Текст книги "Марион и косой король"

Автор книги: Ольга Гурьян

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 10 страниц)

Глава третья
ТАКАЯ ДОЛГАЯ ЗИМА

Время текло, как тень, дни проплывали, как дым. Такие они были однообразные, что с утра до вечера длились бесконечно, а сменяли друг друга незаметно. Только что был понедельник, а уже снова настала суббота. Женщины рассказывали разные истории, кого за что невинно посадили сюда, ругались между собой, спорили и пели песни как будто и на родном языке, а половина слов непонятных. А когда Марион подошла поближе, женщины грубо отогнали ее, закричав:

– Отойди прочь, колдуньино отродье! Спишь ты рядом с отравительницей, ешь ее еду, и ничего с тобой не делается. Значит, сама ты такая же. Отойди, не дыши на нас твоим ядом.

Марион сама ужасно боялась яда. Старуха ежедневно делилась с ней своим обедом, и Марион брала свою долю нехотя и нерешительно и долго вертела в руках, не смела откусить. И хотя пища была хорошая и Марион давно уже не видела таких вкусных вещей, она ела без удовольствия, и в каждом кусочке ей чудился привкус отравы. Но что же было делать – приходилось есть, потому что никто из ее домашних не вспомнил о ней и ни разу не принесли ей передачу. И даже Марго забыла о ней, веселая, красивая Марго, которая ведь говорила, что желает ей добра, а ввергла в такое несчастье.

Все дни Марион сидела, опустив голову, поджав ноги, сгорбившись – растрепанный комок, пойманная зверюшка. И все думала, думала, целыми часами думала о Марго.

Добрая Марго или злая? Может быть, и вправду она желала Марион добра? Может быть, никто никогда не говорил ей, что хорошо и что плохо? Нет, виновата сама Марион. Она-то знала, что воровать очень стыдно. Ведь и мачеха никогда не брала чужого, и Женевьева учила ее: «Запомни!» Ах, не надо было уступать, не надо было пугаться. Надо было прямо сказать ей: «Никуда я с тобой не пойду. Оставь меня в покое!» Или еще проще: надо было прямо с утра убежать из дому, спрятаться где-нибудь в глухом закоулке. Не стали бы ее искать.

Ну вот, убежала бы она, и что дальше? Уж в другой дом в служанки ее не взяли бы. И не посмела бы она пойти на улицу Повелительниц. Посредник стал бы расспрашивать, кто она и откуда, и в каких домах служила, и почему ушла оттуда. Она не сумела бы ему соврать, и он прогнал бы ее.

Вот если бы у нее было ремесло!.. Ремеслу надо учиться много лет. С какой радостью бы она училась! Но учениц к мастерице приводят родные или знакомые. Они заключают договор и платят деньги за учение и питание. А она придет с улицы, никому не известная. Ни одна мастерица не примет ее, прогонит от своих дверей подальше.

Нет, ничего нельзя было сделать. И теперь пройдут годы за годами, она состарится здесь, сидя в углу на гнилой соломе, в темной тюрьме.

Время течет, как тень, дни проплывают, как дым.

Иногда, чтобы развлечься, она вспоминала Курто, милую собачонку. Как она виляет куцым хвостиком, валится на спину, задрав кверху все четыре лапы, просит, чтобы ей почесали пузо. О глупая собачка, ты сама не знаешь, какая ты счастливая, свободная, бегаешь куда захочешь! Но господина Онкэна она вспомнила только раз, затрясла головой: «Не хочу, не надо о нем думать!» Он был так далеко, будто не в Париже, а в Индии, со всех сторон окруженной морями, и туда плывут на кораблях. А Марион никогда не попадет туда. Она здесь, со всех сторон окруженная стенами. Сюда приводят и запирают, и выхода нет. Глупая девчонка, оставь надежду!

Ах, как здесь темно, и как душно, и как шумно! И невыносимо сидеть неподвижно на одном месте. Хоть бы с кем-нибудь перемолвить словечко! Но никто не хочет с ней говорить, а старуха сидит в своем углу и молчит, и лицо у нее серое, неживое.

Как-то стражник пришел за старухой рано утром, в неположенное время. А через недолгий срок он притащил ее обратно. Ноги у нее не шли, висели и заплетались, как у деревянной куклы. Он проволок ее от двери до угла и бросил там. Она осталась лежать, ни разу не шевельнулась.

Уже наступил вечер, когда Марион услышала шепот:

– Подвинься поближе.

Преодолевая страх, Марион подвинулась. Голос старухи шелестел так тихо, едва можно было разобрать слова:

– Завтра меня сожгут на костре.

Марион всхлипнула, а старуха подняла иссохшую руку: не надо– и продолжала шептать:

– Я во всем созналась, что они потребовали. Но это все неправда. Это неправда. Я не выдержала пытку, я сказала: «Да, да, и яд, и талисманы – всё, что хотите. Не мучайте меня!» Но это неправда.

Марион, тихо плача, гладила ее холодные ноги, и немного спустя старуха опять заговорила:

– Сунь руку в солому, там кошелек.

Марион нашла кошелек, и старуха шепнула:

– Ты хорошая девочка, и мне тебя жаль. Эти деньги тебе. Отдай их тюремщику, только не все сразу, а понемногу, каждый день, и он будет кормить тебя, когда меня не будет. И еще слушай внимательно и запомни и ежедневно повторяй про себя, чтобы не забыть. Повторяй: «На улице Арфы, прислоненная к Старой стене Филиппа Августа, лавка под вывеской „Кот в кафтане“. Женщину зовут Тессина». Запомнила? Ты пойдешь к ней, когда тебе некуда будет идти, скажешь, что я прислала тебя. А теперь иди спи.

Но Марион долго не могла заснуть, а когда она проснулась, старухи уже не было и угол был пуст, будто смели паутину.

И будто тень, падавшая на Марион, развеялась. В тот же день она заплатила тюремщику за обед и сидела за его столом рядом с другими женщинами, а они, приглядевшись к ней, порешили: «Это невинная дурочка, каких даже драконы боятся. Оттого старуха и не сумела причинить ей зла».

Смеясь, расспрашивали ее, как это она умудрилась сесть в «Крапиву», и качали головой, удивляясь ее простоте. И ласкали ее, и гладили по голове, и шутливо дергали за платье. Но когда Марион вернулась в свой угол, она увидела, что кошелек исчез, и с недоумением проговорила:

– Кошелька нет. Как же это?

Ее тотчас окружили, но уже никто не касался ее, злыми глазами глядели друг на друга, визгливо кричали:

– А кто эта мерзавка, которая обидела нашу дурочку?

Замелькали кулаки, затрещали разорванные платья, захлопали пощечины. Истошно вопили те, кому вцепились в волосы, и те, которые царапали чужое лицо. И, наконец, с торжеством обнаружили кошелек у той самой женщины, которая так заботливо предупреждала Марион не есть старухины пироги.

Кошелек отняли, женщину избили и прочли ей целую проповедь.

– Ах ты!.. – И тут посыпались слова, каких Марион никогда не слышала. – Если ты еще раз обидишь эту дурочку, какую даже драконы боятся и колдунья не сумела отравить, знаешь, что тогда с тобой будет? Заткнем тебе горло соломой и будем бить, пока ты не испустишь свой мерзкий дух.

Кошелек вернули Марион и, очень довольные своим добрым делом, разошлись по местам.

С этих пор уже никто не отгонял Марион – совсем напротив: все ее звали посидеть около них и все рассказывали ей про себя, и она слушала их печальные истории.

Многие из них пришли из деревни, гонимые голодом. Потому что их поля были вытоптаны солдатами, их имущество разграблено и лачуги сожжены. С надеждой бежали они в богатый город. Но кому здесь были нужны простые пастушки? И, не зная ремесла, приходилось им воровать пищу, чтобы поддержать свою жизнь.

Другие сидели за долги. У них было ремесло, они работали подмастерьями и даже мастерицами, но жизнь так вздорожала, что их заработка уже не хватало прокормить семью. Они брали в долг, надеясь на лучшие времена, и не сумели в срок вернуть деньги.

Одна девушка рассказывала:

– Моя подружка заболела и лежала в больнице, в Отель-дье. А дома остались у нее две девчушки. Такие милые, прямо птенчики, сидят рядышком на скамеечке и плачут. Мне так их было жалко, думаю: чем их порадовать? Я украла у моей хозяйки шелковый ночной колпак, хотела сделать из него куклу.

Женщина говорила:

– У меня муж такой хороший, такой работящий. Он у меня каменщик, второго такого поискать. А теперь ни домов, ни мостов, ни церквей не строят, вот он и остался без работы. Что делать? Думаю, чем я могу ему помочь, отплатить за его заботы обо мне? И я сняла с чужой изгороди повешенный для просушки холст и на этом попалась. Как-то он теперь без меня?

Но не все, далеко не все были так несчастны. Многие девушки хвалились своей добычей – одеждой, украшениями и посудой, которые они ловко уносили из лавок и домов. Они хвастались подвигами своих дружков, и Марион наслушалась немало удивительных рассказов о том, как эти молодцы проникали в дома через плохо закрытые окна и двери. Как, продырявливая стены, они пробирались внутрь жилища и открывали сундуки железным крючком, который носили с собой.

А мой-то! Только что крыльев у него нет, да они ему не нужны. Уцепится за свисающую над улицей ветку дерева и птичкой перелетит через самую высокую ограду.

А мой знает тайное слово! Стоит шепнуть его лошади на ухо, и она, не заржав, сама пойдет за ним. Немало увел он лошадей из чужих конюшен.

Марион слушала эти рассказы, широко открыв глаза и рот, но не могла поверить, что такое бывает в самом деле, и ей казалось, что женщины нарочно выдумывают, чтобы скоротать время – унылые дни, грустные вечера, – пока, зарывшись в солому, удастся заснуть.

Но однажды, только что все угомонились и задремали, вдруг загрохотали засовы, открылась дверь, и стражник втолкнул в темноту какую-то женщину. Она тотчас споткнулась об кого-то и, качаясь, падая, на четвереньках, и вновь подымаясь, ступала по спящим и кричала:

– Ой, миленькие, где тут свободное местечко? Ой, меня ножки не держат, так наплясалась! Ой, миленькие, сейчас помереть, уж как я навеселилась на свадебном пиру!

 
Петуха на стол – о-ля-ля!
Барана в котел – о-ля-ля!
О-ля-ля!
 

На возмущенные крики разбуженных женщин она, смеясь, воскликнула:

– А выдавали мы замуж русалку за восточного принца! Пир на весь мир! О-ля-ля! Тру-ля-ля!

И, снова споткнувшись, упала и мгновенно заснула.

Глава четвертая
БИТВА ВЫВЕСОК

В семь часов вечера большой колокол собора Парижской богоматери прозвонил «Гашение огней», и старый город на острове между двух рукавов Сены погрузился в темноту.

Еще целый час мелькали огни на правом берегу. Но уже прекратились работы в мастерских, и детишек посылали за вином и горчицей к ужину. Ровно в восемь часов раздался звон в правобережных церквах, и все огни погасли. Правый берег – город дворцов, мастерских и рынков – приготовился ко сну.

Но на левом – университетском – берегу, колокол Сорбонны зазвонит только в девять часов. И улица Сен-Жак, старинная римская дорога, главная ось Латинского квартала, и Пропащая улица, и улица Горы Святой Женевьевы, и улица Студентов, густо усеянная грязной соломой, и Мощеная улица, которую прозвали «Мощенная колбасками», потому что и булыжников на ней не видать за множеством нечистот, и улица Бань к востоку от улицы Двух ворот, названной так потому, что на ночь расположенная здесь Сорбонна запиралась с двух сторон, и все остальные улицы еще кишели толпами студентов, гудели голосами, смехом, криком и проклятиями. И под чьим-то окном молодой студент, прижав к груди четырехструнную лютню, склонив голову к левому плечу, пел:

 
Не гневайся, что я молчу,
Лишь плачем долг тебе плачу!
Нет силы выразить речами,
Как очарован я очами,
Чей блеск от зада и до плеч
Пронзил меня, как острый меч,
И я…
 

Струны пронзительно взвизгнули и оборвались, завились спиралями, когда проходивший мимо студент выхватил лютню из рук певца и трахнул его по голове.

Еще целый час оставался, чтобы успеть закончить все дела, драки и развлечения.

Катерина – прачка с улицы Прачек – вышла из дому. Одной рукой она поддерживала на голове узелок с бельем, другую уперла в бок и пошла, не обращая внимания на задиравших ее встречных студентов. Дойдя до жилища своего заказчика, она толкнула ногой незапертую дверь, поднялась по шаткой лестнице и вошла в комнату.

Пять или шесть студентов сидели там кто на колченогой табуретке, кто на подоконнике, на непрочной, как паутина, кровати. При виде Катерины они залаяли и замяукали, но она, ничуть не смутясь, проговорила:

Я принесла рубашки.

Эй, Франсуа, сколько же у тебя рубашек? – спросил косоглазый тощий студент.

Две в стирке, третья на мне, – с гордостью ответил хозяин комнаты.

Отдай мне одну. Уж не помню, когда пришлось мне облачиться в чистую рубаху, – сказал косоглазый.

Ну уж нет! – крикнула Катерина. – Ни одной рубашки я вам не отдам, пока не заплатите за мой труд. И прошлый раз я стирала в долг, а больше не согласпа. И не уйду, пока не увижу моих денежек.

С этими словами она положила узелок на пол и села на него.

– Придется тебе сидеть, пока не состаришься, – сказал один из студентов.

А хозяин комнаты и рубашек принялся уговаривать:

Ну какая же ты упрямая! Ты знаешь, который час? Вот скоро погасят огни, и, когда пойдешь в темноте домой, наткнешься на ночной дозор, и тебя заберут.

Не уйду, – сказала Катерина.

В это время ударил колокол Сорбонны.

– Дождалась, дура, – лениво сказал косоглазый. – Вот возьмем тебя за шиворот и выкинем в окно.

Катерина не ответила, и несколько времени все сидели молча. Вдруг студент, сидевший на подоконнике, воскликнул:

– Смотрите-ка, луна вышла из-за туч. Полная луна, и светло как днем. Не пойти ли нам прогуляться в город и попугать толстопузых лавочников?

– Идем, идем! – закричали все.

А хозяин комнаты предложил:

– Идем с нами, Катерина. Что тебе сидеть здесь одной?

Катерина молча встала, подняла свой узел, положила его себе на голову и вместе со всеми вышла на улицу.

Желтые огоньки в окнах погасли, но луна посеребрила влажные булыжники мостовой и резко выделила черные тени домов. То ясно освещенные лунным светом, то исчезающие во мраке, проходили мимо них запоздавшие прохожие. Но на площади Мобер встретилась им знакомая компания.

Вы куда?

Пугать толстопузых лавочников.

И мы с вами!

Через мост мимо Малого Шатлэ, со стенами такими толстыми, что по ним может проехать повозка. Малое Шатлэ – настоящая мышеловка.

Я слышал, что там есть двойная винтовая лестница, так хитро устроенная, что те, кто поднимается по одной из них, не видят тех, кто спускается по другой.

Нам бы такую, скрываться от заимодавцев!

От меня не скроешься, – сердито говорит Катерина и крепче придерживает свой узелок.

Ей отвечают смехом.

Теперь они идут по старому городу мимо длинного угрюмого здания Отель-дье. Темно, тихо.

Зловонный ветер дует с востока, с пригорка Ханжей, городской свалки за собором Парижской богоматери. Франсуа, владелец трех рубашек, зажимает нос, и снова все смеются. Останавливаются на площади перед собором.

Смотри, Катерина, ты нас не ставишь ни в грош, а вот видишь, даже на портале собора изображена наша мудрость.

И вечно вы врете. Это статуи святых мучениц.

Какая же ты дура! Это мы мученики, что приходится нам преодолеть семь свободных искусств, семь наук, пока достигнем мы благополучия. Смотри: эта старая женщина с розгой – это Грамматика. Сколько розог переломали учителя о наш зад! А это вот Риторика с книгой стихов.

Ну уж ваши стихи! Одно сквернословие.

Много ты понимаешь! Смотри: это Арифметика считает по пальцам.

По пальцам и я могу.

О замолчи, презренная! Не хочешь смотреть, пойдем дальше.

Возле моста Собора Богоматери студенты останавливаются и совещаются.

Не лучше ли пройти набережной, а потом через Большой мост и мимо Бойни сразу выйдем на Большую улицу Сен-Дени, чем бродить по закоулкам, где ничего веселого нету?

Около Бойни сторожит дозор лавочников и помешает нам пробраться в город.

Разве нет у нас крепких кулаков? Разве нет кинжалов за поясом?

Идем напугаем толстопузых!

Идем!

На углу Большого моста четырехугольная башня дворца Палэ с часами, единственными во всем Париже, и время на них близится к полночи.

Тихо. Только слышен плеск воды в реке и топот шагов по мосту. Фонарь, подвешенный к изображению богоматери у ворот Большого Шатлэ, в двух шагах от Старой бойни, багровым светом освещает ватагу студентов, выходящих из-под длинного свода, и дозор благоразумно отступает в сторону, в тень стены.

Большая улица Сен-Дени. Горожане спят за запертыми дверями, за закрытыми ставнями в своих высоких кроватях, на пышных соломенных тюфяках. Под навесами домов, на пустых прилавках, на каменных ступенях спят бедняки. Ни одного прохожего.

Студенты опять останавливаются. Пугать некого, драться не с кем. Не возвращаться же домой, не повеселившись.

На ржавом крюке над их головами висит вывеска. Завив кольцами высоко поднятый хвост, прекрасная русалка серебряно блестит под луной – русалка Мелюзина из волшебной сказки. Крюк скрипит, Мелюзина качается, будто заманивает студентов, просит: возьмите меня с собой, мне скучно на пустой улице.

– Друзья, заберем ее с собой. Что ей торчать здесь на пустой улице?

Тотчас один из студентов, согнувшись, упирается ладонями в колени, а другой взбирается ему на спину и снимает Мелюзину с крюка. Протянутые вверх руки подхватывают ее.

Вблизи она не так уж красива. Краска кое-где отлупилась, чешуя на хвосте поосыпалась. Что с ней делать?

– А не устроить ли нам свадьбу, веселый свадебный пир? Вон напротив подходящий жених.

Напротив над бакалейной лавкой вывеска «Три восточных короля», и один из них молодой и в короне. Это будет жених, а другие два – свадебные гости.

Друзья, снимай короля с крюка!

Братцы, да он косой! Один глаз на нас, а другой за угол. Годится ли в женихи?

Очень годится, – говорит белокурый студент-немец. – Очень хороший жених для мадам Мелюзины.

Смотрите, как он похож на нашего Онкэна, – удивленно говорит совсем молоденький студентик. – Такое же страшилище.

Тотчас косоглазый студент награждает его звонкой затрещиной.

Все хохочут и кричат:

– Хороший, хороший жених!

Но что за пир, когда нет угощения? Студенты рыщут по соседним улицам, тащат пестрые деревянные картины, раскрашенные статуи, железные изображения– «Две семги», «Теленок», «Пеликан», «Два барана», «Петух». Пригодится «Котел» с улицы Старомонетной. Не поленились притащить и дребезжащую «Решетку для жарения» с улицы Штукатуров.

С песнями, с плясками тащат свою добычу.

 
Петуха в котел – о-ля-ля!
Теленка на стол – о-ля-ля!
Баран на решетке.
Нету, нету, нету соли ни щепотки,
О-ля-ля!
 

– Пляши, Мелюзина! Пляши, Катерина! Пляши, косоглазый король!

За запертыми дверями, за закрытыми ставнями мирные горожане просыпаются в ужасе.

– Бургундцы ворвались в Париж, всех нас зарежут!

Сквозь тонкие стены домов проникают дикие вопли:

– Пляши, пляши! Не жалей пятки!

Это всего только студенты веселятся. И успокоенные горожане, надвинув поглубже ночной колпак, снова забираются под одеяло.

Но уже королевский дозор, услышав непривычный шум, спешит верхом и пешком забрать ночных гуляк.

Не тут-то было!

Студенты дозору не подвластны, парижскому прево не подсудны, в тюрьму Шатлэ их не посадишь. Судить и наказывать их может только университет. И, схватив Мелюзину за хвост, студент с треском опускает ее на голову сержанту, и Мелюзина рассыпается в щепки, а сержант вытаскивает меч из ножен, и начинается битва.

Все идет в ход – кулаки, кинжалы, и котел, и решетка для жарения, и два барана, и три короля. Не проходит и нескольких минут – улица усеяна обломками вывесок, раненого сержанта ведут к цирюльнику перевязать голову, студент-немец убит, остальные разбежались.

Королевский дозор с торжеством уводит взятую в плен Катерину.

Дураки вы все! – рыдает она. – Какое вы имеете право? Я на студентов стираю. Я на вас жаловаться буду.

Сама ты дура, – утешает ее сержант. – Из-за пустяков слезы роняешь. Переночуешь одну ночку в тюрьме, ничего с тобой не сделается.

И действительно, ничего с ней не сделалось. На другое утро шла она к себе домой, на улицу Прачек, одну руку уперев в бок, а другой поддерживая на голове смятый и испачканный узелок с двумя рубашками.

Но для других, совсем незнакомых ей людей эта развеселая шутка кончилась очень печально.

Глава пятая
ДОБРЫЙ ГРОТЭТЮ

Однажды в начале лета стражник пришел за Марион утром, в неположенное время, и сказал:

– Прощайся со своими подружками. Больше ты сюда не вернешься.

Марион так испугалась, сразу ослабела от страха, даже сообразить не могла, зачем за ней пришли, куда поведут, будут пытать или сразу выставят к позорному столбу, или случится с ней такое ужасное– и подумать об этом свыше сил! – лопата роет глубокую яму. Для нее…

Она спросила дрожащим голосом:

Куда вы меня поведете?

А вот увидишь, – сказал сержант и засмеялся. – Прощайся скорей, тебя ждут.

Тут все женщины окружили Марион, стали плакать над ней и причитать:

Такая она еще молоденькая, а видно, пришел ей конец.

Мой кошелек, – растерянно оглядываясь, проговорила Марион. – Возьмите его себе, добрые женщины. Уж он мне не понадобится.

Вот она пошла, а стражник шел следом, поддерживая ее, чтобы она не упала.

Стражник привел ее к тюремщику, а тот сидел, держал в руке какую-то бумагу и, увидев Марион, сказал:

Прощай, малютка. Надеюсь, тебе здесь не плохо было. Иди и больше не попадайся.

Я не понимаю, – прошептала Марион.

Что же тут понимать? Свободна ты идти на все четыре стороны. Вот письменный приказ отпустить тебя.

Но Марион, все еще не веря, повторила:

Я не понимаю.

Эх, – сказал тюремщик. – Все тебе объяснить надо, а дело совсем простое. Недавно поймали с поличным одну воровку – Толстую Марго. На суде выяснилось, что это не первая ее кража, а уже несколько лет она этим промышляет. Как полагается по закону, ее присудили к казни. Тут она стала сокрушаться и каяться, призналась во многих своих преступлениях и рассказала, что прошлой осенью украла чепец у белошвейки на Малом мосту, а вину свалила на тебя, стоявшую рядом, а ты в этом деле не повинна. Ее казнили, а тебя приказано освободить. Теперь поняла?

Когда Марион вышла из ворот Шатлэ, отвыкшие ходить ноги едва дртащили ее до улицы Сен-Дени. Она шла, опустив глаза, стыдясь своего запачканного платья, из которого за зиму успела вырасти, своих волос, расчесанных пятерней – гребешка не было, своего неумытого лица. Какой же, наверное, у нее непристойный вид!

По мере того как она приближалась к дому «Трех королей», сердце билось все сильнее. А вдруг ее не узнают, примут за нищенку, вынесут ей корку хлеба или просто прогонят? Но нет, наверно, уже все им известно и про нее и про Марго. Марго, бедная Марго! Наверно, теперь примут Марион с распростертыми объятиями, помоют ее горячей водой, дадут ей чистое платье и сочувственно будут расспрашивать об всем, что ей пришлось пережить.

Подбадривая себя этими мыслями, она шла все скорей и наконец побежала и вдруг как вкопанная остановилась.

Что это?

Да, дом был тот самый, и соседние дома стояли, как были, но над дверью лавки висела новая вывеска, яркая и блестящая. Да, три восточных короля, но совсем незнакомые. И у молодого короля было розовое и белое глупое лицо и обыкновенные голубые глаза, а два других тоже совсем непохожие. Что случилось?

Марион нерешительно подняла дверной молоток и постучала.

Дверь отворилась, оттуда выбежал Курто и, виляя куцым хвостом, бросился к Марион, пытаясь подскочить и лизнуть ее в нос. Но за ним стояла незнакомая старая женщина, с лицом презрительным и жестким.

Едва разжимая узкие губы, она проговорила:

– Проходи, проходи, много вас здесь шляется.

Уже хотела она захлопнуть дверь, когда Марион протянула руку, схватила ее за платье и спросила:

– Госпожа Кюгра? Она знает меня.

Старуха неодобрительно осмотрела ее с ног до головы, неприятно усмехнулась, пробормотала:

– Знает? С нее станется. Подожди здесь, я спрошу, – и скрылась за дверью.

Марион осталась на улице, не зная, ждать ли или лучше сразу уйти.

Но дверь снова отворилась, и из нее вышла супруга бакалейщика. Ах, уже не супруга – во вдовьем темпом платье и покрывале, похудевшая, бледная. Как изменилась!

– Боже мой, неужели это ты, Марион? – воскликнула она и заплакала.

И Марион, глядя на нее, тоже заплакала, и так они стояли друг против друга. Наконец госпожа Кюгра проговорила:

– Что же теперь делать? Заходи! Только не сюда, не в комнаты. Гротэтю может рассердиться. Лучше пройдем на кухню.

В кухне она села на табурет и, похлопав рукой по скамье, пригласила Марион тоже присесть, а старуха стояла за их спиной, кривя рот и скрестив руки на тощей груди.

– Гротэтю такой добрый, – заговорила госпожа Кюгра, и слезы опять навернулись у нее на глаза. – Но ты ведь ничего не знаешь, какое у нас несчастье. Боже мой, прямо не знаю, с чего начинать. Все это случилось из-за вывески.

Как? – невольно спросила Марион.

Так и случилось. Утром выходит мой супруг и видит – такой ужас и самая дурная примета! – видит, что наша вывеска ночью исчезла. Одни крючья торчат, а трех королей нет. Уж после мы узнали, что вывеску унесли студенты, а зачем она им могла понадобиться, ума не приложу. И Клод Бекэгю даже нашел обломки на соседней улице. Но тогда мы, конечно, ничего еще не знали, и мой супруг, как увидел пустые крючья, так взволновался, забыл сохранять свое здоровье, и ему стало плохо, и пришлось уложить его в постель. И я ничего не жалела и позвала самых лучших докторов, и, пока они не пришли, послала Бекэгю в аптеку «Ступка и пестик», и велела ему купить все-все, что только там найдется, и эликсир бессмертия, и какие только есть панацеи. И не успел он еще вернуться, как уже пришли доктора, и один доктор хотел пустить моему супругу кровь, а другой возразил, что день для кровопускания неблагоприятный. В календаре сказано, в какие дни можно пускать кровь, а когда нельзя. И вместо этого они поставили ему клистир, и он только разок вскрикнул и скончался. А тут прибежал Бекэгю и принес эликсир, но уже было поздно. Ах, Марион, ты представляешь себе, что со мной было, и я совершенно не знала, что мне делать! Но Гротэтю такой добрый. Он сказал, что мне не нужно ни о чем беспокоиться и что он согласен из уважения ко мне сам взять нашу торговлю, потому что он хорошо разбирается в бакалейных товарах, а другие торговцы могут меня обмануть. И он сказал, что будет давать мне деньги, сколько мне понадобится, потому что это ведь мои деньги, остались мне от мужа. Но только придется сократить расходы, и для этого он рассчитал Бекэгю, а он такой хороший старик и служил еще у моего отца, когда я была еще девочкой, а теперь ему пришлось уйти. А потом вдруг Марго пошла на рынок и не вернулась, и я просто не знала, что мне делать. И Гротэтю хотел выгнать Курто, потому что его ведь надо кормить и это тоже расход. Но я стала на колени и умоляла его оставить мне собачку, потому что мне так тоскливо. А Гротэтю говорит: «Это но мои деньги, а ваши. Бы в полном праве поступать, как вам заблагорассудится. Но если вы будете их швырять на корм собачонке, вам самой скоро будет нечего есть».

Я понимаю, что он ведь это говорит не из корысти, а потому, что заботится обо мне, раз уж я теперь вдова и ничего в торговле не понимаю. Подумай только, Марион! Ведь он взял на себя все хлопоты по лавке и все расчеты, и почем ливр мускатного орешка, и я, как подумаю об этом, у меня голова кружится, будто волчок – ж-ж-ж! Я ему так благодарна за его доброту, и я понимаю, что должна его слушать для своей же пользы.

Но меня будто кинжалом в грудь ударили, когда он говорит: «Нравится вам или нет, а собачонку придется вышвырнуть за дверь». Я так ужасно плакала, что он пожалел меня, и наконец согласился оставить Курто, и, чтобы мне самой не хлопотать по хозяйству, нанял мне новую служанку, вот эту добрую женщину, матушку Перрину. Она очень бережливая и следит за порядком и чтобы я не тратила лишнего. И я очень боюсь, что вдруг деньги кончатся и Гротэтю поместит меня во Вдовий дом на улице Храмовников. Ах, Марион, я один раз ходила туда, навещала одну знакомую, и там очень плохо. Дом – совершенная развалина. Пол осел и гнется, и даже ступеньки на лестнице все прогнили. Ступишь на них – и вдруг нога провалится и можно упасть и сломать себе шею. И, боже мой, Марион, если бы ты знала, как я рада тебя видеть, но я не могу тебя оставить, потому что Гротэтю ни за что не согласится взять вторую служанку. Но ты, наверно, хочешь кушать? Чем мне тебя угостить? Матушка Перрина, что у нас есть вкусное?

Ни вкусное, ни невкусное, – сказала старуха. – Что осталось от обеда, пойдет к ужину. А если вы вздумаете кормить всяких нищенок, господин Гротэтю будет недоволен.

Да, да, – поспешно согласилась хозяйка. – Он такой добрый, по не любит лишние расходы.

Я пойду, – сказала Марион и встала.

Куда же ты торопишься? Мы совсем не успели ни о чем поговорить. Посиди еще немножко.

– И нечего ей тут рассиживаться, – вмешалась Перрина. – Только пачкает своим грязным платьем мою скамейку. И еще, того гляди, утащит что-нибудь. Сразу видать тюремную птичку.

– Боже мой, что ты говоришь! – воскликнула хозяйка. – Марион, Марион, не слушай ее, вернись!

Но Марион уже ушла и закрыла за собой входную дверь.