Текст книги "Марион и косой король"

Автор книги: Ольга Гурьян

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 10 страниц)

Глава четырнадцатая
РАЗГОВОР В ТЕМНОТЕ

– Простофиля ты! Деревенская дурочка! Я тебя ясно намекнула, еще ущипнула для памяти: «Берегись воров, смотри, не отрезали бы у тебя кошелек». Я-то думала, ты поймешь, вернешься домой вся в слезах, глаза подолом натерла докрасна, всхлипывая, пожалуешься: «Меня, мол, обокрали!» А сама припрятала бы денежки, отдала бы мне свой долг. До каких пор я буду терпеть и ждать? Ты что думаешь, деньги – это камушки, валяются в уличной грязи? Они мне тоже не просто достались…

В каморке темно, лиц не видать, но Марион слышит, как Марго со злостью стукнула кулаком по тюфяку и хрустнула солома.

– Ах, до чего ты меня огорчила! Я, как увидела тебя в первый раз, сразу поняла: вот невинное личико, с таким личиком можно любое дело сделать, никто на тебя не подумает. Я так надеялась: вот будет мне помощница, вот будет подружка! А ты что? Прямо отколотила бы тебя, так я на тебя зла!

Но, Марго, за что же ты сердишься? Я не понимаю, что я не так сделала?

Что ты сделала? Вернула кошелек хозяйке, дура ты, и больше ничего. Не понимаешь? А деньги брать в долг без отдачи ты понимаешь? А ходить в таверну «Мужик на корове» и есть там на даровщину лепешки с творогом, это понимаешь? Нет, милочка, за всякое удовольствие приходится расплачиваться. Так и знай, больше я ждать не намерена. Настало время расплаты. Дура ты, представляю себе, какие у тебя сейчас телячьи глаза и рот разинула. Сейчас я тебе все объясню. Садись рядышком, это не такое дело, чтобы кричать о нем во весь голос…

Марион присаживается на край тюфяка. Она сама не понимает, отчего ей так страшно.

– Так вот, слушай! Разве не хочется тебе красивые платья и вкусную еду и чтобы не ты была служанкой, а тебе прислуживали? Или тебе больше нравится прыгать под указку хозяйки, а не угодишь ей – выкинут тебя на улицу, и ходи проси милостыню? Нет, что касается меня, я на такую нищую жизнь не согласна! Понемногу коплю я то, что пригодится мне в собственном моем хозяйстве, а накоплю достаточно, уйду отсюда, сниму комнату и заживу барыней. Как я увидела тебя, я сразу подумала: «Вот хорошая, умная девочка. Научу ее, как добыть себе легкую жизнь». Все еще не понимаешь? Хочешь, я покажу тебе, что у меня есть в сундучке?

Марго вскакивает, дергает дверь каморки – заперта ли? Стучит кремень, роняя искры. Зажглась свеча. Марго на корточках перед сундучком.

– Смотри!

Одно за другим она вынимает свои сокровища, отставив пухлый мизинец, вертит им перед пламенем свечи, восхищенно любуется ими.

– Смотри, агатовый кубок. Весь прозрачный, просвечивает насквозь. Когда в нем налито красное вино, он светится, как костер в тумане. Правда, красота? Так и хочется пригубить! Я унесла его из таверны «Медведь и лев» на Пропащей улице. А этот кубок? Он попроще, но тоже хорош. Оловянный, а блестит совсем как серебро. Я вошла в пустой дом на набережной, около отеля «Бурбон». Дверь забыли запереть, я толкнула ее и вошла. Там он стоял на полке, и я поскорей взяла его, пока хозяева не вернулись. Если бы я так не торопилась, было там еще несколько хороших вещей, но лучше не жадничать. А вот посмотри на эту кружку! На ней узор из цветов репейника и переплетающихся ветвей и листьев. Ты только посмотри, какая работа! У нашей хозяйки такого нет. Я выбирала миски у торговца оловянной посудой, а между тем незаметно спрятала эту кружку под верхним платьем. Это полотняное покрывало, совсем новое, ни одной заплатки, я нашла в шкафу в банях на улице Сен-Мартэн. Глупый банщик стоял у входа и кричал во все горло: «Бани горячие, и я не вру!» А я незаметно прошла мимо него и незаметно вышла. Вот этот медный подсвечник я выменяла на кусок сала. Я делала вид, что выбираю мясо, взмахнула рукой, и сало скользнуло в мою корзинку. Притво-рясь, что покупаю полотно, я унесла одну штуку для себя. Это платье ты уже видела, а вот другое платье получше. И кошель из белого бархата, и смотри, какой миленький костяной гребешок. С одной стороны частые зубья, с другой – редкие, а посреди вырезаны Адам и Ева под яблоней. Ну, еще две простыни, одни башмаки, вторые башмаки, вышитые шелком перчатки. Я их стащила с лотка, когда, помнишь, мы ходили гулять на кладбище…

Зачем ты мне все это показываешь? – спрашивает Марион. Она пытается отодвинуться от сундука, но Марго вцепилась ей в плечо и крепко держит.

Зачем? Чтобы и у тебя тоже было все это. Я хочу тебе добра.

Не надо мне твоего добра! Пусти меня!

Нет, уж теперь, когда ты все знаешь, не пущу. Теперь ты будешь делать, что я тебе прикажу. А попробуй не послушаться, и я скажу, что это ты залезла в хозяйкину запертую шкатулку и украла там эти два кольца. Вот они.

Из дальнего угла сундучка она достает завязанный в тряпочку узелок, развязывает его острыми зубами, нанизывает кольца на палец и вертит им перед носом Марион.

Не умею я красть, – плача говорит Марион. – Не могу я воровать.

Конечно, не умеешь. Это тебе не полы подметать. Это дело тонкое и требует навыка. Ты и не будешь воровать. Воровать буду я. Ты только будешь стоять рядом, и, когда я суну тебе какую-нибудь вещь, ты спрячешь ее под своей пелеринкой и отойдешь в сторону. Это надо на тот случай, если заподозрят меня, а увидят, что у меня нет ничего чужого, то должны будут меня отпустить. Ничего дурного непридется тебе делать, а только стоять поблизости на всякий случай. И не беспокойся, я с тобой честно поделюсь. И не бойся, никто на тебя не подумает – такое у тебя лицо, как у овечки на лужайке.

Но Марион горько плачет и, утирая руками слезы, повторяет:

Чему ты меня учишь! Это дурное дело!

Что же тут дурного? Должна ты наконец расплатиться со мной. Не платить долги – то же воровство. Но не хочешь, как хочешь. Я сейчас пойду к хозяйке, покажу эти два кольца и скажу, что это ты украла. Тебя отведут к судье и выставят к позорному столбу на Рыночной площади.

Какие у Марго холодные, светлые, страшные глаза! Черный зрачок расширяется, расширяется, уставился на Марион, тянет, притягивает. Сейчас она провалится в черную пропасть, а там позорный столб, там закопают ее заживо, как ту бедную женщину, которая отрезала кошелек с золотыми пуговицами у горожанки, покупавшей засахаренные апельсины.

Не надо! – закричала она, упала на тюфяк и зарыдала в голос.

Замолчи! – зашипела Марго. – Разбудишь весь дом… – и зажала ей рот пухлой, как подушка, ладонью.

Отталкивая руку Марго, икая и всхлипывая, Марион согласилась сделать все, что Марго прикажет. А Марго, сразу повеселев, принялась гладить ее по голове и целовать, и хвалить, и улыбаться, и сказала:

– Я ведь знала, что ты умница и, если тебе разъяснить, поймешь, с какой стороны хлеб маслом намазан. А теперь ложись, спи спокойно. Доброй ночи.

Она гасит свечу и говорит:

– Это дело не стоит откладывать. Пока не наняли новую кухарку вместо Женевьевы и никто за нами особенно не следит, надо хорошенько поработать. Завтра пойдем с тобой па Малый мост. Я там присмотрела у одной белошвейки чепец из тонкого полотна, и мне давно такой хотелось. Но только помни: если ты завтра попробуешь отречься от своего слова, тебе не поздоровится.

Глава пятнадцатая
СТРАХ

Марион казалось, что всю ночь ни за что ей не заснуть, но вдруг открыла глаза и увидела, что ужо утро. Марго спала, улыбаясь во сне, розовая, пышная, пышущая сонным теплом.

Осторожно, чтобы не разбудить ее, Марион отодвинулась, тихо-тихо поднялась – не зашуршала бы солома! – накинула платье, схватила башмаки и выскользнула из чулана. На площадке лестницы она зашнуровала корсаж и еще раз прислушалась. Нет, Марго спала, не шевельнулась. Марион босиком спустилась с лестницы, перешагнула через третью ступеньку, ту, которая скрипит, если ступить на нее. Внизу она обулась, у колодца во дворике ополоснула лицо и, оглянувшись на окно – нет, Марго не смотрит на нее, еще спит, – вышла на улицу и начала подметать мостовую перед домом.

Метла шуршала, будто сзади подкрадывались чьи-то шаги. Тень прохожего падала на Марион, она вздрагивала и замирала. Дверь лавки отворилась; она, не поворачиваясь, искоса бросила на нее взгляд. Нет, это не Марго, это Клод Бекэгю снимает ставню, закрывавшую на ночь прилавок.

Три раза, не смея поднять головы, она водила метлой но одному и тому же месту, но дальше нельзя было медлить, надо было убирать комнаты. Стараясь стать совсем незаметной, ссутулившись, вобрав голову в плечи, она поднялась по лестнице, приоткрыла дверь в залу – из-за каждой двери могла вдруг высунуться толстая, с ямочками на сгибах рука, – но нет, зала была пуста.

Тут она услышала в спальне голос Марго, причесывавшей хозяйку, поскорей опустилась на колени и принялась протирать пол. Но за спиной она все время чувствовала дверь, которая сейчас может открыться и оттуда выйдет Марго. Но нет, там за стеной все еще разговаривали, еще она здесь в безопасности.

Неслышно ступая, осторожно двигаясь – не задеть бы что-нибудь, не стукнуться бы! – вытирала она пыль, а руки дрожали и не слушались. Ох, сейчас, сейчас Марго придет за ней!..

Надо было идти в спальню – стелить постели. Как преодолеть себя? Как решиться войти? Нет, голоса затихли, скрипнула отодвинутая табуретка, послышались шаги, они ушли в коридор, наверно, пошли на кухню.

Как тень Марион пробралась в спальню, подставила скамеечку к кровати, взбила тюфяк, перестелила простыню, не решаясь – не зашелестела бы! – взмахнуть ею, чтобы легла гладко, без складок, кое-как прикрыла одеялом, слезла со скамейки, ноги под^ гибались. Прислонившись к косяку двери, слушала – в коридоре было тихо.

Надо было решиться двигаться дальше. Но как страшно, как невыносимо переступить порог, покинуть спальню! А если спрятаться под кроватью, залезть в самый уголок, прижаться к степе, прильнуть к пыльному полу, чтобы не могли ее найти, как будто никогда ее и не было на свете?..

Но белая, пухлая, как подушка, рука покажется в узкой щели, поползет под кровать, вцепится, пота^ щит, вытащит…

Ах, нельзя, нельзя больше медлить, надо идти убирать в кухне.

Марион приоткрыла дверь в коридор, едва передвигая ноги, держась за стену, сделала шаг и другой.

И вдруг над ее опущенной головой голос Марго:

– Куда ты запропастилась? Пора идти на Малый мост.

Вот оно! Столб на площади, черная пропасть, лопата роет глубокую яму. Заживо?

Прерывающимся голосом, очень громко Марион говорит:

– А как же, я помню! Как же, на Малый мост! Я готова. Не стоит откладывать.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ
кончается в 1418 году

Глава первая
ДЕЛО О ЧЕПЦЕ

Снова на набережной и между двух толстых башен под длинным сводом Большого Шатлэ. Вчера Марион дважды прошла под этим сводом, свободная и счастливая. Сейчас она идет, и на плече у нее тяжелая рука сержанта, и нельзя понять, подталкивает или поддерживает. Сбоку идут белошвейка и чулочник. Они злыми глазами косятся на Марион. Если бы могли, закололи бы ее острием взгляда. Но где же Марго? Неужели не вернется, не заступится, ушла совсем?

Длинная зала суда. В конце ее за столом на высоком кресле судья. По бокам, в креслах, пониже его, помощники и следователи. Судья зевнул, прикрыв рот ладонью. Он сел за этот стол с раннего утра, сразу после первой обедни, и это уже седьмое дело. Он устал, и ему хочется есть. Поскорей бы это дело кончилось, и он мог бы пойти домой. Что там жена сварила на обед?..

За узким концом стола писец на треногом табурете чинит перочинным ножом гусиное перо. Пробует кончик пера на ноготь. Ну, начинайте, что ли, поскорей!

Сержант докладывает:

– Я взял эту девчонку на Малом мосту, где она украла полотняный чепец у свидетельницы.

Судья смотрит на Марион, на белошвейку, на чулочника, лениво отмахивается от залетевшей мухи, спрашивает:

– Как твое имя и прозвище?

Писец обмакивает перо в чернильницу, поднимает голову, смотрит на Марион, ждет ответ, чтобы записать его.

Марион шевелит губами, но будто невидимая сила сжала ей горло, и вместо слов раздается слабый писк.

– Громче, – говорит судья.

Марион судорожно глотает и называет свое имя.

– Признаешь ли ты себя виновной в том, что украла чепец?

Тут голос вдруг возвращается к ней, она падает на колени и, протягивая руки к судье, восклицает:

Добрый господин, это неправда! Я только стояла рядом. Кто бы ни взял чепец, это не я.

Поскольку обвиняемая не сознается, – говорит судья, – следует допросить свидетелей.

Это я свидетельница, и я пострадавшая, – говорит белошвейка, выступает вперед, низко приседает перед судьей, облизывает губы и, сложив руки на животе, стоит, ожидая вопросов.

Твое имя, прозвище и занятие?

Николетта с Моста, ваша милость. Я белошвейка и шью женские рубашки и чепцы и продак. их с прилавка на Малом мосту, и уж тоньше работы вы нигде не найдете, хоть весь Париж обойдите, сколько там ни на есть лавок; даже на Большом рынке, где все есть, чего душа ни пожелает, таких прекрасных чепцов нет и не бывало.

– Потише, – бормочет писец. – Я не успеваю записывать.

Судья устало вздыхает и говорит:

Расскажи, как было дело. Только без лишних слов и покороче.

Я и так стараюсь покороче, ваша милость, я не такая, как другие, которые целый день только и делают что болтают языком, а в доме у них не прибрано, и детишки не умыты, и каша пригорела, и работа не сделана. Такие есть кумушки, что…

Как было дело? – повторяет судья.

Так и было. Подходит к моему прилавку покупательница, молодая особа, такая из себя полненькая, и просит показать рубашки. Я, конечно, снимаю их с полки и показываю. А она такая разборчивая, а судя по платью, не такая она важная дама, чтобы очень уж разбираться. Но она возьмет рубашку, развернет и бросит на прилавок. Подай ей другую! Целую кучу набросала, все ей не по вкусу. А там на прилавке лежал чепец, и его за этими рубашками уже и не видно стало. Я отодвинула рубашки в сторону, а чепца-то и нет и нигде не видать. Я схватила эту особу за руку и кричу:

«Где мой чепец? Ходят тут всякие, таскают, что плохо лежит. Отдавай чепец, воровка!»

А она меня обругала, громче моего кричит:

«Сама ты воровка, и родители твои ворье, и дети будут воришки! Продаешь гнилое полотно за хорошее, как тебе еще личико не набили! Очень мне нужен твой негодный чепец! В таком чепце на люди показаться неприлично – собаки облают, лошади засмеют! И как ты смеешь меня за руки хватать? Кто видел, что я брала? Вот смотри, ничего у меня нет в руках».

Правую ладонь открыла, а левую руку прижимает к бедру. Я говорю:

«Что у тебя в левой руке?» Она ладонь открыла, а руку не подымает, говорит:

«У меня локоть больной, не могу руку отвести!»

Тут следователь вмешивается и насмешливо спрашивает:

А не пришло тебе в голову, что она засунула чепец за ворот платья и прижала его локтем, чтобы он не проскользнул вниз?

Ах, ваша милость, я сама так подумала и уже хотела схватить ее за локоть, а она как завизжит, а мой сосед, Макэр-чулочник, его прилавок рядом, говорит:

«Что ты к ней пристала? Чепец, наверно, взяла вот эта девчонка. Я еще вчера приметил ее».

И моя покупательница говорит:

«Раз взяла эта девчонка, ты ее и хватай, а я при чем?» – сказала и ушла.

А я позвала сержанта, и он эту девчонку забрал.

Следователь спрашивает:

– Макэр-чулочник, ты видел, как она брала чепец?

Макэр выступает вперед, кланяется, обдергивает свою куртку, приглаживает волосы, глубоко вздыхает и говорит:

– Нет, ваша милость уважаемый господин, не могу поклясться и показать под присягой, будто я уловил взглядом то самое мгновение, когда она присвоила этот чепец. Но по всей правде должен я признаться, что эта девчонка внушает мне подозрение, и есть у меня к тому подозрению основания. Надо вам знать, ваша милость уважаемый господин, что вчерашний день она подошла к моему прилавку и попросила показать ей мужские чулки из чистой шерсти, хорошо и ровно окрашенные в ярко-малиновый цвет. И хотя я удивился, зачем это девочке могут понадобиться чулки, предназначенные мужчине, я, будучи всегда обязательным и вежливым с покупателями, снял эти чулки с веревки и подал ей. Она начала их вертеть и сжимать в комок, но я внимательно следил за ней, и она, поняв, что не удастся их украсть, поспешно удалилась. А сегодня она опять пришла и как ни в чем не бывало стала боком у моего прилавка. А тут Николетта-белошвейка закричала, что у нее пропал чепец, и накинулась на эту милую девицу, которая хотела купить рубашки. Но я-то сразу понял, кто виноват. И я тоже стал звать сержанта, потому что, ваша милость уважаемый господин, честным лавочникам просто не стало житья от этих воpoBoIt.

А у нее нашли чепец? – спросил судья.

Нет, – ответила Николетта. – Я сама ее обыскала, но чепец не нашла, и кто ее знает, куда она успела его спрятать.

Тут вдруг неожиданно вмешался сержант:

– Чепца-то не нашли, значит, надо бы ее отпустить.

Следователь сердито посмотрел на него и сказал:

– Тебя не спрашивают. И, по моему мнению, если желаем мы по всей справедливости решить это дело, следует применить к ней пытку. Положить на козлы, руки и ноги привязать к веревкам и растягивать их, а в рот вливать воду через воронку, пока живот не распухнет и она не сознается. А сознание под^ судимого лучшее доказательство вины, и уже других доказательств не требуется.

При этих страшных словах Марион зарыдала и закричала отчаянным голосом, будто уже испытывая жестокие муки:

– Клянусь, я не виновата! Не надо меня пытать! Лучше сразу отрубите мне голову!

А сержант воскликнул:

– Ведь по ней видать, что она совсем дурочка и не виновата ни в чем. И это так же верно, как то, что, я надеюсь, бог не покарает меня за мои грехи, а помилует и спасет.

Но судья строго посмотрел на него и сказал:

– Как ты смеешь вмешиваться в судопроизводство! Что же, ты не знаешь, что у меня больше власти тебе повредить, чем у бога спасти тебя. Я приказываю тебе молчать.

Все замолчали, и судьи стали совещаться. Следователь заговорил первым:

Преступление подтверждается двумя свидетелями, по, принимая во внимание, что обвиняемая еще очень молода и приведена сюда в первый раз, следует всего только выставить ее у позорного столба, а затем изгнать из города.

Ай! – закричала Марион и закрыла лицо руками.

Помощник судьи, молодой человек, видно недавно еще занявший эту должность, проговорил, смущаясь:

Но ведь преступление не вполне доказано, и можно было бы признать ее невиновной и отпустить.

О добрый господин! – воскликнула Марион. – Сделайте так!

Но судья, выслушав оба мнения, объявил свое решение:

– Улики против нее недостаточно убедительны, но и основания считать ее невиновной не вижу. Поэтому, не считая возможным отпустить ее на свободу, где она снова могла бы подвергнуться соблазпу усовершенствоваться в своем презренном ремесле и тем нанести ущерб честным людям, мы приговариваем ее к заключению в женской тюрьме Шатлэ с тем, чтобы она имела время одуматься, раскаяться и исправиться.

Сержант тронул Марион за плечо и увел ее.

Глава вторая
СТАРУХА ЛАМУР

У тюремщика было изрядное брюшко, двойной подбородок и приятный румянец на носу и щеках. Приняв Марион у приведшего ее сержанта, он улыбнулся ей, сел в свое кресло и заговорил:

– Не бойся, милочка, ничего страшного не случилось. Я о своих постояльцах забочусь, и ты будешь здесь жить, как в хорошей гостинице.

Тут он окинул ее взглядом с головы до ног, от дешевенькой ленты в волосах до грубых тупоносых башмаков, и стал обстоятельно разъяснять свою мысль:

– Да, можно сказать, что у нас настоящая гостиница. Гости приходят к нам и уходят, хоть и не по своему желанию. Но тебе понятно, милочка, что в гостиницах приходится платить за постой, так сказать за крышу, за четыре стены и за свет в окошке, много ли там или мало этого света проникает через решетку. Ну, а если всадник не может оплатить по счету овес, приходится ему оставлять в залог лошадь. У тебя есть лошадь?

И он весело улыбнулся своей шутке.

– Нет, – смущенно ответила Марион. – У меня нет лошади.

Эти слова показались тюремщику очень смешными, и он разразился таким хохотом, что все его тело, и щеки, и живот, и даже ноги сотрясались и подпрыгивали.

Марион испугалась, как бы он сейчас не лопнул и не разлетелся на части.

Наконец он немного успокоился, вытер жирные слезы, выступившие на глазах, и сказал:

– Ай-ай-ай, вот это нехорошо. В моей гостинице постояльцы платят за место, за постель и за еду. Не беспокойся, кормлю я вкусно и сытно.

Он причмокнул губами, а Марион вдруг ужасно захотелось есть, и она с надеждой подняла голову и посмотрела на него.

– Жена у меня, – продолжал тюремщик, – отлично готовит всякие супы и похлебки, и я кормлю моих жильцов за собственным моим столом, хотя многим приносят еду извне. Тебе как больше нравится?

Господин, у меня нет денег, – прошептала Марион.

Что же мне с тобой делать, а? Лошади нет и денег тоже нет. Ай-ай-ай! Будь ты мужчина и откажись платить, есть у меня на первом этаже большая сводчатая зала, где они валяются все вместе, вперемежку на кучах соломы, а посреди залы каменная лохань с водой – «Большой камень», – пей сколько влезет. Но не завидуй им, милочка. Каждый день мрут они от гнилой лихорадки и других болезней. Да, а для женщин бесплатного жилья нет. У женщины всегда где-нибудь припрятаны денежки на всякий случай.

У меня не припрятаны, – прошептала Марион.

Тут улыбка сползла с губ тюремщика, будто улитка с переспелого плода, но он попытался на мгновение вернуть ее и спросил:

Может, тебе принесут?

Мне не принесут, – сказала Марион и заплакала.

Лицо тюремщика стало совсем равнодушным, и он прикрикнул:

– Перестань реветь! Я к слезам привычный, меня этим не разжалобишь.-Он вздохнул и сказал: – Что же, ничего не поделаешь. Отпустить тебя я не имею права, придется тебя куда-нибудь засунуть, тем более что места ты займешь немного. Но уж на солому и обед не рассчитывай. Эй, Гренгуар!

Но вместо слуги в дверь заглянула жена тюремщика и спросила:

– Она будет обедать?

– Нет у нее денег. Где Гренгуар?

Вошел слуга, здоровенный малый. Тюремщик вручил ему ключ и приказал:

– Отведешь ее в «Крапиву».

Слуга взял Марион за руку и увел ее. По дороге она спросила:

Что это – «Крапива»?

Женская тюрьма.

А почему «Крапива»?

А вот как станет тебя кусать всякая нечисть и все тело начнет зудеть и чесаться, тут ты сразу поймешь что да почему, перестанешь задавать глупые вопросы и только будешь кричать: «Ой!», да «Ой!», да «Ах, жжет!»

Они подошли к невысокой дверце. Гренгуар отомкнул замок и, подтолкнув Марион в спину, захлопнул за ней дверь.

В низкой сводчатой зале множество женщин сидели и лежали на полу так тесно, что и шагнуть между ними нельзя было из страха, что наступишь на кого-нибудь.

Несколько женщин обернулись и молча посмотрели на Марион, но из дальнего угла послышался голос:

Иди сюда. Здесь есть место.

Кто меня зовет? – спросила Марион.

Никто ей не ответил, и она осторожно пробралась туда, откуда послышался голос.

Действительно, здесь было место. В углу, прижавшись к стене, сидела старуха, такая тощая, хрупкая и серая, что казалась сотканной из паутины, и, будто наслоилась на ней многолетняя пыль, облекало ее ветхое серое платье, нагрудник, закрывавший шею и подбородок, и головной платок, из-под которого выбилась серая прядь волос. Но вокруг старухи пол был свободен, как будто все отодвинулись от нее как только могли подальше.

– Садись, – таким тонким, что, казалось, сейчас оборвется, голосом сказала старуха.

– Не садись! – крикнула какая-то женщина. – Не садись, не то быть беде!

Но Марион так устала, что ноги под ней сами подогнулись, и она села на грязный и липкий пол.

Старуха отщипнула пучок соломы от своей подстилки и протянула Марион:

– Возьми.

– Не бери! – крикнула женщина. – Лучше на голом полу, чем на ее соломе.

Влажный холод каменных плит проникал сквозь платье, и Марион взяла солому и, робко улыбаясь, шепнула:

– Спасибо вам, дорогая госпожа.

И снова эта женщина, которая уже дважды предупреждала Марион, визгливо засмеялась и крикнула:

– Вот так госпожа! Да знаешь ли ты, кто эта госпожа?

Загремел замок, отворилась дверь, появился слуга и позвал:

– Кто обедать, идемте за мной!

Многие женщины поднялись и пошли к двери. Одну за другой слуга выпустил их, и дверь снова закрылась.

И тотчас, словно по волшебству, в руках у всех остальных появились какие-то узелки, свертки, корзинки, горшочки и запахло сыром, чесноком, капустой и даже жареной рыбой. Старуха тоже порылась в своей подстилке и вынула оттуда завернутый в тряпку мятый и сплюснутый пирог.

Вид и запах всей этой еды оказался выше сил Марион. Она судорожно проглотила слюну, уставилась на пирог, опять глотнула и, застыдившись, отвернулась.

Но старуха, видно, следила за ней и все поняла, потому что она разломила пирог и половину протянула Марион:

Ешь.

Не ешь! – закричала женщина. – Не ешь! А съешь, так подавишься, отравишься и умрешь. – При этом она запихнула в рот большой кусок хлеба и поневоле замолкла.

Но Марион сейчас было безразлично, умрет она или нет, и если не поест, так все равно умрет с голоду. Кругом так сочно жевали, глотали и чавкали, что она откусила кусочек пирога.

В нем была начинка из курятины, толченого миндаля и душистых трав.

Женщина потянула носом, почуяла запах и увидела начинку. Ее лицо искривилось от злобы, и, потрясая кулаками, она закричала:

– Уу, проклятая отравительница, называешь ты себя старуха Ламур – любовь, а надо бы тебе называться Ламор – смерть. Скольких отравила ты, чтобы на их деньги покупать такие пироги? А ты, несчастная девчонка, знаешь ты, от кого приняла подачку? По ночам, когда светит ущербная луна, рвала она «милосердную траву» на лугу около отеля «Бурбон» и клала ее в шляпы тем, кто жаловался на головную боль. И не успевали ее жертвы дойти до дома, как головная боль прекращалась навсегда и ничто никогда уже у них не болело, потому что они падали мертвые у своего порога. И я не вру, и так оно и было, и мне говорила о том мать такого несчастного молодого человека. С вечера он жаловался, что перепил и теперь у него голова болит, а потом ушел неизвестно куда. А утром она вышла купить сыночку что-нибудь лакомое на завтрак, а он лежит подле входной двери, и уже окоченел, и дыханья в нем нет. А когда она взяла его шляпу, совершенно новую шляпу, и хотела отнести ее продать старьевщику, то увидела, что за тулью воткнута эта самая трава. И все это истинная правда, да разразит меня гром, если хоть словечко выдумала. Да эта проклятая ведьма еще не то делала. Лепила фигурки из воска и держала их над пламенем свечи, и когда воск таял, тот, кого изображала фигурка, тоже таял и умирал медленной смертью. И когда приходили к ней за любовным талисманом, она зашивала в ладанку прядь отрезанных волос и мох, собранный в пустынном месте, где была убита молодая девушка. Понятно, кто наденет такую ладанку, сразу охватит его жгучая любовь, да такая, что нельзя вынести ее жара, приходится помирать от любви. Мне одна женщина рассказывала, что купила она ладанку и повесила ее на шею. Но как почувствовала, что жжет, поскорей выкинула ее на пригорок Ханжей, за собором богоматери. Только тем и спаслась. Ты послушай меня, девочка, беги от этой колдуньи, беги, пока не поздно. Самое ее дыханье – яд! Выплюнь ее пирог! Выплюнь!

Но Марион, напуганная ее дикими криками, отодвигалась от нее все дальше, пока не очутилась совсем рядом со старухой, а та провела по ее щеке холодными пальцами и сказала:

– Не бойся. Я не сделаю тебе зла.