийством. Французские товарищи расстреляны. Мне огласили приговор. Я беременна, расстрел заменили на лагерь. Передай А., что я очень люблю его».

Саволайнен потрясенно уставился на Веслава.

– Мария Шваб жива?..

Охранник кивнул.

– Да. Их отправляют в Аушвиц в начале сентября.

И снова стук в дверь заставил Матиаса вздрогнуть. Память прошлого, разбуженная встречей с Алексеем Нестеровым, оказалась мучительно живой. Но, хуже всего, эта встреча могла перевернуть всю его налаженную сегодняшнюю жизнь.

– Папа, ты здесь? – послышался детский голос.

Саволайнен ответил.

– Да, сынок! Я скоро закончу…

Задумался, не услышал, как жена с сыном вернулись домой – и это плохо, сейчас может дорого стоить любая оплошность.

Саволайнен быстро достал из кюветки фотографии Нестерова, разорвал на мелкие клочки и выбросил в корзину – словно прятал следы преступления. Развесив сушиться оставшиеся фотографии, погасил лампу, сбросил с двери крючок.

В темноту кладовки словно обрушился солнечный свет. Слегка ослепленный, Матиас прикрыл глаза, и сквозь ресницы увидел силуэт женщины, с которой он жил девять лет, так и не привыкнув считать ее своей.

– Извини, я проявлял фотографии.

– А мы с Алекси собрали железную дорогу! – сообщила Мария.

* * *

Утром на пробежке вокруг озера Нестерова догнал крепкий, бритоголовый Николай Саксонов.

– Привет, снайпера! – понизил голос. – Нестеров, не знаешь, как бы нам  по-тихому в город смыться?

– Почему ко мне вопрос?

Они остановились на поляне, делая наклоны и махи руками. Николай подмигнул.

– Ты, я вижу, парень бывалый. Языки знаешь… А мне бы в клуб филуменистов попасть. Я с одним по почте списался, привез кое-что на обмен…

– Так ты филателист?

Саксонов привычно поморщился.

– Да нет, говорю же – филуменист. Спичечные коробки собираю. Давно еще, со школы…

Они повернули и снова побежали по дорожке мимо тренерского стола, за которым, разложив бумаги, что-то обсуждали Киреев и Шимко.

– Не боишься, Бовину доложу? – сощурился Нестеров.

– Да вроде не похож ты на стукача.

– Ладно. Подумаем, как быть. Мне и самому бы в город надо. Одной женщине подарок привезти.

Саксонов понимающе улыбнулся.

Саволайнен и Хильда с утра засели в кустах у озера. Саволайнен делал репортажные снимки, Хильда наблюдала за тренировкой советских спортсменов в бинокль.

– Они держатся вместе… Все время рядом тренеры и вон тот человек в полосатой рубашке. Наверняка это надзиратель! Мы не сможем с ними поговорить…

– Надо ждать, – Саволайнен прикусил травинку. – Всегда бывает случай.

Спортсмены снимали одежду у берега пруда, собираясь купаться; Саволайнен с Хильдой рискнули подобраться ближе. Почти у всех мужчин, входивших в воду, на теле виднелись затянувшиеся рубцы. Журналистка, раскрыв рот, в бинокль рассматривала следы разрезов и швов, синие пятна ожогов, келоидные стяжки.

– Смотри, они все… в шрамах? Почему?

– Потому что война, – пожал плечами Саволайнен.

Хильда потрясенно замолчала.

Матиас, конечно, ожидал, что их могут заметить, и готовился предъявить журналистские карточки, но появление Нестерова застало его врасплох. Кусты раздвинулись внезапно и бесшумно, Алексей поднырнул под ветки и лег на землю рядом с Саволайненом, протянул для рукопожатия широкую шершавую ладонь.

– Полчаса вас тут наблюдаю… По маскировке – неуд. Сразу видно, в боевых не участвовал.

– Не участвовал, – признался Саволайнен.

Нестеров улыбнулся весело и просто – Матиас помнил эту обаятельную улыбку с тех, берлинских времен.

– Вот и хорошо! Хорошо, что не с фашистами, – Алексей без церемоний взял у Хильды бинокль и начал смотреть на заплыв советских спортсменов, одновременно спрашивая. – Как живешь, Матиас? Построил дом, родил сына?

– Да. У меня сын.

Они говорили по-русски и Хильда, поначалу оторопевшая от внезапного вторжения, дернула Саволайнена за рукав.

– О чем вы говорите? Я не понимаю… Спроси его про шведский самолет! Скажи, мой брат пропал…

Со стороны озера слышались крики тренеров, счет, всплески прыжков.

– Алексей, нам нужна помощь, – проговорил Матиас. – Это Хильда Брук, журналист из Стокгольма. Ты слышал про шведский самолет, который пропал у советской границы? Ее брат был там… Мы пытаемся хоть что-то узнать.

Нестеров развел руками.

– Ты же понимаешь, Матиас, нет у меня доступа к такой информации. Скорее всего, самолет залетел в наше воздушное пространство и его просто сбили…

– Но тут ходят слухи, что машину могли взять под конвой и увести на советский аэродром. Значит, экипаж жив… Нам нужно только это! Узнать, что стало с экипажем.

Хильда жадно слушала, пытаясь по лицам Саволайнена и Нестерова понять смысл разговора.

Нестеров усмехнулся, пристально глядя на Саволайнена.

– И с оборудованием?

– Что? Я не понимаю…

– Шпионское оборудование могло попасть в руки советских спецов. Про это вы тоже хотите узнать?

Матиас очень убедительно покраснел, затряс головой, отрицая саму возможность такого интереса.

– Нет, нет! Это личное дело. Я не работаю на разведку, если ты это имеешь в виду…

– Да ничего я не имею в виду, – снова усмехнулся Нестеров и отдал Хильде бинокль. – Хотя, если честно, очень похоже на то.

Саволайнен выглядел подавленным.

– Нас многое связывает, Алексей. И если ты можешь помочь – ради нашей прежней дружбы, – просто помоги этой девушке узнать правду.

Хильда попросила по-шведски:

– Скажи ему, что я не хотела обидеть спортсменов. Зря я на них набросилась. Я бы могла сделать с ними интервью…

– Хильда просит прощения, – перевел Саволайнен.

– Да, я понял, интервью… Ну, посмотрим.

На прощание Нестеров протянул руку.

– Увидимся на пресс-конференции.

Он кивнул Хильде и, придержав ветку, скрылся в кустах.

Через минуту он уже бежал по берегу озера вместе с командой пятиборцев в сторону тренерского стола.

* * *

Для пресс-конференции сборной СССР предоставили Дворец государственных приемов в Хельсинки. Зал большой, но и зрителей набилось под завязку. У сцены толкаются операторы, расставляют камеры, переговариваются на разных языках. Щелкают зал – то и дело работают вспышки. Атмосфера наэлектризована, много охраны.

Зал поделен на две части. Слева члены советской делегации, спортсмены,  справа – журналисты, представители общественных организаций, тренеры и персонал других сборных.

– Народу сколько, ужас, – шепчет Нина Ромашкова, оглядывая публику.

– Всем любопытно посмотреть, что за зверь такой: советский человек, – усмехается Шагинян.

Между рядами пробирается Бовин, садится рядом со спортсменами, строго поглядывая, как бы кто не нарушил инструкции.

На сцене – столы, микрофоны. Наконец появляется финский представитель Олимпийского комитета, за ним наши тренеры, административный состав. Все заметно нервничают, Аркадьев время от времени промокает лоб платком.

– Дамы и господа! Начинаем пресс-конференцию олимпийской сборной Советского Союза. Я рад представить вам господина Аркадьева, главного тренера сборной, а также…

Гулко разносится под сводами речь ведущего, голоса переводчиков. Серов читает вступительный текст, заглядывая в записи.

– Товарищи! Как вы знаете, советская команда впервые согласилась на участие в Олимпийских играх. Решение об участии было принято по инициативе генерального секретаря Центрального комитета партии Иосифа Виссарионовича Сталина…

«Советская» часть зала аплодирует, «западная» хранит молчание. Серов продолжает:

– В 1951 году по предложению товарища Сталина был создан советский Олимпийский комитет, который стал полноправным членом Международного Олимпийского комитета…

Один переводчик повторяет речь по-английски, второй по-фински. Зал постепенно теряет внимание, публика начинает переговариваться, скучать.

Нестеров оглядывает «фирмачей». Есть люди как люди, а некоторые сидят с чванным видом, изображая недовольство всем, что слышат со сцены. Вот молодой американец в дымчатых очках вытянул ноги в проход и демонстративно жует жвачку, работая челюстями, как дворник лопатой. Вот седой канадец с кленовым листком на лацкане пиджака брезгливо поглядывает на «русских медведей» – тяжелоатлетов, сидящих в третьем ряду. Вот дама в кружевной накидке, с черными волосами, похожими на парик, высокая и прямая как палка, не мигая, смотрит на докладчика. Ее глаза полны холодной, еле сдерживаемой ненависти. Нестеров задерживает взгляд на ее элегантные туфлях. Сколько ей – лет пятьдесят? А ноги в шелковых чулках стройны и красивы. У ног стоит довольно большой старомодный саквояж.

Тренер Аркадьев читает по бумажке:

– …Наша делегация – самая многочисленная на Олимпиаде. Завтра во время открытия игр на стадион выйдут двести девяносто пять спортсменов…

Не дав переводчику закончить, американский журналист, перекатывая жвачку во рту, выкрикивает с места вопрос.

– Почему ваши спортсмены ходят в красных галстуках? Мы знаем, что это форма советских скаутов, пионеров?..

Со сцены отвечает Серов:

– Пионеры означает «первые». Мы здесь впервые… И, конечно, рассчитываем стать первыми в олимпийском зачете.

Тут же другие журналисты начали выкрикивать с мест по-английски, по-фински, по-французски.

– Почему советские спортсмены живут отдельно от других?

– Чего вы боитесь?

– Это личное распоряжение Сталина?

– Если ваша команда проиграет, всех посадят в тюрьму?

Тренеры растерянно переглядываются. Переводчик начинает переводить вопросы. Рыжеволосая Хильда машет рукой, привлекая внимание:

– Хей! Расскажите про сбитый шведский самолет! Люди должны знать правду!

Ведущий призывает к порядку. Нестеров оглядывает зал и краем глаза замечает, как дама в черных туфлях наклоняется, открывает свой саквояж и вдруг начинает кричать как в припадке.

– Убийцы! Горите в аду!.. Под трибуной заложена бомба!!.

Нечто страшное, будто кровавый ошметок мяса, вылетает из саквояжа. Слышится женский визг.

– Крысы! Крысы!..

Да, это крысы, измазанные чем-то красным, разбегаются по залу.

– Крысы! Бомба! Бегите! Спасите! Взорвется! Открывайте двери!..

Визг, паника, через ряды бархатных кресел люди бросаются к выходу. А Нестеров видит, как дама с саквояжем быстро поднимает с пола спичечный коробок.

Когда она успела сбросить парик и накидку, надеть темные очки? Неузнаваемая, она поднимается до конца прохода и скрывается за служебной дверью, прикрытой занавеской.

Коробок! Нестеров бросается вслед за дамой, проталкиваясь сквозь толпу. За его спиной со сцены Серов пытается призвать к порядку.

– Товарищи, не надо паники! Это провокация, никакой бомбы нет! Выходите из левой двери, не толпитесь…

Повсюду на полу кровавые следы, оставленные крысами. Нестеров толкает дверь, за которой скрылась дама, но кто-то уже запер ее на ключ.

* * *

У выхода из здания, пробравшись сквозь толпу, Нестеров догнал Серова.

– Павел Андреевич, надо поговорить.

– Хорошо, садитесь в машину…

Было видно, что комиссар крайне раздражен произошедшим на пресс-конференции.

– Столько охраны, и не могли проверить сумку… А нам оправдываться, почему допустили, почему отреагировали не так, как надо! Сумасшедший дом!

– Она не сумасшедшая. Эта женщина с крысами действовала очень расчетливо, – возразил Нестеров. – Я думаю, она – опытный агент. Организовала панику, быстро сменила внешность и вышла через служебную дверь, которую заперла за собой… Она не просто так устроила представление, у нее была цель.

– Какая?

Серов слушал сосредоточенно, без тени насмешки или недоверия.

– Кто-то из наших бросил ей спичечный коробок. Вероятно, контейнер с секретной информацией.

– Вы сами это видели? – Серов подался вперед, вглядываясь в лицо Алексея.

– Да. К сожалению, не заметил, кто бросал… Но этот человек сидел в седьмом или восьмом ряду. Нужно составить список… Так, чтобы не спугнуть.

– Хорошо, мы этим займемся.

Нестеров решил рассказать и о встрече с Матиасом во время тренировки.

– У меня был контакт с Саволайненом. Как вы и говорили, они хотят узнать про шведский самолет. По их легенде, на борту был брат этой журналистки…

– Хильды Брук. Мы узнали, это правда – ее брат, радиотехник, служил на аэродроме.

Все нити сходились, и где-то в глубине паутины сидел паук, который ее сплел.

– Нужно найти эту женщину с крысами… Не знаю, можно ли доверять Саволайнену. Но я готов включиться в игру…

– Хорошо, действуйте по обстановке. Но держите меня в курсе…

– Что, если устроить интервью для финских репортеров? И еще – мне нужно выйти в город. Проверить одну версию…

Серов кивнул без раздумий.

– Мы организуем для спортсменов экскурсию на главный стадион. У вас будет возможность незаметно уйти. Личность этой дамы выясним, я думаю, быстро. Установим наблюдение, – Серов снял очки и поднял на Нестерова близорукие глаза. – Значит, коробок?

– Да. Обычный советский спичечный коробок с самолетом.

Глава 4. НА ВЫСОТЕ

Со смотровой башни Олимпийского стадиона открывается прекрасный вид на Хельсинки. Парк с живописными озерами, жилые кварталы, широкая чаша спортивной арены. Мезенцева поднимается по лестнице, тяжело дыша, – она уже не рада, что назначила встречу с Шилле именно здесь, из одной любви к эффектам. Глупо, надо было встречаться в рыбном ресторане и заказывать лобстеров – пусть начальство платит, – как раньше ей это не приходило в голову? Впрочем, раньше она побаивалась Шилле и не хотела его раздражать. Но теперь-то у нее все козыри в руках, и нечего церемониться.

Глафира остановилась на верхнем пролете, успокаивая дыхание. Все, вот уже площадка башни. Стекла ограждения приоткрыты, ветер треплет волосы и шарф. Шилле в клетчатом плаще стоит, глядя в сторону залива, держит в руке шляпу. Группа туристов, какие-то пестро одетые азиаты, глазеют по сторонам, делают фотографии.

– Для чего вы устроили этот цирк? Крысы, паника, срыв пресс-конференции… Теперь вас разыскивает полиция.

У Шилле неприятный, сиплый голос, в раздражении звучащий будто клекот, на затылке проглядывает лысина. Глафира думает: «Неужели когда-то она была до дрожи, страстно влюблена в этого самодовольного болвана? Вот дура!»

– Наплевать… В полиции давно знают, что я всего лишь сумасшедшая старуха, ненавидящая русских. Дело замнут.

Шиле помолчал.

– Надеюсь, это имело смысл. Вы получили данные?

Толстяк со шкиперской бородкой фотографировал группу студентов.  Он прицелился объективом в Мезенцеву, она поспешила отвернуться.

– Видите ли, группенфюрер… Ох, простите, мистер Крамп. Это предприятие дорого далось мне. Пришлось заплатить порядочную сумму информатору – золото, камни. Я переправила в СССР фотографическое оборудование. Я оплатила перевоз контейнера через советскую границу – мои помощники рисковали жизнью…

– Вы набиваете цену?

– Натюрлих. Париж стоит мессы.

Шилле издал горловой звук – этот его фирменный кашель, знак недовольства, когда-то заставлял людей бледнеть.

– Признаться, я уже жалею, что связался с вами. Я рискую своей репутацией…

– Репутацией?! – расхохоталась Глафира. – Каким щепетильным вы стали после сорок пятого года… Впрочем, чтобы вы понимали, какие козыри у меня на руках…

Мезенцева открыла сумочку, достала спичечный коробок, в котором было устроено двойное дно и там, под спичками, между слоями папиросной бумаги, лежали десять микропленок, которые с огромным риском добыла для нее сестра.

– Здесь первая часть документов. Можете проверить, проконсультироваться с вашим начальством… Но самые секретные сведения я получу чуть позже.

Шилле протянул руку в перчатке, но Мезенцева не спешила отдавать коробок.

– Аванс?

Шилле достал из кармана небольшой потрепанный молитвенник.

– Пятьдесят тысяч. Остальное зависит, интересен ли нам материал.

– Хорошо. В четверг встретимся в парке, в ресторане «Берег». Надеюсь, к этому времени вы приготовите мой гонорар – триста тысяч в долларах, остальное в золотых изделиях. Я предпочитаю кольца с крупными бриллиантами, изумруды, рубины.  Их проще вывезти из страны. Только не вздумайте подсунуть мне подделки!

Шилле посмотрел на Мезенцеву долгим и мрачным взглядом.

– Да вы и правда сумасшедшая старуха.

Глафира придвинула к нему лицо и зашептала, брызгая слюной:

– О нет, мой господин… Просто я безумно хочу выбраться из этой чухонской дыры! Всего-то жалкие полмиллиона за «Буревестник» – роскошный военный план, который разрабатывали лучшие умы страны Советов! Это шикарная сделка.  Без обмана. Клянусь, ваше начальство будет счастливо заполучить эту добычу!

Шилле брезгливо отстранился, платком вытирая щеку.

– Мы изучим документы, вскоре вы получите ответ, – он повернулся, чтобы уйти, но застыл, поднял руку в перчатке: – Кстати, где вы взяли столько крови, чтобы измазать этих крыс?

Мезенцева снова расхохоталась.

– Я вылила на них бутыль томатного соуса… Отборного немецкого кетчупа!

Шилле начал спускаться по ступеням вниз.

* * *

У подножия смотровой башни – кассы стадиона. Туристы и местные толпятся в очереди за билетами, счастливчики забирают из окошка заранее оплаченный заказ. Мария Саволайнен, стройная блондинка в красном дождевом плаще поверх приталенного узкого платья, отходит от окошка с билетами в руках. Они с сыном будут смотреть футбол, плаванье, конные состязания – Алекси любит лошадей. Два дня назад Матиас почему-то стал отговаривать ее идти на стадион, даже предложил купить путевки и отправить их с Алекси к морю на время Олимпиады. Это звучало странно, ведь раньше он говорил, что такое событие нельзя пропустить.

Матиас прекрасный муж и любящий отец, их многое связывает. Они почти не ссорятся – это удивляет закройщицу Лидию Оскаровну и продавщиц, работающих в ателье Марии. Но удивляться нечему, ссоры бывают в семьях, где страстно любят или ненавидят, а Мария давно живет с замороженным сердцем, не испытывая ни сильной радости, ни печали. В этой северной земле ей спокойно, нет желания стремиться  куда-то, что-то менять. Она охладела к политике, разочаровалась в идеях, которым так пылко служила в юности. А смыслом существования стал единственный сын, выношенный в нацистском лагере и рожденный в бараке, чудом спасенный в голоде и болезни.

Война прожевала ее и выплюнула – бесплодной, застывшей, жаждущей только покоя и мирных домашних занятий.

Рассеянно перебирая билеты, она чуть не столкнулась с мужчиной в клетчатом плаще. Он приподнял шляпу и произнес с сильным американским акцентом:

– Pardon me…

Лицо со впалыми щеками, цепкий птичий взгляд. Нет, этого не может быть. Ужас неуверенности был страшнее узнавания, Мария оглянулась и поняла, что мужчина тоже узнал ее.

Ошибки быть не могло. Ей перешел дорогу Готлиб Шилле, офицер СС, начальник тюрьмы Плетцензее.

* * *

Открытие XV Олимпийских игр в Хельсинки состоялось девятого июля. Был пасмурный день, накрапывал дождь, но голос комментатора звучал бодро и торжественно.

– Честь зажечь олимпийский огонь предоставлена финскому легкоатлету Пааво Нурми. Его рекорд в беге на длинные и средние дистанции – двенадцать олимпийских медалей, из которых девять золотых. Вот он появляется на беговой дорожке стадиона с олимпийским факелом… Взлетают голуби. Вспыхивает огонь в олимпийской чаше… Слышны аплодисменты и восторженные крики зрителей.

Ким прильнул к радиоприемнику, жадно слушает трансляцию с открытия игр.  А посреди кухни стоит Елена Наркисовна, жена заведующего какой-то базой, постоянная заказчица Анны, и примеряет то самое белое платье из легкого крепдешина.

– На стадион выходят советские атлеты и представители Олимпийского комитета СССР, – объявляет комментатор. – Женщины – в бело-голубых костюмах, на мужчинах белые костюмы с ярко горящими на груди красными галстуками. Знаменосец сборной – украинский штангист Яков Куценко. Пожелаем нашим спортсменам побед и медалей!

Зазвучал спортивный марш.

– Все активней внедряется механизация в колхозных хозяйствах Кубани…

Ким вздохнул, прикрутил громкость радио.

– Ничего толком не сказали…

Елена Наркисовна ядовито усмехнулась своими изогнутыми, как две гусеницы, накрашенными губами.

– Что же вы думаете, про вашего Алексея будут по радио говорить? Пятиборье и стрельбу даже не транслируют! Всех интересует только футбол.

Ким посмотрел на женщину, не скрывая неприязни.

– Про дядю Лёшу будут говорить! Потому что он станет чемпионом…  Его наградят в Кремле! Мы с мамой тоже пойдем.

Анна смутилась.

– Ким, я же тебя просила… не мешай нам! Сядь спокойно, книжку почитай.

Ким послушно взял книгу, сел у окна – не хотел спорить с матерью при чужих.

Платье облегало пышные формы Елены Наркисовны, она подняла руку.

– Вот здесь, под мышкой, тянет.

Анна немного распустила шов, придержала булавкой.

– Так лучше?

Заказчица вскрикнула.

– Осторожнее! Вы меня чуть не укололи!

– Простите ради бога… Вот так хорошо?

– Все равно тянет!

Анна распустила всю наметку.

Ким, уткнувшись в книгу, молча сердился на мать – вечно она робеет, извиняется перед этой буржуйкой. А та и рада издеваться над людьми.

Нет, с женщинами не сваришь каши! Ким перелистал книжку, которую почти что выучил наизусть, нашел любимый отрывок.

– Эй, вставайте! – крикнул всадник. – Пришла беда, откуда не ждали. Напал на нас из-за Чёрных Гор проклятый буржуин. Опять уже свистят пули, опять уже рвутся снаряды. Бьются с буржуинами наши отряды, и мчатся гонцы звать на помощь далекую Красную Армию…

Анна украдкой смотрела на сына, а Елена Наркисовна смотрела в зеркало и, оправляя белое платье, недовольно повторяла:

– Ну хорошо, хорошо.

* * *

– Посмотрите на меня…

Рука в черной лайковой перчатке берет за подбородок и поднимает голову Марии. Они вдвоем в одиночной камере в тюрьме Плетцензее, она сидит на железной койке, отрешенно глядя в стену. Колет в боку, саднят разбитые ноги, губы распухли и онемели.

Отец любил повторять, что в любой трудной ситуации на помощь приходит математика, и Мария мысленно рисует в воздухе тождество Эйлера – Е, Игрек, Икс равняется косинусу Икс Игрек Синус Икс…

Затянутый в серый мундир, будто в корсет бального платья, Шилле стоит перед ней, заложив руку за спину, другой рукой сжимая ее подбородок.

– Вас били? Какой безвкусный метод. Красивой женщине нужно позволить сохранить хотя бы лицо…

Острая боль пронизывает надкостницу, Мария отталкивает руку. Шилле ждал этого, чтобы с удовольствием, с оттяжкой хлопнуть ее по щеке. Удар головой о стену, вспышка, звон в ушах.

«Косинус Пи равняется минус единице»…

– Вы можете меня изуродовать, даже убить. Но вы ничего не добьетесь… Отец никогда не согласится работать на вас.

Он снова бьет. Его бритый кадык движется под кожей, как при глотательном движении.

– Ваш отец сегодня ночью повесился в камере.

Шилле впивается взглядом, чтобы снова глотнуть, насладиться энергией боли. Мария прижимает руку ко рту, сдерживая крик.

– Вы нам больше не нужны… Я подписал документы на отправку в лагерь Аушвиц – вы, коммунисты, распространяете мрачные слухи про это место. Слухи лгут, на деле все гораздо страшнее…

Он изящно поворачивается на каблуках.

– Но вы можете купить себе свободу, – он снова наклоняется к Марии. – Нам нужен архив. Научные записи, тетради вашего отца. Сообщите, где они хранятся. И мы отпустим вас в СССР. К вашему русскому любовнику…

«Сумма корней из единицы n-ой степени при n меньше единицы равна нулю»…

Мария вскидывает голову.

– Отец уничтожил свой архив.

Шилле по-собачьи обнажает верхнюю губу и хватает ее за одежду, рвет залитую кровью рубашку на ее груди.

– Жидовская подстилка! Коммунистка! Завтра я отдам тебя в казарму, к солдатским отбросам из зондер-команды. Они будут насиловать тебя без остановки несколько часов! Никто не заметит, как ты сдохнешь, и пьяные скоты будут продолжать насиловать твой труп…

«Тождество Эйлера как символ единства математики, соединяет три основные математические операции и пять фундаментальных математических констант, принадлежащих к четырем классическим областям… и часто приводится как пример математической красоты»…

Сон, бред, искажение памяти? Но ей отчетливо представляется, как Шилле рычит и набрасывается на нее, чтобы впиться зубами в ее шею, перекусить артерию. Откуда взялась могучая сила в слабых руках, как удалось его оттолкнуть? Помнила только, что в отчаянии стучала по железной двери кулаками.

– Помогите! Помогите!..

Открылась «кормушка», показалось грубое лицо унтер-офицера Кравеца.

– Нужна помощь, господин группенфюрер?

Шилле сделал знак, Кравец отпер дверь.

– Заключенную 15/41 включить в списки на отправку в Аушвиц.

Мария помнила, как стояла, прижавшись к стене, тяжело дыша.

– Вы будете прокляты… Вас будет ненавидеть весь мир. Вы можете убить тысячи, миллионы людей… Но вам не победить! Никогда! Никогда!.. Вас ждет расплата.

Нет, конечно, ничего этого она не могла ему сказать. Избитая, напуганная, растерянная девочка…

Дверь в камере захлопнулась, в замке повернулся ключ.

Мария вздрогнула, услышав поворот ключа в двери. В коридоре вспыхнул свет.

– Я дома! – крикнул Саволайнен. Зашел, щелкнул выключателем в комнате. – Прости, задержался. Ярвинен никого не отпускал, срочно переверстывали номер…

Матиас снял пиджак, понюхав ткань.

– Прокурили мне весь костюм. Скорей бы развязаться с этой Олимпиадой…  А почему ты сидишь в темноте?

Мария посмотрела на мужа.

– Я видела Шилле.

– Что? – Саволайнен опустился на диван. – Ты ошиблась. Шилле давно убит.

– Это был Шилле. Мы столкнулись у кассы стадиона… Он тоже узнал меня.

Матиас помотал головой.

– Но я видел выписку о его смерти, когда искал тебя по лагерям, в сорок пятом году…

Мария поднялась, плотнее прикрыла дверь в комнату сына.

– Мне страшно, Матиас. Я закрываю глаза и вижу тюрьму. Допросы, камеру.  То утро, когда выводили людей… Шилле стоял во дворе. Старики падали, Кравец бил их рукояткой пистолета… Там были женщины, старухи, дети.