Текст книги "Набег"

Автор книги: Ольга Гурьян

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 8 страниц)

Глава XI
КНИГА

– Про что же мне вам рассказать? – спросил Макасим, сощурив глаза, покрасневшие от печного жара и ночных трудов. – По всей русской земле я колобком прокатился, надивился на всякие людские дела, разных человеческих слов наслышался. Но самое диво дивное, самую красоту распрекрасную ни глазами не видал, ни слухом не слыхал, а в книгах читал, что мудрецы писали…

– Разве ты умеешь читать, дедушка? – спросил Куземка.

А Василько подхватил:

– У нас только господин Глеб, да отец, да еще человека два читать и писать умеют. А из женщин одна госпожа Любаша свое имя написать может. И книг ни у кого нету, и слыхал я, что они всего на свете дороже.

– Это правда, что книги дороги, все же их купить можно, а то и самому переписать. В городах многие умеют читать: и бояре, и купцы, и ремесленные люди. В Киеве две школы есть для знатных людей и детей поповских. В Новгороде девчонки и те грамоту знают. А книги и верно дороги. Но у меня книга есть…

– Покажи!

Макасим мгновение колебался, потом прошел в горницу. Слышно было, как щелкнул там замок и, откинувшись, ударилась о стену тяжелая крышка сундука. Макасим снова вошел, обеими руками неся завернутую в шелковый лоскут книгу, и остановился. Василько рукавом вытер столешницу. Макасим положил книгу на стол и развернул лоскут.

Листы пергамента были сшиты толстыми нитями на кожаных ремнях, и так прекрасно переплетались эти нити, то выступая над ремнями, то скрываясь под ними, что образовывали узор. С двух сторон ремни были пропущены в деревянные доски, обтянутые кожей и по углам украшенные серебряными пластинками с выбитыми на них крылатыми зверями-грифонами.

– Как же она тебе досталась? – спросил Василько, не смея притронуться к книге.

– Всю ее я сам сделал своими руками.

– О-о! – прошептал Милонег.

А Куземка схватил Макасима за рукав и, дергая его и жарко дыша, просил:

– Расскажи, расскажи нам про это!

– По двенадцатому году остался я сиротой. Подобрал меня печорский монах, и стал я ему за кусок хлеба служить. Воду и дрова носил в гору и что придется еще делал. А монах этот дни и ночи переписывал книги. Он пишет, а я нити пряду для переплета. Ночь длинная. В светильнике масло трещит. Сон разбирает. А мой монашек, чтобы не заснуть, вслух бормочет, что пишет. Много я тогда узнал и на всю жизнь запомнил. И про солнце со звездами, и про море-океан, и про Троянскую войну, и про разных животных. Только та беда, что монашек мой лишь под утро вслух читал, а остальное время писал молча. Оттого-то я ночное его писанье наизусть знал, а дневного не знал. А может, оно того важней было. Да и он частенько на полуслове останавливался. Пристал я к нему: обучи да обучи меня, я тебе отслужу. А когда я научился лучше его писать, а он от старости стал немощен, я за него пять лет книги переписывал. Он же меня и переплетать обучил. Захотелось мне в одну книгу всю мудрость переписать, чтоб всегда она была при мне, а пергамента не было. Мой старик мне перед смертью и пергамент подарил, а я еще три года в монастыре жил и свой изборник составил…

– А как же ты златокузнецом стал? – спросил Куземка.

– А уж после, голубчик мой. Кем я только не был – и швец, и жнец, и в дуду игрец. Это уж после было, когда я из монастыря убежал.

Он бережно открыл книгу, и мальчики увидели диво дивное, красоту неописанную.

Во всю страницу лазурью, киноварью и золотом был нарисован храм. Тринадцать глав вздымалось ступенями все выше и выше. Вокруг всего храма птицы летали, а внизу, в открытых вратах, стояли мудрецы. У них были узкие парчовые одежды и большие, не по росту, головы с длинными бородами. А вокруг стен храма и башен росли травы, закручивались завитками по своду над вратами, а в завитках – цветы и меж ними вьющиеся ветви.

– Это киевская София, – пояснил Макасим. – София – значит мудрость. А средь мудрецов я и моего монашка изобразил за то, что был он мой первый учитель.

– Он таков и есть, этот храм – киевская София? – спросил Куземка.

– Во сто крат он краше, да не сумел я в точности изобразить, а делал по своему слабому уменью.

Макасим перевернул страницу, и мальчики увидели в два столбца темно-бурые четырехугольные буквы. Макасим торжественно прочел:

– «Подобны суть книги глубине морской, ныряя в которую износят дорогой бисер».

Все вздохнули. Макасим снова прочел:

– «Се бо суть реки, напояющи вселенную».

И вдруг закрыл книгу и бережно стал завертывать в посекшийся по складкам шелковый лоскут.

Василько, будто очнувшись от сна, потер глаза и спросил:

– Что ты?

– Темнеет уж, – ответил Макасим. – Бляшку заливать время, а вам пора по домам.

– Макасим, мы тебе поможем – так-то скорей будет.

Мальчики раздули огонь в горне. Василько сдвигал и раздвигал мехи, чтобы жарче горело. Куземка плавил в тигельке серебро. Макасим прикрыл форму каменной плиткой, обвязал проволокой, чтоб не сдвинулось, поставил форму на попа и залил в воронку серебро.

– Своей тяжестью вниз опустится серебро, весь узор заполнит – хорошо будет, – сказал он.

Маленький кирпичик на полу у горна весь изнутри светился красным жаром. Над ним поднялось облачко пара. Потом стало темнеть и гаснуть.

– Вот и залили, – сказал Куземка. А Василько тихонько попросил:

– Дедушка, ни в одном глазку спать не хочется. Пока бляшка стынет, расскажи, что в твоей книге написано.

И Макасим, присев на скамью и свесив усталые руки меж колен, начал рассказывать о том, что в книге его говорилось о мироздании, что земля наша плоская и вокруг обтекает ее океан. А за океаном во все стороны тянется твердая земля, куда люди не могут добраться, хотя некогда там и жили. А на крайних пределах недостижимой земли со всех сторон стена вздымается и, закругляясь вверху, образует небосвод. И в этом твердом небе, в небесной тверди, как лампада, подвешено солнце, и оно в восемь раз меньше земли. А ниже и выше солнца в семи небесах хрустальные светильники звезд висят.

И еще в той книге говорилось о разных зверях – о слоне, льве, пеликане, пантере, обезьяне и черепахе. О том, как пеликан оживляет своих птенцов тем, что, расклевав себе грудь, орошает их своей кровью; как феникс, прожив пятьсот лет, сгорает на благовонном костре и из огня вновь выходит живым и юным; и как лев, когда спит, то очи его бодрствуют.

И еще говорилось о человеке: что тело его создано из земли, кости – от камня, кровь – от моря, очи – от солнца, мысль – от облака, дух – от ветра, тепло – от огня.

И тут Макасим замолчал, потянулся и сказал:

– Бляшка-то до утра не остынет. Рано ее из формы вынимать. Спать не пора ли?

И тогда Василько с Куземкой простились и пошли домой.

Было совсем уже темно. Вдруг мальчики увидели, что на западной башне вспыхнул свет, будто кто-то зажег фонарь. Потом этот свет спустился вниз, мелькнул в окнах верхней клети, вышел из двери Василькова жилища и двинулся к воротам. В воротах открылась калитка, вновь закрылась, и свет исчез.

– Что это? – шепнул Куземка.

– Не знаю. Что-то случилось. Что-то страшное. Скорей бежим домой!

И они поспешно расстались.

Глава XII
ГОЛОСНИКИ

Этой ночью юноша Иванко, ходивший дозором по наружному валу, устал и сел, прислонившись головой к земляной насыпи. Вдруг услышал он под собой глухой гул. Испуганный, он вскочил и оглянулся.

Полная луна заливала степь серебряным светом. Ни одно облачко не пробегало по небу, ни одна тень на земле не дрогнула. Свет был так ярок, что виден был каждый колос пшеницы в поле, каждый стебелек ковыля в степи. Ничто не шевелилось, не шумело.

Иванко снова нагнулся к валу и еще явственнее услышал гул. Казалось, земля, мерно вздрагивая, глухо дышала.

«Наваждение, – подумал Иванко, – нечистая сила играет».

Он достал из-за пазухи круглую иконку, где с изнанки были изображены четырнадцать змей с семью головами, свившимися узлом. Такая иконка называлась змеевиком и помогала во всякой беде. Однако гул становился громче, будто дальние раскаты грома над степью грохотали. Тогда Иванко схватил рог, висевший на перевязи на его груди, и поднес его к губам. Но снова опустил, не посмел в него затрубить.

Уже долгие годы никто не сторожил наружный вал, а Иванко в дозорных не бывал, он служил у господина Глеба конюхом. Но накануне вечером господин, на вал его посылая, дал ему рог и велел трубить, если услышит или увидит что-нибудь необычное, а чего опасаться, не объяснил. Иванко не знал, был ли гул по ночам необычен или всегдашен и не померещилось ли ему.

Он прошел несколько шагов и снова нагнулся к валу. Теперь ему показалось, что он слышит скрип, будто деревянные колеса тяжелые повозки везут по степи. Не то звенело у него в ушах, и кровь, приливая к опущенной голове, тяжело била в виски, не то в самом деле слышал он бряцанье железа, глухие мерные удары, будто хлеб молотили цепом. Там где-то – а где, не мог он понять – скакали всадники, тяжело груженный двигался обоз и топот ног колебал землю. Иванко затрубил в рог.

На башне сверкнули искры, кремень ударился об огниво – и загорелся смоляной факел. Это был тот свет, который снизу, с площади, увидели Василько с Куземкой. Через несколько минут распахнулась калитка в крепостных воротах, послышались шаги на мосту. Еще через мгновение Иванко увидел боярина и Микулу Бермятича. У обоих в руках были обнаженные мечи.

Испуганный Иванко поспешил рассказать, что ему померещилось:

– Приклоню голову – слышу. Подыму – ничего не слыхать.

Микула Бермятич, опершись ладонями о колени, нагнулся и долго слушал. Потом, выпрямившись, сказал:

– Гудит!

Господин Глеб, оттолкнув его, тоже послушал.

– Что же это? – сказал он. – И правда гудит.

– Глеб Ольгович, то половцы скачут! – воскликнул Микула. – Знаешь, в степи сойдешь с коня, приложишь ухо к земле – и если вдали кто скачет, то слышно, а с коня не слыхать.

– Это голосники, – сказал господин Глеб. – Помолчи, не мешай мне слушать.

– Что это – голосники?

– Замолчи. Это пустые кувшины.

Тут Иванко не выдержал, от страха лязгнул зубами. Если наваждение овладело боярином, неоткуда было ждать избавления. В отчаянии он взмолился:

– Господин, богом прошу, объясни мне, что это было?

– Это голосники, пустые кувшины. Строители закладывают их в своды храмов, чтобы звучней и звонче слышалось церковное пение. И в крепостные стены их замуровывают, чтобы усилить далекий звук. Столько лет прошло, я и позабыл, что и здесь они есть. Это голосники, больше нечему быть.

– Зачем это? – спросил Микула.

– Затем, что темной ночью или зимой, когда день короток и враг крадется подколодной змеей и глазами его не увидеть, стоит ему забряцать оружием, гикнуть на коня – голосники его выдадут. Глазом не видать, а слухом уж услышано: берегись!

– Это половцы! – повторил Микула. – Дикий парень о них предупреждал.

Он тоже приложил ухо к валу, и оба стали слушать. Иванко стоял рядом, дрожа от страха и любопытства.

– Значит, правда они идут на нас?

– Слышно слабо, они далеко.

– И не поймешь, куда движутся.

– Звук ровный – ни сильней, ни тише. Они не приближаются.

– Звук ровный, потому что их очень много. Они все проходят одним местом.

– Глеб Ольгович, а может быть, не так их много и они на одном месте толкутся, готовят ночлег? Не пойму я, никогда этих звуков не слыхивал…

– Смолкли. Мимо пронесло иль угомонились… Микула, ты останешься здесь. Если снова услышишь звук, тотчас мне донесешь. Если звук будет громче, труби в рог трижды, чтобы все услышали знак тревоги. Если будет тихо, значит минула нас беда.

Господин Глеб ушел. Микула остался, прильнув ухом к валу. Иванко тоже стал слушать в том месте, где земля еще была тепла от боярского уха. Небо предрассветно зазеленело, а звуки не повторялись. Легкий ветерок поднялся со степи. Микула вздрогнул и сказал:

– Днем припекает солнце, а утра уже зябкие.

– Я один послушаю. Чуть что – затрублю. Пойди погрейся, Микула Бермятич.

– И то пойду. На башне будто теплей, а тут место открытое. А ты слушай, Иванко, слушай здесь. Чуть что – труби… Ох, спина затекла…

Сколько Иванко ни слушал, звуки не повторились. Уже в присёлке запели жалейки и пастухи погнали стада на пастбище. Уже бабы прошли на поля с унылой песней и восходящее солнце заиграло на изогнутых серпах. Вот проснулся посад, и бабы, стуча ведрами, пошли за водой. Из открытых дверей землянок повалил черный дым от затопленных очагов. Застучали топоры, заскрипели, покачиваясь, тяжелые станки гончаров. В одной рубахе из землянки ложкаря вылетел его брат полоумный и запел нехорошую песню, пристукивая ложками, зажатыми в пальцах. Вслед за ним выскочил ложкарь, отнял ложки и увел брата вниз по ступенькам землянки. Вот на дороге показался коробейник. Он нес на спине большой короб и подпирался клюкой. Короб был так велик, что коробейника и не видно было, а казалось – короб сам идет о трех ногах. За ним следом выбежала из землянки женщина, что-то закричала и юркнула в соседнюю землянку. Коробейник взошел на мост и остановился у ворот детинца. Ворота открылись, и стайка женок, идущих по воду, высыпала оттуда. И над жилищами в детинце уже потянулись струйки дыма. А на гончарном конце посада, на склоне рва, гончары разжигали горны для обжига посуды и, словно муравьи, по двое тащили туда доски, уставленные сырыми горшками. Послышалось конское ржанье. По дороге ехал всадник, и на широких боках его лошади вздымались переметные, туго набитые сумы. Всадник проехал в ворота детинца. На посаде женщины забегали от соседки к соседке. Ребята заголосили. В детинце заплакал ребенок. По дороге один за другим проехало три воза с высокой поклажей. Деревянные колеса возов, вертясь, визжали. Сквозь рваную дерюгу покрышек сверкала белая соль. Волы ступили на мост и под крики возчиков двинулись к воротам детинца.

«Куда это они все едут? – подумал Иванко. – Со всех сторон едут. К чему бы это?» И вдруг вспомнил, что и прошлый год в это время в Райках был большой торг.

– Гости приехали! – закричал он.

На валу ему делать было нечего, голосники молчали. Ворота детинца были широко открыты. По дороге ручьем текли пешие и конные торговцы и покупатели. И Иванко тоже побежал к воротам.

– Гости приехали, как быть? – спросил Микула Бермятич. – Ворота настежь. Ломится в них жданный и незваный. Как быть, если нагрянут половцы?

– Все это ложь и напрасная тревога, – сердито ответил господин Глеб. – Налгал мальчишка, а мы, старые дурни, всполошились. Если б половцы готовили набег, давно бы здесь были. А нынешней ночью слушали мы, развесив уши, как мужики из Галича соль везут. Понапрасну тревожились.

– Глеб Ольгович, да откуда же ты знаешь, что понапрасну? Мужики из Галича, а половцы с Дону. Может статься, мы и тех и других слыхали?

– А может статься, ни тех, ни других. Шутишь, Микула? Разведчик вернулся, которого я в степь посылал, Овлур. Только что я спустился с вала, а он уже сидит у моей двери, дожидается.

– Что ж он разведал?

– А ты сам его расспроси.

Вошел Овлур, и господин Глеб, благожелательно взглянув на него, сказал:

– Повтори, что мне рассказывал.

Овлур нехотя, словно деревянный, повернулся к Микуле Бермятичу, заговорил:

– Я обшарил всю степь на день пути – нигде и следов-то половецких нету. Все тихо. Никто мне не повстречался, лишь гости с товарами из восточных земель. Я их расспросил, но и они с половцами не повстречались.

Однако же Микула Бермятич не был доволен рассказом.

– Ведь порешили на два дня пути высылать разведчика, а этот вернулся, когда и одни сутки еще не прошли.

– Господин, хоть бы неделю искал, ничего бы не нашел, – вяло возразил Овлур. – Ведь мне степь знакома. Следами да приметами, звуками да знаками все мне откроет. Издали чую я терпкий дым костров, крепкий запах коней, сладкий дух пара над кострами. Кабы шли на нас половцы, знал бы я про то еще в тот день, когда пришел сюда этот бродяга со лживыми вестями. А как почуял бы я половцев, тут же и пришел доложить о том господину и проник бы в горницу, кто бы у дверей ни стоял.

– Не пойму я, что ты говоришь. Кто стоял у двери?

Овлур вдруг поднял руку и приложил к своей щеке, будто все еще горела она от невыносимой обиды. Он медленно потирал щеку, будто пытаясь стереть пятно несмываемое, и щека все бледнела и бледнела, а глаза загорались ярой злобой. Опустив веки, Овлур сказал угрюмо:

– Никого у двери не было.

– Откуда ты знаешь? Значит, ты приходил? Значит, ты почуял половцев?

– Не приходил я. Нету половцев.

– Да что ты пристал к нему, Микула? – вмешался господин Глеб. – Не приходил он ко мне.

– А все же забирает меня сомнение, – сказал Микула. – Где же половцы?

– Где ж им быть! Где все эти годы были – за Доном.

– Так ли, господин?

– Микула, сам размысли. Кому больше веры – человеку, который вот уж двадцать лет мне предан, коего ни я, ни кто другой ни разу ничем не обидел, который всегда служил мне правдой и незачем и не за что ему меня обманывать, или бродяге, прибежавшему вчерашний день неизвестно откуда. Понапрасну мы тревожились. Лишнюю стражу снять. А мальчишку этого у Макасима отобрать и сечь на площади плетьми. Но помни, Микула, про водяные ворота. Какой это вор туда повадился? Ты все же доглядывай за ними хоть изредка.

Тут в горницу вбежала госпожа Любаша с головой непокрытой, закричала:

– Богатые гости на торг приехали!

Но, увидев Микулу и ковуя, от стыда прикрыла голову обеими руками и быстро вышла. Микула, поклонившись, тоже вышел.

На площади будто вихрь крутился. Пылища, волы мычат, молотки стучат. Пронзительными голосами ребятишки орут:

– Гости приехали! Гости приехали!

Часть вторая

Глава I
ТОРГ НА ПЛОЩАДИ

Никогда еще не было в Райках такого богатого торга. Не только местные купцы расторговаться рады были заготовленными изделиями и не одни окрестные смерды прибрели запастись нужным товаром. С разных сторон пришли коробейники – и не один, и не два, а много больше. И чего раньше ни разу не бывало – завернули богатые гости-купцы по дороге из Киева в иноземные края.

Не то чтобы гости боялись половцев. У каждого из них всегда рядом с весами был меч при бедре и нож на поясе. Многие и сами были не хуже разбойников: их грабили – и они при случае грабили. Но погоня за добычей – что игра в кости: сегодня по шею в золоте, а завтра гол, как сокол. Хорошо еще, если кости целы, а самого с веревкой на шее не угнали, чтобы продать в рабство на рынках Византии или Хорезма.

А в этот раз ехали гости богатые, люди пожилые, товары везли редкие, кони у них были тяжко гружены. Когда вечером на привале разложили они костер, прискакали на огонь купцы, ехавшие с юга. Были они на взмыленных конях, половина поклажи брошена, чтоб коням легче бежать. Купцы рассказали о том, как дорогой в степи натолкнулись они на погорелое место. Угли на пепелище еще тлели, и средь развалин лежали пронзённые стрелами тела немногих защитников этой отдаленной заставы. Еще подальше увидели они следы стойбища, заметались, забоялись кровавой встречи, вихрем унеслись от страшного места подалее. Ночевать купцы решили все вместе. На ночь выставили сторожей, а наутро расстались. Те, кто спешил в Киев, продолжали свой путь. Те, кто ехал из Киева, подумав да погадав, не решились на свое счастье надеяться, понадеялись на быстрые ноги. Не прямым путем пошли, а окольной дорогой. И завела их эта дорога прямо в Райки.

Словно грибы после дождичка, выросли на площади столы и палатки с товарами, и уже ходили среди них бойкие посадские женки, продавали в деревянных мисках хлебы, с медом и маком творенные, и жирные мясные пироги. Откуда ни возьмись, появились кувшины с медом и пивом, и уже кое-где слышались пьяные песни. Нищие и калеки собрались у ворот, и слепой гусляр, щипля пальцами струны, запел:

 
Восточная держава
Славного Киева-града.
Великий Владимир-князь
Имел у себя три сына…
 

Вдруг послышалось мяуканье, и кукареканье, и вой, и визг. То скоморохи бежали по дороге, били в бубны, стучали в медные тарелки, гудели в трубы. И один из них вертелся колесом, звеня бубенцами, а на другом была скрывавшая лицо личина – птичья голова с предлинным клювом, едва добежав до площади, стали скоморохи плясать, махая цветными платками, а птичья голова билась длинными палками с другим, в медвежьей шкуре.

Кузнец разложил на своем пороге все, что надобно смердам: серпы, и косы, и топоры, и чапельники-сковородники, и кочедыки, чем лапти плетут, ручки и обручи для деревянных ведер и железные оковки для лопат. Тому, кто купил бы такую оковку, надо было только надеть ее на деревянную лопату и закрепить железными полосками, и лопата готова. Медлительные смерды долго стояли, не решаясь подойти, приценясь, вновь отходили, а кузнечиха со страхом и завистью поглядывала на торговца, разложившего неподалеку ножи с прямыми и кривыми клинками, с узорчатым лезвием, с рукоятками резными из кости или гладкими деревянными. Каждый раз, когда смерд, ничего не купив, поворачивался к ножам, она теребила его за рукав и протягивала ему свои косы и серпы. И смерд, пощупав пальцем острое лезвие, садился наземь и начинал разуваться. Скидывал лапоть, разматывал онучи, из-под пятки вытаскивал завернутый в тряпицу заветный кусочек серебра и, вздыхая, отдавал его кузнечихе. Иные расплачивались беличьими шкурками. Один смерд приволок на спине мешок капусты и выменял его на косу. Богатство кузнечихи все росло.

Гончариха, будто наседка над цыплятами, сидела над горшками и корчагами и, бранясь с покупателями, все время одним глазом косилась на разложенные рядом глиняные игрушки – уточки-свистульки, уточки-брызгалки, кони с всадниками и женщины с ребятами. Игрушки были ярко раскрашены, покрыты поливой, и ребята жадно расхватывали их.

«Завидка мой баранчиков ловко лепил, – думала гончариха. – Его бы к этому делу приспособить, и я бы к будущему торгу игрушек наготовила. Да нет, где ему! Одну-две слепит, а заставь его весь день работать – живо заскучает, перепортит товар. Где-то он, мой Завидушка? При живых-то родителях сиротинушка, голодный да бездомный. Где-то он бродит, отцом выгнанный? Взглянула бы на него единым глазком…»

И только успела она это подумать, как, откуда ни возьмись, очутился рядом с ней Завидка, такой тощий, оборванный да грязный, что материнское сердце слезами облилось.

– Завидушка! – крикнула гончариха и бросилась к нему.

В ту же минуту какой-то прохожий, ловко нанизав на все пять растопыренных пальцев по горшку, кинулся прочь. Гончариха вскрикнула и побежала за ним. Но вора и след простыл, а когда повернулась она, то и Завидка исчез. Так и не успела она сунуть ему ломоть хлеба, не успела сказать, чтобы приходил вечером к землянке, авось удастся его с отцом помирить.

Как ни хотела гончариха побежать искать сына, все же не решилась она доверить горшки соседней торговке, и хотя мысли ее все были о старшем сыне, но все же дома было еще семеро детей. Поэтому она до хрипоты торговалась с покупщиками, то вырывала у них горшки из рук, то совала свой товар в лицо какой-нибудь нерешительной бабе, клялась, кричала и уговаривала.

Наконец ей удалось расторговаться. Выручка, против ожидания, оказалась много больше, и, пересчитывая ее, гончариха подумала, что, пожалуй, могла бы она раз в жизни позволить себе небольшую радость. С давних лет мечтала она о розовом шиферном пряслице, а у самой весь век были лишь глиняные, и гончариха пошла меж рядов в поисках пряслица. Столько было кругом удивительных и желанных вещей, что все заботы из ее головы вылетели, и даже о Завидке позабыла она ненадолго.

На шесте висели сапоги. «Эх, гончару бы такие! Весь век в лаптях ходит». На столе стояли кубки из толстого стекла с налепленными на них стеклянными же жгутами и валиками. «Из такой бы скляницы меду пригубить, и вкус бы иной, да где мне! Это княгиням да боярыням из таких пить! А я из глиняного ковша напьюсь, ништо мне».

Но мимо коробейника, торговавшего гребнями, не сумела она пройти, остановилась как зачарованная. Тут были гребни с высокой спинкой, и на них были процарапаны глазки, простые и двойные, или чешуйки, а на самом верху стояли, поднявшись на задние лапы, два медведя и смотрели друг на друга. Тут были и складные гребни, которые убирались в костяные изукрашенные ножны, и гребни, у которых с одной стороны были зубья редкие, а с другой – частые.

А коробейник заливался соловьем, расхваливая свой товар:

– Эй, девицы-красавицы, расчешите русые косы моими гребешками! У кого по плечи были косы – до пояса вырастут. У кого по пояс – до самой земли протянутся…

Какая-то девушка, выступив вперед, сказала:

– А ты бы, гостебничек молодой, подарил нам по гребешку. Мы бы волосы чесали да тебя поминали.

– И без подарков вспомните да пожалеете, зачем вовремя не купили гребешки, а вторых таких вам вовек не купить.

Гончариха смотрела, как какой-то молодец купил гребень, украшенный конскими головами, и, усмехаясь, повесил его на пояс. Потом другой, почесав копну своих волос, тоже купил гребешок, попроще.

– А вот гребень! – кричал коробейник. – Какая работа! Искусники старались, пилой зубья пилили, зубья ровные да гладкие, не зацепят, не дернут волосок. Проведешь гребнем разок по волосам – посыплется золото, другой раз проведешь – покатятся дорогие каменья. Кому гребешок?

Тут гончариха выступила вперед, не удержалась и приценилась. Коробейник тотчас повернулся к ней:

– Матушка-княгинюшка, недорого возьму.

– Да не княгиня я, – робко ответила она, – а Гончарова жена.

– А пригожая такая да дородная – я подумал, не боярская ли ключница. – И назвал цену.

– Ах ты разбойник, лихой человек! – завопила гончариха. – Грабитель ты! Хуже грабителя! Да как ты посмел такую цену сказать! Как у тебя язык-то повернулся! Мне год работать – столько не нажить…

– Проходи, лапотница! Не про тебя мои гребни, – закричал, обозлившись, коробейник, и, отвернувшись, снова стал выкликать: – А кому пуговицы костяные! Круглые и гладкие, резные и точеные. Рукоятки для. ножей!..

Тут опять померещилось гончарихе, что вдали мелькнул Завидка. Тотчас перестала она браниться, бросилась к сыну, но ее снова оттерли, и снова он куда-то скрылся. Дюжий парень чуть не сбил ее с ног, и тут она носом к носу столкнулась с кузнечихой. Та держала в руке шиферное пряслице.

– Глянь-ка, и имя мое на нем начертано: Олены прясло, – похвасталась кузнечиха.

Но гончариха, отвернувшись, ответила:

– У меня дома сколько хочешь пряслиц. Я ищу, где бы соли достать. Чем пряслица покупать, я лучше мужу щи посолю. Соленые-то они слаще.

А сама думала: «Жила я без розовых пряслиц – и дальше проживу. А отведает гончар соленых щей – подобреет, сам с Завидкой мириться захочет».