Текст книги "Исполнитель (СИ)"

Автор книги: Ольга Онойко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 9 страниц)

– Агни, – ответил лучник, глядя в пламя. – Благо тебе, родич! Я не смею более пользоваться твоим гостеприимством. Дозволь поблагодарить и удалиться.

– Гордый, – усмехнулся Кришна, подняв глаза. – Не дозволю. Куда ты пойдешь, горделивец? В дождь? Руку вытянешь – и той не видно. Пережди до утра… Арджуна, я прошу, – добавил он мягче, видя, что Серебряный тверд в своем намерении. – Или я сочту себя дурным хозяином, не ведающим Дхармы, и меня загрызет совесть… Прости меня, я сорвался…

От двери тянуло дыханием ливня, ночной колотун прокрадывался в ашрам тайным убийцей-сатри. Маленький костер, как ни старался, не мог отогнать его; так что вскоре хозяин и гость, спасаясь от холода, прижались друг к другу, завернувшись в шкуры. Мало-помалу они опять разговорились, только теперь Серебряный рассказывал истории из жизни гандхарвов, а Кришна смеялся, стуча зубами от холода. От его мокрых кудрей тонко и дурманно пахло лотосами небес, и Арджуна мысленно проклинал взбалмошную апсару: ему стоило немалого труда одолевать влечение плоти.

Джанардана вздохнул и устроился поудобней в его объятиях.

Арджуну бросило в жар. Ладони флейтиста были так же горячи, как и его собственные; они уже не грелись теплом друг друга, а попросту сидели, обнявшись, и Кришна задумчиво поглаживал кончиками пальцев его не по-дружески нежные руки.

“Да он знает о проклятии! – осенило лучника. – И дразнит меня!”

– Так что же все-таки сказала тебе Урваши? – мурлыкнул Баламут, словно прочитав его мысли.

– Разве ты не знаешь?

– А ты не только гордый, – заметил Кришна, развернулся к нему лицом и положил руки на плечи – так, что нежданный гость, войдя, счел бы их охваченными страстью. – Ты еще и умный.

– Да, – согласился Арджуна. – Поистине, я богат достоинствами.

Флейтист рассмеялся.

– Зачем я тебе? – ласково спросил Серебряный. – Из-за лука? Из-за отца? Братьев?

– Нет, ты не умный, – так же ласково ответил Кришна, блеснув глазами. Глаза его, и без того удлиненные, сурьмой продолжались до самых ушей, в которых вместо серег светились живые цветы. – Подсказать или сам догадаешься?

– Меня-то прокляли, – не унимался лучник. – А ты?

– А меня тоже прокляли, – вдруг сухо сказал Кришна, и плечи его окаменели под серебряными пальцами. – Так, как тебе и не снилось.

Он выскользнул из распавшихся объятий, перебрался к стене и свил там себе гнездо из шкур. Пожелание доброй ночи было, несомненно, насмешкой.

Молнии рвали небо на части, проливаясь на землю по стенкам опрокинутой чаши туч, тяжелые плети ливня обламывали ветви и прибивали траву: там, на небе, Громовержец Индра в неистовой ярости повергал очередного асура.

На земле, неподвластный дождю и сияющий ярче молний, смеялся величайший из лучников, бог любви Кама Манматха, Смущающий Душу.

Шутка удалась на славу.

“Вайшампаяна сказал:

Пожив в Прабхасе в свое удовольствие, Кришна и Арджуна отправились на некоторое время на гору Райватака. По велению Кришны его слуги украсили гору и принесли съестные припасы; благодарный за изысканное угощение, Арджуна ел вместе с Кришной, а перед ними лицедеи разыгрывали действо и плясали танцовщицы. Поблагодарив и отпустив их, сверкая своим великолепием, Пандава улегся на заботливо приготовленное для него божественное ложе. Он начал рассказывать Кришне о святых землях, реках и лесах, которые он видел, и покуда он рассказывал, сына Кунти, покоившегося на достойном богов ложе, разморил сон и он уснул. Проснулся Арджуна от сладкозвучных песен, мягких переборов струн вин и пения радостных гимнов, предназначавшихся для его пробуждения. Свершив все необходимое для поддержания в чистоте тела и души, по сердечному приглашению Кришны, Арджуна отправился вместе с Ним в золотой колеснице в Двараку”.

Гордость насмерть стояла против любви и побеждала.

Арджуна перестал думать о том, что произошло в Прабхасе, объяснив достойное удивления гостеприимство Кришны склонностью аватара к странным забавам. Под непробиваемым доспехом самообладания осталось только глухое раздражение хищника, упустившего добычу; царевич и воин, он был властен над своими мыслями так же, как над телом. Серебряный удивлялся только, что позволяет Баламуту смеяться над собой; но тот, впрочем, и словом более не обмолвился о апсарах и особенностях их проклятий, а остальное царевич ему прощал, ибо чем злее смеялся аватар, тем чаще певала флейта, манок птицелова, напоминая о каплях дождя, тяжести на руках, аромате волос, сонном дыхании…

В Двараке героев ожидало новое празднество, не в пример пышнее предыдущих. Здравицы гремели сплошной чередой, срываясь с уст, как стрелы с тетивы хорошего лучника, – уйти невредимым не мог никто. Черный Баламут благодушествовал с высоты трона убиенного дядюшки Кансы и рассыпал улыбки, вертя в руках неизменную дудку.

Допущенный на празднество народ пользовался случаем повеселиться, главы общин предавались питию и восхвалениям, становившимся все менее изобретательными, а там и внятными. В конце концов, когда многие из стойких в обетах мужей с честью пали в битве с пальмовой водкой и были унесены слугами, Кришна подсел к Серебряному, сойдя с трона, и собственноручно плеснул ему в чашу гауды. Лучник и сам находился в изрядном подпитии, однако набираться до бесчувствия ему не давала гордость; вдобавок сын Индры, много превосходных дел, как известно, совершившего в опьянении сомой, был на редкость крепок ко хмелю.

Приняв из рук возлюбленного друга чашу, Серебряный вдумчиво хлебнул, а после одарил Баламута широчайшей улыбкой.

Кришна хлопнул гостя по плечу. Сверкнула каменьями вторая чаша, булькнул крепкий напиток из патоки, но пить флейтист и не думал, хотя исправно притворялся нетрезвым.

Пламя факелов сливалось в зыбкие тела змей-гирлянд; колесница Чандры, полная белого блеска, начинала путь через небосвод, и Ратри бежала… Невдалеке пели.

– Ты меня любишь? – дикий вопрос влился в уши музыкой, одурманил медом отцовских небес, заковал в горячие цепи рук, обвивших могучую шею воина: ожерелье? петля?

– Люблю, – честно ответил Серебряный.

– Больше всех?

Это уже ни в какие ворота не лезло, и Арджуна растерянно ответил:

– Нет…

– А… кого ты любишь больше всех? – потребовал Кришна с видом человека, оскорбленного до глубины души.

Царевич задумался. Промочил горло, вытер рот ладонью. И твердо отвечал:

– Маму!

– Вот это правильно! – восхитился Баламут и неожиданно всласть, будто к чаше, приложился к его губам.

Серебряного продрал озноб. Все волосы на теле приподнялись. Расплавленное золото, пламя жертвенного костра, глоток чистой амриты… Молния встретилась с цветочной стрелой, и та сбила громовую сестру влет, как сбивает голубя кречет…

Флейтист почти не пил, лишь пригубливая в ответ на здравицы, так что списать это на хмельную развязность не выходило никак.

Аватар забавляется?

Снова?

– Надо нам… породниться! – с воодушевлением продолжал Рожденный-под-Осью, повисая на его плече.

– Да мы и так родственники, – не без удивления заметил Пандав. – Братья… двоюродные…

– Мало! – безапелляционно заявил флейтист. – Вон – видишь? – девка? Нравится?

– Ну… ничего себе девка, – признал Серебряный.

– Сестра моя, – сознался Баламут и вполголоса добавил, – овца.

Чтобы мгновенье спустя в лоб предложить:

– Женись!

Арджуна поперхнулся гаудой.

– Зачем?

– Породнимся!

– А если она не захочет?

– Укради!

Некоторое время царевич обдумывал эту перспективу, для ясности мыслей пару раз приложившись к чаше.

– Слышь, Мадхава, давай я лучше тебя украду. Ты мне больше нравишься.

Кришна прижался к нему еще теснее, жарко дыша в плечо, и рука Арджуны сама собой пришлась на змеиную талию аватара; аромат добычи, обещанной тигру, тревожил ноздри.

– У кого? – спросил Кришна.

Насмешка, казалось бы, вложенная в эти слова, словно затерялась в пути. У кого красть Джанардану, владыку ядавов? У перепившейся родни? У оголтелых пастушек?

В огромных продолговатых глазах Баламута, подведенных сурьмой по внешним уголкам, стадом небесных телят бродили праздничные огни, а за ними стояла черная тоска, самая черная, черней неба ночного…

Можно ли украсть воплощение у первообраза?

Нельзя?

Нельзя.

– Как? – одними губами спросил сын Владыки Богов.

Кришна ткнулся лбом ему в плечо.

Следующая мысль, посетившая Арджуну, не отличалась благочестием, заметив, что изобильные достоинствами ядавы перепились вусмерть и определенно не будут возражать, даже если почетный гость опрокинет царя прямо на этой скамье, застланной красным бархатом… Мысль была оскоплена, четвертована и сварена в кипящем масле. Баламут длинно вздохнул – жаркое дыхание ожгло грудь, – и, подняв голову, улыбнулся родичу странной хищной улыбкой.

Потом встал и растворился во тьме. Уходя, он даже не посмотрел на Серебряного, и тот несколько удивился – плечо еще помнило о случайной нежности.

Понять Кришну было трудно.

Минула почти мухурта времени, а исчезновения царя как будто никто не заметил. Праздник прорастал сам из себя, забыв о причине, хмельное лилось, жареное высилось Гималаями… Арджуна потянулся за кувшином, но гауда не пошла в глотку, а голова стала так чиста, что дальше оставаться среди пьяных не хотелось.

Серебряный поймал за кушак виночерпия и, получив ответ, направился по усыпанной коралловым песком тропе. Мрамор дворцовых строений, отражая факельный свет, тускло блестел.

Он едва не заплутал: пройдя вглубь сада, куда не доходил свет факелов, первой лучник увидел ажурную беседку белого камня, от которой шли ступени к месту омовения.

Напротив, в десятке шагов, под тяжкой шапкой из ползучих растений прятался маленький павильон.

Сомкнутых век касается теплый неяркий свет.

Дыхание возлюбленного ласкает кожу, льнут к губам витые локоны, благоухающие цветами… Гибкое тело, отмеченное тридцатью двумя знаками благоволения богов, удачи и счастливой судьбы, оплетает лианой. Черные как смоль кудри, обрывок гирлянды из красных лотосов, и поперек белого мрамора груди – темно-сиреневая рука в золотом браслете… никогда еще покрывало Майи не было таким ярким, таким прекрасным и неодолимым.

Пусть же наступит вечность – пройдут дни и годы, юги и кальпы, и до самой смерти Брахмы продлится это…

“Поистине, правая половина тела богаче благочестием, чем левая. Поэтому Шри Кришна, засыпая в моих объятиях, кладет голову мне на правое плечо”.

Арджуна нежился в облаке прохладных шелковых покрывал, пальцы его лениво странствовали в кудрях мирно посапывающего Кришны, и Серебряный размышлял о том, как хорошо быть полубогом. В частности, тем хорошо, что решительно никого не интересует, чем это аватар Опекуна Мира и сын Миродержца Востока занимаются наедине… Ах, вас интересует? А вы кто?

Блюститель нравственности?

А “Дремотой Чрева” не приласкать?

Ишь, побежал… Ну беги, беги, авось добежишь вон до тех кустиков… нет, не успел. Собственные проблемы появились? Полное дхоти? Вот ими и озаботься, блюститель…

Кришна вздохнул во сне, прижимаясь к многодостойному родичу… “Он же сам втащил меня на ложе, – изумленно подумал Арджуна, обнимая его за плечи. – Уламывал, как девицу… И устойчив же я в добродетели!.. Баран! Ведь еще тогда, в ашраме, мог…” Сейчас все это только насмешило Витязя, и напоследок ему пришла еще одна забавная мысль: “Подвиг, достойный быть воспетым: спьяну забравшись в логово тигра, проснуться в обнимку с хозяином…”

Где-то совсем рядом сладкозвучно и тихо-тихо, словно мерещась разомлевшему полубогу, звякнул бронзовый колокольчик. Потом еще раз. Сквозняков в покоях не было; Серебряный медленно, оберегая сон возлюбленного, поднял голову, обернулся – и зашипел потревоженной коброй.

У дверей, держа в руке треклятый колокольчик, стоял жирный скопец с неподвижным лицом.

Жесткие ресницы скользнули по коже, заставив ее сладко дрогнуть: Кришна приподнялся, сонно озираясь, и устроился обратно на серебряно-белое плечо, несколько часов служившее ему изголовьем.

– Сгиньте все… – сонно выдохнул флейтист. – Серебряный…

– За полдень уже, – определил тот, прищурившись на полоску света, пробивавшуюся сквозь занавеси. – Будить пришли. Не иначе ты сам велел.

– Велел, – простонал Баламут, зарываясь лицом в его волосы. – Разбудили. Пусть сгинут.

Серебряный, выпростав руку, поднялся с постели, и Кришна, проворчав что-то, по-кошачьи свернулся на ворохе перекрученных покрывал и изорванных гирлянд. Мятые лепестки, испуская смертное благоухание, липли к влажной коже. Несколько жемчужных нитей в его ожерельях порвались; мерцающие перлы на шелке смешались с лепестками жасмина.

Похмелье, убоявшись, обошло сына Индры стороной, но вчерашнее помнилось урывками, бессвязной чередой картин, подобных, должно быть, тем, что видят, накурившись травы пуннага.

…язычки пламени внутри золотых лотосов-чаш мерцают багровым. В полумраке тускло отсвечивают драгоценности Баламута. Звон и шелест перепутавшихся ожерелий… В запах сандала, благородный и чувственный, вплетается едва уловимая нота дурман-травы. Флейтист торопливо говорит что-то, признаваясь, суля, едва ли не умоляя; нет, это флейта вьет паутину ручьев, лучей, божественных гирлянд, поит воздух амритой, – слов ты почти не слышишь… не запоминаешь.

Кришна задевает гирлянду, закрепленную на свесе балдахина, и лотосовое низанье с шуршанием скользит на изукрашенные плитки…

Дым курильниц реет причудливым хороводом, тени деловито снуют по стенам, изредка останавливаясь и оглядываясь. Посох у дверей взблескивает чешуей и сползает на пол, обернувшись королевской коброй; из дальнего угла, залитого чернильной тенью, выходит оскаленная мангуста в ожерелье из черепов и направляется вокруг шипящей змеи “мертвецким колом”. Обойдя круг, мангуста оказывается собственным скелетом и рассыпается в прах, а змея начинает расти, раздуваясь невероятно, заполняет собой пространство, оборачивается самим Нагараджей Такшакой, венчанным алмазной короной… а там и Великим Змеем Шеша, Опорой Вселенной. Двое возлежат на отливающей зеленью чешуе, горячей и шероховатой, под тысячей взглядов удивленного Змея. Вздох: тело божественного чудовища становится ветвью Древа Ветасы, и на ней вновь – двое, что кажется немыслимым, но суть так.

Кришна тихо шипит сквозь зубы, пытаясь оттолкнуть тебя: руки твои – как слоновьи хоботы, пальцы – железные стержни, в угаре ты забыл сдерживаться…

Отчаянный стук чужого сердца отдается дрожью во всем теле.

И перед тем, как отринуть мысли и вознестись в миры, текущие медом и топленым маслом, ты видишь – с высоты, точно разделив зрение летящей птицы или Сомы-Месяца: ночь, огненное ожерелье берега, лунное молоко Чандралоки проливается на гладь океана… Плетеница городских улиц, ограда царских чертогов, мраморный павильон, двое – и один из двоих, странно знакомый, упивается дыханием второго, не осмеливаясь прикоснуться.

Мягкие губы накрывают рот, и ты перестаешь думать…

Арджуна отыскал кувшин для омовения и, забыв о вжавшемся носом в пол скопце, вышел за порог, в объятия южной весны.

Возвращался он с наполненным кувшином и плутовским намерением разбудить Баламута старинным и весьма действенным способом; однако тот уже избавился от сонливости – или бросил притворяться.

– Хорошо ли тебе спалось, о благородный арий? – мурлыкнул Кришна, жмурясь и позевывая.

– Никогда в жизни я не спал лучше.

– Я так и думал…

Не было радости светлее этой сладкой насмешки.

Кришна встал и, сцепив руки за спиной, выгнулся назад – так, что самоцветы в кольцах едва не коснулись каменьев, украшавших ножные браслеты. Ночью Серебряный сдернул с него дхоти, не потрудившись расстегнуть пояс; лента, набранная из узорчатых золотых пластин, чуть косо лежала на бедрах. За время сна металл должен был оставить на коже следы, но этого не случилось.

Аватар улыбнулся, показав острые звериные зубы.

Майя-Иллюзия не создавала ничего прекраснее этого тела.

Серебряный осторожно приобнял его со спины, скользнул пальцами по точеным лилово-смуглым плечам к округлым предплечьям, задев соски; от изгиба талии через холодное золото пояса вперед и вниз: Баламут вздрогнул, приоткрыв рот, и накрыл его ладонь своей. Арджуна пощекотал горячим дыханием ободок уха, тронул поцелуем шею, Кришна обернулся к нему, подставив губы, ответил на поцелуй так, словно желал выпить досуха, как ту злосчастную ракшаси, и царевич почувствовал, что сейчас опять погрузится с возлюбленным в океан лепестков манго, лотосов и лилий, но что-то забытое еще…

Колокольчик.

– Ах ты тварь…! – прошипел Серебряный, заметив, что подзадержавшийся евнух не без интереса наблюдает за играми господ. В пальцах неведомым образом возник метательный кинжал, но аватар в последнее мгновение перехватил руку воителя, сохранив жизнь любопытному скопцу.

Скопец не потерял времени и улепетнул.

– Теперь слухи пойдут, – раздраженно сказал Арджуна, запуская кинжалом в стену, – начнут языки чесать…

– Не начнут. Языки у них вырваны, – уронил Кришна, придвигаясь и оглаживая кончиками пальцев его спину. – И не смотри на меня так. От дядюшки в наследство остались…

Серебряный задался вопросом, что еще досталось Баламуту в наследство от тороватого дядюшки Кансы, но выпытывать не хотелось.

Лениво было.

Десятилетия спустя Черный Островитянин, хмурясь и ухмыляясь, запишет на пальмовых листьях: “Много ночей провел Арджуна в дивном дворце Кришны, выложенном драгоценными камнями и красиво и удобно обставленном”. Злоязыкий Вайшампаяна, ученик Вьясы, скажет, что привычный для ариев счет ночами здесь будет особенно уместен, а простодушный сута Уграшравас перескажет все в точности…

Глава вторая

Поистине, прекрасен был тот город, выстроенный не земным мастерством, но искусством бессмертного Майасура. Окруженный золотым сиянием, он словно висел в воздухе, обнесенный золотыми и серебряными стенами, украшенный великолепными воротами, подобными белым облакам, и прекрасными дворцами с блистающими на солнце кровлями, над которыми вздымался, словно пронзая небо макушкой, тысячеколонный царский чертог, подобный горе Кайласе, обиталищу Шивы. Город тот, богатый и процветающий, полный сокровищ, блистающий красотою и подобный обители бессмертных, повергал в изумление.

Несравненный же дворец владыки, прославленный в трех мирах, выстроил асур целиком из драгоценных камней; колонны же были из золота и сверкал тот дворец, распространяя сияние, подобно тому, как сверкают дворцы Сурьи и Чандры, излучая чудесный свет. Он простирался ввысь к небу, напоминая гору, уходящую в облака, – длинный и широкий, величественный и безупречный, избавляющий от усталости, наполненный необыкновенной утварью, бесценный и полный сокровищ. Даже дворец самого Брахмы не был наделен такой красотой. По велению Майи дворец тот охраняли тысячи ракшасов, передвигающихся по воздуху, странных, огромных и могучих, искусных в сражении; медно-красны были глаза их, а уши подобны раковинам.

И так свидетельствуют очевидцы, не склонные к изречению ложного.

Как известно, мудрец Чьявана, одолев ужасное чудовище Маду, разделил огонь, суть погибели, между четырьмя пороками: пьянством, любострастием, охотой ради забавы и игрой в кости.

В первом и втором братья могли, не бахвалясь, назваться знатоками, четвертое было еще впереди и сейчас благородные владыки стольного города Индрапрастхи вовсю предавались третьему. Лестницы и галереи, балконы и террасы кишели слугами, колесницы приглашенных на царскую охоту вельмож сталкивались боками внизу у ворот – по-хорошему следовало присоединиться к кавалькаде уже за городскими стенами, но лишняя возможность выразить свою исключительную преданность!

Такую возможность не следовало упускать.

В суматохе никто не заметил еще одну колесницу, подъехавшую с городских улиц, хотя гость не числился приглашенным и вообще проделал изрядный путь. Знай раджи о его прибытии, немедля распорядились бы о неистовом ликовании, велели горожанам обрядиться в лучшие одежды, вывести напоказ красивых женщин и засыпать улицы цветами, а уж об отъезде куда-либо не могло идти речи. Однако же не примчался загодя гонец с радостной вестью, и глашатаев гость оставил сидеть по домам; даже слуха, летящего быстрей породистых камбоджийских рысаков, не удосужился пустить.

Словно из-под земли выехал или с путей сиддхов свалился.

Впрочем, от такого гостя всего можно ожидать.

Он выслушал заморенного службой пожилого пратихару, отвел колесницу на указанное место, а сам перебрался к пруду с лотосами и сел на каменный бортик, покрытый тончайшей резьбой. Толкались повозки со сложенными шатрами, храпели лошади верховых, сонно ухали три слона, с которыми не смогли расстаться любители слоновьей прыти, захлебывались лаем собаки, и псари лаялись не хуже собак. Гость разглядывал дворцовую суету с едва заметной улыбкой, а потом со скуки окликнул пробегавшую мимо смазливую прислужницу и довел ее, небрежно любезничая, до того, что бедная готова была отдаться тут же.

Наконец на площади показался один из хозяев дворца с двумя охотничьими леопардами. Серебряные цепи в несколько витков охватывали мощные предплечья; пятнистые кошки, порыкивая и озираясь, послушно ступали вслед за господином, что сам казался третьим леопардом меж ними – белым зверем, поднявшимся на задние лапы, оборотнем, вздумавшим погулять в человеческом обличье. Черты холеного лица отдавали нечеловечинкой, как, случается, отдает опасностью щедрый на красоту лес; нестерпимо сверкали на солнце зубцы диадемы в льняных волосах, удлиненные миндалевидные глаза лучились небесной синью, и ушные отверстия располагались точно вровень со зрачками.

Сосредоточившись на леопардах, князь не смотрел по сторонам и прошел к воротам мимо ожидавшего гостя. Тогда за спиной раджи проснулась флейта: смешливо защебетала, подражая птичьему голосу, и вдруг свистнула настойчивым окликом.

Охотник резко обернулся, и радость, вспыхнувшая в его глазах, на мгновение затмила тысячесветное сияние Сурьи. Торопливо выкрикнув приветствие, он заозирался, примериваясь, кому бы отдать хищников: леопардов не бросишь без привязи, как собак, и не каждому слуге отдашь их, некормленых перед охотой и раздраженных.

Огромные звери тотчас почуяли, что хватка господина ослабла; буйные сердца и пустые желудки леопардов потянулись на свободу. Кошки ощерились, грозный рев вырвался из глоток, распахнулись пасти, показав розовую нутряную мякоть. Хвосты согласно хлестнули по бокам, могучие гибкие тела напряглись, готовые рвануться с цепей…

Гость легкомысленно засмеялся и, пританцовывая, направился к беловолосому охотнику.

Тот дернул кошек назад за ошейники, так резко, что леопарды поперхнулись и разом сели, облизывая морды и обиженно ворча.

Гость укоризненно глянул на обеспокоенного хозяина. После чего дал кошке понюхать ладонь.

Леопард подумал, шевельнул ушами – и, подобрев, ткнулся мордой в бедро улыбчивого красавца.

– Однако! – взметнул брови хозяин. – Встретил родственную душу…

Гость мелодично засмеялся, почесывая зверя за ухом.

– Приветствую тебя, о лучший из леопардов…

Через сверкающий мрамор двора уже торопился старший из братьев, а умные слуги метнулись за водой для омовения, свежими гирляндами, ритуальным угощением, сладкими напитками… Кришна движением руки отмел суету и заявил:

– Разве я не родич славимых Пандавов и не друг им всем? Оставьте почести.

– Однако же мы собирались отправиться на лов… – начал Стойкий-в-Битве. – Не думаю, чтобы это было должным деянием, ввиду…

– Так мы едем или нет? – донесся от ворот оглушительный бас Бхимы. Леопарды сели вторично, а предававшиеся беседе герои вздрогнули.

– Нет! – отрезал Юдхиштхира.

– Да, – сказал Кришна. – Я с удовольствием присоединюсь к моим высокочтимым родичам. Лошади мои устали, но я полагаю, что мой дорогой друг Арджуна возьмет меня в свою колесницу…

– Ну так едем! – возгласил приземленный Бхима. – Уши заложило от этих воплей. Сейчас бы ракшаса загнать!

Идея ракшаса преследовала Бхиму добрых полдня. Окрестные леса представлялись ему скудными в смысле ракшасов и вследствие того непригодными для охоты, о чем он не переставая сообщал старшему брату. Арджуна благоразумно отстал, предаваясь куда более приятной беседе с Джанарданой, близнецы увлеченно стреляли мелкую дичь, и Царь Справедливости тосковал.

– Зачем тебе ракшас? – спрашивал Юдхиштхира.

– А по сусалам его! – со вкусом отвечал Страшный.

Юдхиштхира понимающе вздыхал и оглядывался. Он подозревал, что Серебряный скоро вовсе отобьется от кавалькады ловчих и свернет в места потише. Не то чтобы пристрастие брата к любви небесной вызывало его недовольство, но кому-нибудь обязательно понадобится отыскать пропавших, и придется изобретать отговорки…

Сын Ямы-Дхармы редко ошибался в своих предчувствиях. Вскоре некий вельможа, чье имя Юдхиштхира не мог запомнить, как ни старался, поравнявшись с колесницей Стойкого-в-Битве, объявил, что уже мухурту не видел нигде великого духом Пхальгуны и что странно это.

Волчебрюх как раз охаживал воображаемого ракшаса по сусалам так, что люди и кони шарахались от героя.

Царь Справедливости набрал в грудь воздуха, решая, что бы сказать, чтоб не соврать, но внезапно рядом оказались двое младших Пандавов.

По нездоровому блеску братних глаз Стойкий-в-Битве определил, что мысли их отнюдь не благочестивы.

– Мы пойдем поищем! – хором сказали близнецы и, не дожидаясь возражений, юркнули в чащу. Донесся треск ветвей и приглушенный вопрос: “Накула, а мы потом тоже пропадем, да?”

“Будешь щипаться – пну!” – ответили ветви и стихли.

Юдхиштхира всей кожей почувствовал, как безымянный вельможа, до бхутиков похожий на своего слона – не статью даже, а выражением хобота, – неприятно изумился и промолчал исключительно из уважения к нему.

По цветущей лужайке ступали два исполинских кота: снежный барс, дитя ледников Гималая, и черная пантера влажных приречных лесов. По левую руку от них поднимался огромный баньян, древо, почитавшееся благородным, ибо корни его росли вверх, а ветви – вниз; по правую – купы ашваттх, символов воинской варны, позади была речная протока, а впереди – солнце.

– И за что тебя так любят леопарды?

– Меня все любят… Смотри!

Флейта выпорхнула из рукава Кришны и прильнула к устам: еще одна птица присоединилась к общему гаму жительниц леса, песнь ее разнеслась над кронами, и показалось, что голоса прочих почтительно притихли, словно внимая речи Гаруды, царя пернатых. Но вряд ли Гаруда умел говорить так сладко…

Из чащи неуверенным шагом, чем-то напоминавшим походку давней пастушки, выбрался карликовый оленек. Принюхался, вытягивая мордочку, и осторожно подошел ближе, под руку флейтиста.

Серебряный мальчишески присвистнул. От его протянутой ладони малыш шарахнулся, как от огня, и спасся у ног хохочущего Кришны. Баламут сгреб оленька за короткую гривку и весело сообщил:

– Вот с тобою я тоже так.

– Я, по-твоему, олень?! – возмутился Арджуна и невзначай уронил его на траву, тут же упав рядом.

– А кто же? – чуть задыхаясь, проворковал Баламут.

– Кто? Злобный асур, – Арджуна поймал его запястья и прижал к земле.

– О, да! По имени Хираньялингам.

– Будешь много болтать – съем, – пообещал Серебряный. – Впрочем, я и так тебя съем.

Кришна вырвался из его рук и отпрянул в сторону.

– Как же, съел один такой! – задорно пропел он.

Оленек, не торопясь убегать, удивленно склонил голову набок. Прямо на глазах обескураженного зверька двое людей, весьма мирно настроенных друг к другу, вдруг сцепились в драке, давя разгоряченными телами благоуханные, налитые соком цветы.

Над божественной четой, облюбовав низкую ветвь пышной амры, сидела куропатка-чакора. Род ее славился тем, что при виде яда у чакор тускнели бусины глаз; оттого их, в числе прочих пробных средств, держали дворцовые хранители от отравления.

Глаза чакоры смотрели седыми камешками.

Лепесток медленно опустился в жарком воздухе, оброненный цветком, и запутался в иссиня-черных кудрях, светясь крохотной луной. Белые пальцы выплели луну из рассыпанных прядей туч и уронили в траву.

Истомный покой удовлетворенной плоти заполнял доверху, как благоуханное масло заполняет чашу. От тела, лежавшего в объятиях, распространялось солнечное блаженство, и сладость чувствовалась всей кожей так же, как кончиком языка.

– У тебя губы черные, – проговорил Баламут и тихо засмеялся. – Ты у меня краску с глаз облизал…

Серебряный полулежал в тени старого раскидистого дерева. Кришна расположился на его груди, как умелый полководец располагается в покоренном краю, – рассчитывая не на краткую поживу, а на долгую власть. Жизнь была так прекрасна, как вообще не бывает.

– Вот летит птица, – вполголоса пропел флейтист. – Это орел.

– Угу.

– А по-моему, это голубь.

– Конечно, голубь.

– Нет, это ворона.

– Разумеется, ворона.

– Так неинтересно! – капризно сказал Кришна. – Ты со мной во всем соглашаешься.

– Во-первых, тебя все равно не переспоришь…

– А во-вторых?

– Во-вторых, лучше Кришна в руках, чем ворона в небе…

– Ты хитрый, – смеясь, заявил Баламут.

– Да, – безмятежно согласился Арджуна, – я очень хитрый…

Один из белых коней Серебряного, правый коренник в оставленной неподалеку колеснице, принюхался и коротко заржал. Ветви ближних зарослей колыхнулись, точно там бродил потихоньку незваный свидетель, но шум тотчас же стих; джунгли вновь застыли в неподвижности, томясь жарой.

Близнецы выпали из кустов чрезвычайно чем-то позабавленные.

– Арджуна очень занят, – хором сказали они. – Очень, очень занят.

– Чем?

– Подменяет змея Шешу, – хихикнул первый.

– То есть? – переспросил Юдхиштхира.

– На нем спит Вишну, – объяснил второй.

– То есть? – переспросил Бхимасена.

– Не надо, – сказал старший, зажмурившись. – Я понял. Едем, они догонят.

– Вот так всегда, – уныло буркнул Страшный. – Все поняли, один я как дурак.

Мангуст кушал банан.

Ветер задувал внутрь циновку, которой был завешен вход в шатер: в проеме мелькали пальмы, лошади, туши добытого зверья и Волчебрюх, который самозабвенно жарил мясо. До вечера было еще далеко, но колесницы переполнились дичью, и охота раскинула шатры. Арджуна с Кришной так и не явились; Юдхиштхира во всеуслышание предположил, что аватар со своим преданным другом предаются мудрой беседе, не предназначенной для чужих ушей, и не следует оскорблять двух столь могучих мужей, беспокоясь о них и, тем паче, мешая их единению. Бхима так решительно согласился со старшим братом, что любые иные предположения иссякли.

Мангуст полулежал на свернутых коврах и кушал банан, а второй близнец вышагивал из конца в конец огромного шатра, сопровождаемый насмешливым взглядом брата.

– Прекрати! – наконец взвился Богоравный.

– Что прекратить? – невинно поинтересовался брат.

– Прекрати его облизывать!