Текст книги "Воздаяние (СИ)"

Автор книги: Ольга Михайлова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 13 страниц)

Все эти жалобы, отнюдь не предназначавшиеся для посторонних ушей, довелось услышать мессиру Марескотти, который со своими людьми ждал, когда привезут телегу для покойника, мессиру Камилло Тонди, который во время сборов домой опять упустил кота и нашёл его под лестницей, да Альбино, который долго искал свой плащ, наконец обнаружил его у коновязи на чьем-то осле во дворе дома.

Новость о смерти мессира Карло Донати быстро разнеслась по городу, контрада Улитки, к которой принадлежал покойный, скликала людей на похороны. Ни мессир Тонди, ни Элиджео Арминелли, ни монна Фантони, никто из знакомых Альбино не выразил сугубой скорби по поводу этой смерти. Скорее наоборот. Случившееся развеселило сиенцев, никогда не отличавшихся сентиментальностью, до упаду. Они нисколько не изображали горя, рассказывая друг другу мерзкие подробности произошедшего, судачили напропалую и даже сочинили паскудную песенку "Отхожее место – конец нечестивых" с омерзительным припевом: "Над ямой выгребною!", повторявшимся после каждого куплета, а какой-то сугубый кощунник создал на эту тему даже хорал на мотив "Veni, Creator!"

Альбино, придя домой уже в сумерках, застал дома Фантони. Тот, непривычно грустный, наигрывал безотрадный напев, тихо подпевая:

Ты смертен, человек, и помни это,

Строй планы и верши свои дела,

Но пролетят часы, развеется зола,

И был ли ты? – никто не даст ответа.

И горечь бед твоих и радость от побед

Не стоят ничего, и от веков, что были

Когда-то столь шумны, какой остался след?

Для слуха – легкий шум,

для ветра – горстка пыли...

Альбино не понимал, почему Франческо, к которому на шею сегодня вешались красотки, столь невесел? Из-за смерти в палаццо Убертини? Но ведь умерший вовсе не был его другом, напротив, они враждовали...

–Жаль, что всё так вышло, – он осторожно опустился на стул рядом с Фантони, – такая случайная, нелепая, внезапная смерть, – Альбино покачал головой, – без покаяния, без последнего напутствия...

–После блудной ночки ... – в тон ему кивнул Франческо и усмехнулся, – да, в рай ему не попасть. Но вы ошибаетесь, мессир Альбино, смерть эта своевременна, справедлива и, уж конечно, неслучайна. Это, собственно, и не смерть-то вовсе...

Слова эти, произнесенные с недоброй и насмешливой миной, привели Альбино в оторопь. Он понимал, что Фантони знает, что говорит, ибо, в отличие от него, хорошо понимает происходящее в Сиене, и самого Франческо тут знает каждая собака, но подобное суждение говорило ещё и о том, что Фантони если и не соучаствует в убийствах, то молчаливо одобряет их.

–Вы уверены в этом?

Фантони рассмеялся.

–Нет. Это предположение, однако основания у него вполне достаточные, уверяю вас. Впрочем, это подлинно пустяки...– Франческо снова пробежал пальцами по струнам гитары.

Монах смутился. Он и верил, и не верил Фантони. Убить Донати не могли, это было ясно. Но слишком уж серьезен был тон гаера-весельчака, и слишком ненадежны глаза. Это не случайная смерть, утверждает он. Но почему? Неужели всё же шутит? Или он имеет в виду, что смерть эта именно провиденциальна – неизбежна, неотвратима и закономерна?

–А я всегда боялся случайной смерти, – пробормотал Альбино, отвечая уже даже не Франческо, а своим мыслям, – это... ведь это... зачастую главное событие, итог жизни. Оно не должно быть случайным, пусть в нём будет неотвратимость, смысл жизни – сделать эту неотвратимость желанной, именно эта желанность будет означать, что ты жизнь не просто прожил, провёл, протянул во времени, но исчерпал её, выявил в ней высший смысл, осмыслил и постиг её.

Франческо усмехнулся снова.

– И далеко отсюда до бессмертия?

–Всё шутите?

Сверчок покачал головой.

–Мы должны быть готовы к непредсказуемым событиям, которые могут не произойти. Или – не могут произойти?

–Но почему вас так огорчила смерть Донати, Франческо? На вас лица нет...

–Донати? – казалось, Фантони впервые слышал это имя, – ничуть я не огорчен, с чего вы взяли? Собаке – собачья смерть, это говорит закон справедливости. Правда, наш добрый Бог утвердил закон милосердия. Милосердие выше справедливости. Милосердие не пропускает в рай собак, но полагает, что бешеная собака может изменить свою сущность, покаяться. Вы верите в это?

–Да, я видел чёрных людей, во прахе лобызавших ноги Христа, они менялись.

–Знаете, я рад, – продолжал, словно не слыша, Фантони, – что загробная участь темна, как вода в облацех. Эта туманная размытость позволяет предполагать, что милосердие ... все-таки справедливо.

–Бунтуете?

Франческо усмехнулся и покачал головой.

–Бунты – дело черни да солдатни городского гарнизона, которой вовремя не заплатили. Если вам сказали, что я солдат, то это ошибка: я бедный музыкант, и мне плохо сегодня. – Он посмотрел в окно пустыми глазами, – знаете, Альбино, в шестнадцатилетней девочке, почти ребенке, я нынче увидал блудницу... Молодая кошечка, которой хочется варенья, но не хочется пачкать лапки. Чистенькая, никаких правил, лишь легкий поверхностный лоск, но какой поток алчбы и желаний под этим хрупким льдом, что трещит при каждом шаге! Никогда ещё не чудилось мне в дыхании почти ребенка более мерзкого смрада распутства. Чтобы затащить её на сеновал, нужен был только сеновал, вот в чём ужас. И не я, так другой. А что удивляться? Сколько честных девиц в одну ночь становились публичными девками! Развращенность – это закон природы? Неужели добродетель – лишь праздничный наряд, который надевают в церковь, а в остальные дни недели сидят у окна и поглядывают на молодых блудников, что проходят мимо, мечтая оказаться в их объятьях? Пятно первородного греха... Разве смыли мы его с человеческого лица за те полторы тысячи лет, что ветшаем вместе с нашими книгами?

Альбино внимательно посмотрел на Фантони. Он говорит о Лауре Четоне?

– Вы нездоровы, Франческо.

Фантони отрицательно покачал головой.

–Сказать, что думаешь, – разве это болезнь?

–Если сказанное греховно – то да.

–О, – рассмеялся Фантони, – праведные мысли... Я их знаю. И Свет во тьме светит, и тьма не объяла его... Это хорошо. Плохо то, что свет предполагает бесконечность тьмы. Вечная тьма, в которой мы бредем и падаем, как упали когда-то...

–Первородный грех не только боль, но и величие, – не согласился Альбино, – если человек пал с высоты, он может на высоту и подняться.

–А... вот в чем моя беда... – вяло пробормотал Франческо, – я боюсь высоты... Не всякой, ибо люблю смотреть на город с колокольни. Я боюсь высоты, с которой люди похожи на муравьев. Хотя ... хотел бы ... Мой братец Джильберто умел смотреть на реки крови и слез и во всем видеть провидение. Но бедный Бог! Злодеи ненавидят Его за то, что Он мешает им творить зло, добряки – за то, что Он не мешает злодеям творить зло. А самое дурное – зло внутри этой девочки. Она станет шлюхой. И неважно, выйдет ли она замуж, сбежит ли из дома с любовником или отдастся первому встречному... Это тьма, и у неё ведь есть свой, чёрный свет... Тьма не пожрёт свет, но сколькие сломают в этой тьме ноги и души...

–Зачем вы так? – Альбино не мог понять странных слов Фантони, но видел, что тот подлинно выбит из колеи, – всё в мире управляется провидением. Бог карает тех, в ком нет покаяния. Разве вы не видите этого?

–Провидение? – прошептал вдруг Фантони и поморщился, – мне или не хватает истинной веры, или монсеньор епископ Гаэтано что-то перепутал в доктрине...

Альбино скривился. Имя Квирини было ему ненавистно.

–А знал ли он её вообще?

–Он знает её, – резко бросил Фантони и тут же ядовито проронил, – не зря же его учили в Риме...

Альбино покачал головой.

–Ваши мысли – больные мысли. Вы просто утратили Бога, Франческо, вы утратили Бога-Любовь...

Фантони кивнул.

–Да, не выдержал искушения, – усмехнулся Фантони, – оказался слаб...Но меня сильно искусили... Женщины горьки.

–А скажите... Катарина Корсиньяно, – спохватился вдруг Альбино и умолк.

– Катарина? Она башковитая и не блудливая.

–Я не о том. Мессир Монтинеро принуждает ее к замужеству явно против её воли, подеста же просто не видит этого... Почему?

Фантони оторопел.

–Бросьте... Кто её принуждает? Просто любая уважающая себя кошечка должна пошипеть и повыгибать спинку, прежде чем подпустит к себе кота. Лоренцо ей нравится. Я уже к их свадьбе сочинил две величальные, и уверяю вас, не зря трудился. А подеста... Ему надо пятерых девок пристроить... Да и чём Монтинеро-то плох?

–Но он отогнал от неё всех поклонников...

–И правильно сделал, – хмыкнул Франческо.

...Альбино долго не мог забыть разговора с Франческо Фантони, он был растерян, точнее, поколеблен в своей, дававшей ему силы и спасавшей от уныния уверенности, что всё, совершающееся с людьми Марескотти, есть промысел Божий. Франческо насмешливо обронил, что считает случившееся делом рук человеческих, то есть, новым преступлением, новым злом, и недобрый блеск глаз и уверение в достаточных основаниях для такого суждения расстроили Альбино.

Однако чем больше он назавтра, сидя среди библиотечных полок, думал о гибели Карло Донати, тем меньше верил Фантони. Альбино пытался вспомнить, кто и куда выходил из гостей за свадебным столом, но там царило обычное пьяное веселье, и, хоть он прекрасно помнил все эпизоды застолья и речи с пожеланиями счастья молодым, но ничего, что могло бы иметь отношение к гибели Донати, в его памяти не задержалось. Да и не в том было дело, кто и куда отлучался из пиршественного зала. Пожалуй, выходили все. Были минуты, когда он не видал за столом Камилло Тонди, уходил и мессир Арминелли, выскакивал танцевать его сосед, которого ему представили как Рафаэлло Пуччи, только Филиппо Баркальи никуда не уходил, напряженно сидя на углу стола на краешке стула, и не вставал из-за стола епископ Квирини. Но ведь дверь нужника была заперта изнутри, и никто, кроме Донати, не мог этого сделать! И медик тоже признал причиной его смерти остановку сердца. О чём же говорил Франческо? Фантони вроде не имел счетов с Марескотти: гаер никогда ничем не злил мессира Фабио, Альбино даже как-то видел, что они довольно мирно о чем-то шептались. Да, это было в Ашано. Что до его ссор с людьми Марескотти, так там имели место, в общем-то, обычные склоки отпрысков знатных фамилий, весенний гон молодых самцов, распри из-за женского внимания и побед на палио, и у красавца Франческо, удачливого наездника и прекрасного певца и танцора, не могло не быть завистников и недоброжелателей.

Альбино мог лишь подумать, что устами Франческо говорило похмелье, хоть он и не заметил, чтобы тот напился на свадьбе Убертини. Фантони умел лицемерить, и весьма трудно было понять, когда он серьёзен, а когда шутит или кривляется. Впрочем, ему одному в вину это ставить было нельзя: в окружении Петруччи так или иначе лицемерили и притворялись все, все лгали, говорили не то, что думали, делано восхищались, произносили пустые, напыщенные и льстивые речи, клялись в преданности, но всё это было фальшью. Да и само окружение капитана народа пугало. Очень умный Антонио да Венафро был холоднен и бесчувственен, как скелет, подеста Пасквале Корсиньяно заботили только личные дела и стремление свести счёты с врагами, а если верна формулировка: "Скажи мне, кто твой друг, и я тебе скажу, кто ты", то кто такой Пандольфо Петруччи, чьими друзьями и приближенными были негодяй Фабио Марескотти, равнодушный к добру и злу Элиджео Арминелли, прокурор Монтинеро с глазами палача, пьющий, ругающийся, как сапожник, и ведущий абсолютно светский образ жизни монсеньор епископ Квирини, лицемерные льстецы Палески и Убертини? А Козимо Миньявелли, Одантонио Ланди, Теренцио Турамини и Аничетто Грифоли? Кто они, воспитавшие сыновей, способных всемером надругаться над девушкой? Но не только... Лгал и притворялся и Камилло Тонди, стараясь если не попасть в тон творящемуся в окружении Петруччи, то явно нося маску дурака-Панталоне, и только случайно трагические обстоятельства приоткрыли Альбино его подлинное лицо...

Альбино порой казалось, что и Фантони, изломанный и кривляющийся фигляр, тоже носит маску, что он умней и серьезней, чем нарочито хотел выглядеть. Но зачем? Что связывает его с этими людьми? Монна Анна уверяла, что он даже сводничает для них. Если это так – то он, конечно, погибшая душа, но в разговорах с ним ведь проступали, Альбино чувствовал это, мощь духа и истинные суждения. Франческо понимал, что вокруг творится беззаконие, однако участвовал в нём. Зачем? Хотел возвыситься до положения советника, вроде Венафро, или стать фаворитом Марескотти?

Глава ХI. Смерть у Фонте Бранда.

За ту неделю, что минула после смерти Карло Донати, с Филиппо Баркальи, работавшим рядом с Альбино, произошло нечто страшное. Он и до того день ото дня бледнел и худел, но теперь казался просто недужным, совсем молодой, он шаркал ногами при ходьбе и спотыкался на ровном месте. Филиппо не спрашивал больше Альбино о погибшем, ибо сам был на свадьбе в доме Убертини, а просто сидел и, когда мессир Арминелли не видел его, тупо смотрел в пустоту. Альбино было жаль его, жаль, несмотря на то, что его братья погибли по вине этого человека. Слишком заметен был его дурной страх, слишком бросалась в глаза пустота души несчастного.

Сам Альбино уходил в работу, и некоторые манускрипты собрания Петруччи подлинно заинтересовали его. В одну из тех минут, когда он был поглощен переводом, монах неожиданно услышал знакомый голос и оторвался от рукописи. Под сводом полукруглого арочного входа стояли Филиппо Баркальи и Никколо Монтичано.

–... А что он?

–Ничего. Случайность, говорит, вроде, но... – голос Монтичано, к удивлению Альбино, дрожал.

–Что "но"? – прошептал Баркальи.

–Ему эта девка давно приглянулась, он велел этому гаеру Фантони привести её к нему, а тут... прислал сказать, что передумал.

–Почему?

–Не знаю.

Голоса собеседников, несмотря на то, что говорили они негромко, далеко разносились под гулкими библиотечными сводами. Альбино понял, что Никколо Монтичано испуган – почти так же, как Баркальи. Но не это насторожило его. Ему причинило немалую боль упоминание имени Франческо, причем понятно было, что Монтичано действительно считал его сводником. Монах с отвращением подумал, что судьба могла привести его в дом именно того человека, который, может быть, насмотрел для мерзавца и его сестру... Речь, однако, безусловно, шла о Фабио Марескотти. Это он велел не приводить к нему новую девицу. И почему – тоже было понятно. В словах Монтичано и Баркальи это понимание не проговаривалось, но проступало, просто оба не хотели говорить об этом вслух.

Марескотти перепугался и не хотел привлекать к себе внимание новыми скандалами.

Тем временем Филиппо и Никколо неторопливо спустились по лестнице к выходу. Альбино собрал рукописи, сложил их, не столько проявляя всегдашнюю аккуратность, сколько стараясь оттянуть время, чтобы не встретить Монтичано и Баркальи у дверей палаццо. Когда прошло около четверти часа, он вышел в прохладу вечернего сумрака. Солнце уже село, но его лучи ещё пронизывали копьями розовато-палевого света дымные облака на закате, и Альбино невольно залюбовался, снова с тоской вспомнив монастырь и брата Гауденция.

Он двинулся к дому монны Анны, опять поймав себя на тягостном воспоминании о Франческо. Неужели он всё же подлец, и он ошибся в нём? "Недоверчивость бывает пороком глупца, а доверчивость – слабостью умного. Равный порок – и верить всем, и не доверять никому, только первый благороднее, а второй – безопаснее", сказал Гауденций. Он доверился Фантони, доверился не умом, но сердцем....

Увы, сердце может так же ошибаться, как и голова.

На душе монаха стало тоскливо и гадко, и он решил прогуляться, чтобы вернуться в дом Фантони как можно позже. Альбино побрел по Дуомо и тут впереди на парапете фонтана вдруг увидел чёрного остроухого кота, который, задрав хвост, пытался лапой зачерпнуть с поверхности воды отражение солнечного блика. Монаху показалось, что он узнал кота и тут же понял, что не ошибся, заметив на скамейке мессира Камилло Тонди. Тот сидел, откинувшись, и с благодушной улыбкой давал указания Бочонку. Одинокие прохожие, мелькающие мимо палаццо Пикколомини, не обращали на толстяка и кота никакого внимания, из чего Альбино заключил, что зрелище это для них привычно.

Альбино поприветствовал мессира архивариуса.

–О, мой юный друг! – судя по тону, Тонди подлинно обрадовался ему, – как хорошо, что мы встретились...

–Как чувствует себя Бариле? – задал Альбино первый пришедший ему в голову вопрос, но, как оказалось, донельзя угодил собеседнику, ибо ничем нельзя было более порадовать одинокого библиофила, чем вниманием к его любимцу.

Альбино узнал, что котик сегодня отменно позавтракал рыбой, которую он, Тонди, выловил вчера в собственном бассейне, куда по ранней весне выпустил мальков, а вот обедать не стал, удрал в библиотечный подвал, поймал там мышь и растерзал её на полу у входа в архив, сожрав всю, кроме хвоста. Настоящий хищник! Бочонок, словно почуяв, что говорят о нём, соскочил с парапета и запрыгнул на колени хозяина, подставив ему остроухую голову для нежного поглаживания, и звонко замурлыкал.

Альбино опустился на скамью рядом с толстяком. Его боль и душевная тягота неожиданно прорвались.

–Скажите, мессир Тонди, а Франческо Фантони... Его называют сводней... Неужели это правда?

Мессир Камилло воспринял переход в разговоре спокойно, благожелательно посмотрел на Альбино и ответил:

–Мессир Франческо ещё очень молод, он может делать глупости, но может и покаяться в них...

–Господи, но чего ему не хватает? Кем надо быть и что иметь в душе, чтобы согласиться на такое ремесло? Это же совсем Бога забыть надо!

Оба, не сговариваясь, поднялись и побрели к окраине. Узенькие каменистые улочки петляли, ветвились, уходили в арки, спускались в подворотни домов, нависавших над ними темными черепичными крышами. У собора Сан-Доменико они остановились. Солнце давно исчезло, и в потемневшем небе проступил месяц.

–Наше время – время усталой веры, мой юный друг. Чумные времена убили цвет ума и духа, выжившие или потеряли разум, или утратили Бога. Потом потерявшие разум и утратившие Бога начали искать себе кумира и нашли его в себе же... – Тонди вздохнул и погладил кота, – а ведь человек носит в себе небо и ад, Бога и дьявола. Наша эпоха – эпоха страшной смеси, человек возомнил себя Богом, дерзнул на Небо, и тут же, как любой, дерзнувший на Небо, уподобился дьяволу...

Альбино вздохнул. Ему немного полегчало и подлинно нравилось брести в сумерках с этим человеком, слышать, как он говорит ему "мой юный друг", душа его успокоилась от недавнего томления, пришла в себя. Мессир Камилло был разумен, подумалось ему, и кроме того, он лучше знает Фантони. Если он не видит в этом ничего страшного, то, может быть, так и есть? Но Альбино понимал, что лжет себе.

Тонди меж тем прошёл вниз от базилики, туда, где находился старинный и самый полноводный источник Фонте Бранда, снабжающий жителей города водой, вращавший мельницы и дававший работу дубильщикам, красильщикам шерсти и прачкам. Сюда собиралась вода чистых ручьев с окружавших Сиену холмов. Тонди замер у тяжелого арочного свода, залюбовавшись игрой лунного света в прозрачной мерцающей изумрудами воде Фонте Бранды, а Альбино, вспомнив слова матери, что тело его несчастной сестры было найдено в одной из галерей источника, помрачнел и прислонился к стене.

–Мне приснился недавно странный сон, – обронил вдруг архивариус. – Я с утра читал книгу пророка Ионы, кутался в плед и думал, почему так холодно? Потом уснул и видел, словно был конец сентября, один из тех дней, когда в холодном воздухе, знаете, впервые проступает запах мяты, талой воды и какой-то бесплотной сырости. Глаза сонно слипаются и мерзнут пальцы – предощущением будущих холодов... Я ощутил во сне, как мои пальцы дрожат на морозе воздухе, но во сне я тоже читал и перелистнул страницу: "...Когда во мне изнемогла душа, я вспомнил о Господе...", прочел я. И вдруг я увидел, как потемнели небеса, а у луны был цвет олова. Сорок дней ещё у Ниневии, услышал я голос. Его голос... Холодно. Господи, как же мне в том сне было холодно. И я забыл, что я в Сиене, точнее, Сиена стала Ниневией, и ей оставалось до гибели только сорок дней! Я взмолился о прощении, но не понимал – Тот, Кто там, за этими всеми звездами, Кому хором поют ангелы – внемлет ли моему покаянному голосу? Ниневия!.. Город мой!.. Небеса были немы. Только холод. Господи, как же было холодно...

–Бог простил Ниневию.

–Да, но мне во сне было страшно, – кивнул Тонди.

–Наверное, вы просто сердцем понимали, что Сиена – не Ниневия, и она не покается?

–Наверное... Сорок дней...

Они были здесь не одни. Вокруг сновали торопящиеся по домам горожане, и их легко можно было отличить в толпе от влюбленных. Те шли медленно, порой теряясь и словно растворяясь в тенях деревьев, откуда мелодично звенел томный девичий смех. Но один горожанин тоже никуда не спешил. Он сидел на мраморном уступе источника, привалившись к стене и глядя в пустоту.

Альбино вдруг ощутил на запястье захват чужой руки, жесткий и властный. Камилло Тонди, держа под мышкой кота, стремительно повлёк его к центру города, возвращаясь обратно к Сан-Доменико, и остановился только в сорока шагах от входа в базилику, на пустынном месте, освещенном скудным лунным светом. Монах ничего не понимал, но дал себя увлечь.

–Извините, мессир Кьяндарони, но нас могут неправильно понять, – пояснил мессир Камилло, отпуская его руку и поднимая к себе на грудь кота, – в конце концов, какая разница, кто его обнаружит, но если вспомнят о мессире Грифоли, Бог весть, чем все кончится. А я, вы уж простите старика, предпочитаю проводить ночи в своей постели, а не в каталажке.

Альбино тупо смотрел на архивариуса. Что он говорит? Толстяк же, убедившись, что рядом никого нет, тихо растолковал:

–Там мессир Монтичано. Я знаю некоторых людей, любящих смотреть на игру лунного света на воде, но мессир Никколо к ним не относится. Да и взгляд его... странноват. Похоже, он мёртв.

Альбино окаменел, ощутив свинцовую тяжесть в ногах и легкое головокружение.

–Монтичано? – прошептал он Бог весть зачем, хотя прекрасно расслышал Тонди.

Тот кивнул.

–Будет немного странно, если вы, я и Бочонок снова найдем покойника, – поглаживая кота, сказал архивариус. – В этом могут увидеть дурную закономерность, а подеста у нас – человек подозрительный, убедить же его, что всё случайно, будет затруднительно. Утром его неминуемо обнаружат и тогда ста...

Договорить ему не удалось.

От Фонте Бранда донеслись крики, точнее – мужской крик сменился высоким и надрывным женским визгом, спустя минуту раздался топот нескольких ног, сверху они видели мелькание теней у источника, вскоре до них донесся топот, и внизу замелькал хаотично мелькавший свет нескольких факелов. Подошёл патруль. Пока они наблюдали за происходящим внизу, Альбино успел осмыслить слова мессира Камилло и признать его действия правильными. Было бы странно, если тело ещё одного охранника Марескотти обнаружили бы снова они. Это действительно могло вызвать подозрения, и монах не мог не отдать должного быстроте соображения архивариуса. Но поняв всё это, он наконец обратился мыслями к сути случившегося. Никколо Монтичано мёртв? Альбино видел его на закате, всего пару часов назад – живым и здоровым.

–А вы уверены, что он мёртв?

–Теперь – да, – кивнул Тонди, – видимо, после нашего ухода его заметили и окликнули, а возможно, что и качнули. Крики больно громки. Впрочем, – безмятежно сказал он, – мы теперь можем подойти и поближе и осторожно затеряться среди зевак. Это в том случае, если вы не уснете до утра, не узнав, что произошло с мессиром Монтичано. Что до меня, – толстяк сладко зевнул и томно поежился, – я бы пошел домой. И прохладно становится, и Бочонок уже не прочь поужинать.

Альбино потёр заледеневшей рукой разгорячённый лоб и кивнул.

–Вы правы, мессир Тонди. Вместе мы приметны. Я постараюсь незаметно подойти поближе и узнать, что только возможно.

Архивариус бросил на него ироничный взгляд, пробормотал: "эх, молодость..." и любезно попрощался. Альбино проводил его взглядом, вздохнул и, стараясь ступать как можно тише, пошел по спуску к источнику. Он мог бы и не прилагать никаких усилий к тому, чтобы остаться незамеченным: зевак у трупа столпилось изрядное количество, покойный лежал теперь на траве, освещенный ярким светом факела. На его лице застыло выражение страха и злости. Волосы его были почему-то мокрыми. То, что Монтичано мертв, подтвердила и парочка влюблённых, обнаружившая труп вместо них с мессиром архивариусом. Девица, заикаясь, твердила, что он упал сам, а молодой человек объяснял патрулю, что его зовут Марко Рисабилли, он из контрады Гуся, его тут каждая собака знает, он гулял с невестой, она тоже из его контрады. Он обратился к покойному, но тот не ответил, и тогда он, Марко, увидел его странный взгляд и словно сведённую судорогой руку. Он коснулся его плеча, спросил, ему не плохо ли, а тот вдруг завалился в источник, и он, Марко, еле успел его подхватить. Сам же он покойного не знает и никогда его раньше не видел.

Тут в узком проулке с юга раздался цокот лошадиных подков, и на свет факелов выехали двое, в которых Альбино сразу узнал Пасквале Корсиньяно и Лоренцо Монтинеро. Оба одновременно соскочили с лошадей и, не слушая начальника патруля и грубо раздвинув толпу, едва не столкнулись головами у лица покойника. Потом оба отпрянули и посмотрели друг на друга. Лица Монтинеро Альбино не видел, на него падала тень капюшона, но лицо подеста отразило такую гамму чувств, что Альбино невольно улыбнулся. Мессир Корсиньяно сверкнул глазами, прорычал что-то неразборчивое и довольно потёр руки. Меж тем Монтинеро наклонился, тщательно осмотрел тело, даже перевернул его, потом распорядился принести носилки и приказал людям из патруля отнести тело в подестат. Теперь он откинул капюшон и взглянул на начальника.

–Я полагаю, вердикт врача будет тем же, что и в случае с Донати. Это остановка сердца. На нём ни капли крови, ни одной царапины.

–Чёрт знает что... Как это может быть? Ты ещё скажи, что он жив...

–Ну, зачем же? – пожал плечами прокурор, – надо, чтобы его осмотрел наш медик. Он окоченел. Донати, кстати, был таким же.

–Шесть человек, один за другим...

Монтинеро покачал головой.

–Первые два трупа были изувечены, третий не найден, у четвертого был перелом шеи. – Он поднялся, заметив, что привезли носилки. – Выводы делать рано. Надо известить мессира Марескотти и родных Монтичано.

–Возьми это на себя, – велел подеста, вставив ногу в стремя, – завтра утром я сообщу обо всем капитану народа, заодно буду уже знать, что скажет врач, – он вскочил в седло и исчез в тёмном проулке.

Мессир Монтинеро, какие бы чувства он не вызывал у Альбино, был человеком явно основательным и пунктуальным. Он тщательно допросил нашедших тело, узнал, в какой позе обнаружен погибший и приблизительно установил время смерти. Потом, кликнув одного из подчиненных, сказал, что ему нужно заехать в палаццо Марескотти, узнать, где погибшего видели в последний раз, а своего подначального направил в дом Монтичано. Встретиться они договорились в подестате ближе к полуночи.

После того, как тело увезли, толпа зевак быстро рассосалась, и Альбино побрел к церкви святого Августина на улицу Сан-Пьетро, по дороге настойчиво размышляя об увиденном. Думать, что кара Божья столь услужлива, что убирает для него одного подлеца за другим – было бы, конечно соблазнительно. Но не чересчур ли это все? Шесть смертей за едва ли не за шесть недель с точностью часового механизма и неумолимой закономерностью маятника обрушиваются на головы насильников и убийц, и в этом невозможно разглядеть ни малейшего злого умысла. Возможно ли?

Никколо Монтичано не хотел умирать. Альбино видел его всего за два часа до смерти. Он был перепуган, насторожен и озабочен. Что он сказал? "Ему эта девка давно приглянулась, он велел этому гаеру Фантони привести её к нему, а тут... прислал сказать, что передумал" Из этих слов было непонятно, кого именно прислал Марескотти к Фантони – самого Монтичано или кого-то другого? Равно непонятно было – о какой девице идет речь? О Лауре Четоне или о какой-то другой? Если мессир Фабио послал к Франческо именно Монтичано, то Никколо только собирался к Франческо или они уже виделись? И если покойный только собирался к Фантони – то об этом знает и Баркальи. Баркальи вообще знает гораздо больше его, ведь Альбино услышал только конец их разговора. А раз так... Фантони мог быть последним, кто видел Монтичано и ... Что – и? И убить его? Альбино покачал головой. Монтичано был на голову выше и крупнее Франческо, случись между ними драка или поножовщина, Фантони мог, за счет своей невероятной ловкости, уйти живым, или даже ранить Монтичано... но ведь прокурор сказал, что никакой раны на теле покойника нет! Не было и никаких следов удушья или применения яда. Да и зачем, помилуйте, Фантони убивать Монтичано, тем более если он поставляет девиц Марескотти?

Монах свернул на улицу святой Катарины и остановился. Здесь, в глубине постоялого двора, танцевала небольшая компания в десяток человек, прямо столе громоздился бочонок вина и на вертеле в свете факелов красовались остатки зажаренного бычка. остро пахло кориандром, луком и чабером, листьями шамбалы, розмарином, тимьяном и паприкой, эстрагоном и чесноком. Потом под восторженные крики повар внёс поднос, пахнуло базиликом и орегано, петрушкой, майораном и маслом канолы.

Альбино не заметил тут пожилых людей, то явно было сообщество молодых бездельников.

Ум не зорок, манит морок -

власть, богатство, слава, честь.

Морок тает, чёрт играет

С нами вечно – бед не счесть:

Именитым, родовитым

именем кичиться грех.

Все мы с вами – христиане,

Кровь Адама в нас во всех.

Видишь – плиты, мхом покрыты.

Речь умерших понять не дано.

Меч всесильный, посох пыльный

в тьме могильной – всё одно...

За столом в центре восседал юнец лет двадцати с счастливо-пьяными глазами, которыми он озирал пиршество. Но тут Альбино остановился. Музыканты смолкли, раздался крик: «Живи и здравствуй, Душка!!» Две девицы, совсем юные, подскочили к юнцу и поцеловали его и он, и без того сияющий, окончательно зарделся. И тут зазвенел гитарный перебор и в центре двора появился Франческо Фантони, который, выделывая ногами кренделя, весело загорланил:

Кто ценит свежесть нежных роз,

Тот рвет их на рассвете,

Чтоб в полдень плакать не пришлось,

Что вянут розы эти.

Спеши же замуж поскорей,

Тут нечего стыдиться,–

Ведь роза, став на день старей,