Текст книги "Исполнитель (СИ)"

Автор книги: Ольга Онойко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 9 страниц)

И вот он уехал – даже не остался до утра, несмотря на уговоры Серебряного, – потому что Юдхиштхира уклончиво, велеречиво и крайне вежливо послал Кришну к его благочестивой матушке.

Первый раз боевые раковины протрубили вскоре после того, как старец Шаунака, выслушав Стойкого-в-Битве, молча кивнул в ответ на смиренную просьбу – позволить детям Панду провести часть срока изгнания среди риши. Юдхиштхира выбрал приютом обитель не только для того, чтобы, не нарушая клятвы, данной родичам, по возможности смягчить участь панчалийской царевны: выражение “удалиться в леса” могло значить либо жизнь среди отшельников, либо скитания в чаще джунглей. Царь Справедливости всерьез опасался убийц-сатри, – которые, в свою очередь, всерьез опасались суровых мудрецов. И наконец, Юдхиштхира надеялся, что жизнь среди исполненных добродетелей и осиянных духовной мощью аскетов заставит братьев хоть в малой мере смирить бешеный нрав.

Последнее отчасти оправдалось. Исполин-Волчебрюх заметно побаивался отшельников, похожих на сдобренные жилами скелеты, – вокруг многих воздух, перенасыщенный тапасом, плавился, как стекло. Близнецы просто вели себя тихо, избрав роль добровольных слуг.

Арджуна молчал. Он не испытывал трепета перед риши, подобно сыну Ветра, потому что сам в свое время предавался аскезе; он ничем не выдавал своего гнева, который Стойкий-в-Битве чувствовал кожей, он только поднимался каждый раз на исходе ночи и до полудня не выпускал из рук лука. Послеполуденное время Витязь отдавал медитации – и избегал любых бесед.

Это было хуже, чем ярость.

Даже после появления в обители Кришны он не сорвался, как ожидал Юдхиштхира; больше того, он сам взялся успокаивать Баламута, когда тот во всеуслышание объявлял, какой участи достойны бесчестные Кауравы.

Аватар уехал.

Глядя, как возница Кришны запрягает лошадей, Стойкий-в-Битве мысленно переводил дух. Во время беседы ему казалось, что он вот-вот против собственной воли согласится с Черным Баламутом. Иногда иллюзия становилась мучительной: мнилось, что он уже выразил согласие, что Бхимасена с Арджуной уже завели разговор о союзниках, вооружении, продовольствии и чуть ли не наилучшем построении войск… Царь Справедливости вздрагивал и неловко переступал на месте, выпутываясь из тенет странной мары, а Кришна смотрел на него, перебирая шнуры, украшавшие флейту, и улыбался. Кажется, он играл; или нет… Разве к месту были услаждающие слух напевы?

Но вокруг раскинулась обитель аскетов, где деревья вместе с соками земли, живые с дыханием впитывали Закон-Дхарму; здесь сама почва изменялась, текла подобно смоляному вару, опаленная духовной мощью отшельников…

Юдхиштхира нашел в себе силы возразить.

Перед тем, как подняться в “гнездо” колесницы, Баламут отвел Серебряного в сторону, и они долго пререкались свистящим шепотом, – казалось, что в чаще завели спор два сердитых змеедемона-нага. Кони уже тронули с места, когда Рожденный-под-Осью глянул через плечо и совсем не по-божественному, от уха до уха усмехнулся в глаза Юдхиштхире; беспокойный огонь факела затрепетал, блик скользнул по лицу аватара, и оно на кратчайшее мгновение выразило…

Стойкий-в-Битве предпочел думать, что ему пригрезилось. Что вследствие проигрыша и унижений дух его повергся в пучину горя и искаженное зрение представляло весь мир наполненным одним злом.

…трепещут ноздри пожирателей трупов, подкравшихся к самому полю битвы; чудовища ждут…

Он искал стойкости в поучениях гуру обители: странно, но никакие утешения не успокаивали так, как пронзающий насквозь взор подвижника. Шаунака словом не обмолвился о пагубности игры в кости, зато много говорил о твердости в обетах и владении своими чувствами.

Это помогало.

Иногда.

Старый отшельник, почти нагой, восседал на подстилке из травы куша, укрытой шкурой черной лани. Тело, изнуренное практиками, обожженное ветром и солнцем, неприметно было среди древесных стволов, покрытых темной корой, а дух мудреца странствовал где-то вдалеке, созерцая истинную сущность.

Аскет входит на небеса, и прекрасные арийские боги склоняются перед ним…

Шаунака мог выйти из медитации, а мог и не выйти. В любом случае, вид его внушал умиротворение. Юдхиштхира опустился на голую землю рядом с гуру и внезапно вспомнил прошедший день, когда пришел сюда за тем же самым.

Ваю в вершинах забавляется листвой… Только что владеющий своими чувствами сидел истуканом, и вот он улыбается, прищурив огненные глаза, сухая длань воздета, а в клетке пальцев бьется, мечется яркий живой лепесток. Аскет раскрывает ладонь; невредимой с нее поднимается огромная бабочка.

В глазах подвижника одобрение и смех.

Вернувшись, Юдхиштхира обнаружил близняшек развлекающимися. Бхимасена сидел на поваленном стволе старой кадамбы, облепленный парочкой сыновей Мадри, и младшие братья вполголоса пели ему в уши нечто такое, от чего чело Страшного являло напряженную мыслительную работу.

Близнецы не были ни глупцами, ни детьми. Просто они жили в своем собственном мире, где, как подозревал Юдхиштхира, было значительно больше хорошего, чем видел вокруг Царь Справедливости.

– …Черный нашего Серебряного, совсем голову ему задурил… – говорил один и второй, соглашаясь, замогильно угукал.

– То есть? – не понял Бхима.

– А ты не замечал? – зловещим голосом осведомился Мангуст. – Водит его, как быка за кольцо в носу: Арджуна, пойди туда, Арджуна, сделай это, Арджуна, скажи то…

– Заколдовал брата, сука фиолетовая! – с чувством сказал Страшный. Потом направление его мыслей поменялось, и он мечтательно добавил: – Вот бы его разок… или два…

– А если завтра он ему велит: “Арджуна, пристрели Бхимасену”? – хорем втек Богоравный.

– Чего бы это? – встревожился Бхима, приняв сказанное близко к сердцу.

– А не понравится ему, как ты на него смотришь! – предположил Накула, и Страшный смутился. – Скажет: что-то мне сегодня Бхима с самого утра не нравится, оторви-ка ему голову! И все!

– И все! – прямо в ухо Бхиме дохнул второй.

– Как сур свят!

– Чего-то мне нехорошо, – в ужасе признался Бхима, – Пойду я… – и, как сидел, с места по-слоновьи грянул в лес.

Юдхиштхира проводил его взглядом и обернулся к близнецам, которые повисли друг на друге, корчась от хохота.

– Парни, – попросил он, – не надо.

– Он же верит! – в восторге простонал Мангуст. – Всему верит!

– Знаешь, малыш, – грустно сказал старший брат, – я тоже верю. Поэтому – не надо.

Братья одинаково изменились в лице.

– Ты с ним поговорил? – серьезные близнецы становились еще более похожи друг на друга, чем обычно, так что оставалось неизвестным, кто из них задал вопрос.

– Да… вроде как. Он злится и не хочет меня слушать.

– Ненароком правда сказалась, – заметил второй близнец, растерянно подняв брови. – Я же говорил – заколдовали…

Обряды Рождения Господина включали в себя жертвоприношение, состязания колесничих, ритуальный захват скота и игру в кости. Разумеется, побеждать и выигрывать должен был будущий Махараджа.

Он проиграл.

Он проиграл казну, царство, братьев, жену и в конце концов самого себя, что было немедленно запечатлено на пальмовых листьях и, едва ли не прежде того, разнесено по градам и весям бойкими языками.

Юдхиштхира склонен был полагать, что проиграл много раньше – когда согласился начать жертвоприношение; и даже еще раньше – когда в Кампилье Панчальской принял совет и помощь от Кришны.

Но ничьи советы не отменяли его собственной вины. Только из-за него Пандавы были обречены бхутову дюжину лет провести в изгнании, – ибо Дхармараджа, не сдержавшись, вторично ответил на вызов, сделав ставкой эти годы…

Черная Статуэтка плакала по ночам.

Серебряный не разговаривал с ним, лишь холодно отдавая дань братской почтительности; в его бесстрастии крылись такие бури, о которых страшно было думать.

И все же Царь Справедливости попытался еще раз.

Приблизившись к погруженному в сосредоточение брату, Стойкий-в-Битве долго стоял подле, вглядываясь в его черты.

Тот, медитирующий, был словно огромный серебряный лотос, соизволением лесного божества расцветший вдали от криницы-тиртхи. По обычаю отшельников Арджуна заплел косу, и оттого лицо, лишенное печати возраста, казалось еще менее человеческим. Воздержание в пище сделало линии его тела жесткими, уподобив воина оружию; четко рисовались мышцы под безупречной кожей, за которую он и был назван Серебряным, белые, почти прозрачные волоски, украшавшие предплечья, золотились на солнце. Властитель-арий, искусный в убийствах, музыке и любомудрии, победоносный, щедрый, одаренный всеми достоинствами и угодный богам.

Совершенство.

Эта мысль оставила неприятный привкус.

– Я хочу еще раз поговорить с тобой, – тихо сказал Юдхиштхира, когда ресницы великого стрелка дрогнули, а дыхание стало чаще.

– О чем? – не размыкая век, проговорил Серебряный.

– Ты знаешь.

– Тогда ты знаешь, что я отвечу.

– Арджуна, я прошу тебя, подумай.

Лучник поднял глаза – и старший осекся, увидев в этом взгляде не серебро, но свинец.

– Ты ошибся, брат мой, – упали слова, полные тяжкой уверенности. С ветвей ашваттхи, священного древа воинов, под которым восседал Сребрец, к самой земле опускались плети лианы-медвянки. На высоком наречии лиана звалась мадхави; ветер колыхнул побеги, душное благоухание поплыло в воздухе…

– Я полагаю, именно тебе стоит поразмыслить еще, – медленно продолжил Обезьянознаменный. – О случившемся. О предстоящем. О советах Кришны Джанарданы.

– Я уже поразмыслил о них, – проронил Стойкий-в-Битве. – Именно благодаря им мы сейчас здесь. Ты все еще сомневаешься в том, что Черный Баламут желает нам гибели?

Юдхиштхира прекрасно знал, что эти слова приведут брата в бешенство; возможно, даже заставят забыть о Дхарме, о почтительности, возможно, с уст Серебряного сорвется оскорбление…

Он ошибся.

Лицо Арджуны осталось неподвижным.

– Тебе стоит еще поразмыслить, – повторил сын Громовержца; по углам его губ легли брезгливые тени.

– О справедливости? – негромко спросил старший, и у него дернулось веко, чего никогда не бывало прежде. – Арджуна, я дал клятву, попробуй понять…

– О мести.

Юдхиштхира почувствовал в груди что-то твердое и болезненное.

– А теперь послушай меня, – резко проговорил он. – Я даже рад, что все это случилось. Нам указали на место и теперь самое время успокоиться. Ты слышишь? Я как старший брат запрещаю тебе думать о войне!

– Запрещаешь?

Старший едва усмирил тело, вздумавшее отшатнуться, – так нехорош был прищур великого лучника.

– Ты славно умеешь распоряжаться мною, мой возлюбленный брат, – сказал тигр. – Помнится, ты как-то проиграл меня в кости.

– О, несомненно, Кришна Джанардана распорядился бы тобой лучше, – почти шепотом произнес Стойкий-в-Битве, хотя собирался сказать это в полный голос. – Указав тебе, яростный, подходящего врага. Твоего же деда. Твоего же наставника.

Обезьянознаменный медленно поднялся с земли: мощь, угроза, великолепие.

“Твоего же брата”, – беззвучно шевельнулись губы Царя Справедливости.

За спиной Арджуны с ветвей метнулась, крича, стайка попугаев.

“Кришна сказал:

О возлюбленный! Поистине, я твой, а ты принадлежишь мне. Кто ненавидит тебя – ненавидит меня; и кто следует за тобой, является моим последователем. Мы неразделимы, мы – риши Нара и Нараяна, хранители мира, из милости к нему рожденные в смертных телах, единство наше непостижимо даже для мудрых – никому не понять различия между нами…”

– Подумай сам, – тихо и торопливо заговорил Юдхиштхира, – его небесный хозяин покровительствует Городу Слона, что ему за дело, как зовут царя, если царь славит Вишну? Хастинапур силен как никогда, а через тринадцать лет будет еще сильнее! То, чего ты желаешь, есть прямая гибель. Вся эта затея была самоубийственной с самого начала!

– Вот оно что… – выдохнул Серебряный. Он не шевельнулся, но опасность мгновенно наполнила пространство вокруг него, словно свет полыхнувшего вблизи солнца. – Ты это сделал с умыслом…

Стойкий-в-Битве, не произнеся ни слова, отступил на шаг.

– Второй раз сел играть с Шакуни, – продолжал Арджуна. – Ты знал, что проиграешь. Ты сел нарочно, желая оттянуть войну…

Индра-Громовержец собирал на небесах воинство туч, темнеющий день наливался холодом, скрылась из виду колесница Сурьи, и силач Ваю, отец Волчебрюха, клонил деревья к земле.

Юдхиштхира молчал.

– Признайся же, о мой несравненный, замечательно правдивый старший брат, – тихо сказал Арджуна, – это так? Так? Воистину ты желаешь только нашего счастья…

В потемневших глазах мечутся грозовые зарницы: режущий свет.

“Да он меня сейчас убьет”, – отстраненно подумал Царь Справедливости.

Но готового к рывку тигра сбил с ног выломившийся из зарослей бычара.

– Й-йогин мистический! Атман твою тридцать три обители! – вопил Бхима, не без удовольствия держа взбеленившегося Арджуну в захвате. – Ты чего, младшенький, ополоумел? Сдурел, а, Красавчик? Это ж старшенький наш, в Брахму дживу мать!

От местных брахманов Страшный наслушался замысловатых ругательств.

Серебряный вырвался из лап Волчебрюха, издал нечленораздельный рык и стремительным шагом направился к стрельбищу.

Юдхиштхира смотрел брату в спину, пока тот не скрылся из виду. Потом отвел глаза – и скрипнул зубами.

Издалека, стройностью стана подобная кшаудре, к которой она прислонилась, на происходящее смотрела Статуэтка. Огромные глаза распахнулись на пол-лица, и по безупречным щекам текли слезы, похожие на капли колдовского дождя, – ибо черты царевны оставались неподвижны, и ни один звук не вырывался из груди.

Словно по чьей-то злой насмешке, из пяти мужей своих панчалийка любила только одного – того, которому была безразлична.

Полчища облаков сошлись в битве.

Ночью Юдхиштхира видел странный сон.

На груди спящего брата свернулась черная змея; зеленью тлена блещет узор чешуи на плоской треугольной голове. Аспид разворачивается, растет в длину, гибкое сильное тело оплетает Арджуне руки и шею, и вот лучник подобен Разрушителю Шиве, украшенному змеями вместо ожерелий и браслетов… Стойкий-в-Битве вскакивает с травяной подстилки, ищет, чем прогнать ядоносную тварь, приближается…

Змеи нет. Она не уползала, ее просто не было. Серебряный во сне походит на изваяние: дыхание его беззвучно, и неподвижно белеющее во мраке лицо. Юдхиштхира долго стоит возле ложа, вглядываясь в черты брата, – и вдруг понимает, что змея по-прежнему с тем.

В сердце.

Утром Стойкий-в-Битве был мрачен, мрачнее, чем в первый день после игры, так что даже Бхима это заметил и встревожился. Со свойственной ему деликатностью Страшный начал допытываться о причинах такого расположения духа, предполагая либо расстройство желудка, либо дурные мысли, произошедшие от недостатка супружеского общения. По словам Драупади, от одного месячного очищения до другого у нее не переставая болела голова.

Меры, предлагаемые Волчебрюхом в обоих случаях, были настолько радикальны, что в конце концов Юдхиштхира невесело рассмеялся.

– Я думаю о Серебряном, брат мой, и меня охватывает печаль, – сказал он. – Я чувствую себя ужасно.

– И кто у нас дурак, я или ты? – хмыкнул Страшный. – Ты ж его знаешь, он к вечеру в ум придет. Еще в ногах у тебя валяться будет, прощения просить. Вот.

– Если бы ты был прав, Бхима… Я бы с радостью уступил кому-нибудь свой разум, тем более что он никогда и ни в чем не оказывался мне подспорьем. Но он, увы, при мне, и говорит, что вечер не будет лучше утра.

– Палицей тебя, что ль, по башке треснуть? – посопев, сочувственно изрек Волчебрюх.

Юдхиштхира снова засмеялся – слишком заливисто.

– Или его треснуть? – предположил Страшный. – Или этого… с флейтой… треснуть?

– Мне радостно смотреть на тебя, Бхима… – проговорил Стойкий-в-Битве, улыбнувшись так ясно, что силач растерялся. – Боюсь, с палицей здесь ничего не выйдет… Иногда я сожалею, что первым родился на свет, – очень тихо сказал он, щурясь на игру света в листве, и непонятно было, то ли признавался изгнанник, то ли просто думал вслух.

– Пусть бы решал Серебряный, а мне оставалось только повиноваться. Так было бы проще…

Он надолго замолчал, и Страшный заподозрил, что брат опять впал в тоску.

“Ты забываешь, – сказал когда-то Арджуне Юдхиштхира. – Баламут скорее бог, чем человек. А боги не склонны смотреть на людей как на равных, они ими забавляются… или используют их”. “Где ты здесь видишь людей, старшенький?” – усмехнулся сын Громовержца. – “И ты забываешь: когда он забавляется, я тоже забавляюсь. По-своему”.

Стойкий-в-Битве промолчал.

Но сейчас он находил слова, которыми мог изваять мысль из смутного ощущения. Игры небожителей часто бывали зловещи, но аватар не играл.

…гремят боевые раковины полководцев, и им отзывается разноголосый хор…

Улыбка. Всплеск пламени.

Оскал.

…в зев твоей пасти, оскаленной страшно, воины смело рядами вступают. Многие там меж зубами застряли – головы их размозженные вижу…

Кто ты, поведай…

Бхима шумно засопел.

Юдхиштхира вздрогнул и очнулся.

– Я надеюсь… – немного тверже сказал Дхармараджа, нащупав брата взглядом. – Я буду молить Шаунака-риши о поучениях… А если и он не выберется из паутины, сотканной богом?

Задав этот вопрос кому-то за спиной Волчебрюха, – Бхима настороженно оборотился, – Юдхиштхира понуро уставился в землю и замолчал совсем. Через некоторое время он встал и ушел к гуру, оставив брата биться над мыслями, к кому же все-таки обращался старшенький и нельзя ли разрешить все эти дела проще.

Дубиной.

Серебряный не “пришел в ум”.

Ни к вечеру, ни на следующий день, ни через неделю.

Только месяцы спустя, когда братья уже покинут обитель Шаунаки и оставят за спиной не один десяток трупов – лесных чудовищ, наемных убийц и просто людей, Серебряный склонится к ногам старшего, умоляя простить несдержанность. Царь Справедливости примирительно улыбнется и более не станет вспоминать о случившемся.

Лишь однажды, еще позже, улучив вздох тишины, Юдхиштхира обнимет Арджуну за плечи и скажет почти с мольбой:

– Нечестная это сделка, Витязь, – менять душу на тело…

– За такое тело и души не жалко, – хмуро отшутится Серебряный.

Но в глаза ему не посмотрит.

– Слыхали? Закончился срок изгнания братьев-Пандавов, последний год они провели неузнанными при дворе царя матсьев Вираты!

– А я думал, их сожрал кто.

– Да, оно бы неплохо было…

– Вы чего, мужики?! Они ж… дети богов! Исполненные достоинств! Тигры среди мужей… эта… быки из рода Бхараты…

– Быки, согласен… Ты хорош не по делу язык трепать, а то износится, – скажи лучше, как это они целый год неузнанными провели, с их-то норовом.

– Эх! Врать не буду, за что купил, за то и продаю. Говорят, вошли они в Упаплавью по одному, а оружие свое в шкуру зашили и на дереве спрятали, где дикари покойников вешают птицам на расклев.

– Ну, все понятно… дальше можешь не рассказывать. Ясно, в какой манер они свое царское достоинство скрывали…

– Да помолчи ты, пишач тебя раздери! Бхут плешивый! Ясно ему! А ты давай дальше.

– Так вот сказывают: назвался старшенький брахманом Канкой и к царю в услужение нанялся. Истории там на ночь рассказывать, пятки чесать, а особливо, говорит, в кости играть искусен.

– Да уж, ему только в кости играть…

– Чего ты понимаешь! Царю-то, развлекаючи, как раз проигрывать надо!

– Вот и я о том же…

– А Волчебрюхий следом приперся и принес большую ложку.

– Так прямо сразу?

– Да помолчишь ты или нет? И сказался он знаменитым поваром, сведущим в блюдах основных и дополнительных, а также различных приправах. А еще, говорит, буду царю на потеху биться с кем укажет. Только чтоб хлипких не указывал, а то ведь я случайно и зашибить могу. На том его во дворец приняли и до кухни допустили. Близнецы потом заявились, кто пастухом заделался, кто конюхом. Жена ихняя служанкой к царице пристроилась, расчесывать ее да наряжать. А вот с Серебряным такое смутное дело вышло. Героя-то наидоблестнейшего сразу видно, как укрыться? Ну, он и надумал – переделался музыкантом да танцором, из тех, что холощеные, да и нанялся царевну учить…

– Однако… И поверили?

– Да вроде как да… Благочестивый, понимаешь, муж, как сказано в шастрах, соединяется с женой исключительно для зачатия потомства, в остальное же время смиряет плоть и подчиняет духу чувственные желания, мыслями устремляясь. Вот он и упражнялся в благочестии.

– А я тебе, дружище, вот чего скажу – брехня это!

– Почему?

– Брехня, Тремя-мордами… то есть Тримурти клянусь! Тебе ребенок скажет: три самых позорных дела для воина – в грозный час отсиживаться в собрании, биться на потеху толпы и стать среднеполым! Не могли они на такое пойти!

– А чандалскими покойничками, значит, не погнушались? Куда там… Волчебрюх с голодухи, небось, и полакомился…

– Я тебе сейчас пасть-то заткну!

– Всех не позатыкаешь… Сей муж, взыскующий благочестия, соединялся с самками ракшасов и вкушал плоти вражеской. На высоком наречии сойдет?

– А ежели я тебе пасть не поганым веником заткну, а, скажем, царским опахалом – сойдет?

– Что за шум, а драки нету?

– Да этот крикун, понимаешь, жрец… а я пехотный сотник. Мне его бить нельзя, а вот защищаться – можно… Ну, где твой поганый веник? Хочу веником…

– Нечестивец!

– Еще какой…

– А поговаривали – не оставят они так всего этого, и сами местью пьяные, и тесть их Панчалиец только и думает, как ему Хастинапур вынести. А Вишну-Опекун через аватара своего, который с Серебряным в большой дружбе, благословил Пандавов на престол.

– Хорошо благословил – то-то они тринадцать лет бхут знает где мыкались.

– Чего ты в богах понимаешь! Вот так и благословил, пинком. Чтоб не забывались. Ну теперь-то воссядут!

– Ты-то много в богах понимаешь…

– Да уж побольше твоего. Брахманский шнур ношу. А слыхивали, добрые люди, что в храмах творится? В Варанаси все изваяния Трехглазого начали пляску Разрушения как живые, а каменный бык Нанди мычал от захода солнца и до рассвета. Опекун Мира с барельефа в хастинапурском храме положение пальцев переменил: вместо “Наделения благами” стало “Уничтожение врагов”! В орисском храме Тысячерукой изображение Кали смеялось и извергало кровь из уст. Быть великому бедствию!

– А у нас в Смолоносах тоже великое дело было: у шорника Шветы лингам от тела ночами отделялся, ходил по деревне самовольно и девок портил…

– Да ну!

– Точно говорю. Последние времена приходят…

– Эй, красавчик! – донеслось со стены. – Чего по ночам шляешься?

Беловолосый красавчик остановился и вскинул голову. Глаза его блеснули во тьме яркой дневной лазурью, и окликнувший вздрогнул: не выдохлись ли охранные мантры, не бродят ли по улицам Упаплавьи оборотни?

Количество украшавших оборотня браслетов и ожерелий заставило дозорного припомнить обычай одного из барбарских племен: золота на мужчине должно быть столько, сколько он может унести. А диадема, диадема-то какая…

Дорога, ведущая в предместья, была темной и разбойничьей.

– Злой, – дружелюбно объяснил красавчик.

– То есть?

– Озверел я от такой жизни, – со вздохом признался беловолосый. – Убить кого-нибудь хочется.

– Ну, ты силен, – настороженно хохотнул доблестный страж и в темноте забулькало: тигр среди дозорных промачивал горло. – Послушай доброго совета, поворачивай домой, в постельку. Мы, конечно, следим, но шушера всякая бродит…

– Вот она-то мне и нужна, – широко улыбнулся ночной гуляка, и от этой улыбки стражника продрал озноб. Почудилось, или клыки окровавленные блеснули во рту незнакомца? В неверном свете факела красавчик смотрелся вовсе нечеловеком. Кимпурушей лесным, ракшасом, сведущим в колдовстве, асуром из подданных Бали, или, чем бхут не шутит, небожителем из тех, что не уступят демонам в демонических свойствах и устремлениях…

– Иди-ка, благородный господин, куда советуют, – мягко сказал пожилой пузанчик со значком сотского, возникнув из тьмы под стеной, на которой мялся оробевший страж. – Там в кабаках сейчас шайка старого Читры-Пестряка гуляет… драка может выйти.

– Вот и славно, – все скалился беловолосый.

– И все-таки… – твердо продолжил сотский, явно намереваясь развернуть шатуна откуда тот вышел.

– Полежат на брюхе, умоляя оставить при них пустые головы и хилые лингамы, – жестко сказал красавчик, становясь тем, кем был – знатным кшатрием и воином, каких немного в Трехмирье. – Плохо служите.

– Да уж как можем, – пробурчал стражник, а сотский вдруг рухнул в ноги безумцу, заблажив:

– Горе мне! В ослеплении посмел я преградить дорогу тигру среди людей, непобедимому, возвышенному духом, стойкому в обетах, исполненному благочестия и всяческих достоинств, а также…

Пока хвалитель соображал, как бы еще поименовать тигра, тот хмыкнул, пожал плечами и скрылся во тьме, по пути вытягивая из налучья короткий лук. Сотник умолк, приподнял голову и опасливо поглядел по сторонам, после чего поднялся и отряхнул дхоти.

– Ты чего, дядя? – в суеверном ужасе спросил страж, нагнувшись со стены.

– Попал ты, племяш, как Упендра на шивалингам, – хмуро сказал сотский, обнаруживая родство. – Это ж такой знатный, что знатней некуда, не нам с тобой ему свет застить…

– Мы с тобой, дядя, вместе попали, – столь же сумрачно ответил дозорный. – Найдет себе на задницу неприятностей, нас же потом на кол посадят.

– Это он-то? – изумился сотский. – Да ты хоть знаешь, кто это был, дундучья твоя репа? Сам Обезьянознаменный Арджуна, сын Индры-Громовержца!

– Ну, обезьяну… то есть знамя ему в руки, – скис племянник.

– Ох, не приведи Опекун кому-то позариться на геройское золотишко! – продолжал дядя. – Чует мое сердце, не одного дурня завтра утром за ноги поволокут…

В подтверждение его слов далеко в ночной пучине раздался грохот, зазвенела тетива и истошно заверещало несколько голосов: видимо, великий герой нашел-таки на свою задницу вожделенных неприятностей.

– Ну кто еще так стреляет! – с глубоким уважением скажет сотский наутро, разглядывая сложенные рядком трупы. – Воистину, Шакра Стогневный ему батей приходится, Серебряному нашему. Гордитесь, бхутовы дети, какому тигру дала приют Упаплавья!

Всем мертвецам стрела придется точно в левый глаз.

Когда колесница Сурьи окрасилась алым, стремясь к западному окоему, утихли здравицы и гости, совершив вечернее омовение, расходились по отведенным покоям, Арджуну у самых дверей настигли с вестью – Черный Баламут, владыка ядавов, просит благородного родича почтить его дружеской беседой.

Серебряный кивнул.

Как ни странно, его не ждали. Или ждали, но особенным образом.

Из-за ковровых занавесей, загораживавших вход в купальню, доносились плеск воды и хрустальный женский смех.

Гость терпеливо дождался изгнания десятка очарованных девиц, в обществе которых флейтист совершал омовение, после чего Кришна вышел к нему навстречу совершенно обнаженный, по пути небрежно оборачивая бедра золотым шелком, и ласково, всепонимающе улыбнулся.

Слуга-евнух согнулся едва не вдвое, бочком выбрался из комнаты и затворил двери.

Наконец они остались наедине.

Полубог почти не изменился – такие, как он, начинали стареть, лишь разменяв столетие. Разве что морщинки у глаз лучника стали глубже, да юношеская гибкость отступила перед полуденной мощью.

Аватар не изменился ни в единой черте.

– Итак, – сказал Баламут, развалившись в кресле и заложив ногу на ногу, – что думает делать твой брат?

Он, прихватив с собой Раму-Здоровяка, ставшего за минувшие лета еще здоровее и добродушнее, явился на торжественный праздник, устроенный Виратой в честь неожиданного обретения столь знатных гостей – и родичей: царь матсьев отдавал свою дочь за сына Серебряного, Храбреца-Абхиманью.

Вирата чуть не рехнулся со страху, когда до него дошло, кого он привечал в своем доме. Незамысловатый как лом владыка в минуты раздражения, бывало, не считаясь с велениями Дхармы, и поколачивал смиренного брахмана Канку, который вдруг обернулся без пяти мухурт Махараджей. Хотя наибольший страх царю внушал, конечно, не Юдхиштхира. Волчебрюх таки не удержался и зашиб пару царедворцев, покусившихся на Черную Статуэтку, а с Серебряным вельможи матсьев вообще избегали встречаться глазами.

Близнецы этим очень потешались.

Дочь Вираты, тихая девушка, третий день рыдала в антахпуре – Храбрец, нескладный парень со злыми глазами, ничем не походил на прославленного отца. Вирата куда охотней выдал бы бедняжку за самого Арджуну, оно бы вышло надежней, но тот в ответ на это вполне разумное предложение процедил что-то из шастр и так сверкнул глазами, что царь мгновенно отступился.

– Он ничего не думает, – пренебрежительно сказал Серебряный, разглядывая инкрустацию на чаше, – он впал в тоску. Но я уже отправил послов от его имени.

Баламут, томно потянувшись, одарил его самой сладкой из своих улыбок.

– И почему ты не родился первым?

– Чтобы родиться в один год с тобой, Джанардана, – отшутился лучник, устроив допитую чашу на низком столике. – Иначе тебе пришлось бы почитать меня как старшего… разве хорошо?

Серебряный расположился на полу у ног аватара; его пальцы уже поймали лотосную стопу, отягощенную браслетом, и бережно разминали ее, приглашая возлюбленного довериться ласкам.

Кришна соскользнул с кресла и уселся к нему на колени – верхом, своеобразно решая вопрос о том, какое бедро мужчины Дхарма предназначает для братьев жены.

– Твой лук изрядно натянут, мой дорогой, – игриво прошелестел он, касаясь губами уха, – пусть стрела поразит цель…

…смуглое, лучезарно прекрасное тело на шелках белоснежных, как снега Гималаев…

…вот – уста его приоткрыты, темный румянец окрасил щеки, глаза мутны и безмысленны… Кожа Баламута обжигает губы: Арджуна целует пальцы его ног, похитившие совершенство лепестков лотоса, что за ухом у бога любви. Как холоден браслет на щиколотке, как трепетна плоть, созданная из чистой амриты… как упоительна его покорность… семя его – мед; и – “ты воистину Мадхава”, – выдыхает Серебряный, облизываясь…

Алый манящий рот улыбается – флейтист смотрит в лицо лучнику – кажется, любуясь тем, как замечательно смотрятся его ноги на серебряных плечах… кудри его, разметавшиеся по шелкам, – как синяя ночь, соски подобны драгоценным камням, лингам неописуемо великолепен…

Железные ладони ложатся ему на бедра, и Кришна закрывает глаза.

Боги с потолочных росписей смотрят на богов, мечущихся на ложе.

Здесь, в землях матсьев, жили еще песни древнее арийских столиц.

“Утренний гость несет сокровище. Я ловлю его, как птицу в силки, – его, приходящего с добром, благочестивого, дарящего, щедрого. У него прекрасные коровы, прекрасное золото, прекрасные кони. Для него чистые зори вдалеке ткут одежды из чудесных лучей. Любящий украшения, веселый, лучший из многих, – он сверкает как небо, улыбающееся сквозь тучи.

На меня нашло желание быка вздымающегося, сокрушило меня, как слон сокрушает лесные деревья. Призываю тебя, возница, на заре запрягающий песни, призываю для наслаждения. Не лиши меня видения солнца!”