Текст книги "Святой в миру (СИ)"
Автор книги: Ольга Михайлова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 17 страниц)
Михайлова Ольга Николаевна
Святой в миру
Святой в миру
Глава 1. Мистер Патрик Доран.
Отец Доран приехал в свой дом, когда совсем вечерело. Он бывал здесь только по приходским делам, остальное время живя у друга в Хэммондсхолле. Бог весть по какой причине, но сегодня его жилище, которое обычно нравилось ему, непритязательное, но живописное, показалось каким-то бедным, почти нищенским. Навстречу выскочил большой полосатый кот Тихоня, которого священник приютил котёнком в прошлом году, и стал тереться о ноги, довольно мурлыкая. Он редко видел хозяина и сейчас выражал радость встречи откровенно и искренне. Доран наклонился и почесал серое кошачье ушко.
Господи, только кот ему и рад...
Тридцать семь... Как быстро мелькают годы. Патрик вздохнул, приготовился к завтрашней службе и сел в своё любимое кресло у обшарпанного камина. Кот примостился рядом. Доран опустил глаза и нахмурился. Что-то произошло. Случилось что-то такое, что он не обозначил бы как событие, но что вдруг сдвинуло в нём какие-то потаённые пласты души – иначе откуда эта странная тоска, ощущение, что всё не так, что время безнадёжно уходит? Не потому ли, что последние дни столкнули его в Хэммондсхолле с молодыми леди? Привыкший к одиночеству, он втайне взволновался юной свежестью лиц и девичьими фигурками, мелькавшими перед глазами.
Патрик Доран вообще-то думал о женщинах нечасто. Четырнадцать лет назад ему хладнокровно предпочли другого. Предпочли потому, что между ним и его соперником была пятикратная разница в годовом доходе. Девица даже имела простодушную жестокость сказать ему об этом. Тогда Дорану показалось, что он пережил это со спокойным достоинством, и если на минуту в его душу вошёл дурной помысел о смерти – это было лишь минутным малодушием. Он перенёс потерю, со временем пришёл в себя, любовь истаяла, боль ушла. Правда, Доран всё чаще стал замечать, что уже не может смотреть на женщин с подлинным интересом и искренним уважением.
Нет, он не думал о них дурно. Но и не любил. Разлом души с годами не расширялся, но и не срастался.
Но то, что Патрик ощущал сейчас, было помыслом, в его понимании, просто скотским. Душа его отяжелела, отяжелела и плоть. Скотской же в его желании была рассеянная блудность самого искушения. Он хотел женщину. Любую. Какую-нибудь. В памяти туманно всплывали поворот головки мисс Хэммонд, волосы мисс Нортон, ямочки на щеках мисс Морган. Всё то, что в эти дни незаметно для него самого запечатлелось в памяти, теперь проступило и томило.
Викторианская эпоха была сдержана, и если развращённому и пресыщенному человеку нужны для возбуждения сцены невиданной разнузданности, то тому, кто, подобно Дорану, жил в одиночестве и лишь иногда урывками, воровски получал впотьмах наслаждение, хватало для того, чтобы вспыхнула кровь, совсем немного. Самые ничтожные соблазны манили запретностью, леденя душу греховностью. До дрожи возбуждали и случайно мелькнувшая женская щиколотка, и вырез платья, и даже обтянувшая руку перчатка.
Доран неимоверным усилием подавил муку плоти, ибо знал, чем будет чревато противное. Безнаказанно удовлетворить похоть в окрестностях, вплоть до Гластонбери, было немыслимо – если бы его узнали, при его сане мог выйти скандал. Только в Бате или Бристоле, и то с оглядкой... Патрик поморщился, вспомнив, как в прошлом ноябре пришлось лгать Хэммонду, выдумывая лживую причину поездки в Бат, как он метался по городу, стремясь найти притон поукромнее, и каким дерьмом чувствовал себя по возвращении, когда Лайонелл поинтересовался его больным другом, на необходимость посетить которого Доран сослался в оправдание поездки.
Будь всё проклято.
К его чести, Доран и мысли не допускал о возможности интрижки в Хэммондсхолле. Но понимая, что возвращение туда неизбежно, мрачнел. Чтобы отвлечься, стал думать о том, что никаких плотских желаний возбудить не могло. Вообще-то современная молодёжь, съехавшаяся к Хэммонду, ему не понравилась – ни внешним обликом, ни ничтожеством помыслов. Нет, он не сетовал, подобно старикам, на никчёмность молодых. Вздор это всё. В зрелости каждое новое поколение повторяет предыдущее и жалуется на своих детей. В своём поколении Доран видел и откровенных негодяев, и примеры душевного благородства. Но в гостях и родственниках Лайонелла благородства было мало. Настолько мало, что оно не ощущалось вообще.
Его друг, милорд Лайонелл Хэммонд, старший сын богатейшего человека, имел наследственную вотчину в Сомерсетшире, неподалёку от Гластонбери, графский титул и солидный капитал, приносящий около двадцати тысяч годовых. Кроме того, он когда-то имел на попечении двух младших сестёр и брата. Но, увы, словно злой рок навис над родом. Его брал Сирил выразил желание пойти в армию, и ему был приобретён патент на чин лейтенанта в гренадёрском полку, потом он неожиданно женился, причём, весьма опрометчиво. Девица, оставив ему дочь, вскоре сбежала с полковым офицером. Через год Сирил погиб в пьяной потасовке, оставив семилетнюю дочь Софи на попечение брата.
Старшая сестра Хэммонда, Люси, вышла замуж за состоятельного человека, мистера Гилберта Стэнтона, но десять лет спустя овдовела. Вскоре и сама она умерла от неизлечимого недуга лёгких, осиротив двух детей – сына Клэмента и дочь Бэрил. Младшая сестра милорда Лайонелла, Энн, двадцати лет стала женой мистера Эдмонда Коркорана, чей облик истинного джентльмена настолько покорил её сердце, что она закрыла глаза на его ирландское происхождение и бедность. Она умерла в первых же родах, однако мастерство врача извлекло из умершей женщины наследника рода Коркоранов. Несчастный малыш был назван Кристианом. Четырёх лет по появлении на свет он потерял и отца.
Безвременная и горестная смерть брата и сестёр была для Хэммонда, человека безупречных правил и чести, источником постоянной скорби. Сам он женился поздно, детей не имел, а незадолго до пятидесяти овдовел. Он держался, ибо вынужден был заботиться о племянниках, но не мог не сетовать на судьбу, оказавшуюся столь жестокой к его роду. Свои жалобы милорд изливал только ему, своему единственному другу Патрику Дорану.
Шли годы, и ныне уже племянницы милорда достигли возраста невест, а в тот год, когда королева подарила стране последнего ребёнка, Хэммонд узнал, что его племянник Кристиан вскоре должен приехать в Англию из Италии, где жил и работал последние годы. Именно тогда ему пришла в голову мысль нарушить унылое уединение Хэммондсхолла и пригласить к себе всю свою молодую родню. Клэменту Стэнтону исполнилось уже двадцать восемь, Кристиану Коркорану – двадцать семь лет. Бэрил и Софи было по двадцать два.
Для приглашения племянников у милорда Хэммонда была и тайная причина. Доктор Гилфорд, выполняя давнее обещание, не скрыл от его сиятельства, что здоровье его пошатнулось и едва ли позволит ему рассчитывать на длительное пребывание в этом мире. Граф Хэммонд воспринял слова врача философски, ибо не видел смысла в своей жизни – но тем острей становилась необходимость распорядиться с завещанием. Граф написал Клэменту и Бэрил, Кристиану и Софи, попросив их навестить его, и по их желанию распространить приглашение и на своих друзей и подруг. Будет ли им удобно приехать на Иоаннов день и погостить у него до конца лета?
Софи Хэммонд ответила дяде первой, сообщив, что привезёт свою подругу Эстер Нортон и её брата Стивена. Клэмент и Бэрил Стэнтоны тоже уведомили дядю о своём приезде и сообщили, что в числе их гостей будут мистер Чарльз Кэмпбелл и мисс и мистер Розали и Гилберт Морган. Кристиан Коркоран откликнулся последним. Он искренне сожалел, что письму дяди пришлось поплутать за ним по Италии, извинялся, что сможет приехать только с недельным опозданием – он договорился о встрече в Венеции и уже не может её отменить. Ни о каких друзьях он не упомянул.
Милорд Лайонелл оживился. Приезд молодёжи сулил ему свежие впечатления и радость общения. Доран подумывал было покинуть друга на время визита гостей, но тот и слышать не хотел об этом. Хэммонд настолько привязался к своему другу, что и мысли не допускал о его отъезде, пусть и в приходской дом за две мили.
Весь Хэммондсхолл пришёл в движение: помимо десяти человек обычной домашней прислуги – лакеев, горничных, экономок и поваров, были заняты каменщик, садовод, библиотекарь и хранитель коллекций. В итоге были подготовлены комнаты для приезжих с мебелью Томаса Чиппендейла, придававшей интерьерам особый дух старины и величия, засияло столовое серебро, были начищены запылившиеся напольные канделябры, приведены в порядок беседки и садовые дорожки, всюду наведён лоск. Поместье вело свою историю с XVI века, когда из темно-жёлтого кирпича был выстроен особняк в стиле Тюдоров, отделённый от мира плотной стеной из стриженого тиса и бронзовой решёткой, оплетённой плющом. Сад в итальянском стиле начинался газоном, отороченным цветочными бордюрами из хосты и ирисов, продолжался разделённой на пролёты помпейской стеной. Вдоль другой границы сада тянулась галерея с каменными колоннами, а за ней темнели поросшие мхом гроты. Оттуда открывался вид на озеро, к воде спускались мраморные ступени, пробуждая в памяти прелестные стихи Китса. Хэммондсхолл был богатейшим имением, выстроенным с некоторой даже излишней роскошью, а за века обретшим ещё и патинный налёт благородной старины. Это был оазис красоты среди болот и лесов дельты Брю.
Клэмент и Бэрил с друзьями приехали из Лондона первыми. Доран, волей случая оказавшийся в момент их приезда в парке с другом, с интересом оглядывал племянника и племянницу Хэммонда. Он слышал многочисленные рассказы милорда Лайонелла и теперь сравнивал их с собственными впечатлениями. Священник был разочарован. Мистер Клэмент Стэнтон оказался высоким молодым человеком с неподвижным лицом, холодными светлыми глазами и жестким квадратным подбородком. Его сестра была девицей с красивой осанкой и горделивым поворотом головы. У Бэрил были такие же, как у брата, большие голубые глаза, нос с заметной горбинкой, излишне крупный для женщины. Взгляд нёс печать тоски и ума, но чтобы назвать её красавицей, нужно было сильно отклониться от истины. Странной была и причёска девицы – туго скрученные сзади волосы, кажется, чуть вьющиеся. Одетая очень скромно, она не носила никаких украшений. Отец Доран, слышавший, что Стэнтоны вовсе не бедны, подивился этому обстоятельству.
Их друг Чарльз Кэмпбелл, бледный шатен с невыразительным лицом, почти не поднимал на собеседников глубоко посаженных серых глаз, на его тонких, почти бескровных губах то и дело мелькала улыбка – не то растерянности, не то – вежливой скуки. Над губой его чернела родинка, мало украшавшая молодого человека. По контрасту с остальными брат и сестра Морганы привлекали взгляд: Гилберт – приятным открытым лицом, правда, его правая бровь была заметно рассечена шрамом, следствием неудачных упражнений в фехтовальном зале, а его сестра Розали, блондинка с излишне пухлыми губами и игривыми карими глазами, – любезностью поведения. Она, в отличие от Бэрил, была одета с вызывающей и безвкусной роскошью.
Спустя три часа прибыли Софи Хэммонд и её друзья. Все остальные к этому времени были уже в столовой, и представление прошло при свечах, чей свет обычно украшает девиц. Вторая племянница мистера Хэммонда, дочь его брата, унаследовала итальянскую кровь матери, была жгучей брюнеткой с оливковой кожей. Отец Доран подумал, что она намного привлекательнее своей кузины, но сильно утомлена дорогой – под глазами её темнели круги, губы были бескровны. Что ж, отсюда до Лондона – двести миль. Было заметно, что двоюродные сестры не преисполнены взаимной любви: Бэрил едва кивнула Софи, заметив пренебрежительную гримаску на лице кузины. Стэнтон приветствовал Софи куда любезнее, на его щеках неровными пятнами выступил пунцовый румянец.
Подруга Софи, мисс Эстер Нортон, в этом обществе была заметнее всех благодаря удивительным волосам – вьющимся пышным кудрям цвета красного дерева. Свечное пламя в кенкетах падало на них, рассыпаясь сотней искр, и молодые люди, как заметил мистер Доран, то и дело украдкой бросали взгляды на подобное чудо. Лицо девушки было симпатичным, разве что его несколько портили разбросанные по носу и щекам веснушки. Её брат Стивен имел черты довольно привлекательные, но не особо не запоминающееся.
К всеобщему удивлению оказалось, что мистер Стивен Нортон знаком с мистером Морганом и с мистером Кэмпбеллом, хотя их взаимное приветствие было достаточно сдержанным. Встреча их не обрадовала, это было заметно, но и не огорчила. После обмена любезностями мистер Нортон учтиво задал милорду Хэммонду вопрос о его племяннике Кристиане Коркоране. Они вместе учились в Кембридже – до того, как Кристиан уехал в Италию. "Он ведь будет в числе гостей, не правда ли?" Милорд Лайонелл любезно подтвердил это, сообщив о письме племянника. Он сам с нетерпением ждал его, ведь они не виделись почти пять лет.
– Хорошо ли вы знаете его, сэр? – вопрос графа Хэммонда был исполнен неподдельного любопытства.
Мистер Нортон немного замялся и заметил, что мистер Кристиан Коркоран немногих удостаивал чести общения, и почти ни с кем не был откровенен, поэтому он не может иметь счастье сказать, что принадлежит к числу тех, кто хорошо знал его. Но сам мистер Коркоран, безусловно, человек замечательных дарований и выдающегося ума, а уж его актёрское дарование и музыкальная одарённость просто поразительны! Он член Тревеллерс-клаб, Клуба Гаррик, прибежища известных журналистов и театральных деятелей, Карлтон-клуба и Клуба Консерваторов. Его часто до отъезда видели и на Пэлл-Мэлл в Реформ-Клаб, и в Атенеуме...
Тут, достаточно резко перебив Нортона, в разговор вмешался Гилберт Морган.
–Мистер... мистер Коркоран... собирается... приехать сюда? – В его голосе сквозила растерянность. К разговору неожиданно присоединился и мистер Чарльз Кэмпбелл, проигнорировавший вопрос Моргана и заметивший, что мистеру Коркорану большое будущее прочили ещё в школе, при этом бросил весьма странный взгляд на приятеля. Гилберт Морган, тут же взяв себя в руки, уже спокойней проронил, что любой, кто хоть раз в жизни... имел удовольствие сталкиваться с мистером Коркораном, этой встречи не забудет.
Священник несколько удивился тому обстоятельству, что за столом милорда Хэммонда волей случая собрались трое тех, кто знаком с племянником графа, притом, что кузен Коркорана, Клэмент Стэнтон, поморщившись, ядовито заметил, что, несколько он помнит своего двоюродного братца в детские годы, тот никогда и ничем не блистал, кроме внешности.
–Так он красив? – с некоторым удивлением тихо спросила Бэрил брата.
Тот с изумлением взглянул на сестру, но тут же, усмехнувшись, кивнул.
– Я и забыл, что когда он приезжал, ты была в пансионе. Да, он красавчик. Этакий холеный хлыщ-денди, лощеный джентльмен, модник, подражающий лорду Браммелу.
– Простите, сэр, – осторожно заметил мистер Нортон, – но я замечал, что он никогда не уделял моде никакого внимания, и был весьма консервативен в одежде.
– Коркоран слишком умён для хлыща, – обронил сидящий по правую руку от Стэнтона Чарльз Кэмпбелл, при этом выражение его лица, несмотря на оброненный комплимент, было недоброжелательным и хмурым. Он словно извинялся перед пригласившим его Стэнтоном за то, что вмешивается в разговор, но тон его голоса был тверд.
– Мистер Коркоран никому не подражает. Он слишком своеобразен. – Это суждение Гилберта Моргана было высказано веско, но Дорану, внимательно слушавшему гостей его сиятельства, снова не показалось, что мистер Морган восторгается Коркораном. Скорее, в голосе его промелькнуло то-то досадливое, тоскливое и – несколько глумливое. С той минуты, как он услышал об ожидаемом приезде Коркорана, Морган словно потух, казался больным и усталым.
Отвечая далеко не на всё услышанное, Клэмент Стэнтон ядовито заметил, что Коркорану франтить и не на что. Его отец оставил его ни с чем.
Стивен Нортон не мог скрыть удивления.
– Как я понял, мистер Стэнтон, вы не очень близки с братом? Дело в том, что лорд Чедвик, – он познакомился с мистером Коркораном в "Атенеуме", оставил ему всё своё состояние, свыше двухсот тысяч фунтов, всё, кроме неотчуждаемой собственности! – И, видя, как побледнел при этих словах Клэмент Стэнтон, мистер Нортон продолжил. – Я в курсе этой истории, потому что считался одним из наследников лорда Чедвика. Я просто оказался в числе наименее обиженных, ибо лорд Чедвик всегда говорил... – тут мистер Нортон неожиданно смутился, – он... он считал меня достаточно состоятельным и без того. Но шок, испытанный остальными... – Нортон с грустной улыбкой покачал головой. – Вы ведь тоже были в числе наследников, Чарльз, и вы, Гилберт?
Надо заметить, что ни мистер Морган, ни мистер Кэмпбелл не были благодарны болтуну и окинули его далеко не дружелюбными взглядами. Стэнтон же, казалось, был просто шокирован услышанным, но проявилось это только изумлённым восклицанием.
– Свыше двухсот тысяч!
–Да. Эти средства дали ему возможность учиться в Италии, путешествовать, и, разумеется, он мог бы позволить себе – я возвращаюсь к теме нашего разговора – франтить как угодно.
– Говорили, что в Италии он перешёл в католицизм, жил в монастыре. Вот уж глупость. С такими-то деньжищами... – эту фразу неожиданно уронила, ни к месту вмешавшись в мужской разговор, мисс Морган, но тут же и умолкла, поймав гневный взгляд брата.
–Может, его терзает совесть, за то, что оставил других без гроша? Замаливает грехи? – иронично проронил мистер Кэмпбелл, но тут же и осёкся. Было заметно, что он жалеет о сказанном, сорвавшемся с языка, и чтобы сгладить резкость, которая могла бы показаться бестактной хозяину дома, торопливо дополнил, – он всегда был необычным. Ещё в школьные годы был странным.
– Странным? – тихо спросил священник.
Кэмпбелл пожал плечами.
– Его трудно было понять, – спеша искупить неловкость, торопливо ответил Кэмпбелл. – Он где-то вычитал, что опиумное опьянение устраняет все тревоги, примиряет с ближним, делает самолюбие неуязвимым к уколам, вы начинаете любить даже ваших врагов, – и интересовался, не является ли опиум быстрорастворимым христианством? То рассуждал о ричардсоновской "царственной воле человека", то говорил, что любовь к женщине лишает-де собственного образа, и что желание основано на стремлении исследовать запретное и сродни преступлению. Философ, проводящий свои дни в поисках любовницы, говорил он, смешон. Что полюбить иного врага – это антихристианство... Он часто болтал невесть что...
Слова Кэмпбелла вызвали странный блеск в глазах мистера Нортона и спровоцировали резкую фразу мистера Моргана.
– Ну, он не только болтал. Та чертовщина, что вечно творится вокруг него, совсем не безобидная болтовня.
Однако, на вопрос Клэмента Стэнтона, что он имеет в виду, Морган лишь махнул рукой, не пожелав ничего объяснять. Впрочем, помолчав, он проронил.
–Чего стоит только случай с девицей, пославшей ему любовное письмо...
Граф Хэммонд напрягся. Он напряжённо и внимательно слушал разговор гостей и теперь спросил у мистера Моргана:
–Вы хотите сказать, что мой племянник... ославил девушку?
Мистер Морган не поднял перчатку.
– Ну, что вы! Это Коркорану несвойственно. Он передал письмо влюблённой девицы – её же отцу, обругал его на чём свет стоит за дурное воспитание дочери и рекомендовал задать ей порцию розог. Во-первых, за глупость и отсутствие девичьей скромности, а во-вторых, за сорок шесть орфографических ошибок в двадцати строчках...
Мисс Стэнтон тихо прыснула. Его сиятельство широко раскрыл глаза. Поступок этот в его глазах на безнравственный никак не тянул, хоть и удивлял.
Этот разговор весьма заинтересовал Дорана, он подумал, что ему будет весьма любопытно взглянуть на мистера Коркорана. При этом, сидя по правую руку от друга, он заметил, как напряглось при известии о скором приезде Кристиана Коркорана лицо Моргана, как побледнел – до потери румянца – Кэмпбелл и как серьёзно и внимательно слушала разговор мужчин мисс Софи Хэммонд.
Доран погладил кота и снова вздохнул. Именно красота младшей племянницы Лайонелла была во многом причиной его сегодняшней муки. Игривая и очаровательная, она неосознанно, радуясь молодости и жизни, кокетничала со всеми, не понимая производимого эффекта. А эффект был налицо. Доран снова вздохнул и, поднявшись, распахнул окно в ночь. Он уже понимал, что все равно не уснёт. Патрик закусил губу и усмехнулся, вспомнив слова одного чистосердечного священника. «Не будь я обязан читать проповеди, я не умерщвлял бы плоть...» Вот и ему завтра выходить на амвон и говорить о праведности, славить добродетель. Проповедовать воздержание, когда у самого при взгляде на молоденьких леди перехватывает дыхание, и в голову лезут мерзейшие мысли. When the fox preaches, take care of your geese... Когда лиса читает проповеди, загоняй своих гусей...
Увы, наверное, только в юности можно подлинно любить – чисто, безгрешно, светло. Почему опыт убивает и чистоту, и свет любви? Уходит всё. А что остаётся? Немного сладострастия, марево, запах чужого тела, стон истомы – сухим листом на память... Гербарий мёртвых ощущений, возбуждающий при воспоминании жажду новых истом, которым тоже суждено превратится в сухие воспоминания. Душа утрачивает способность чувствовать, как в молодости, тело жаждет лишь животного удовлетворения, и ты сам со временем становишься либо рабом плотских похотей, либо усилием воли подчиняешь себя омертвевшей морали. Доран избрал вторую стезю, видя в ней путь более высокий, чем покорность инстинктам, боролся с собой и одолевал, видел в случайных искусах проявление собственной слабости, старался быть достойным сана. Он чувствовал некоторую помощь и укрепление от Господа, но мог не ощущать и мертвенной тяготы собственной души.
Улёгся в постель, но, как и предвидел, не смог уснуть. Мучила уже не плоть, но дурные, невесть откуда всплывшие воспоминания. Новой болью томила былая горечь. Четырнадцать лет... Или уже пятнадцать? Он мог бы иметь сына... Джейн... Нет, её не в чем было обвинить – он влюбился как сумасшедший, потерял голову. Или не потерял? Патрик не закрывал глаза на её расчётливость, проступавшее по временам себялюбие, но сердце билось в её присутствии как безумное, мешая думать, и лишь хладнокровное объяснение Джейн, что он недостаточно состоятелен, чтобы она могла стать его женой, образумило.
Доран встал с постели, отбросив подушку в истоме и муке. Плоть снова напряглась, лишая последнего самообладания. Он зло вытащил из шкафа ремень, что было силы огрел себя по спине, сразу заалевшей багровым рубцом. Боль нагнала его мгновение спустя, заставив сжать зубы и содрогнуться всем телом. Это был достаточно радикальный метод борьбы с дурью в себе, но на сей раз он не подействовал, ибо боль телесная только усугубила душевную.
Доран не стал одеваться, и вышел в ночь, и ее прохлада успокоила и освежила. Трели цикад всегда бодрили, он неизменно вычленял их партии в ночной симфонии. Доран был очень музыкален, обладал тренированным слухом, сам руководил церковным хором: кандидата на эту должность в окрестностях найти не удалось. Сейчас он словно дирижировал ночным оркестром, вот-вот должны были вступить первые скрипки-петухи, но пока тихое ночное адажио уснувшего погоста сливалось с андантино белёсого утреннего тумана и ожидало вступления в темпе largo asai тяжёлой поступи приходского стада.
На востоке светало.
Ложиться было поздно, да и глупо – не хватало проспать службу. Проснулся и кот, сладко потянулся, поглядев на хозяина загадочными круглыми глазами. Доран погладил полосатую спинку. Тихоня успокаивал его. Пришла экономка – мистер Доран услышал, как в коровнике звякнуло ведро. Старуха Рейчел Бадли уважала хозяина за степенность и здравомыслие, доброту и спокойный нрав. Знала бы она, что за мысли бродят у него в голове – ужаснулась бы.
Священник оделся, сразу облачившись в стихарь, и направился через двор в храм, вызывая уважение прихожан своей неизменной пунктуальностью и благолепием службы. Ещё до начала богослужения разобрал несколько приходских бед, о которых доложили викарий и капеллан. Расстроился. Снова напился звонарь Митчелл, снова избил жену деревенский столяр, снова исчез, отправившись бродяжить, лудильщик Кинсли. Господи, каждый год одно и то же, читаешь им проповеди, вразумляешь и наставляешь – ничего не меняется.
С прихожанами Доран был милосерден и кроток, старался всё понимать, всё прощать, – и его любили, но почему с каждым годом всё больше усугублялась его апатия, и почему все больше становилось непотребного? Приходилось терпеть и прощать всё больше.
Недавно в пьяной драке подёнщик Шеннон и грум Белл едва не убили друг друга, сильно покалечившись.
Кто-то ограбил старуху Глорию Дейли, забрал последнее.
Негодяй-сынок деревенского старосты обрюхатил дочку зеленщика – и сбежал.
Патрик Доран вздохнул, чувствуя себя обессиленным и жалким. Господь желает, чтобы мы были кротки к виновным, незлопамятны к согрешающим, прощением их приобретали прощение себе и сами приготовляли себе меру человеколюбия. Но что-то в нём мешало ему. Доран запутался, перестал понимать что-то сокровенное, самое важное... Господи, прости меня, прости нас всех. Всех надо понять, всех простить... тогда и тебя простит Господь.
Он поднялся на амвон. Лицо Дорана, обрамлённое густыми, чуть вьющимися светлыми волосами, больше подошло бы более поэту, нежели клирику. Живые голубые глаза, придававшие лицу выражение некоторой рассеянности, часто казались мечтательными и отсутствующими. Прихожане столпились вокруг.
Для проповеди Доран выбрал случайный отрывок из Писания, не решившись читать приготовленную проповедь об обуздании страстей. Прежде чем учить других, дорогой Патрик, надо не быть свиньёй самому. Уже сняв стихарь в ризнице, он раскрыл наугад Писание. Ему открылся двадцать четвёртый псалом Давида. "Кто есть человек, боящийся Господа? Ему укажет Господь путь, который избрать. Душа его пребудет во благе, и семя его наследует землю. Призри на меня и помилуй меня, ибо я одинок и угнетён. Скорби сердца моего умножились; выведи меня из бед моих, призри на страдание моё и на изнеможение моё и прости все грехи мои..."
Он смутился, но и был странно растроган. Семени его не наследовать землю, но если душа успокоится – и то будет благом ему и милосердием Господним.
Но разве благ заслуживает он за свои скотские искушения?
