Текст книги "Порог открытой двери"

Автор книги: Ольга Гуссаковская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 5 страниц)

– Нас учат этому в школе, – объяснила Люба.

– А для чего? – заинтересовалась Ира. – И в каком классе ты учишься?

– В восьмом. А учат потому, что в нашем интернате много детей оленеводов, им это нужно уметь.

Люба все еще продолжала возиться с костром и не видела, как недоуменно посмотрел на нее Иван Васильевич, Он же считал ее маленькой!

– Так мы же ровесницы! – ахнула Наташа и подсела к костру. Помогать Любе было незачем, ей просто хотелось привлечь внимание отца.

Иван Васильевич поднялся. Зачем-то посмотрел на далекий горизонт, по-прежнему опоясанный черной полосой тучи. За все это время туча нисколько не сдвинулась с места. Лежала за горизонтом, как никем не открытая, мрачная земля.

– Вот что, друзья! – сказал Иван Васильевич. Вы слушайте меня, и, пожалуйста, без возражения. Сейчас мы пообедаем, осмотрим маяк. Если успеем, найдем новое место для спортплощадки. А дальше я попрошу у Данилы Ерофеевича машину, и мы все отправимся домой, в город.

– Ка-аррамба! – проскандировал ошеломленный Ян.

– Иван Васильевич, но почему? – взвилась Ира.

– Потому, что мне не нравится эта туча на горизонте. Она может принести снег.

– Да она же нисколько не движется! До лета там простоит! – возмутился Ян. Видно было, что ему очень не хочется возвращаться в город. Но попробуй угадай – почему? – Нет, я знаю, в чем дело, – не сдавался Ян. – Вы остались в поселке, чтобы с моей маменькой потолковать, и она вам бог знает каких страстей насулила. Так вы же ее знаете, разве можно ей верить?!

– Я не говорил с твоей матерью, ты ошибаешься, – возразил Иван Васильевич, – а вот что такое шторм со снегом – мне известно давно. Так что будет по-моему, уж извини.

Наташе показалось, что все опять покосились в ее сторону. Еще подумают, что это из-за нее отец страхуется… Она невольно опустила голову. Кто-то тронул ее за плечо.

– Пойдем, что я тебе покажу, – тихонько сказал Толян. – Очень интересное!

Наташа глубоко вздохнула и осмотрелась. Никто, кроме Толяна, не смотрел в ее сторону. Все были расстроены решением Ивана Васильевича. Только Люба удобно примостилась возле костра на пустом консервном ящике, смотрела в море и словно ждала чего-то.

* * *

– Что же ты хочешь мне показать? – спросила Наташа у Толяна. – Опять в сопки идти?

– Нет… здесь рядом.

Они встали и пошли к молчаливому, безлюдному даже издали, маяку. Тяжелая башня на мощном цоколе из дикого камня напоминала скалу-останец. Казалось, что сделали ее не люди, а природа.

Берег быстро сужался на пути к маяку, в прилив, наверное, тут и вообще не останется суши. Волны бьют прямо в отвесный каменный обрыв. Сейчас шел отлив и светлая полоса тугого, пружинящего под ногами песка делалась все шире.

В подножии обрыва морю еще в давние времена попался мягкий камень. Вода вымыла его начисто, выдолбив на его месте широкую каменную чашу с пологими краями. Даже в глубокий отлив в чаше оставалась вода.

– Смотри, – сказал Толян.

Наташа наклонилась и ахнула: на черном дне чаши распускались белые цветы! Нежнейшие, почти прозрачные лепестки реяли в неподвижной воде, словно бы тянулись к солнцу. Наташа подняла руку – резкая тень упала на воду… и цветы исчезли! Только серые комочки остались на каменистом дне.

– Не пугай их, – предупредил Толян, – это же актинии, они живые. Видишь, ты убрала руку, и они опять раскрылись, ждут.

– Чего ждут?

– Добычи. Все уже забыла, что учили по зоологии, – чуть грустно улыбнулся Толян. – Они ведь хищники, питаются тем, что море к ним в ловушку забросит.

– Вот противные! – сморщилась Наташа.

Лицо Толяна погасло. Он посмотрел на нее с печальным недоумением. Может быть, он впервые подумал о том, что не так-то просто открыть для Натащи его собственный мир. А Наташа чувствовала, что сказала не то, что нужно, но не хотела признаться в этом и нарочно не смотрела больше на море. Но говорить-то надо было о чем-то, иначе сразу делалось не по себе, оттого что они вдвоем ушли от всех.

– А вон смотри, там фиалки расцвели! – показала Наташа на обрыв.

– Не фиалки, а сердечник грустный, – поправил ее Толян и тоже посмотрел вверх.

Обрыв был крутой, неприступный, и растения селились на нем этажами. Каждая случайная водомоина идя щель – чье-то жилье.

Ниже всего, там, где в сильный прибой наверняка доставали волны, уцелел только неистребимый девясил. Толстые ростки в беловатой шерстке лезли из-под каждого камня. Чуть выше поселились ирисы, голубой журавельник и розовая княженика. А еще выше, на желтом языке крошечной осыпи, цвел сердечник, чьи сиреневатые цветы действительно напоминали разбитое сердце. И везде, где только находилась хоть малейшая трещина, цеплялись плети колымского ломоноса, бугрились сизые камнеломки. Поздним летом вспыхнет по всему обрыву прощальный пожар кипрея и желтой рябинки, заколосится радужный лисохвост…

– Я хочу те фиалки, – почти приказала Наташа. – Ты мне их достанешь?

Толян неловко поежился, потом посмотрел ей в лицо:

– Достать я могу. Но я не буду. Они ведь не нужны тебе. А сердечник – большая редкость. Его и так скоро переведут базарные торговки. Не сердись на меня!

Наташа некоторое время смотрела на Толяна, как на чужого, потом вздохнула:

– Господи, какой ты странный… Вот Ян давно бы уже лез на обрыв!

– Да, – согласился Толян, – он бы лез. Но ведь ему не только цветов – ему и людей не жалко. И не ради тебя бы он на кручу карабкался, а ради себя.

Толян помолчал, потом уже другим голосом сказал!

– Пойдем, пора возвращаться.

Они побрели обратно, не глядя друг на друга.

– Насекретничались? – поинтересовалась Ира, как и утром, она заправляла стряпней у костра.

– Держу пари, что он ей морского восьминогого паука подарил! – съязвил Ян.

– У пауков всегда восемь ног, а морские пауки, не пауки, а крабы, – спокойно ответил Толян, присаживаясь на плавник возле костра.

Ира громко расхохоталась, Галя тихо фыркнула» Ян почувствовал, что сейчас ему не удастся подчинить себе Толяна. На берегу моря он был сильнее и независимее, чем в городе. Здесь был его мир, неподвластный Яну. И оттого Яну захотелось немедленно чем-то привлечь к себе внимание. Он поднял и далеко забросил в море плоскую гальку. Хотел «испечь блин», но почему-то не удалось, Камень сразу пошел на дно. Раскачал и вывернул из кучи плавника рогатую корягу, превратив ее в кресло-качалку. Никто не обратил внимания, не позавидовал. Ира и Галя так увлеклись стряпней, что и глаз не поднимали. Наташа опять о чем-то шепталась с Толяном.

Раджа задумался и не вмешивался в игру. Вдруг он спросил Любу:

– А где у вас в поселке Скоробогатов живет?

Люба ответила не сразу, точно спросил он о чем-то неприятном.

– Это мой отец. Зачем он тебе?

– Письмо у меня есть, передать надо, – нехотя объяснил Раджа и отвернулся.

Люба не спросила больше ни о чем, и никто не обратил внимания на их короткий разговор, потому что сразу же после этого Люба громко сказала:

– Дед возвращается! – и показала на море.

День выдался не пасмурный и не погожий. Солнце светило сквозь почти невидимую пелену облаков и обливало мир небывалым золотистым светом.

Круглая чаша бухты отсвечивала медью, а скалы вокруг нее казались бронзовыми. Словно все богатство северной земли вдруг выступило на поверхность. Не в такой ли весенний день создали люди золотую сказку Колымы?

Лодка, показавшаяся вдали, не плыла, а словно бы скользила по поверхности расплавленного металла. След ее немедленно гас в сонной неподвижности вод, и звука мотора не доносилось. Вместо него вдруг послышалась песня. Нерусские тягучие голоса старательно исполняли под аккомпанемент неведомых инструментов «Подмосковные вечера». Звуки вязли в тишине.

– Смотрите, смотрите! – первым всполошился Толян. – Лодку провожают нерпы! Много…

И действительно, когда лодка развернулась, стали видны темные пенечки нерпичьих голов – нерпы неспешным строем провожали лодку.

– Дедов зверинец, – пояснила Люба. – Повезло ему на рыбалке – вот нерпы его и провожают. Сейчас они уйдут, они не признают чужих людей.

– А музыка зачем? Магнитофон там у него, что ли? – спросил Толян.

– Да, японский. Маленькая такая коробочка, а звук – на всю бухту. Нерпам нравится, они музыкальные, – усмехнулась Люба.

– Им, кажется, по душе ансамбль «Да-Дак»? – иронически осведомился Ян.

– Вот представь себе, да! – серьезно кивнула Люба. – Пробовали нашу запись крутить – не нравится, ныряют. А с этой, смотри, почти до самого берега проводили.

Тут уж рассмеялись все, даже Иван Васильевич, и нерпы опомнились – одна за другой скрылись под водой. Мелькнули глазастые морды с кошачьими встопорщенными усами – и исчезли. Лодка подошла к берегу, Иван Васильевич помог высокому старику вытащить ее на отмель. Только после этого поздоровались. Лицо у старика было костяное и замкнутое. Он неторопливо обвел взглядом серых выпуклых глаз ребячий бивак.

– Добрались, значит, и сюда… туристы? А может, ты привела? – Взгляд недобро остановился на лице Любы.

– Дедушка, что с тобой, зачем ты так?! – всполошилась она. – Это не туристы, это ребята из города. Они ничего плохого не делают. Хотели твой маяк посмотреть.

Дед вздохнул.

– Посмотреть… отчего же? Это можно. А вот у меня седни нерпушку убили. Ни за чем, просто с дури. У гирла ее на камни выбросило. Третью уже за одну неделю. А какой с них прок, ежели шкуру не брать? Они твари любопытные и к человеку с доверием, а им – пулю. Пошто?

– Я понимаю вас, – посочувствовал Иван Васильевич. – Сам ненавижу ружейное лихачество.

– Во, во… лихачество! Правильно! – оживился дед. – Лихой человек, у него и ружье лихое.

– Садитесь с нами обедать, – предложила Наташа и встала, уступая свое удобное место.

– Благодарствую! – Лицо деда наконец-то оттаяло. – Я ведь, коли внучка не забежит, кондер себе на неделю варю. А горячее – дело хорошее. Похлебаю. Да возьми-ка, Люба, корюшки у меня в лодке, пожарь на углях по-нашему. Знатно она рыбу жарит, как матка ее, покойница, царство ей небесное.

Старик не перекрестился, но секунду крестное знамение как бы реяло в воздухе.

Воспользовавшись тем, что все заняты новым человеком, Раджа отошел в сторону и спрятался за огромным пнем, принесенным морем из неведомых земель. Порылся в кармане куртки, добыл смятую грязную бумажонку, развернул. Косыми, сталкивающимися буквами на ней было нацарапано:

«Привози корушка одын пят».

Ничего таинственного для Раджи записка в себе не содержала. Ее текст означал всего-навсего, что корюшка на базаре подорожала и можно получить рубль за пять штук. Лучше писать мать его ни на одном языке не умела, но ее понимали все, кто, как и она, любил деньги.

Раджа догадывался, что произойдет после того, как он отдаст записку незнакомому человеку, Любиному отцу.

Рыбу он привезет, мать выгодно продаст ее и примется «гулять» день, два, три… Раджа будет опаздывать в школу и приносить двойки, а младшие Раджаповы разбредутся по соседям. Потом все кончится, и тогда ему за двойки попадет. Мать вызовут на педсовет, и она опять будет колотить себя по лбу черным сухоньким кулачком и причитать нараспев:

– Несы-част-ная я, несычаст-ная! У всех деты как деты, а у меня кто? И послушай, чего я ему делаю: палто купил, куртка купил, ботынки – одна, другая – купил. Чего надо? А он? Одыны двойка!

– Ты бы мне лучше перчатки боксерские купила, – сказал Раджа на последнем педсовете. И пожалел о сказанном.

– Перы-чат-ка? Убыть хочишь, да-а? – взвыла мать. И ругалась так долго, что и сами учителя были не рады ее приходу.

И перчатки эти до самого похода отравляли Радже существование.

Раджа сердито засопел: порвать, что ли, это «письмо»! Нет, нельзя, узнает. И будет еще хуже – изобьет. Раджа встал и поплелся к костру, еле волоча ноги.

А там царило веселье. Любин дед оказался человеком презанятным. Он, не разжимая губ, пищал котенком, скулил щенком и даже устраивал котячью и щенячью драку. А сам в это же время недоуменно оглядывался и спрашивал своим обычным голосом, куда же девались драчуны. Ребята покатывались со смеху.

Потом все встали и пошли на маяк. Одна Люба осталась хозяйничать возле костра и жарить рыбу.

Дверь в нижнее помещение была закрыта тяжелым железным прутом, просунутыми две петли.

– Тута жилуха моя, – кивнул дед, не останавливаясь, – не от людей – от медведей берегусь. Ши-ибко они любопытные!

Дверца, что вела наверх, не запиралась вовсе, трое мальчишек переглянулись с одной и той же мыслью: неужели современная осветительная аппаратура стоит дешевле дедова барахла? Но сказать ничего не успели, потому что набухшая дубовая дверца открылась со скрипом, и ребята оказались у подножия узкой винтовой лестницы с каменными ступенями и железными фигурными перилами, выглядевшими здесь неуместно. На лестнице густым слоем лежала пыль пополам с птичьим пометом. Веяло от всего этого печалью запустения. Все невольно притихли.

А наверху гулял знобкий ветер, и никаких чудес техники там не оказалось. Древний фонарь и отражатели. Все оковано позеленевшей корабельной бронзой.

Подошли к перилам площадки. Бухта внизу как на ладони, но даже на горизонте не маячат пароходные дымы. Только нерпы кувыркаются в странной тускло-золотистой воде. Целое нерпичье стадо…

– А нерпы-то совсем непуганные, – заметил Толян, – Там, где пароходы, такого не увидишь.

– Действительно, кому же светит ваш маяк? – заинтересовался и Иван Васильевич.

Старик вздохнул.

– Он, паря, давно уже не работает, маяк-то. Обмелела наша бухта. Один я тута остался.

– А кто же вам деньги платит тогда? Не за «спасибо» ведь здесь живете? – вдруг вмешалась Ира. – На Колыму даром не ездят.

– Это вы ездите, а мы тута живем. – Старик посмотрел на нее с сожалением. – Первым-то смотрителем на маяке дед мой был, царствие ему небесное. А деньги что? Море кормит. Мое оно. И земля моя. А в своем месте жить те-епло. Где оно у тебя-то, ась?

– Не знаю, – тихо ответила Ира, – я ведь тоже на Колыме родилась. Но… не считала ее своей землей. Не сердитесь на меня за глупый вопрос, если можете.

Иван Васильевич с удивлением смотрел на Иру. Что-то новое проступило сквозь привычную надменную замкнутость ее лица. Как проталина на снежной целине.

Их никто не видел и не слышал. Остальные, убедившись, что на верхней площадке маяка ничего необыкновенного нет, с шумом помчались вниз по лестнице. Засмеялась Наташа, пискнула Галя, Наверное, кто-то из мальчишек дернул ее за жиденький конский хвостик, болтавшийся поверх куртки.

– Ого-го-го! – вдруг закричал Ян.

Ира словно и не слыхала всего этого шума. Стояла, опершись на перила, ловила ветер чуть приоткрытыми губами и хороша была в эту минуту несказанно. Иван Васильевич подумал, что слишком мало знает о ней, о ее душе. Вот ведь и не подозревал, что она может быть такой…

– Вы счастливый человек? – вдруг спросила Ира старика и глянула на него строгим, не допускающим шуток взглядом.

– А всякий, – не задумываясь ответил дед. – Совсем-то счастливых людей, думаю, не бывает, все равно как чистого вёдра. Где солнце, а где и туча набежит… А счастливее других те, кто не завистлив да не корыстен. Жизнь у них не уходит на то, чтобы чужие радости и достатки считать.

Ира кивнула.

– Да, я знаю, это ужасно: жить в чужом кармане. Душно, темно. И ничто не радует: ведь не свое, чужое! Мне казалось, что на Колыме все так живут. Оказывается, есть и другие люди, такие, как вы. Нет, конечно, вы счастливый человек!

– Вот и ладно, коли так, – улыбнулся дед. – Пойдемте, однако, корюшку есть, поспела, поди… А то огольцы-то ваши все приберут, ничего не оставят!

Иван Васильевич тихонько тронул Иру за локоть и улыбнулся ей, как заговорщик:

– Может быть, ты не будешь так скора на расправу теперь? Если люди-то на Колыме разные, так можно и друга ударить ненароком, а?

Ира засмеялась и последней ступила на узкую гулкую лестницу.

Туча, полдня прождавшая за горизонтом ветра, медленно заклубилась и протянула по небу черные щупальца, как огромный оживший осьминог. Но заметила эту перемену только Ира, спускавшаяся по маячной лестнице, но и та не обратила внимания. Тучами на Колыме никого не удивишь.

…Рыба, испеченная Любой, таяла во рту. Корюшка сохранила даже свой неповторимый огуречный запах. Любу все хвалили, а она только медленно краснела и улыбалась. Возле костра царил мир.

Иван Васильевич отошел в сторонку – он не любил близкого жара. Уселся на плоский камень под обрывом и оттуда смотрел на ребят. Какие они все сейчас дружные, какие у них беззаботные, по-настоящему ребячьи лица.

Наташа тихонько подсела поближе к отцу:

– Ты больше не сердишься на меня, а? Я очень глупая, верно?

Он пожал плечами.

– Ты не глупая. И я не сердился, мне просто грустно и немного страшно за тебя. Ты – собственница, Наталья. Это хорошо: не будет половинных чувств. Но и опасно: можешь остаться одна. Только сейчас разговор этот не к месту. Дома потолкуем.

Наташа задумчиво кивнула: она ожидала чего-то совсем иного, но чего – не знала и сама. Отблески костра плясали на серых скалах, вспыхивали и гасли в серых глазах отца.

* * *

– Слушай, – сказал Ян Радже, – а ведь из этого лагеря надо рвать когти, пока не поздно. Порядочки в нем будут детские: сюда нельзя и туда нельзя. Словом, дети до шестнадцати лет не допускаются.

Они шли последними, замыкая далеко растянувшуюся вдоль берега цепочку, и их никто не слышал.

– Рви, если можешь! – усмехнулся Раджа. – Тебе что? Предки богатые, хоть в Лоо, хоть в Палангу отправят. Только захоти. А по мне, лучше уж здесь летом придуриваться, чем дома редиску на базар таскать.

Со стороны обрыва послышался задыхающийся треск мотоцикла, и мимо ребят мелькнул парень в черной кожанке со сложенным ружьем за плечами. Он проскочил по камням и водомоинам так, словно мотоцикл его не умел падать.

Раджа восхищенно ахнул:

– Во дает! Это я понимаю.

А Ян неожиданно резко отстранился и даже побледнел, когда мотоцикл пролетел мимо. Раджа заметил эту перемену:

– Ты чего? Испугался, что ли?

Ян криво усмехнулся:

– Я не испугался, а просто… Вот послушай, ты никогда не задумывался над тем, что окружающие думают и чувствуют не так, как мы сами?

– Чего, чего? – не понял Раджа и даже остановился.

– Ну, вот, например, этот парень. Ты видишь, что он едет тебе навстречу, и не боишься, потому что невольно ставишь на его место себя. Ты ведь не наедешь на человека? Значит, и он должен поступить так же. Но он-то другой, он не ты! И никто, кроме него, не знает, что он думает, что чувствует! А может, ему на все наплевать? И на страх, и на закон?

– Дури-и-ило! – с чувством проговорил Раджа. – Это же надо до такого додуматься! Что он тебе, чокнутый, на людей наезжать? Ты иногда дело говоришь, а иногда…

Некоторое время шли молча. Потом Ян заговорил снова:

– А помнишь тот перевал? Когда машину мы угнали?

– Не «мы», а ты, – поправил Яна Раджа.

– Ну, всё равно, пусть я, не в этом дело, – гнул свое Ян. – А как ты думаешь, что бы вышло, если бы прицеп не занесло?

– Откуда я знаю что? – пожал плечами Раджа. – Может, загремели бы с обрыва. Да чего ты мелешь, я не понимаю? Сам же сдрейфил и руль выпустил. А туда же: «Махнем на перевал». Маменькин сынок, вот ты кто после этого! Чуть что – сразу и раскис.

– Ну, ты не очень-то! – ощетинился Ян. – А то ведь знаешь, за такие слова!..

Он уже, видимо, жалел о сказанном.

Раджа только присвистнул насмешливо: Попробуй! Я тебе не Толян…

Ян некоторое время смотрел на него зло, но ударить так и не решился. Прибавил шагу и догнал остальных.

Рядом с Иваном Васильевичем шла Люба и рассказывала:

– У нас интернат новый. В Атаргене все новое, колхоз богатый. Не то что в нашем поселке. У них даже не клуб, а Дворец культуры построен. Мы и в кино теперь ходим в Атарген.

– Далеко ведь… – удивился Иван Васильевич.

Вовсе недалеко, если берегом моря. По отливу пройти легко. Мы привыкли. А сегодня во Дворце культуры танцы…

– Вероятно, ты на этих танцах нарасхват? – недобро поинтересовался Ян.

– Что ты! Я вовсе на танцы не хожу! – ничуть не обиделась Люба.

Ян насупился: ни на ком не сорвешь зла.

Они подошли к знакомому оползню, и невольно все посмотрели вверх: не появился ли там снова желтый медведь? Но даже клочья шерсти успели растащить птицы.

– Сюда! – позвала всех Люба и повела вдоль распадка Студеного ключа.

Внизу шумела узкая бурная струя бесцветной воды. Ключ становился то бурым, попав на пучок прошлогодней осоки, то зеленым, встретив затопленную лапу стланика, то черным или белым от камней и песка. Вода в нем была настолько чистой, что не имела цвета. Остро пахло влагой и илом.

На камнях возле самой воды уже цвели лиловые примулы и ползучие неприметные фиалки. Но стебли их были так коротки, что никто из девочек даже и не пытался их сорвать.

– Вот, привела. – Люба остановилась и махнула рукой направо.

Там, скрытая со стороны распадка невероятным раскидистым кустом стланика, лежала почти гладкая поляна. Наверное, это тоже был древний оползень, успевший зарасти травой и карликовой березой. Лучшего места для спортивной площадки не придумаешь.

– Ого… да тут хоть в футбол гоняй! – удивился Раджа, – А мы-то рядом ходили, а просмотрели!

– Спасибо, Люба, большое спасибо! – Иван Васильевич, как взрослой, пожал ей руку.

Люба быстро глянула на него и покраснела:

– Не за что! Мне это ничего не стоило. И я буду рада, что летом сюда приедут ребята. Можно и не ходить в Атарген, а так у нас здесь летом скучно. Все на путине.

Они постояли еще некоторое время молча. Все понимали, что Любе пора идти домой, а всем остальным – собираться, ждать машину и ехать в город. Но словно связала всех невидимая нить и не давала разойтись.

Первой все же попрощалась Люба. Махнула всем на прощание рукой и исчезла в кустах.

– Что ж, пора возвращаться и нам, – вздохнул Иван Васильевич. Кажется, и ему не хотелось уходить.

– Иван Васильевич, – вкрадчиво начала Ира, – а может быть, мы все же переночуем в поселке, а завтра утром уйдем пешком? Так хочется еще раз по сопкам пройтись! В городе-то дышать нечем от копоти.

– Действительно, – поддержал ее Ян, – велика ли разница? И потом, машину надо просить, а ее могут и не дать…

– Вот если не дадут. – дело другое, – сказал Иван Васильевич, – а так решение остается прежним.

– Гуго Пекторалис… железная воля, – пробормотал Ян себе под нос.

– Что, что ты сказал? – спросила Ира.

– Ничего. Литературные ассоциации. Это не для тебя, ты же классиков читаешь по хрестоматии!

– Подумаешь какой начитанный!.. – обиделась Ира. – А сам у Толяна задачи по химии списывает!

– Ребята! – усталым голосом остановил их Иван Васильевич, – неужели вам не надоело цепляться друг к другу по пустякам? Вы же сами себя лишаете радости. Место нашли чудесное, людей хороших встретили, а вы?

– А пусть не задается! – огрызнулась Ира и пошла вперед. Плечи развернуты, подбородок независимый, не идет, а вытанцовывает. Опять она прежняя девчонка-задира.

Распадок кончился, вот и древний мостик, а за ним все такой же тихий поселок. Но что-то изменилось в небе. К золоту примешалась горькая хинная желтизна, а воздух стал густым и тяжелым. По коричневой воде бухты побежала мелкая рябь. Возле берегов залегли черные тени. Но туча на горизонте почти не сдвинулась с места. Только клубилась деловито, словно бы там, вдали, перестраивались воинские порядки.

Навстречу отряду от бывшей конторы ковыляла баба Мотя, махала рукой.

– Звонили уж, звонили… – начала еще издали, – Машина за вами вышла из городу. Евонный отец звонил, – показала она на Яна. – Буря, говорит… и чтобы беспременно вечером были дома.

– Что ж, – сказал Иван Васильевич, – вот наш спор и разрешился сам собой. Дождемся машины – только и всего.

– Иван Васильевич, – шелковым голосом попросил Раджа, – можно, я к Любе домой схожу, мне очень нужно!

Он проговорил это тихо, так, чтобы, не дай бог, не услыхала злоязыкая Ира.

Иван Васильевич посмотрел на него удивленно, но согласился:

– Иди, конечно, если нужно, время еще есть. Машина придет часа через два, не раньше.

Раджа незаметно исчез за углом. Остальные лениво потянулись к дому.

* * *

Тропинку в овраг он нашел не сразу. Видно, не часто ходили по ней люди. А Раджа помнил, что Любин отец живет в низине возле Студеного ключа. Так говорила Люба.

Поплутал среди пустых картофельных огородов, где каждая полоска земли была аккуратно обложена камнями, забрел на задворки бондарной мастерской и пожалел, что город далеко, – такие тут хорошие плашки валялись. Прямо для самоката! Давно ведь обещал сколотить младшим братишкам самокат. Но в городе где доски взять?

Потом услыхал редкий собачий лай и пошел на него. Раджа помнил и то, что других собак в поселке нет.

Узкая, заросшая седой прошлогодней колючкой тропа нырнула вниз с разбега. Если бы не ребристые камни, прочно вросшие в землю, по ней и козе не спуститься. Внизу прямо к обрыву прилепился очень странный дом: словно полдесятка кубиков разной величины, составленных вместе. Пристройки, сараюшки – все в одной куче. Огорода возле дома нет. Только вдоль завалинки тянется узкая насыпная грядка с прошлогодними гремучими головками мака. Неподалеку бежит светлый и чистый ключ, а дом вплотную обступили красновато-сизые кусты елохи и шиповника. Никого не видно и не слышно. Собаки смолкли.

Раджа спустился вниз и не очень уверенно пошел к дому. Не поймешь, где у них тут вход?

Дорогу ему молча загородил огромный пес в медвежьей клочкастой шерсти. Раджа в жизни не видел таких собак! Морда у пса тоже медвежья: короткая, с крошечными глазками и круглыми, утонувшими в шерсти ушами. Пес не залаял, даже не зарычал, только еле приметно наморщил губы. Но Раджа понял: с места двигаться нельзя, и замер, проклиная себя за то, что пошел сюда. Ну подумаешь, попало бы лишний раз от матери за то, что записку потерял. Впервой, что ли…

– Шурик, ко мне! – позвал из-за кустов низкий мужской голос, и пса как не бывало на тропинке, – Какого это гостя нам бог послал, покажись!

Раджа сделал несколько шагов вперед, все еще не видя, кто отозвал собаку.

– Э… да это, никак, сынок малопочтенной Ханифы Бекбулатовны? Так, что ли?

Кусты раздвинулись, и перед мальчиком оказался мужчина вполне под стать своему псу. Раджа не зря мечтал о боксе, он понимал, что такое сила, и мог ее рассмотреть в человеке с первого взгляда. Он втайне преклонялся перед спортивным разрядом Ивана Васильевича, уважал его. Но этот человек, подумалось, мог бы, наверное, сшибить их командира одним движением руки. Невысокий, кряжистый, весь какой-то дремучий, словно вековая лиственница, выросшая на ветру.

– Идем уж в дом, коли пожаловал, – не слишком-то дружелюбно пригласил он Раджу. – Собак не бойся, при мне не тронут.

Они нырнули в низкую, обитую нерпичьей шкурой дверь и оказались в чистой и довольно просторной горнице. Половину горницы занимала огромная беленая печь, а на лавках лежали мохнатые волчьи шкуры. Солнце отражалось в медном боку самовара, стоявшего на столе.

– Агафья, где ты там? – тем же недовольным тоном позвал хозяин. – К тебе, что ли, гость-то пришел? Встречай…

Из-за печи спокойно вышла Люба, улыбнулась Радже, и ему стало легче – в обиду не даст.

– Ну, чего ты, отец, пугаешь его? Вот глупый… – сказала Люба, – Сегодня ведь и не пил ты ничего. Принеси-ка лучше икры и балыка с погреба, я гостя чаем угощу.

– Не надо мне чая, я ненадолго! – заторопился Раджа, – Мне только письмо передать.

Он вынул все ту же скомканную записку я отдал ее Любиному отцу. Тот посмотрел, усмехнулся в бороду:

– Одын-пят, значит? Добрая цена! Погреет руки Ханифа Бекбулатовна! Ты как считаешь? Небось и тебе с того барыша перепадет малая толика?

– Ничего мне не перепадет! И вот что… вы не говорите так о матери, понятно? – достаточно твердо потребовал Раджа. – Нас ведь у нее шестеро, а она – одна. От батьки два года и писем нет, не то чтобы денег. А вы… «погреет руки»!

Раджа и сам не знал, откуда у него вдруг смелость взялась? Может, помогло молчаливое сочувствие Любы?

А отец ее вдруг громко расхохотался:

– Ох-хо-хо! Вот за это люблю! Вот это по-мужски! Нет… за такое дело и выпить не грех! Любаша, собери-ка там чего ни того, а я на погреб слазаю.

Люба тихо и сноровисто заходила по комнате, и Раджа оглянуться не успел, как стол был уже накрыт. Оказалась на нем рубленая морская капуста с луком, вареная оленина, копченая медвежатина. А потом еще янтарная кетовая икра и балык. Среди всего этого – вполне городская бутылка со спиртом. Ведерный самовар поставил Любин отец – не дал дочке и с места его стронуть.

– Однако хоть ты и мужик что надо, спирта я тебе не дам. Рано, – сказал Любин отец и налил полстакана одному себе. – Возьми-ка вот лучше на конфеты. Бери, бери! Я не обеднею.

Он неловко протянул Радже пятерку. Но напрасно волновался, что тот не возьмет, – Раджа и не представлял, как это можно отказаться от денег, да еще таких больших.

– Спасибо, – сказал Раджа и поскорее убрал деньги подальше: не передумал бы этот странный человек.

Бородач посмотрел на него пристально и чуть принахмурился, но тут же поднял стакан и выпил, не поморщившись, все до дна.

Самовар вскипел, Люба налила Радже чаю и сама уселась рядом с ним. Она совсем не стеснялась присутствия чужого мальчика. Радже вначале было неловко от такого соседства, но кетовая икра оказалась такой вкусной, что он забыл про все и только успевал намазывать ее на хлеб.

Между тем Любин отец добавил еще раза два по полстакана и вдруг загоревал:

– Любонька моя, доченька родная, сердишься на меня, да? Не сердись, золотко! Я же не с радости пью… А что на базар с рыбой езжу – так и это ведь все для тебя! Чтобы не говорили люди, что ты сирота бедная. Не нравится это Данилу? Да и леший с ним! Нужен он мне…

– Отец, – попросила Люба, – не надо сейчас! У нас гость, ты забыл? И все это ты говорил уже тысячу раз, И столько же раз я тебе отвечала, что деньги мне ни к чему. Лучше бы жили мы, как все люди в нашем поселке. Да что с тобой толковать? Ничего ты понять не хочешь!

– Агафья, цыц! – вдруг стукнул кулаком по столу бородач. – Как с отцом разговариваешь?!

Лицо у него потемнело, стало гневным.

Раджа тихонько поднялся из-за стола. Бежать бы отсюда, но как? На дворе собаки… Но Люба не испугалась нисколько, и это успокоило его. Больше того, она спокойно взяла со стола и унесла куда-то бутылку с оставшимся спиртом. Вернувшись, ласково погладила отца по кудлатой голове.

– Уже и развоевался… Ложись-ка спать! А я гостя провожу. Идем, – кивнула она Радже.

Он повиновался с радостью.

За порогом их окружила целая собачья стая, но огромного пса Шурика среди дворняг не было. Словно поняв мысли Раджи, Люба сказала:

– Шурика ищешь? Он не придет, пока эти здесь… Он их презирает. Это – ездовые собаки, отец на них зимой в город ездит. А Шурик – медвежатник, эвен. Очень редкая порода. Он гордый, живет один. Но ты не беспокойся, я тебя до верха оврага провожу, а там собачьи владения кончаются.