Текст книги "Эсфирь, а по-персидски - 'звезда'"
Автор книги: Ольга Клюкина
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 23 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]
– Может, и так, – сразу заметно помрачнел Мардохей. – Прежний царь Кир кое-что вернул из награбленного, но ещё больше храмовой утвари из нашего храма разбрелось по свету, и может оказаться теперь в любом из царских домов или их вельмож. Не ешь на этой тарелке, девочка, нельзя держать обглоданные кости на священной посуде...
– А мне вообще не хочется есть, вокруг так много интересного, – сразу же согласилась Гадасса. – С нашей скамьи видно весь царский дворец!
За столом кто-то принялся рассказывать, как три дня назад во время пира один человек потихоньку положил в карман соседа золотую масленку, а потом сам же и донес на него стражникам. И лишь в честь великого праздника бедняга был оставлен в живых – начальник стражи приказал по локоть отрубить ему руки...
Мардохей с печальным недоумением слушал рассказ хохочущего незнакомца, от которого всякого можно было ожидать, и на всякий случай ощупывал свои карманы. А Гадасса тем временем, не отрываясь, разглядывала картины из камня на дворцовых стенах.
На всех был изображен царь Артаксеркс Великий: вот он охотился и руками побеждал могучих львов, и на лице его не было ни тени смятения или страха, а вот царь принимал дань у иноземных послов, и гордый, горбоносый профиль его выражал не радость, а скорее досаду на слишком длинную вереницу посланников.
Почему-то на всех картинах из камня Артаксеркс был выбит очень крупно и казался, чуть ли не в два раза выше ростом и шире в плечах любого стоящего с ним рядом. Но больше всего почему-то поражала воображения мощная, мускулистая нога царя, открывающаяся при ходьбе из-под полы богатого одеяния – одной такой ногой можно затоптать целую армию неприятелей...
– А что, царь и правда такой большой? – тихо спросила Мардохея Гадасса. – Ты же видел его издалека...
– Ну... да, наверное. Он высокий. И ещё его называют Лонгиманом должно быть, у него длинные руки.
– Как жаль, что я не могу сама его увидеть! – вздохнула Гадасса. – Я бы очень, очень, очень хотела увидеть царя.
Одна из дверей в тронный зал дворца нарочно была сегодня открыта дл всеобщего обозрения, и издалека можно было разглядеть, что высоких колонн в зале, инкрустированных красным камнем и преламутром – как деревьев в кедровом лесу, между которыми не трудно и заблудиться. Вход во дворец украшали огромные крылатые быки с бородатыми человеческими лицами, и если как следует вглядеться, то можно было различить уже знакомый по каменным картинам разрез глаз, и нос с горбинкой, и небольшую бородку с мелкими, красиво завитыми кудрями, и корону на голове в виде большого рога. Украшали дворец также и странные хищные птицы с львиными головами, и отдельные львиные головы огромных размеров, покрытые блестящей медью. Сделанные в натуральную величину, широко раскрытые львиные глаза из красной яшмы, белого ракушечника и зеленого стеарита и красный, далеко высунутый язык производили жуткое впечатление... Казалось, ещё одно мгновение, и сам Артаксеркс Великий выйдет на ступени из-за высокой колонны, поднимет руку в знак приветствия, а потом следом покажется и царица Астинь...
– А почему нигде нет изображения царицы? – спросила Гадасса. – Про её красоту рассказывают легенды, неужто никто не выбил её лица на камне? Все девочки в Сузах только рисуют палочками на песке царицу Астинь, но она у всех выходит по-разному.
"Что ты хочешь от тех, кто поклоняется зверям? – усмехнулся про себя Мардохей. – Они бьют поклоны перед палками и камнями, которых называют божествами, а женщины для них – ещё хуже собак..."
Но Мардохей только пожал плечами.
– Как бы я хотела увидеть царицу Астинь! – сказала с вздохом Гадасса. – Хотя бы только одним глазком...
И почти сразу же за столом вдруг зазвенело тихим колокольчиком: "Астинь, Астинь, Астинь!"
А потом гораздо громче и насточивее: "Царица Астинь! Вы слышали? Сейчас сюда приведут царицу Астинь, чтобы показать красоту царицы перед всем народом!"
И на дворцовой площади уже отчетливо слышалось одно и то же слово: "Астинь! Царь покажет нам царицу Астинь!"
Мардохей удивленно посмотрел на Гадассу, как будто бы она была виновата в таком переполохе, но девочка только пожала плечами.
Теперь уже многие гости за пиршественным столом пришли в сильное возбуждение от удивительного известия, и ни за что не хотели подниматься со своих мест раньше, чем приведут Астинь, хотя их время уже вышло и стражники начали всех подталкивать к выходу. Но ещё больше разволновалась толпа на площади, перед воротами – никто не хотел пропустить столь редкого зрелища, и люди так решительно хлынули во дворец, что стражники не смогли сдержать лавину любопытных.
Пришлось применять оружие, и вскоре в царском саду послышались крики и рев толпы, вопли раненых, ругань охранников, стоны затоптанных стариков и громкие крики потерявшихся детей. В одно мгновение налаженный праздник был нарушен и превратился в беспорядочную толпу теперь уже обезумевших от страха людей: гости опрокидывали скамейки, посуда и кушания в разные стороны летели со стол, и были затоптаны.
Многие, кто был в саду, бросились назад к воротам, но не смогли пробраться на площадь из-за встречной толпы. А возле Садовых ворот, откуда положено было покидать дворец, собралось ещё больше людей, мешающих друг другу выйти, тем более стражники получили срочный приказ перекрыть все входы и выходы, и паника становилась все больше, разрасталась и множилась. Все уже забыли и про пир, и про царицу Астинь, потому что самым главным сделалось другое – спастись, сохранить свою жизнь.
Мардохей схватил девочку за руку и тоже побежал к выходу, но оказалось, что уже поздно – Садовые ворота оказались запруженными людьми, и оттуда тоже уже вовсю доносились вопли и предсмертные стоны, тем более что здесь больше всего собралось пьяных, кто по-своему пытались восстановить справедливость, вступая в схватку с царскими стражниками.
– Другого выхода нет, – придется попробовать выбраться через мои ворота, – прошептал Мардохей. – Только теперь надо молиться Богу, чтобы нас никто не заметил в саду, я знаю путь, как можно незаметно пробраться между кустами. Господи, спаси!
И Мардохей, пригнувшись, незаметно нырнул в кусты, затягивая за собой в заросли и Гадассу – сейчас он думал только об обещании дяде Аминадаву сохранить это дитя даже ценой собственной жизни. Наскоро помолившись, Мардохей ринулся между деревьями и кустами жасмина, осторожно отводя от лица колючие ветки, и, стараясь насколько возможно неслышнее ступать по земле. Этот сад, примыкающий к дальним воротам, был во дворце самым заброшенным и неухоженным, и Мардохей как-то слышал, что, чуть ли не приказу царя Артаксеркса, он оставлен именно в таком диком виде. Если повезет – они смогут быстро оказаться у ворот, где Мардохея знают все стражники и, наверняка, выпустят из дворца незамеченными. Все же это лучше, чем быть затоптанными в пьяной, обезумевшей толпе...
Вдруг Мардохей резко остановился. Совсем близко послышался шум и треск сучьев, словно навстречу им двигался какой-то крупный зверь – олень или медведь – но явно не человек.
Мардохей дернул Гадассу за руку, и сам упал в траву, вжался в землю, притаился. Он знал, что иногда из царского зверинца по недосмотру слуг сбегают дикие звери, и погибнуть сейчас от зубов голодного тигра было ничем не лучше, учитывая, что перед входом во дворец всем пришлось сдать оружие, даже ножи. С величайшей осторожностью раздвинул Мардохей перед собой ветви кустарника, и вдруг увидел совсем близко, в нескольких шагах...царя Артаксеркса – растрепанного, грязного, с перекошенным от гнева лицом. Артаксеркс был в царском венце, украшенном драгоценными камнями, который невозможно спутать ни с каким другим, но во всем остальном он был неузнаваем: великий царь самозабвенно рубил с дерева ветки, топтал их ногами, и снова рубил, и что-то шептал сам себе в ярости. И глаза его при этом были красными, как у льва, и красный язык высунут далеко наружу...
Гадасса тоже уже сидела на корточках и в великом изумлении смотрела из-за кустов на странного человека, который вдруг принялся топтать свой расшитый золотом плащ, и белые цветы жасмина кружились вокруг него, как снег, выпадающий в горах в самые лютые зимы, а ветки крошились под острым мечом, подобно телам лютых врагов.
– Кто это? – шепотом спросила Гадасса.
– Царь, – ответил Мардохей беззвучно, одними побелевшими губами, а потом приложил ко рту палец, и по неузнаваемому выражению его лица Гадасса поняла, что сейчас нельзя задавать никаких вопросов.
Впрочем, она и сама теперь догадалась, что если человек в венце их сейчас заметит, то это будет означать верную гибель на месте – никто из простых смертных не должен видеть лицо царя, а тем более – такое лицо...
По отрешенному виду Мардохея Гадасса поняла, что он теперь он бесшумно опустил ветки и начал молиться. А она никак не могла оторвать взляд от страшной картины, и словно бы оцепенела в своем укрытии.
Вдруг царь остановился. Лицо его было все ещё красным от гнева, но он, тяжело дыша, принялся беспомощно оглядываться по сторонам.
"Сейчас он нас заметит", – ужаснулась мысленно Гадасса, но теперь опущенная ветка могла ещё больше привлечь к себе внимание...
Неожиданно из-за дерева появился старик, настолько немощный, что ему приходилось на ходу прижимать к животу тяжелый кувшин, а через его плечо перекинуто полотенце с красивыми узорами.
Старик молча вытер царю Артаксерксу лицо, а потом опустился на колени и принялся тщательно вытирать его ноги, поднял с земли растоптанный плащ, и царь что-то сказал ему недовольно...
Трудно сказать, сколько прошло времени, прежде чем они вместе ушли куда-то, скрылись за деревьями, закрывающими заднюю стену царского дворца.
Мардохей, схватив Гадассу за руку, с быстротой рыси, побежал к своим воротам, не дожидась, когда здесь появится кто-либо из царских слуг. По счастью, главным стражником сегодня на воротах стоял добродушный Джафар, который узнал Мардохей и без промедления выпустил вместе с дочерью из дворца.
Только оказавшись вне этих стен, Мардохей позволил себе без сил опуститься на землю и прикрыть глаза, при этом он зачем-то стал евать первую попавшуюся под руку травинку.
Вокруг было тихо, пели птицы, и лишь в отдалении по-прежнему слышались крики, звуки военной трубы, невнятные, гортанные возгласы. Каким-то чудом они сегодня остались живы, и это было самое главное.
– Не плачь, все уже позади, – сказал, наконец, Мардохей, поворачиваясь к девочке. – Не плачь и ничего не бойся.
– А я ничего не боюсь, – ответила Гадасса. – Но мне жалко царя.
– Ты о чем?
– Он ведь даже ниже тебя ростом. И какой-то совсем одинокий. Мне жалко его до слез.
Мардохей настолько удивился, что не заметил самого главного: Гадасса произнесла такую длинную фразу, ни разу не заикнувшись, словно новое, только что пережитое потрясение, сумело вытеснить прежний детский недуг.
Щеки и нос девочки все ещё были перепачканы землей, но Мардохей в который раз удивился загадочному сиянию её глаз.
– А я и так всегда знала, что ты, Мардохей – и выше, и сильнее царя. Но мне нарочно хотелось в этом убедиться, – сказал Гадасса отчетливо и так спокойно, как будто бы и впрямь она сама нарочно устроила сегодня весь этот кошмар во дворце. – Но почему ты теперь так на меня смотришь, Мардохей? О чем ты думаешь?
– Так... Не знаю, – испугался Мардохей своих странных мыслей.
Он не стал говорить, что лишний раз с полной ясностью убедился Гадасса – любимица Того, кто с готовностью выполняет любые её желания и даже детские прихоти, и получается, что для девочки нет ничего невозможного, стоит ей произнести вслух свои просьбы.
– Я хочу, чтобы ты тоже поскорее стал великим человеком, Мардохей, потому что ты больше всех этого достоин, – сказала Гадасса.
И тут Мардохей вдруг рассмеялся таким странным, лающим смехом, что Гадасса от неожиданности растерялась.
– Пообещай мне, пообещай, что не будешь называть меня царем, ладно? проговорил он, наконец, отсмеявшись. – И не наказывая меня так крепко, возвеличивая перед другими. Сила твоя так велика, что ты, если захочешь, сама сможешь скоро сделаться царицей, несмотря на твой...смешной, грязный нос.
Гадасса сердито принялась оттирать лицо – она не привыкла, чтобы Мардохей что-либо говорил про её внешность, потому что с его стороны это было похоже на...
4.
...заговор и предательство.
Артаксеркс медленно обвел глазами всех, кто сидел вокруг его перстола: то, произошло сегодня во дворце, было слишком похоже на заговор, первое крупное предательство. Он не в силах был сейчас со всех строн обдумать отказ царицы Астинь явиться на пир, и потому в голове царя монотонно крутилось лишь одно слово: предатели, все предали меня, выставили на посмешище, предатели...
И те, кто сидели в тронном зале, и те, кто пожирали хлеб и соль с царского стола под шатром в саду, и женщины, напившиеся вместе с царицей Астинь сладкого вина и теперь хихикающие в дальних дворцовых комнатах, и стены, и весь город, надменные Сузы... Все, все предали своего царя, и пусть никто теперь не ждет для себя пощады.
Когда Артаксеркс Лонгиман вернулся в тронный зал, лицо его было спокойным и твердым, словно высеченным из камня, а плечи уже прикрывала новая накидка, расшитая драгоценными камнями, которую принес ему Харбона вместо прежней, затоптанной в землю и изрубленной на куски.
– Что, все молчишь, старая сова? – вот что, тихо и устало, сказал в саду Харбоне царь, и эти привычные для его слуха слова означали, что Артаксеркс наконец-то избавался от душившей его ярости. – Уже много лет не слышал от тебя ни одного слова, или у тебя от старости давно отсох язык?
Но Харбона снова только молча поклонился и протянул царю полотенце, чтобы тот вытер грязное, потное лицо, а потом кувшин с вином, который он по привычке прижимал к животу. Царь отхлебнул вина, и вместе с первым же глотком к нему пришло спокойствие и душевная ясность. Артаксеркс друг разом словно бы протрезвел – и телом, и духом, и увидел то, что так долго было от него сокрыто.
Все вокруг были предатели, и царица Астинь – в первую голову. Никому нельзя верить, никого нельзя любить – ни жену, ни друга, ни слугу. А всякий, кто принялся бы сейчас убеждать Артаксеркса, что он сам поступил неразумно, призвав красоваться царицу перед князьями, и пьяным народом, был бы сейчас немедленно зачислен в главные предатели, и заговорщики. Потому-то и старый Харбона упорно молчал в саду, полуприкрыв глаза тяжелыми веками и лишь прислушивался, как люди Каркаса, начальника дворцовой стражи, палками и мечами разгоняют взбесившуюся толпу...
И князья Персидские и Мидийские, и царские евнухи, и даже Аман Вугеянин сразу же замолчали, как один человек, когда Артаксеркс снова вошел в зал и занял свое тронное место. Он казался ещё более величественным и грозным, чем прежде, и всем своим видом чем-то неуловимо напоминал коршуна, а блестящая накидка на плечах царя имела сходство с расправленными крыльями. Трудно было распознать, что держал царь на уме, когда медленно, одно за другим, вглядывался в побледневшие лица своих подданных, но красные, прищуренные глаза царя, в этот момент казались и впрямь нечеловечески зоркими и опасными.
Молчание длилось до тех пор, пока Артаксерск сам не обратился к великим князьям с вопросом:
– Как поступить по закону с царицей Астинь за то, что она не послушалась слова царя, объявленного через евнухов?
Старые князья переглянулись между собой, закачали головами, и все разом обернулись к Мемухану, который с невозмутимым видом поглаживал палку, словно бы он заранее предполагал, что без него все равно не обойдутся. Впрочем, сейчас, под взглядом царя, Мемухан не позволил себе даже движением бровей выразить хоть какие-то свои чувства, и произнес неторопливо, как бы в печальной задумчивости:
– Так-так, я так думаю, не только перед одним нашим владыкой виновата царица Астинь, и даже не только перед всеми нами, великими князьями, и не только перед народом, который кричит сейчас под плетями и палками. Царица Астинь провинилась перед всеми народами, населяющими сто двадцать семь областей нашего царства, перед тысячами тысяч мужей. Потому что если поступок Астинь дойдет до всех других жен, то они тоже начнут пренебрегать своими мужьями и оправдываться тем, что, мол, сама царица отказалась явиться перед лицо великого царя царей. И сейчас мы должны думать, как не допустить по всей стране пренебрежения женщин своими мужьями, так-то, вот так...
Как только Мемухан закончил свою речь, которая как всегда, поразила присутствующих немыслимым размахом и одновременно умением смотреть в корень, многие князья заметно переменились в лицах и утратили прежнее спокойствие, потому что дело, оказывается, касалось, также и их личных гаремов.
– Да, так и будет, если мы сейчас промолчим, – сказал с горячностью самый молодой из князей, Каршена, имеющий у себя в княжестве весьма обширный женский дом. – Ведь теперь и наши княгини, и простые наложницы, узнав о поступке царицы Астинь, будут также выказывать нам непослушание, и каждый из нас перестанет быть господином в своем собственном доме.
– О, дерзкая женщина – это даже хуже, чем нож в печень! – встрепенулся даже вечно заспанный, ленивый Марсена, на месте глаз которого виднелись узкие щелки.
– В наших краях женщин, которые оказались неверными женами или плохими хозяйками, принято связывать по рукам и ногам, навязывать им на шею камни, и бросать в реку, чтобы они не засоряли напрасно землю, и не лишали её плодородия, – высказался напрямик великий князь Шефар, гневно потрясая своей узкой бородой. И несколько князей поддержали его одобрительными возгласами.
Лишь князь Мерес, дальний родственник царя, молчал, сцепив челюсти, боясь, как бы кто не вспомнил, что именно он когда-то привез царицу Астинь в подарок для царя из своего княжества, и, значит, тоже в какой-то степени отвечает за её поступок.
– Как поступить по закону с царицей Астинь? – возвысил голос Артаксеркс и снова повторил свой вопрос: – Как поступить с царицей по закону?
И слово "закон!", которое власным рыком разнеслись по тронному залу, сразу же направило речи князей в другое русло.
Разумеется, Артаксеркс знал про распространенный восточный обычай топить в реке надоевших или провинившихся жен. Рассказывали, что однажды Ксеркс, вернувшись из неудачного похода, приказал завязать в мешки и бросить в воду сразу четырнадцать наложниц из своего гарема, которые чем-то провинились в его отсутствие. Но Артаксеркс ни в чем не желал повторять своего отца – ни в большом, ни в малом...
– Так-так, если благоугодно царю, – подумав, сказал Мемухан, – То должно выйти особое постановление, которое потом впишется в законы Персидские и Мидийские, что Астинь никогда больше не войдет перед лицо Артаксеркса Великого, а её царское достоинство владыка передаст другой, которая будет лучше её.
А так как царь сидел безмолвно, и лишь страшно вращал очами, Мемухан посчитал нужным прибавить:
– И когда все наши жены услышат об этом постановлении царя, которое разойдется по всему царству, они будут ещё больше почитать своих мужей, и всякий муж останется господином в своем доме.
И тогда Артаксеркс Великий в знак согласия поднял свой скипетр и указал на Зефара, главного дворцового писца, приказывая ему срочно приступить к составлению указа, о котором сказал великий князь Мемухан. К службе был призван также и царский евнух Авагф, чтобы тот проследил за отправкой нового постановления во все области персидского царства. А два близнеца-евнуха, начальники царской казны Бизф и Бигф, тут же побежали отсчитывать серебро на оплату чернил для писцов и корма для коней, на которых во все стороны света поскачут царские гонцы.
Когда же был составлен указ о том, что Астинь больше не является царицей, Артаксеркс снял со среднего пальца перстень с печатью и скрепил письмо царственным знаком. Перстень снимался туго, так как в него успела забиться земля из царского сада, и царю пришлось с силой рвануть его со своего пальца. И тогда с царского мизинца упало ещё одно кольцо небольшое, оправленное голубыми лазуритами, но никто и не подумал поднимать его с мозаичного пола, даже Харбона.
Прижав кувшин с вином к животу и, незаметно покачивая его, чтобы вино весь день оставалось теплым и пенистым, Харбона стоял возле колонны в печали, потому что многое знал наперед и умел...
ГЛАВА ТРЕТЬЯ. ЗАГАДКА АБИХАИЛА
...разгадывать загадки.
Абихаил был самым младшим среди трех братьев, и он больше всех любил загадывать загадки, складывать притчи и толковать сны.
Иногда Абихаил вообще выражался так путанно, темно, и пел такие бессмысленные песни, что его вообще никто не понимал, даже родные братья.
Средний брат, здравомыслящий и рассчетливый Иаир – тот вообще наотрез отказывался понимать такие "глупые глупости", а старший брат, Аминадав, мудрому спокойствию которого могли бы позавидовать многие из столетних старцев, все же выслушивал загадки и песенки Абихаила, но с немалым над собой терпеливым усилием.
Три родных брата, иудеяднина, из колена Вениаминова, жили и родились в Сузах, куда их отец ещё в молодые годы перебрался из Вавилона, и, как теперь оказалось, выбор города для торговых дел был сделан наилучший. Братья унаследовали от отца небольшую лавку, где неплохо была налажена торговля тканями, пуговицами и различными нитками, – как для плетения тонких женских накидок, так и для рыболовных сетей. С того времени усилиями среднего брата, Иаира, дело стало приносить куда более твердый доход. Говорят, Иаир Иудеянин даже родился на полу в отцовской лавке, куда мать как раз зашла за куском полотна, и где внезапно начались родовые схватки потому и в делах он впоследствии оказался самым смышленым и расторопным. Зато старший из братьев, Аминадав, несмотря на тихий нрав, был человеком наиболее дружелюбным и общительным и ревностно следил за соблюдением суббот и главных праздников. Не исключено, что торговые дела в лавке шли как нельзя лучше благодаря его старательным молитвам.
Младший брат, Абихаил, очень рано выучился читать, и первое время радовал родителей и братьев своей редкой смышленостью и знанием диковинных историй из жизни предков. Впрочем, вскоре выяснилось, что многие истории Абихаил выдумывал по своему усмотрению и выдавал за подлинные, при этом, горячо уверяя, что вычитал их из какого-то древнего свитка, который от ветхости сразу же в его руках рассыпался в пыль.
Абихаил появился на свет, когда родители уже не ожидали детей, так как были к тому времени людьми престарелыми, и страший брат, Аминадав, с первых же дней сделался мальчику воспитателем наподобие отца. Иаир с усердием занимался торговыми делами и старался за троих, радуясь, что никто особо не вникает и не путает его многочисленные расчеты.
Разумеется, братья не воспринимали всерьез выдумки и сказки младшего своего брата. До тех пор, когда однажды вечером Абихаил не объявил, что собирается пойти пешком в Иерусалим, к землям предков, что в поход он выходит уже завтра на рассвете, и у него все для этого готово. Затем Абихаил с готовностью показал братьям небольшой холщовый мешочек, в котором лежало несколько сухих пресных лепешек, горсть засахаренных фиников, до которых он был большим охотником, сосуд для воды и большой нож.
"Этим ножом я буду отбиваться по дороге от разбойников", – пояснил Абихаил старшим братьям.
– Я стану, как святой Авраам, – сказал он. – И если вы хотите, я и вас тоже выведу из чужих земель в края, где течет молоко и мед, где у нас будет и тук, и виноградники, и масло... Так что собирайтесь, братья мои, в дорогу, хватит нам напрасно сидеть в гнусном, каменном городе!
– Разве тебе совсем не нравятся Сузы? И разве ты не любишь наш дом, нашу лавку? – осторожно спросил Аминдав.
Он заметил, как на голом черепе Иаира, где с молодых лет почему-то было совсем мало волос, сразу же начали надуваться жилы.
– Да, да, я ненавижу этот надменный город, и наш серый дом из камня, и особенно нашу лавку, набитую тряпками и пуговицами! – воскликнул Абихаил с детской непосредственностью, хотя над верхней губой у него уже начали пробиваться усы. – Я здесь задыхаюсь, и все внутри меня словно горит огнем! Почему мы должны навсегда здесь оставаться, братья? Предки Авраама тоже когда-то жили в здешних местах, в древнем Уре, недалеко от залива, но в один прекрасный день встали и ушли в обетованную землю...
– Вот и катись один, с двумя сухарями в мешке! – вскипел после таких слов средний брат, Иаир. – И пусть шакалы в пустыне будут твоими проводниками!
Что делать, братья привыкли прощать Иаиру его злой язык, потому что в их роду среди далеких предков числился и тот самый Семей, который злословил тяжким злословием против самого царя Давида, и потом был наказан за свою невоздержанность его сыном, премудрым Соломоном. Так что, если как следует разобраться, Иаир был не слишком виноват в том, что через много поколений именно в его жилах то и дело вскипала желчная семеева кровь, доставляя окружающим и особенно родным немало излишних хлопот.
И все же старший брат, Аминадав, сильно опечалился, потому что чувствовал свою вину за то, что плохо научил Абихаила разбираться в жизни а ведь именно он теперь вплотную занимался его воспитанием вместо умерших от старости родителей.
Не только Аминадав, но и все другие иудеи в Сузах хорошо знали, что все, кто вернулся в Иудею после плена Вавилонского, пребывали там в великом бедствии и унижении. Все стены Иерусалима были до основания разрушены, ворота сожжены огнем, а от великого храма осталась лишь гора камней. И хотя сейчас иерусалимские иудеи взялись за восстановление храма, и даже уже возвели его стены и крышу, но Тот, кто на них разгневался, пока ещё не распростер на них свою милость...
Про это много раз рассказывал на субботних собраниях Уззииль, родной брат которого перебрался с семьей в Иерусалим и с каждым, кто направлялся в Сузы, посылал теперь просьбы о помощи.
"Сейчас мы здесь нужнее, чем там, – говорил Уззииль, который ради брата продал в Сузах свой большой дом и перебрался в более скромное жилище. – Кто, если не мы, сможем поддержать строителей храма? Кто другой переправит в Иеруслим серебро и зерно, чтобы они там не умирали с голода? Какой смысл нам всем вместе сейчас погибать на родине предков, если здесь, у себя, мы хоть что-то можем сделать полезное и доброе для наших далеких братьев?"
Так повелось, что в каждую субботу многие из иудеев собирались в маленьком доме Уззииля и проводили весь день в молитвах, совместном распевании псалмов и рассказах друг другу о прежних временах, находя в них немалое для себя утешение. А под вечер в доме Уззииля зажигались праздничные субботние светильники, разливалось по чашам красное вино, которого всем всегда хватало, потому что по старым заветам, никому не позволялось выпивать больше трех кубков.
И ведь Абихаил тоже неоднократно присутствовал на таких собраниях, и точно также все это слышал, но понял по-своему, а точнее – совсем ничего не понял. Он лишь усвоил, что до Иерусалима можно добраться на лошадях и верблюдах, как люди, доставлявшие в Сузы слезные прошения и письма. И все потому, что, несмотря на усы над губой, Абихаил оставался в своем сердце совсем неразумным дитем.
– Но что же ты собираешься делать на развалинах Иерусалима? насмешливо спросил брата Иаир. – Жевать горькую полынь? Если хочешь, я могу хоть сейчас принести тебе из оврага большой пучок полыни, и ты отныне будешь обедать им, вместо мяса, хлеба и яиц. А ведь ты, Абихаимл, каждый день сыт только потому, что я научился хорошо торговать тканями и ненавистными тебе пуговицами, и при этом ругаешь лавку, которая тебя кормит! Еще одно слово – и ты не сядешь за общий стол, неблагодарный змееныш!
– Нельзя попрекать ребенка куском хлеба! – вмешался Аминадав. – Хоть он и вытянулся ростом до наших плеч, но сам ещё не ведает, что говорит...
Он не стал добавлять, что младший брат родился у отца, когда тот уже и сам был не в своем уме и заговаривался, но сказал, выдержав выразительную паузу в надежде, что Иаир сам вспомнит их доверительные разговоры:
–...Разве наш мальчик виноват в этом? А дорога в иудейские земли так трудна и далека, что в одиночку туда добраться невозможно, запомни это, Абихаил.
– Нет, возможно, – живо возразил Абихаил. – Еще как возможно! Я слышал, что нужно все время идти в сторону, где заходит солнце. Солнце как ворота, которые нельзя терять из вида – вот что самое главное. Я все продумал: днем, когда солнце стоит высоко над головой, я буду спать в тени от камней, а как только оно начнет становиться красным и прятаться за край земли, я буду подниматься на ноги и идти дальше. С такой хитростью я быстро пересеку пустыню, а может быть, когда-нибудь даже зайду в солнечные ворота...
– На тот свет! Даже если тебя не укусит змея, когда ты будешь лежать под камнями, и не загрызет ночью голодный шакал, ты все равно погибнешь от голода и холода, – докончил за брата Иаир. – Неужто ты, мой братец, настолько глуп, что надеешься в одиночку перейти в пустыню. Да ты, Абихаил, просто болен опасным безумием!
– Мой мальчик, ты говоришь, "пересеку пустыню", будто это двор нашего дома, – спокойно сказал Аминадав, который по природе своей редко возвышал голос и считался тишайшим из людей. – А знаешь ли ты, что такое пустыня? Ты будешь видеть перед собой зеленые поля и овечек, но при приближении это окажется кучкой засохшей грязи...
–...Или вонючего дерьма шакала! – не удержался Иаир. – Вот тогда ты сразу вспомнишь и про мой хлеб, и про мои пуговицы, да-да, ты их все сразу вспомнишь, все до одной – и с двумя дырочами, и с четырьмя дырочками, и с ушком, и с перламутровым узором, и крупные, и мелкие, бисерные... Ты будешь видеть их у себя под ногами, и мечтать хоть одну поднять с земли, но у тебя в руках окажется вонючее...
Иаир распалился и хотел добавить что-то еще, но заметил строгий взгляд Аминадава, и осекся на полуслове – он вспомнил, что перебил старшего брата.
"Запомни, глупца убивает гнев, и несдержанного губит излишний пыл", так нередко говорил Аминадав Иаиру и тот вспоминал его уроки, причем в самые гневливые минуты жизни.
– Знай, мой мальчик, что только бедуины умеют пересекать на верблюдах великую пустыню, передвигаясь большими караванами, – ровным, ласковым голосом продолжил Аминадав. – Они возят с собой ослов, кур, собак, большие бурдюки с водой, потому что верблюды для них – это все равно, что двигающиеся дома...
– Тогда я попрошусь к ним в караван и поеду с бедуинами!
