Текст книги "Набег"

Автор книги: Ольга Гурьян

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 8 страниц)

Глава VIII
БЕЗ ИМЕНИ

– Как тебя зовут? – спросил господин Глеб.

– Имя нету, – хриплым голосом, медленно и будто вспоминая русские звуки, ответил подросток. – Имя забыл.

– Собака и та свое имя знает, – сурово сказал господин Глеб. – Как же ты-то позабыл?

– Давно было. Семь лет. Или десять. Я тогда не умел считать. Украли меня. Именем не звали. Кликали: тце, тце… еще собака, киянин. Киев.

– Как же ты попал сюда?

– Я шел.

Василько не удержался, фыркнул. Господин Глеб строго глянул на него. Василько смутился и, едва удерживая смех, объяснил:

– Шел, говорит. Это птица летает, а человек, известно, идет.

– А ну-ка, помолчи, – сказал господин Глеб. – А ты говори. Не бойся. Говори, не торопись, вспоминай, а я слушать буду.

Подросток сжал руки, будто вспоминать было тяжкий труд, и заговорил:

– Я бежал… один раз… еще один раз. Маленький был, куда убежишь! Степь… Есть захотел… – Он замолчал, будто увидел себя малюткой, потерянным в высоких ковылях, а вдали – дым костров. – Нагайкой побили, за ногу веревкой привязали к колышку. Больше не бегал. Понимать стал. Куда побежишь? Степь… Весной вдруг говорят: «Идем Русь, Киев, добыча, много». Ох, хорошо! Киев буду, отца найду, отец Киев – киянин… – Глаза у него засверкали, рот приоткрылся, обнажив острые редкие зубы. И сразу лицо погасло, и он выкрикнул: – Нет, не хорошо! Приду Киев – отец скажет: «С кем пришел? Что ищешь? Убивать, грабить? С врагами пришел – сам враг, не сын мне, не русский, нет!» Нельзя с ними идти, одному надо. Я звезды смотрел – каждый вечер, какие звезды в небе, куда кони идут. Понял звезды, дорогу понял, путь, ночью ушел. Один, не с врагом, один. Вот пришел. Говорю тебе: степь на Русь идет, много, большая сила. Сколько травы – столько коней, сколько звезд – столько людей…

– Ты давно ушел от них?

– Пять дней и еще три. – Он показал пальцами.

– Зачем ты врешь? – крикнул господин Глеб. – Ты пеший, они верхами. Если бы вправду они шли сюда, раньше тебя здесь были бы.

– Шли сюда. Они шли Русь. Сюда, по звездам. А куда ушли, я не знаю. Они как… как саранча. Ветер подует – принесет саранчу, ветер подует – и нет ее. А все же придут, придут. Летом в степи кружат, кружат, дороги нет, туда скачут, сюда. А зима пришла, они пришли на стойбище, где прошлой зимой были. Я не знаю, где они кружат, но они сказали – идут сюда. Они идут.

Он замолчал, а господин Глеб смотрел на него и думал: «Лжет или говорит правду? Русская речь ему трудна, и лицо не русское. Но и подобные лица я встречал на Руси, и язык он мог позабыть в плену. Быть может, он говорит правду. Но возможно, что он лазутчик, подосланный врагами. Что высмотреть он успел и торопится донести своим хозяевам? Возможно, что он просто бродяга и вор, никогда не видевший половцев и придумавший эту сказку, чтобы легче было воровать. А если и в самом деле русский он, сын честного отца, пленник, ушедший из плена? Как быть?»

– Эту ночь запру тебя в сарае, – сказал он вслух.

– Отпусти меня! – сказал подросток, сжимая кулаки. Опять вздернулась губа, показав острые зубы.

– Не могу тебя отпустить, пока наверное не узнаю, зачем ты приходил. Через несколько дней все вызнаем. Пока придется тебе пожить здесь.

Он позвал слугу, чтобы приказать отвести паренька в сарай и запереть его там, но еще раз взглянул и увидел страшную худобу, пыль и грязь на темной коже, злой и жалкий оскал голодного рта и вдруг передумал.

– Иванко, – сказал он слуге, – этих двух огольцов проводи. А этого отведи на кухню. Дашь ему подстилку, на чем спать, и остатки ужина, что люди ели. И пошли кого-нибудь за Микулой Бермятичем и другими, с кем всегда совет держу. Скажи, чтобы шли скорей.

Полночи просидел господин Глеб с дружинниками своими, совет держал. Выслушав внимательно рассказ боярина, первый Микула Бермятич ударил кулаком по столу и сказал:

– Лазутчик он! И правду говорит, да не всю. Половцы идут, надо к тому готовиться, а когда здесь будут, неизвестно. Быть может, притаились за полдня пути, ждут, чтобы он вернулся, доложил, крепка ли охрана детинца, много ль воинов, сколько у нас припасу и сколько выходов. Надо выслать разведчиков, узнать, близко ли они. А мы будем ждать незваных гостей, приготовим им кровавый пир, угощеньице.

– Храбер Микула Бермятич, да некстати, – возразил киевлянин Ярополк. – Не затем мы здесь стоим, чтобы удаль свою показывать, мериться с врагом силами – чей меч острей да булава тяжелей. А затем мы здесь поставлены, чтобы Киеву заслоном быть, удержать врага, сколько хватит сил и терпенья наших. Разведчиков слать надо, а самим готовиться к осаде. Ни одного человека без спросу из детинца не пускать. Припасы заготовить. На восточной башне дозор у нас не ходит. Не высока башня, далеко с нее не видать, а оттуда хорошо следить за рекой, за переправами и за нашими водяными воротами. Как пойдем за водой на реку, засады бы не опасаться.

– А долго ли в осаде отсиживаться будем? – спросил Братила, новгородец. – Всех нас в детинце двадцать два воина, да дворни наберется столько ж. А половцев прискачут сотни, а то и тыщи. Долго ль мы их удержать сможем? Всех нас перебьют, а пользы Киеву не будет. Надо посылать гонцов за помощью в соседние детинцы. Недаром великий князь не одних нас здесь поставил, а будто цепью всю степь огородил, чтоб одно звено за другое держалось. Одно порвется – распадется вся цепь, и враг прорвется на Киев. Пусть во всех детинцах ждут половцев, готовятся к защите, а кому придет кровавая нужда, пусть разожжет огонь на башне. Другие увидят – на помощь поспешат.

– Надо выставить дозор на внешнем валу, – сказал Микула Бермятич. – С западной башни далеко видно, с внешнего вала ближе слышно.

– Людей у нас мало. Надо бы мечи достать из кладовых, раздать посадским на всякий случай… – сказал Ярополк Степанович.

– Этого нельзя, – перебил господин Глеб. – Посадским раздадим мечи – как бы они их против нас не оборотили. Братила в рост давал им деньги, и Микула тоже давал, и другие воины давали тоже. Посадские у нас в долгу как в шелку, почесть на нас одних и работают. Как бы они не обрадовались, что мечами, а не серебром рассчитаться смогут. Оружия посадским не дам.

– Да разве ж они не русские люди? – возразил Ярополк Степанович. – Разве не одна у нас родина, не один язык? Разве не в одной земле наши предки погребены? Не может того быть, чтобы своих предали.

– Может не может, а как бы не случилось, – сказал Братила. – Посадские и впрямь на нас зверем смотрят. Да и в присёлках смерды все закабалены. Земля наша, а за землю и труд их наш. По весне и лошадь им даем, плуг, и семена, а осенью весь урожай в наши закрома ссыпают. Нельзя им, голодным, оружие давать.

– А мечи бы наточить надобно, – сказал Микула Бермятич. – Не поела ли их ржа в ножнах? И кольчуги, в кладовых лежа, не порвались ли? Шеломы ли не потускнели? Стрелы-то у нас в колчанах охотничьи, а боевых и вовсе нет.

– Разведчиков в степь, гонцов к соседям послать тотчас, – решил господин Глеб. – Разъезды послать за два дня пути, а гонцы кто завтра днем, а кто к вечеру успеют вернуться домой. Стражу с нынешней ночи удвоить. Одного послать дозором на внешний вал. На восточную башню стража – с завтрашнего дня. Оружие проверить и наточить. Хотя бы часть урожая убрать раньше времени. С утра собрать сколько можно в детинце припасов. Всё ли?

– Будто и всё, – ответил Братило. – А главней всего – никому зря про то языком не болтать. А то как бы посадские с присёлковыми, не дожидаючись половцев, нам кровавое пированьице не учинили.

Глава IX
МИЛОНЕГ

Все утро господин Глеб с Микулой Бермятичем осматривали укрепления. Земляные валы, насыпанные на деревянных клетях, были крепки и прочны, но боярин, вздохнув, сказал:

– А помнишь, Микула, как отроками жили мы в Новгороде Великом? Там стены все из известняковых плит. Богат Новгород, каменным поясом опоясался.

– И Новгород богат, и известняк там дешев, – ответил Микула Бермятич. – Кабы у нас столько камня, и мы бы не хуже стены сложили. Да напрасно кручинишься, Глеб Ольгович: наши валы не худые, выдержат осаду. И в Киеве стены земляные, так же, как наши, строены: внутри клети, поверх земля.

– В Киеве ограда выше человечьего роста, а у нас – по плечи.

– Стрелять сподручней.

У водяных ворот господин Глеб остановился и спросил:

– Давно ты замок отпирал?

– И не помню когда.

– Отопри!

Они прошли до конца хода, и господин Глеб снова спросил:

– Давно ты засов поднимал?

– Не помню, – ответил Микула.

– А кто ж с запора и с засова ржавчину сбил и маслом их смазал?

– Некому, – побледнев, ответил Микула. – Ключ всегда при мне. С нательным крестом на шнуре ношу, в бане не снимаю. Чудо это!

– Чудо ли? – сказал господин Глеб. – Уж больно на людское дело похоже. Не измена ли? С тебя, с пьяного, ключ сняли и изготовили новый, а ты и не заметил. Пьешь не в меру.

– Господин, и ты пьешь. Руси есть веселие пити, – возразил Микула.

Боярин ничего не ответил, только метнул на него грозный взгляд. Когда они вновь вышли из подземного хода, он приказал:

– В ночь поставишь на восточной башне верного человека. Ничего, что башня низка, из нее водяные ворота хорошо видны. И чтобы никто о том не знал. Кого с ключом поймаю, голову велю отрубить.

– Кроме себя, теперь никому не верю, – сказал Микула. – Дозволь, я ночью на этой башне дозором стану. На западной без меня сторожей хватит.

– Быть по сему, – согласился господин Глеб. – А увидишь изменника – стреляй в него из лука, как бы не убежал. Через эти ворота нам за водой ходить, а враг сквозь них проберется в крепость. Кого бы у ворот ни застал – не щади.

У главных ворот в детинец господин Глеб сказал:

– Разве это ворота? Одна им защита – стрельцы с боков, со стены, и позади, из западной башни. В Киеве в Золотых воротах пролет высокий, а в нем помост над самыми створами. С этого помоста не только стрелой достанешь врага, но и прямо на голову можно ему камни кидать и кипяток лить. Топорами рубить сверху можно. Да и стрелять вниз сподручней – не то что сбоку. И ворота каменные и такой глубины, что целое войско в них сражаться может.

– Что же тужить, Глеб Ольгович, – ответил Микула. – У нас войска нету, нам такие большие ворота и не защитить. А что они из дерева срублены, так и в каменных воротах створы тоже деревянные и поджечь их и вырубить можно.

– Ноет мое сердце, – сказал господин Глеб. – В этих воротах моя погибель.

Но как только отошли от ворот, он встряхнул головой и сказал:

– Помнишь, Микула, на наших глазах детинец строили. Хорошо строили, на совесть. Нигде земля не осела, ни одно бревнышко не подгнило. А ведь всю жизнь в нем прожили.

– Хорошо строили, – сказал Микула. – Народ строил, свою землю оборонять… Эх, Глеб Ольгович, молоды мы были, молодцы!

– Я и сейчас молодец, – сказал господин Глеб и погладил свою белую по пояс бороду. – Я любого молодого поборю… Ну, прощай. Про ключ не забудь, помни!

Когда боярин вернулся домой, то застал госпожу Любашу в слезах, Георгия с завязанным глазом и всех домочадцев в волнении и скорби.

Ночью половецкий пленник спал спокойно на брошенной ему старой медвежьей шкуре, но утром отказался сесть за стол со слугами – он-де человек свободный и с холопами садиться ему зазорно. Они посмеялись, поели и встали от стола, а он после этого сел один и, сверкая глазищами, грыз сухие корки. Затем велела ему стряпуха ощипать птицу к обеду. Но он закричал, что не для того бежал из плена, чтобы быть рабом на поварне, что если он снова в плену, то снова убежит, а если он заложник, пусть обращаются с ним как должно. Стряпуха, женщина сильная и дородная, дала ему подзатыльник и сказала, что это и есть должное обращение. Тогда, разъярившись, схватил он гуся за длинную шею и стал махать им, как палицей. Георгия Глебовича, прибежавшего на шум, ударил он этим гусем по голове, а теперь лежит связанный на полу кухни и извивается, будто червь, стараясь разорвать свои путы.

Господин Глеб, выслушав эти рассказы, сам пошел на кухню и попытался было уговорить его, но дикий подросток плевался и бился так, что и подойти к нему было невозможно.

В это время пришел Макасим – златокузнец. За ним с утра еще было послано – не возьмется ли починить боярскую кольчугу. В Райках оружейника не было, а Макасим был опытен во всякой тонкой работе по меди, железу и серебру. Он долго осматривал кольчугу, близко поднося ее к красным глазам, будто нюхая похожим на сливу носом. Толстыми пальцами прощупал каждое кольцо. Господин Глеб нетерпеливо следил за ним, морщась от долетавших из кухни криков. Наконец Макасим взялся починить кольчугу. Тогда госпожа Любаша принесла пояс с нашитыми на нем бляшками. Одна бляшка отпоролась и затерялась.

– Не до поясов сейчас, – сказал господин Глеб.

– Почему? – спросила она.

– Ах, все едино! – сказал он и махнул рукой. Макасим взялся отлить новую бляшку, но попросил другую на образец. Служанка принесла железные ножницы отпороть бляшку и спросила Макасима, не возьмется ли он отлить ей запястья, чтобы могла она подхватить рукава у кисти. У ней-де нет, тесемками подвязывает. Господин Глеб отвернулся и застучал по столу пальцами. Но Макасим ответил, что запястья у него есть готовые, впрок работал. Есть и литые, есть из широкой пластины с давленым узором, есть и витые из проволоки, но те будут дороже. Служанка попросила подешевле, литой, но чтоб был совсем как из проволоки свитый. Макасим сказал, что и такие есть. Он уже свернул кольчугу, завязал бляшку в тряпицу, чтобы не потерять, обещал все принести завтра и совсем собрался уходить, когда спросил, кто это так кричит. Ему объяснили. Тогда он предложил взять с собой и дикого парня.

– Как же ты его возьмешь? – спросила госпожа Любаша. – Велеть, что ли, слугам отнести его к тебе?

– Не надо, – ответил Макасим, и один пошел на кухню.

Здесь он присел на пол около связанного пленника, подождал, пока тот прервал свой крик, и сказал:

– Хочешь пойти со мной? Я старик и одинокий, мне с тобой веселей будет. Пойдешь, что ли?

Подросток посмотрел на него и сказал:

– Хочу.

Макасим его развязал, и он пошел за ним, кроткий, как овечка.

Едва вышли они на площадь, как отовсюду набежали любопытные ребята. Кто посмелей – хватали руками, кто потрусливей – издалека издевались. Откуда-то полетел ком грязи и попал в Макасима. Какой-то бродячий щенок дерзко лаял.

– Эй, ребята, – крикнул Макасим, – у меня есть стружка железная и медная, всякие обрезки! Никому не надо?

– Надо! – послышались голоса. – Мне дай, деду!

– Вот подмету горницу, соберу все в кучу. Только на всех у меня не хватит, а одному полная горсть будет. Кому дать?

– Мне! Мне! Мне!

Ребята обступили Макасима. Щенок, подпрыгнув, лизнул ему руку.

– Да не хватит на всех, одному только! А вот послушайте: кто сейчас первый к себе добежит, тот к вечеру приходи. Полный карман насыплю.

Тотчас площадь опустела, и только один паренек с кудрявой головенкой и в рваной рубашке потянул Макасима за штаны и сказал:

– Дедушка, а мне далеко бежать, до самого посада. Не поспею я. Им-то всем близко. Они скоро поспеют.

– Ну, значит, ихнее счастье такое, – ответил Макасим и, порывшись в кармане, вытащил оттуда большой кованый гвоздь. – Бери, что ли.

Парнишка схватил гвоздь обеими руками и убежал.

– Как же мне звать тебя? – спросил Макасим. – Христианское имя свое ты, говоришь, позабыл, а в другой раз крестить не положено. Дам я тебе имя, как в старину давали, какое полюбится. Назову тебя Милонег. Хочешь ли?

– Зови, – ответил Милонег.

Глава X
ЗЛАТОКУЗНЕЦ

Придя домой, Макасим тотчас прошел на кухню, где была у него мастерская. Кольчугу он положил на стол и сказал Милонегу:

– Ты, Милонегушка, небось не ел еще? Достань в печке горшок со щами, с петухом щи, а меня уж прости, что с тобой не сяду. Я за работу примусь, не то к завтраму не поспеть.

Из-под стола он достал корзину с глиной, обрызнул водой, перемешал, все время вполголоса разговаривая сам с собой:

– Сперва бляшку заформуем, а то не высохнет форма вовремя. А глядишь, пока кольчугу будем чинить, она и высохнет, к вечеру ее зальем – и вся недолга. Щиток-то у меня где? Вот он, щиток…

Макасим положил деревянный щиток на стол, бляшку на щиток, огородил кругом деревянной рамкой, засыпал глиной и, чтобы плотней набилась, приминал глину деревянным пестом. Стучал пестом по глине и тихонько мурлыкал:

– Эх-да! Ух-да!

Прикрыл глину широкой ладонью, вместе со щитком перевернул в воздухе, снял щиток. На столе лежал кирпич с крепко вмятой в него бляшкой.

– Где же карасик мой? Вот он, карасик, за поясом. Плоской железной ложечкой, в самом деле похожей на рыбку карася, вырезал на ребре кирпича воронку, провел от нее бороздку до бляшки.

– Вот он и литник, металл в него заливать. Зальем серебро в литник – потечет ручейком по канавке, узор заполнит, бляшка отольется. – Он вынул бляшку из кирпича, узор отпечатался четко. – А теперь на бочок поставим у горна, пусть сохнет. От горна-то жаром пышет, на жару к вечеру высохнет.

Он бережно понес форму к печи, остановился около Милонега, посмотрел, как тот черпает щи из горшка деревянной ложкой, жалостно вздохнул:

– Ешь, ешь! Тощий-то какой, как обглоданный! Тут из горницы важной походкой вышла кошка-трехцветка и прыгнула на стол.

– Кошечка моя, красавица! – сказал Макасим. – Не простая кошурка – серебряная, серебро с чернью, с позолотою. – Нагнулся к ней и потерся лысым лбом о ее шерстку. – Мур, мур, мур!

Кошка потянулась передними лапами, задними и легла воротником на шею Макасиму. Милонег засмеялся.

– Куда же я проволоку положил? – забормотал Макасим. – Глаза мои, глаза… близко видят, а подальше нет. Проволока у меня была, целый свиток. Из нее хорошо делать заготовки для кольчужных колец – не ковать же каждый раз новую. Для того и держал. И потоньше проволока была, для заклепочек. Куда она подевалася? – И, задев рукой, рассыпал по полу целую связку медных перстней.

Кошка прыгнула за перстнем, а Милонег снял проволоку, висевшую на гвозде на видном месте. Макасим обрадовался.

– Вот, подожди, Милонегушка, отнесу работу – попрошу за то у госпожи Любаши целую трубку холста. А девка за запястья из того холста рубаху тебе сошьет и штаны. Ништо ей, запястья-то подороже будут ее шитья. А покамест дам я тебе свою одежду. – Он посмотрел на Милонега, как бы примеривая на нем свои штаны. – Широконько тебе будет. У меня-то брюхо как бочка, а у тебя как ладья. Ништо, денек-то походишь, а то в твоих русскому человеку ходить нехорошо. А не захочешь, так дома посидишь, мне поможешь.

– Я помогу, – сказал Милонег и снова сел.

– А вот сейчас и помоги. Разожги, милок, горн. Пока я проволоку порублю на куски, огонь, глядишь, разгорится. Холодную-то ее не согнешь кольцом, мы ее и нагреем. Вот спасибо тебе. Из каждого куска согнем мы с тобой по кольцу, а концы расплющим на бабке. Вот бабка… Чего ты смеешься? Наковаленка маленькая так зовется. А вот это пробойник. Мы им дырки пробьем на этих концах, чтобы было бы куда заклепочки вставить. А теперь, гляди, каждое кольцо сквозь четыре соседних проденем и заклепкой заклепаем. Теперь крепко будет. Не трудная работа, а кропотливая. Ведь в кольчуге колец тысяч десять, одно ослабеет – и пройдет смерть в узкое колечко, будто в широкие ворота. А мы ей путь закроем. Вот еще кольцо починки требует. Разогрей-ка, Милонегушка, еще проволоку. Щипцами держи, не обожгись…

Кто-то стукнул в окно. Макасим приподнял раму. За окном стояли двое парнишек.

– Дедушка, – заговорил один из них, – я его раньше прибежал домой, да он мне дружок, я с ним хочу поделиться. Давай стружку, дедушка, как обещал.

– Опоздал ты, голубчик мой, – вздыхая, ответил Макасим, – тут уже прибегал один. Я, говорит, раньше всех домой вернулся. Я с ним спорить не стал. Раз говорит – раньше всех, значит всех раньше. Я, как обещал, полны карманы стружки ему насыпал. И серебра обрезочек там был. Я уж не стал обратно брать. Мне для ребят ничего не жалко.

– Какой парнишка? Как его звать?

– Звать зовуткой, а кличут уткой. Не догадался я, красавец мой, спросить, как ему имечко. Говорит, раньше всех прибежал…

– Да какой он из себя?

– Обыкновенный, на тебя похож. И на дружка твоего тоже похож. Такой – рубаха холщовая, руки в цыпках…

– Руки у всех в цыпках, – хмуро заметил паренек. И оба дружка медленно пошли прочь. Макасим

опустил раму окна.

– Когда стружку давал? – спросил Милонег. – Я не видел.

– А я и не давал. Я стружку расплавлю, налью перстеньков. Я и не хотел давать, а обещал, чтобы нам с тобой без драки до дому дойти.

– Нехорошо, – сказал Милонег.

– Что же плохого? И мы с тобой целы, и стружка цела лежит. И ребята из-за нее не перессорятся. А вот что плохо: проволока у нас остыла последнее кольцо заклепать. Разогрей-ка ее, Милонегушка… Ну, теперь крепко. Хоть топором руби, выдержит. – Он отложил в сторону готовую кольчугу. – Теперь девке запястья.

И снова принялся искать во всех углах, рыться среди наваленных в беспорядке кусков меди и свинца, мотков разной проволоки, горшков и горшочков. По дороге попался ему небольшой кувшин, полный желтых и красных камешков.

– Я, Милонегушка, и бусы сверлю. Для того у меня и сверло есть, лучок. Я тетиву лучка обовью вокруг острой железки, начну лучком водить взад-вперед, будто смычком по гудку. Железка острием своим и просверлит в бусе дырочку. Морские это камушки – сердолики. И впрямь, как взглянешь, сердце ликует – уж так хороши. Глянь-ка вот, будто небо на зорьке, розовый. А этот туманный, будто облачко в закатных небесах. А этот темный, и белые полосы взлетят и спадут завитком, как осенняя волна морская… Да куда же запястья подевались? Не в этом ли горшке?

Однако горшок доверху был полон стеклянных браслетов.

– Я и браслеты делаю. Это товар самый дешевый, а ходко идет. Стекло-то хрупкое, бьется. Расколет баба браслет – тотчас за новым прибежит. Стекло мне привозят из Киева, я его расплавлю в тигельке и какой хочешь браслет вытяну – хочешь витой, хочешь гладкий. Почему мне стеклом не заниматься! Очаг есть, тигельки есть. Вот они, тигельки мои глиняные, для всего годятся. И медь плавить, и серебро, и стекло тоже можно. Вот тигелек плоский, будто чашка, вот горшочком. Вот кувшинчик с носиком, с ручкой. Из него хорошо разливать металл. Ручка-то подбитая. Кошка, негодница, хвостом задела, уронила. Я было хотел ее поучить – не прыгай, дура, куда не положено, да подумал: сам виноват, зачем на дороге поставил… Вот они, запястья, нашлись.

– Дедушка Макасим, здравствуй!

Василько вошел, быстрым взглядом мастерскую окинул, сел на скамье, заболтал ногами, затараторил:

– Дай, думаю, навещу дедушку – не надо ли ему по хозяйству помочь. Я бы раньше зашел, да отец не велел никуда отлучаться, едва вырвался. И Куземка сейчас придет… Да вот он, Куземка. Куземка, заходи.

– Здравствуй, дедушка Макасим. Дай, думаю, зайду – не надо ли помочь.

– Да откуда вы вдруг взялись, помощнички? – изумленно воскликнул Макасим. – До нынешнего вечера вас и пряником не заманишь, а тут вдруг сразу два набежало. А у меня уж свой помощник есть. Вот Милонег.

Мальчики искоса поглядели друг на друга.

– Ведь вы уже видались как будто? – спросил Макасим.

– Разве?… – протянул Василько и поднял брови. Но Куземка, улыбнувшись, ответил:

– Вчера весь день вместе в кустах просидели. Мы нарочно пришли посмотреть, как он тут живет.

– А раз так, садитесь, гости будете. А третий-то паренек с вами ходил? Паренек с ноготок, голова с горшок, руки-крюки, глазки-буравчики?

– Завидка? – сказал Василько и засмеялся хитрой дедушкиной присказке.

– Завидка? – спросил Макасим. – Имя-то какое хорошее… Песнопевец царь Давид в древние времена был. Где ж он, Завидка этот?

– Его отец из дому выгнал. Я его сам второй день нигде не найду.

– Найдется, – сказал Куземка неестественно равнодушным голосом. – Не иголка, не потеряется. Перестанет гончар гневаться, соскучится по сыну, он и найдется в недолгий срок.

– А раз в срок найдется, нечего его не вовремя вспоминать, – сказал Макасим, внимательно поглядев на Куземку. – А вы, милые, садитесь. Вот форма высохнет – заливать станем. А покамест поиграйте.

– Не маленькие мы играть, – сказал Василько. – Лучше, дедушка, расскажи нам что-нибудь.