355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Ольга Клюкина » Эсфирь, а по-персидски - 'звезда' » Текст книги (страница 6)
Эсфирь, а по-персидски - 'звезда'
  • Текст добавлен: 26 сентября 2016, 09:17

Текст книги "Эсфирь, а по-персидски - 'звезда'"


Автор книги: Ольга Клюкина



сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 23 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]

Вдруг Аминадав увидел, что кто-то идет издалека в сторону дома, похожий на приближающийся смерч, на облако из дыма и одновременно на горящий куст.

"Господи, не только ко мне Ты приходил в таком облике, я все от Тебя приму – и хорошее, и плохое," – прошептал Аминадав, опускаясь перед видением на колени.

Но когда облако приблизилось, стало видно, что это был простой человек, путник в рваной одежде и с чумазым от копоти лицом, который держал в руках большой просмоленный факел и махал им вокруг себя, окуриваясь со всех сторон дымом. Издалека человек и впрямь был сильно похож на дымный столп.

– Что вы здесь делаете, глупые люди, опомнитесь, пока живы! Неужто вы не слышали, что всех жителей в этом селении поразила заразная лихорадка, которую ещё называют "черной водой", и здесь за пять дней все умерли, даже собаки, козы свиньи и петухи, не говоря уже о людях, – крикнул путник страшным, рыбающим голосом. – Уходите скорее, а не то вы тоже скоро покроетесь черными пузырями, от которых никто не знает никакого снадобья, и тоже все умрете!

"Какое счастье, что Абихаил и Анна уехали, – первое, что подумал Аминадав, услышав эти слова. – А то бы они тоже не спаслись от черной заразы.

"А если они и не думали уезжать?" – прокралась следом вторая, ужасная мысль.

"Слава тебе, Господи, за то, что ты надоумил брата сняться из этого места и срочно отправиться в путь!" – постарался как можно скорее избавится от неё Аминадав.

Он даже не заметил, что молится и благословляет сейчас то, что всего минуту назад казалось ему величайшим из несчастий.

Не останавливаясь возле повозки, незнакомец быстро пробежал мимо, продолжая обмахивать себя дымом в надежде, что сквозь него к нему не пристанет страшная зараза.

"Но если Абихаил все же не уехал? – снова подумал Аминадав, и колени его от страха сильно ослабели. – И, значит, тогда..."

Только теперь ему стало ясно, почему во дворах и на улицах не было видно ни одной живой души, и не слышался ни лай собак, не блеяние коз в загонах. Даже лягушки, в изобилии водившиеся в здешней реке – и те почему-то сегодня не квакали, словно все до одной вымерли от "черной воды". И пахло в селении непривычно – дымом и копотью от пожарищ, запахами войны и смерти, приглушающими вонь от чумного гнойника.

Один из слуг Аминадава прильнул лицом к щели в заборе, но тут же в ужасе отпрянул и запрыгнул назад в повозку.

– Хозяин – там тоже все мертвы! – воскликнул он в сильном смятении. И ваш брат тоже мертв, и его хозяка мертвой лежит на пороге. Нужно скорее бежать отсюда – здесь везде "черная вода"! Лучше не прислоняйтесь к забору, хозяин! Давайте вы потом помолитесь разом за всех мертвецов, а то, как бы их на троих не стало больше!

Но Аминадав не поднимался на ноги и продолжал сидеть, прислонившись спиной к забору и безучастно глядя вдаль.

Он никак не мог до конца поверить в такую несправедливость, что он, почти что дряхлый старик, до предела насыщенный жизнью, все ещё почему-то был жив, а молодые Абихаил и Анна – лежали мертвыми за этим забором, среди гноящихся трупов животных. Теперь на коленях перед Амнадавом стояли двое слуг – двое молодых, дрожащих от страха мужчин, которые умоляли как можно скорее бежать прочь из проклятого места и больше не медлить ни минуты, и оба они все время чесались и в страхе ощупывали свои лица и шеи, проверяя, не начинают ли на них уже ненароком вздуваться черные пузыри.

Аминадав посмотрел на них с сочувствием и кротко сказал:

– Благословен ты, Ягве, боже наш, все создавший через слово свое и все назад отнимающий. Вот что – возвращайтесь скорее домой, поспешите в дом моего брата, Иаира, и скажите, чтобы он убирал со столов праздничные кушанья, а приготовил поминальную чечевичную похлебку по двум своим братьям. Приемлем мы от Него добро, неужели не приемлим от Него зло?

– По младшему из братьев, – поправил Аминадава слуга.

– Нет, по двум братьям и Анне, – повторил Аминадав, и лицо его сделалось строгим и торжественным. – Мне тоже придется отсаться здесь, чтобы предать земле тела брата и его жены, а не оставлять их валяться на растерзание бродячим собакам и воронью. А если мне самому суждено умереть от черных гнойников, то я все равно уже стар и давно приготовился в мыслях к концу. Может, для того только я и остался жив до сих пор, чтобы достойно похоронить любимого брата с его женой? А вы не медлите – скорее уезжайте, и не вспоминайте обо мне дурного...

– Мы будем вспоминать о тебе, Аминадав, как о лучшем из людей, сказал слуга, поспешно усаживаясь в повозку, а второй в это время уже натягивал вожжи и понукал лошадей.

"Они ещё так молоды и так хотят жить! – без всякого осуждения подумал Аминадав, глядя им вслед. – Да храни их Господь от всякой напасти!"

Если бы в Амнидаве было больше молодой силы, то он бы закричал теперь в голос по брату и Анне, потому что тоже увидел через отверстие в заборе, что оба они лежат на крыльце без верхнего платья, по всей видимости, до последней минуты пытаясь таким образом спастись от нестерпимого жара и зуда, а над их телами кружится рой черных мух.

Но у Аминадава не было сил ни кричать, ни плакать, ни разрывать в знак скорби на себе одежду или до крови раздирать грудь – в великом горе он просто лег на мокрую землю, в тихо чавкнувшую глину, свернулся детским калачиком и тихо застонал по умершему брату.

Он снова думал о великой несправедливости: почему именно Абихаил и Анна должны были ответить за его грехи и грехи всех родных? Почему именно они?

А потом также длинно и путанно Аминадав, наоборот, думал о великой справедливости Того, кто давно предупрждал через Моисея, что всех без исключения, кто будет ходить кривыми путями и не соблюдать заповедей, Он когда-нибудь будет поражать чахлостью, лихорадкой, горячкой, воспалением, засухой и палящим гибельным ветром.

И вот они, все здесь, наказания Божии – и воспаления, и горячка, и язвы... Но, может быть, старческую чахлость тоже можно считать таким же наказанием, только более скрытым, растянутым на много мучительных лет? А ещё сказал Господь, что рассеет всех маловерных по разным народам, от края до края земли, и даст им трепещущее сердце и постоянное изнывание души, так что никто не будет уверен в своей жизни. Утром будут говорить: "О, скорее бы пришел вечер!", а вечером стонать: "О, если бы наступило утро!" – и такая постоянная маята будет ещё одним наказаним за неверие...

Разве он, Аминадав, уже не наказан таким трепещущим сердцем?

Но почему тогда Абихаилу достались жестокие нарывы и язвы? И Анне, которая жила при жизни почти что как святая?

Но тут же мысли его снова успокаивались, как волны бурливого моря. "Блажен, кого обличает Он, не отвергающий наказания от Его крепкой руки", смиренно каялся Аминадав.

Он ещё долго мог бы так пролежать, ничком на мокрой земле, но нужно было вставать, чтобы успеть до ночи выкопать во дворе яму и похоронить брата и его жену. Все это время в голове у Аминадава не промелькнуло ни одной мысли о собственном спасении, – он сразу же смирился с тем, что отдаст свою жизнь, а точнее – крохотный её остаток в жертву, и это больше всего остального подкрепляло сейчас его силы.

Аминадав вошел во двор, отыскал лопату и, стараясь как можно меньше оглядываться по сторонам, начал рыть под деревом общую могилу для Абихаила и Анны. Он нарочно выбрал место под высокой грушей, потому что земля здесь оказалась наиболее мягкой, а в другом месте Аминадав мог бы не осилить такой работы и теперь всякий раз он тихо молился, когда перерубал острием древесные корни. Приходилось беречь силы, чтобы потом выкопать вторую яму для себя, чтобы в тот момент, когда тело начнет гореть от несперпимого зуда и черных волдырей, лечь в эту яму самому, присыпаться землей и, глядеть на небо и просить о скором конце.

Тяжело вздыхая и отдуваясь от усталости, Аминадав долго и старательно занимался рыл первую в своей жизни яму, немало удивляясь, как другие люди на его глазах могли с легкостью справляться с такой непосильной работой. Тело Аминадава, а особенно ладони, уже и впрямь горели огнем, в ноздри все настойчивее проникало сладковатое зловоние, но он нарочно себя не осматривал, чтобы при виде надувающихся черных пузырей не лишиться последних сил и не упасть от отчаяния раньше времени.

Лишь когда над верхушками деревьев сгустились фиолетовые сумекри, Аминадав поднял к небу опухшее от слез, пота и пыли лицо и горячо поблагодарил Господа за то, что Он дал ему закончить хотя бы одно трудное дело.

Место для погребения было готово, и тогда Аминадав вошел в дом своего младшего брата, где стояла знакомая утварь, столы и лавки, и многие другие знакомые вещи, почему-то пережившие своих несчастных хозяев, а в отдельной комнатке хранились тюки разноцветных тканей, мотки веревок, пряжи и нитей. Все лежало нетронутым, на своих местах – никто и не думал собирать все эти вещи в дорогу.

Аминадав выбрал два больших куска самой нарядной ткани, какую только смог отыскать, подоткнул её края под ставшими неузнаваемыми тела Абихаила и Анны, и по очереди, мысленно понукая себя и укоряя за немощь, поволок их к яме. Здесь он заботливо обернул несчастных пеленами, уложил вместе, словно в одну постель, засыпал землей, и для верности заложил могилу камнями. Только потом Аминадав позволил себе лечь под дерево и перевести дух. Лучше всего было бы умереть этой же ночью, хотя бы наполовину арывшись в прохладную землю. Но сначала придется постараться и выкопать ещё одну яму...

Наверное, никто, даже родной брат Иаир, не узнал бы сейчас в этом грязном, трясущемся от усталости старике, величавого Аминадава с его белоснежной раздвоенной бородой.

"На мне грех, великий из грехов, – думал Аминадав, безжизненно раскинувшись под деревом. – И на мне, и на Иаире, за то, что мы не отпутили нашего младшего брата к святой земле, устрашились опасностей. Всю жизнь я боялся за здоровье Абихаила, – а где оно теперь, это здоровье? Сегодня я своими руками закопал брата в землю, нет мне отныне затишья, и никогда не будет мне больше покоя. Где моя цель, чтобы длить жизнь? Нет её у меня больше, одна только смута."

Аминадав смотрел на темные, слегка качающиеся верхушки деревьев, на звезды, которые примостились на ветках как плоды невидимого сада, и думал, что, должно быть, по тому саду уже ходят, взявшись за руки, Абихаил и Анна, и скоро он тоже отыщет их в небесных кущах, и как раз в те дни, когда иудеи на всей земле отмечают праздник кущ...

Но вдруг Аминадав отчетливо услышал слабый писк, как будто где-то рядом пищала мышь или мяукал котенок.

"Вот чудно, что какая-то маленькая зверюга сохранилась от заразы, которая поразила сильнейших, – невольно умилился Аминадав. – Вокруг все мертво, а какая-то животина пищит от голода и хочет жить даже среди смерти. Это ли не настоящее чудо, которое показывает мне перед концом всмогущий Господь? Я должен увидеть его своими глазами. Чудно, поистине чудно вес это..."

Аминадав приподняся, чтобы получше разглядеть посланное ему перед кончиной чудо, и только теперь заметил под миртовым деревом небольшой кулек, но не сразу догадался, что писк доносится как раз из этого светлого свертка, и что в нем кряхтит младенец.

Дрожащими руками Аминадав распеленал сверток и при свете показавшейся из-за тучи луны увидел, что перед ним – маленькая девочка, и крошечное тельце её, завернутое в кусок дорогой парчи, было чистым и белым, без нарывов, лишь слегка запачканное самым естественным образом.

Аминадав с ужасом посмотрел на свои руки, которыми ему поневоле приходилось прикасаться к крошке, но рядом все равно не было кого-нибудь другого, кто мог бы успокоить ребенка.

"Боже, откуда здесь взялось это дитя?" – ошарашенно подумал Аминадав, который тут же снова позабыл, что собрался сейчас умирать, и поглядел на небо, словно девочка каким-то образом могла упасть с верхушки звезного дерева.

Но малютка не давала предаваться слишком долгим раздумьям, потому что начала от холода ещё громче кричать, дрыгать крошечными ручками и ножками и при этом широко, словно птенец, открывать рот и выворачивать голову, всем своим видом показывая, что хочет сосать грудь. Похоже, она уловила в близости единственного живого человека последнюю надежду на спасение и теперь кричала, что есть силы.

– У-а-а, уарра, уарра, – заливалась девочка, и Аминадаву показалось, что она так зовет свою мать: "Сарра, Сарра."

А ведь именно так, Саррой, называл в последнее время Абихаил свою жену Анну и со смехом просил братьев разгадать очередную загадку.

Только теперь Аминадав догадался, что имел в виду младший брат.

...Авраам и Сарра тоже были уже в летах преклонных, даже обыкновенное у женщин, у Сарры уже прекратилось.

Поэтому Сарра внутренне рассмеялась, сказав: мне ли, когда я состарилась, иметь такое утешение, как ребенок? Да и господин мой стар.

И спросил тогда Господь сторого у Авраама: отчего это рассмеялась Сарра, сказав: "неужели я действительно могу родить, когда я состарилась? Есть ли что трудное для Господа? ...

Аминадав быстро завернул девочку, прижал к груди и побежал к воротам. Он вспомнил, что не напрасно взял с собой большой кошель с серебром для Абихаила, и, занчит, можно постараться где-нибудь даже среди ночи найти повозку и куить молока для дочери Анны и Абихаила – для хорошего иудея деньги никогда не бывают лишними!

"Я назову её иудейским именем – Гадасса, что значит, "миртовое дерево", потому что я нашел её под миртовым деревом," – сказал на следущий день брату Аминадав.

Странное дело, но когда Аминадав вернулся домой, на теле его не оказалось никаких гнойников, а лишь царапины и кровавые волдыри на ладонях.

"Нет, её надо назвать персидским именем Эсфирь, что значит, "звезда", потому что ты нашел её в звездную ночь," – возразил Иаир осторожно.

Он нисколько не поверил, что девочка, которую принес в дом Аминадав, и на самом деле приходится дочерью Анны и Абихаила. С какой вдруг стати? Любой из селения мог подбросить ребенка в сад к бездетному Абихаилу, узнав о своей неизлечимой болезни, потому что в его доме всегда водилось козье молоко, и был достаток.

"Мой старший брат на старости лет сделался слишком уж чувствительным и доверчивым, сам как малое дитя", – вот о чем подумал про себя Иаир, выслушав эту историю.

. В одном братья оказались единодушны: перед смертью Абихаил сумел загадать им самую главную из своих загадок. И это было...

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ. ЛЕСТНИЦА МАРДОХЕЯ

...все равно, что лестница.

Мардохей Иудеянин, сын Иаира, уже третий год служил у ворот царского дворца, и перед глазами его всегда была одна и та же лестница из черного камня, отделанная белым ракушечником.

Из-за этих каменей, дворцовые люди называли между собой лестницу "черным лазом" – она служила одним из многих входов и выходов в огромный царский дворец, и пользовались ей, в основном, царские прислужники, которым требовалось по своим надобностям выходить во внутренний двор. Мардохей так часто видел царских слуг, что почти всех хорошо знал в лицо и по имени, а некоторые из них иногда даже останавливались перекинуться парой слов со стражником, у которого было такое открытое и приветливое лицо, хотя это и возбранялось по закону.

Но большую часть времени Мардохей стоял молча – в его задачу входило наблюдение не за городской улицей или воротами, а за маленькой лестницей, и порой выпадали такие дни, когда дверь "черного лаза" вообще была закрыта и на лестнице не появлялось ни единой живой души.

За годы своей службы Мардохей глазами изучил на своей лестнице каждую ступеньку, каждый камень, и даже мог уже указать строителям, в каком месте они уложили граненые камни не слишком ровно, без должного прилежания, и какие из них хуже отшлифованы и плохо блестят на солнце в ясные дни. Должно быть, благодаря прекрасному однообразию, Мардохею временами казалось, что он находится на царской службе неисчислимое количество лет, хотя если как следует подсчитать, с того дня, как его однажды приметил на площади начальник дворцовой стражи Каркас, прошло не более трех новогодних праздненств.

Мардохей и теперь хорошо помнил тот нестерпимо жаркий летний день, когда он увидел на дворцовой площади лежащего в пыли старика. Сначала Мардохей подумал, что это снова кто-нибудь из прорицатетлей или тех бесноватых странников, кто нередко появлялся на городский площадаях в праздничные дни, и за горсть пшеничных зерен выкрикивают предсказания о предстоящей войне или скорой великой засухе, которые обычно все равно не сбываются.

"И почему люди так любят ужасаться и желают, чтобы их всегда чем-нибудь пугали? – подумал Мардохей, проходя мимо. – Или же таким образом человек готовит свою душу к неизбежным страданиям?"

Но возле этого старика почему-то никто не останавливался, даже мальчишки, обычно не пропускающие такие представления. Наоборот, все прохожие старательно обходили стороной скрюченную, жалкую фигурку бродячего прорицателя, и когда Мардохей оглянулся, он понял, что бедный старик просто-напросто лежит без сознания, а может быть, и вовсе уже без дыхания. Несмотря на невыносимую жару, а на голове старика не было никакого головного убора или накидки из ткани, и даже волос было очень мало – лишь несколько седых клочьев, сквозь которые просвечивал голый череп цвета красной пыли. Старик лежал на боку, притянув к подбородку острые коленки, и, похоже, какое-то время он пытался таким образом защититься от зноя, пока оно окончательно его не победило.

Внезапно Мардохей заметил на нижней рубахе старика кисти, молитвенные кисти из голубых шерстяных ниток, которые обычно носят на своей одежде иудеи. У дяди Абихаила тоже были такие же кисти по четырем углам его нижней рубахи, и когда он рассказывал какую-нибудь длинную историю, то любил то и дело перебирать их пальцами, гладить, теребить.

Когда-то сам Господь приказал Моисею объявить сынам Израиля, чтобы они сделали себе кисти на краях своей одежды, и в крайнюю кисть вставили нити из голубой шерсти, чтобы, глядя на кисти, все сразу же вспоминали заповеди Господа, и даже в повсдневной жизни на полагадись на один свой ум.

Похоже, этот несчастный странник с холщовой котомкой, не выдержавший ударов солнечных лучей, тоже был из иудеев. Не исключено, что он пришел в Сузы издалека и в самый последний момент, уже на дворцовой площади, потерял последние силы.

"А вдруг он пришел пешком из Иерусалима?" – подумал Мардохей, и ему даже показалось, что старик имеет внешнее сходство с Уззиилем и вполне может оказаться его старшим братом, который, наконец-то, сам решил явиться в Сузы вслед за своими многочисленными слезными письмами. И не смог дойти до нужного дома всего неколько шагов.

Чем пристальнее Мардохей смотрел на старика, тем больше обнаруживал в нем сходство с Уззиилем и вспоминал подродные и грустные описания развалин Иерусалима из последнего письма его брата.

"В городе разрушены все стены от башни Меа до башни Хананэла, и сожжены огнем Овечьи ворота, а также Рыбные ворота, и Старые ворота, писал старший брат Уззииля о том, что каждый день видели теперь его скорбные глаза. – В сильном огне сгорела также Печная башня, и ворота Долины, и Навозные ворота, и ворота Источника, а от той стены, которая ведет к гробницам Давидовым, до выкопанного пруда и до дома храбрых, тоже не осталось даже камней. Водяные ворота, Конские ворота и ворота Гаммифкад тоже порушены настолько, что любой из неприятелей через них может без препятствий войти в Иерусалим, где потому из страха, и не живет почти что никто, и мы тоже пока стараемся держаться своего маленького домика с загоном для овец в рощах за городом и здесь находить себе убежище и пропитание..."

Вместе с посланием брат Уззииля передал в Сузы несколько каменей от знаменитого храма Соломона, и были они на вид самыми обыкновенными, серыми каменьями, но все иудеи, кто обычно приходили в дом Уззииля, целовали их и чтили теперь, как великую святыню.

Мардохей не стал больше ни о чем раздумывать, а просто взвалил старика на плечи – он оказался легким, как годовалый агнец! – и поскорее понес его в тень. Самое близкое тенистое место оказалось под стеной царского дворца, и Мардохей прислонил тело старика к стене, и полил ему на голое темячно воды из сосуда, который он всегда в жаркие дни носил у себя на поясе, поставался влить хотя бы немного воды и в безжизненный рот странника.

Наконец, старик очнулся и вдруг быстро-быстро о чем-то заговорил на незнакомом, гортанном наречии, принялся целовать Мардохею руки и что-то объяснять, то и дело тыкая себя грязным пальцем то в грудь, то в висок.

И по речи, и по ожившим чертам лица Мардохею стало ясно, что пострадавший вовсе не был иудеем, а пришел в Сузы откуда-то с восточных гор. Кисти на его исподней рубахе голубого цвета оказались просто небрежно торчащими наружу махрами, потому что вся одежда бродяги была сильно потрепанной и старой.

Нищий чужеземец вскоре и вовсе оживился, извлек откуда-то из своего рванья мелкую монетку и с громкими восклицаниями принялся совать её с причитаниями своему спасителю. Но Мардохей решительным жестом отказался, поднялся на ноги – больше ему здесь нечего было делать...

И в этот момент встретился глазами с начальником дворцовой стражи, Каркасом, который уже давно наблюдал в отдалении за этой сценой.

Каркас стоял в окружении нескольких стражников, в горящих на солнце доспехах, в шапке со знаками царского отличия, и при виде его Мардохей сразу же упал на колени, а старик закрыл глаза и притворился мертвым, подумав, что теперь ему точно несдобровать за то, что они осмелились так близко подойти к стенам царского дворца и тем более касаться их своими телами, не подозревая о том, что как раз в этот час начальник стражи с дозором обходит царские владения.

– Встань! – приказал Мардохею начальник дворцовой стражи на персидском языке, в котором угадывалось также и вавилонское наречие.

Мардохей сразу же понял приказ и поднялся на ноги, а старик открыл глаза и начал снова говорить что-то непонятное, с гневом показывая на Мардохея – вероятно, пытаясь объяснить, что он вовсе не по своей воле оказался возле стены и потому ни в чем не виноват.

Но Каркас и сам видел, как высокий, хорошо одетый молодой человек с легкостью донес до стены этого грязного старика, и особенно хорошо заметил, как он затем отказался от денег за свою услугу. Подумать только – наотрез отказался от денег!

Кка раз в эим минуты Каркас размышлял о том, где ему найти ещё одного подходящего стражника на дальние ворота взамен бедняги, которого сразила смертельная лихорадка, и дело это было вовсе не таким простым, как могло показаться на первый взгляд.

Несмотря на то, что должность царского слуги и стражника считалась почетной и оплачивалась чистым серебром, даже самые проверенные мужи, выходцы из хороших семей, не всегда справлялись со своей службой. И вовсе не потому, что не могли подолгу стоять в тяжелом облачении с оружием в руках на солнцепеке или вовремя грозно преградить кому следует дорогу вовсе нет! Постепенно выснилось, что большинство стражников имеют общую слабину на деньги и подарки, и позволяют с легкостью подкупать себя на разные непотребные дела. Каркас хорошо знал, что, тайком договорившись между собой, люди из дворцовой стражи, разрешали за золото заходить в сад всяким заезжим проходимцам и вблизи рассматривать царский дом, и никакими наказаниями не возможно было их отучить от столь легкого способа обогащения. А ведь как раз из таких обожателей денег и заморских подарков как раз и выходили потом заговорщики и пособники мятежников против трона!

Даже самый незначительный дворцовый заговор мог стоить головы начальнику охраны, и Каркасу поневоле приходилось быть осторожным и при подоборе людей доверять собственному чутью. Потому на Каркаса и произвел теперь такое впечатление резкий, непримиримый жест, с которым Мардохей отказался взять у старика деньги, притом заработанные, можно сказать, своим горбом.

Каркас ещё раз внимательно, опытным взглядом оглядел стоящего перед ним молодого человека. Придраться было решительно не к чему – высокий рост, широкие плечи, загорелое спокойное лицо, на котором сейчас не прочитывалось ни излишней дерзости, ни рабского испуга.

– Как твое имя? – спросил Каркас грозно.

– Мардохей, – ответил статный молодой человек, и в том, как он назвал себя, тоже почувствовалось сдержанное достоинство.

Судя по имени и лицу, он был вавилонянин, и это Караску тоже понравилось. Персидского полководца Мардония родители тоже когда-то назвали похожим именем, в честь главного вавилонского бога Мардука, и это принесло ему великую славу и удачу во многих сражениях.

– Твои родители родом из Вавилона? – поинтересовался Каркас.

– Да, – ответил Мардохей с удивлением. – Дед мой жил в Вавилоне, а потом переехал с сыновьями в Сузы.

Каркас кивнул головой и приказал отрывисто:

– Приходи завтра в полдень к главным воротам. Я беру тебя на службу во дворец.

И отряд двинулся дальше. Мардохей не успел вымолвить ни слова, лишь понял, что судьба его отныне решена и работе в отцовской лавке пришел конец.

Старик снова что-то начал говорить – теперь уже что-то угодливое, хватая его за руки, но Мардохей его больше не слушал...

Поступить на службу при царском дворце было такой великой честью, о которой Мардохей даже никогда и не мечтал. А для иудея это был и вовсе невозможным, немыслимым делом. Но ведь Мардохей не обманул начальника стражи, когда сказал, что его предки жили в Вавилоне. Мардохей напрямую бы сказал и о том, что он – из иудеев, если бы его кто-нибудь об этом спросил.

"Значит, так нужно, чтобы я попал на службу во дворец, – подумал Мардохей, спеша со своей необычайной новостью к отцу. – Ведь если бы мне пришлось бы сказать, что я – из иудеев, меня ни за что не взяли бы на службу. Значит, так нужно, и так и будет..."

Он заранее знал, что Иаир хоть и будет ворчать, но обрадуется в душе такому повороту событий. В лавке хорошо справлялся с делами его старший сын, но зато Мардохей на дворцовой службе сможет без излишего труда нажить достаток, который в старости станет его защитой.

Совсем недавно Иаир с нескрываемым удовольствием подробно описывал за вечерней трапезой на редкость точные весы, на которых во дворце для всех служителей отмерялось серебро из царской казны.

Приблизительно догадывался Мардохей и что скажет жена его, Мара.

"Делай, как тебе лучше, – робко улыбнется Мара. – А я буду делать, что ты скажешь, лишь бы тебе и нашим детям было лучше. Наверное, тебе будет к лицу шапка стражника с острым наконечником, ведь тебе тоже дадут такую шапку, Мардохей?"

Но отец Мардохея, старости лет сделавшийся ещё более речистым, не ограничился столь коротким напутственным словом.

"Вот что запомни, сынок – служи заметно, но при этом не высовывайся, сказал старый Иаир. – Оглядывайся на края, а сам всегда держись середины. Не гонись за горами жемчуга, но никогда не отказывайся от заработанной пшеницы. Даров ни от кого не принимай, потому что дары зрячих делают слепыми и быстро портят любое хорошее дело. Никогда не бегай глазами при виде царских начальников, но и не пялься ни на кого во все глаза, а то ведь ты и в лавке иногда уставишься иногда на таракана на стене, да и стоишь, открыв рот, как дурковатый. Хорошо, что теперь тебе за то, что ты будешь столбом стоять, будут ещё и деньги платить, ничего не скажешь – повезло тебе, сынок. Но все же ты просись на службу в самый укромный уголок, чтобы тебя с улицы никто не видел, и никто из иудеев не доложил бы на тебя от зависти, а то ведь все люди разные, ни один на другого не похож. И не сказывай никому, что ты – иудей, потому что все нас не любят и боятся нашего Бога, единого и невидимого, который умеет такие чудеса, какие не по силам сделать их раскрашенным поленьям и золоченым истуканам. Но при этом все, кто ни попадя, нарочно от зависти над нами смеются, и говорит, что мы произошли от египетских прокаженных... А ведь не напрасно я тебе, сын, дал имя вавилонское, приятное для слуха и царского начальника, и простого иудеянина – как знал, что придет день, и моя хирость для чего-нибудь, да сгодится! Я и тебе, сынок, говорю: всегда далеко наперед...

2.

...думать, много думать надо."

Но теперь, когда Мардохей часами стоял неподалеку маленьких ворот, повернувшись лицом к лестнице, он успевал о многом передумать и понять на новый лад. Работа стража оказалась не сложной и даже по-своему приятной: заметить и остновить чужака, поприветствовать поклоном проходящего мимо вельможу, а в основном – часами неприметно стоять возле большого дуба, сливаясь с тенью от его ветвей и предаваться неспешному течению мыслей и воспоминаний.

Удивительно, что мысли человеческие не имели ни начала, ни конца, и по велению Господа всегда являлись неожиданно – то в виде ярких картинок, то, как незаконченный разговор или чье-то лицо, и даже целая череда лиц, и никогда не известно, куда и зачем тебя они уходили, где исчезали или на время снова прятались.

Например, вспоминая про жену, Мрдохей всегда видел её почему-то совсем молодой, с ярко-рыжими волосами, распущенными по голым плечам, какой она предстала ему впервые ночью после свадебного пира, хотя с тех пор Мара стала уже совсем другой и даже волосы её заметно потемнели и обычно были скрыты под плотной накидкой. И все же ни у кого не было таких волос, как у Мары и такой косы, сплетенной, словно из бронзовых нитей, не говоря уже о добром сердце.

Зато приемная дочь, Гадасса упрямо возникала в воображении Мардохея в виде миртового дерева, и первым делом он видел мысленным взором её тонкий, гибкий стан, трепетные руки, а только потом – глаза, глядщие на мир из неведомой глубины и хранящую в себе тайну, много нераскрытых тайн.

Старший сын Мардохея, Вениамин, в его вображении почему-то всегда был охотником и бежал по жизни с невидимым колчаном стрел за плечами, а младший, Хашшув – представлялся тихим пастухом, и почему-то за него гораздо сильнее томилась душа, хотя оба ребенка жили в большом городе, в каменном доме, вдалеке от непроходимых лесов и пастбищ, и никакого отношения к действительности все эти фантазии, конечно же, не имели.

А как объяснить, что Уззииль, в дом которого Мардохей нередко приходил по субботам, неизменно представлялся ему в образе тихо жужжащей, медоносной пчелом, и не было никакой возможности заменить эту пчелу чем-либо другим. Вспоминая что-либо из рассказов Уззииля, он так и видел: сначала мохнатую, деловитую пчелу на цветке, а потом уже – его настоящее, обрамленное бородой, светло-карие, почти что желтые, внимательные глаза.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю