Текст книги "Набег"

Автор книги: Ольга Гурьян

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 8 страниц)

Глава V
В КУЗНИЦЕ

Одной рукой кузнец придерживал клещами на наковальне неровный, губчатый ком железа – крицу, а другой он маленьким молотком постукивал то по крице, то по краю наковальни. И как бы в ответ на удары его молотка большой каменный молот, который обеими руками держал подручный, с грохотом опускался на то самое место, которое указал маленький молоток. Так они стучали, как бы перекликаясь, – легонькое, завлекательное постукиванье и громовый удар, от которого сыпались искры.

– Пустите, пустите! – кричали кожемякины ребята, пробиваясь сквозь толпу мальчишек, густой стеной теснившихся у дверей кузницы. – Пустите! Это наш топор куют. Может, мы еще успеем посмотреть, пока не доковали…

– А чего вы раньше не шли? – ворчали мальчишки, неохотно отодвигаясь в сторону.

– А мы кожи в чану мочили, нас отец не отпускал. Пустите, это нам куют, а не вам.

– А зачем вам топор, когда вы кожемяки? Вам ножи да скребки нужны, а топоры ни к чему.

– Без топора в хозяйстве – как без рук, – важно сказал гончаров Тишка, но, хитрющий, места не уступил, не подвинулся.

– Мужику топор – что бабе прялка, – поддерживая брата, пропищал гончаров Митька и лягнул напиравших кожемяк.

Те, обрадовавшись, что гончары им сочувствуют, притихли было. Но вскоре поняли обман, завопили отчаянными голосами:

– Да пустите же!.. – и выбились в первый ряд.

Кузнец клещами поворачивал крицу, подставляя ее то одной, то другой стороной под большой молот, и под грохот ударов бесформенная крица, уплотняясь, превращалась в длинный и плоский кусок железа.

Когда железо темнело и из желтого становилось вишнево-красным, кузнец совал его в горн, прямо в горящие угли, пока оно вновь раскалялось. А чтобы угли жарко горели, кузнечиха раздувала пламя мехами.

Мехи – две сердцевидные планки, соединенные собранной в складки кожей. Когда их раздвигают, воздух проходит внутрь мехов сквозь отверстия в верхней планке. Когда их сжимают, воздух выходит сквозь сопло – глиняную трубку на узком конце планок.

Кузнечиха усердно сдвигала и раздвигала мехи. На ее худых руках жилы потемнели и надулись. Но дело было ей непривычное, и воздух неровно поступал в горн. Кузнечиха видела, что муж гневен, и с тоской думала:

«Куда же девался Куземка? Отпросился после обеда на недолгое время, а уж небо посинело и ночь близка, а его нет. Не утонул ли в реке? Что с ним?»

Небо потемнело. Над восточной башней взошла звезда, и вторая загорелась прямо над площадью. Вдоль всего ряда жилищ замерцали сквозь окна лучины и светильники. Из открытых дверей матери звали своих детей:

– Иванушка, голубчик мой, иди ужинать!

– Аленка, где тебя носит? Каша остынет!

– Петруша, Петруша, беги скорей!

Толпа ребят в дверях кузницы поредела, остались лишь посадские. Матерям их было не докликаться – далеко, не слышно.

Кузнечиха раздувала пламя в горне. Холщовая рубаха на ее спине потемнела от пота. Отблески пламени сверкали на медных кольцах, спускавшихся с висков, искрились на стеклянных браслетах – черном витом с красной и желтой эмалью, гладком синем и прозрачно-голубом с желтой полосой.

– Ровней дуй! Не огонь варит железо, а дутье мешное!

Кузнечиха раздувала пламя, кузнец ковал топор. Когда железная полоса стала длинной и узкой, он присыпал ее песком, снова сунул в огонь, крикнул:

– Сильней дуй! – и вытащил сверкающую белым, нестерпимым жаром полосу.

Сбив приставший песок, кузнец согнул полосу пополам, вложил в сгиб железный вкладыш и крикнул подручному:

– Бей!

Каменный молот высоко взвился и ударил громово.

– Бей! Остынет железо, не сварится!

Под градом ударов оба конца железной полосы соединялись нераздельно.

Огромные тени кузнецов метались по потолку и стенам. Кузнечиха изнемогала, когда вдруг сильные ребячьи руки взяли из ее рук мехи.

– Куземка!

Огонь в горне сразу вспыхнул ярче. Непрерывно и ровно поступал в него воздух из сопла. Кузнечиха, шатаясь, отошла в сторону. Кто-то схватил ее за локоть жаркими влажными руками. Кузнечиха оглянулась. Около нее стояла Гончарова жена, запыхавшаяся, заплаканная, под низко надвинутым на лоб платком.

– Завидки моего здесь нету?

– Нету. Куземка только что вернулся.

– Ой, беда, горе мое! Последняя моя надежда была – не здесь ли он. Обыскалась я! Нигде нет. Выгнал его отец-то – иди, говорит, козу пасти, больше ни на что-де не годен. А он ушел, и по сию пору нету его. Гончар бранится: коза-де больно хороша, пропала-де коза. А у меня по парнишке сердце болит. Лядащенький он, а все свой, рожоный. Ох, куда же мне теперь бежать?

– Да подожди ты, сейчас кончат ковать. Может, Куземка и знает, куда они подевались.

– Голодного-то выгнал. С самого утра.

– Подожди.

Наступал самый решающий момент. Разведя узкой щелью конец топора, кузнец вставил в него полосу стали – жало, и подручный несколькими ударами наварил ее накрепко.

Тогда, выхватив из-за кожаного нагрудника коровий рог, кузнец, шепотом произнося непонятное заклинание, принялся тереть рогом еще не остывшее лезвие.

Все смотрели не дыша: подручный – у наковальни, опершись о каменный молот; Куземка – у горна, еще держа в руках мехи; кузнечиха с гончарихой – у стены; а в дверях кузницы – счастливые Кожемякины ребята и другие посадские мальчишки. Рог зачадил, затрещал, стал плавиться. Все замерли. Если потереть горячее железо коровьим рогом, не будет крепче этого топора, вовек не сломается.

Захватив клещами топор, кузнец опустил его в котел с кислыми щами. Щи забурлили, от них повалил пар.

Кузнец перевел дыхание и уже спокойно сказал:

– Давай ужинать, – и толкнул рукой висячий рукомойник.

– Завидка мой с утра не евши, – прошептала гончариха. – Выгнал его отец. И с козой, с гусями…

– Цел твой Завидка, и коза цела, – также шепотом ответил ей Куземка. – Цел и по горло сыт. Ты иди домой, он скоро придет. А сейчас ему некогда. Иди, не бойся, он придет.

И гончариха, всхлипывая, ушла, уводя с собой Тишку и Митьку.

Рукомойник – глиняная птица – закачался, закланялся, из клюва потекла вода. Кузнец подставил под свежую струю голову и руки. Утерся подолом рубахи и повторил:

– Ужинать давай!

Кузница одновременно была и кухней. Вокруг кузнечного горна на обмазанных глиной деревянных стенах висели клещи большие и малые, молотки, зубило, пробойник. Большой молот отдыхал, прислонившись к наковальне. На противоположной стене у кухонной печи расставлены были на полках глиняные горшки, миски и сковородки; в углу установлены были на стержне жерновки для помола зерна; тут же стояли деревянные, окованные железными обручами ведра и кадки. Здесь же был и обеденный стол и две лавки углом вдоль стен.

Кузнечиха вытаскивала ухватом из печи горшок пшенной каши, когда Куземка, нагнувшись к ее уху, шепнул:

– Выйди в горницу, я тебе словечко молвлю.

– Поешь сперва, – возразила она, но, взглянув ему в лицо, вдруг забеспокоилась, быстро поставила на стол кашу и кувшин с топленым молоком и вышла в соседнюю с кухней горницу.

Куземка вошел вслед за матерью и прикрыл за собой дверь. Кузнечиха повернулась, обеими руками схватила его за плечи, потрясла и быстро спросила:

– Ну, говори: какая беда стряслась?

– Какая беда? – ответил Куземка. – С чего ты?

– Испугал ты меня. Сама не пойму, чего испугалась. Как взглянула тебе в лицо – вижу, не то оно, что утром было. У меня сердце оборвалось. Говори, чего тебе?

– Дай мне рубаху чистую, и штаны и сапоги дай, что к празднику стачали.

Тут она рассердилась и крикнула:

– Что выдумал! Среди недели рубаху менять? На тебе одежда еще чистая. До субботней бани походишь в ней…

– Дай, не спорь. На один только час дай мне рубаху самую лучшую. Дай рубаху вышитую, пояс с подвесками. Через час все верну. Дай, чтоб мне перед людьми не краснеть, что я в простой одежде…

– Перед какими людьми?

– Дай, не спрашивай.

– Перед какими людьми?

– Не дашь, так уйду босой да грязный. Скорей давай! Сейчас отец поест и придет сюда.

Перепуганная, ничего не понимающая кузнечиха протянула ему праздничную одежду и подобрала сброшенные на пол рубаху и штаны. Внизу на одной штанине были бурые пятна.

– Что это?

– Кровь, – ответил Куземка и выбежал из горницы.

Глава VI
БЕГЛЕЦ

Когда Завидка первым смело бросился на кусты, словно отчаянная собачонка на медвежью берлогу, в кустах затрещало, а Завидка взлетел и шлепнулся на четвереньки.

– Э, да куст-то живой! – воскликнул Василько и кинулся раздвигать ветви.

Но ветви упрямо сжимались, пригибаясь к земле. Тогда все втроем навалились они на куст, и Куземка, запыхтев, сквозь зубы шепнул:

– Держу!

Ветви задергались, сопротивляясь, и вдруг затихли. Куземка понатужился, вытащил из кустов неизвестного подростка и с силой усадил его на землю. Подросток так и остался сидеть, дико озираясь. Но и трое дружков смотрели на него, открыв рты и выпучив глаза.

Подросток был высок и так худ, что можно было пересчитать ребра и позвонки на обнаженном до пояса теле. Волосы у него были черные и всклокоченные и закрывали горящие жаром глазища. Нос длиннющий, прямой. Всей одежды на нем было только потертые кожаные штаны непривычного для глаз покроя, узкие в щиколотках. Он был бос, и одна нога в крови.

– Эй ты, вор, отдавай мои сапожки, – сказал Василько.

Подросток молчал.

– Куда одежу девал? – спросил Куземка.

– Узелок? – шепнул Завидка. Подросток молчал.

– Ребята, а он, видно, не наш, по-русски не понимает, – сказал Василько.

Подросток открыл рот, силясь заговорить, но что-то мешало ему. Вдруг хриплым, странным голосом он, ткнув себя в грудь, сказал:

– Русски!

– Что? – спросил Куземка. – Ты русский? Что же так чудно говоришь?

– А ты его спроси, куда он сапожки подевал, – сказал Василько.

– Узелок! – шепнул Завидка.

– Одежа где? Сапоги? – спросил Куземка. – Узелок, еда? – и показал на свой рот.

– Еда, – повторил подросток и вдруг улыбнулся, пожевал, глотнул и тронул свой тощий, втянутый живот.

– Съел? – горестно спросил Завидка.

– Съел! – ответил подросток.

– Братцы, да он просто повторяет и не понял ничего! – сказал Василько. – Посмотрите-ка в кустах – может, что и осталось.

И Завидка, нырнув в кусты, с торжеством вытащил все похищенное.

Одежда была цела, но смята и скомкана, и одна штанина запачкана кровью. Узелок развязан, хлеб надкусан, пироги и лебединая нога еще не тронуты, а от платка оторван был длинный лоскут.

– Ты зачем же платок изорвал? – строго спросил Василько и сунул лоскут ему в лицо.

Подросток закивал и, притронувшись к своей щиколотке, сказал:

– Нога.

– Он понимает! Вишь, не повторил, а свое лопочет. Тогда, по очереди ткнув себя в грудь, они назвали свои имена. Подросток, внимательно оглядев их, тоже ткнул себя в грудь и сказал:

– Русски. Кащей.

– Что это – кащей? – спросил Завидка. Куземка пожал плечами, а Василько обрадовался и закричал:

– Все понятно, ребята! Кащей – так в степи называют раба, пленника. Это значит: он русский, а его половцы взяли в плен и сделали рабом. Так, что ли?

Но тот только повторял:

– Русски, русски, – и показывал на степь и на себя.

– Бежал, что ли? – спросил Василько и, встав, пробежал несколько шагов. – Это бегать называется. Бегать, бежал, понимаешь?

– Нога-то у него в крови, – прервал Куземка. – Вишь, моими штанами кровь утирал, только размазал. Смочи, Завидка, платок в речке обмыть ногу-то.

Рану обмыли – она оказалась простой царапиной.

– Эх да я! – крикнул Василько. – Это, значит, я в него и попал, когда у меня стрела в кусты залетела! – И он рассмеялся.

– Хорошо, что в ногу попал, а не в глаз, – сказал Куземка. – Глаз-то вытек бы. Другой раз гляди, куда стреляешь!

– Велика важность – вора подстрелил. Вор! Вор ты! Но подросток отрицательно закачал головой:

– Не вор, нет!

– Вор не вор, а что с ним делать? – задумчиво сказал Куземка. – Отпустить, что ли?

– Куда же ты отпустишь? – возразил Василько. – А зачем он здесь шатается? Ничего мы о нем не знаем. Связать его, что ли, и в детинец отвести?

Но пленник, вдруг взволновавшись, заговорил:

– Киев!

Он замолчал, облизал губы и повторил:

– Киев. Русь. Степь идет Киев. – Он опять показал на себя: – Русски пришел сказал – степь идет… кони… – Он пошевелил пальцами.

– Скачут, – подсказал Завидка.

– Кони скачут Киев. Русь, Киев, добыча, много…

– Что он говорит? – в ужасе закричал Василько. – Степь это значит половцы на Киев скачут. Тащи его скорей в детинец рассказать!

– Да постой ты! Что мы его такого дикого потащим, ничего толком не разобрав! Зря всех людей перепугаем. А может, он врет все, чтоб мы его пожалели, подарили ему штаны и бить не стали.

– Если половцы на Киев пойдут, то нас не минуют, мы Киеву застава. Ты, Куземка, дурак!

– Ты умен!

– Степь идет, – повторил подросток. – Много, большая сила. Кони. Люди…

Видно было, как он вспоминает слова, и уже язык шевелится послушнее.

Тогда, то подсказывая, то показывая жестом, ребята принялись расспрашивать его и наконец, разузнав все, что удалось, в ужасе посмотрели друг на друга:

– Как быть?

– До вечера ждать в кустах, а как стемнеет, отведем его к господину Глебу. Уж тот разберет, что правда, что ложь, и решит, что дальше делать.

– Когда стемнеет, ворота запрут.

– А на что нам ворота, у нас свой ход есть.

– А какой он, Киев? – вдруг спросил Завидка.

– Лучше на всем свете нет! – ответил Василько. – Я там маленьким был раз, вовек не забуду. Народу там многие тысячи, со всех краев понаехали. Храмы высокие, такие высокие – до самых небес. Главы золотые сияют, одна над другой вздымаются, будто там, вверху, одно над другим сразу столько солнц взошло. А сам город на горах. Горы зеленые. А река широкая, на ту сторону стрела не долетит. Река Днепр…

– Днепр-батюшка! – вдруг сказал пленник и протянул руки к северу.

Все замолчали.

– Вырасту – уеду в Киев, – заговорил Завидка. – Пойду к великому князю. Он меня в слуги возьмет, в младшие дружинники. Я человек свободный, не нанятой, не купленный. Он меня возьмет.

– «Возьмет»! – насмешливо сказал Василько. – И не такие, как ты, в дружинники выходили.

– Понятно, не такие! Илья Муромец крестьянский был сын, смерд…

– А ты гончаров сын. Нашелся богатырь! Тебя щелчком перешибешь.

– Ну-ка перешиби, попробуй! – Завидка вскочил, размахивая кулаками.

– Да будет вам! – сказал Куземка. – Пленника-то держите ли? Как бы он не убежал.

– Держим, – ответил Василько. – Надоело держать-то. Долго ль еще ждать?

– Как солнце сядет… А я из Райков никуда не уеду. По мне, и здесь хорошо. На отцовом месте буду кузнечить.

– А я уеду, – повторил Завидка. – Избу себе там выстрою, надоело в землянке жить. Поставлю избу пятистенку, будут у меня два покоя, как у господина Глеба. На кровати буду спать, не на нарах земляных…

– Знаешь, какую избу себе выстрой, – сказал Василько: – выстрой себе избу выше облака ходячего. Взойдет молодой месяц, острым рогом за оконце в светлице зацепится – всю ночь светильником светить станет. Будет в светлице светло как днем. В соломе на крыше не птицы гнезда совьют, а звезды своих деток – малых звездочек выведут.

– Дырки прожгут в соломе твои звезды-то, всю избу спалят, – сказал Куземка. – Выдумаешь! Звезда не воробей!

– Отстань, не мешай… Такая высокая будет изба – воробьям туда не долететь. А изба-то вся цветная, резная, цветами расписанная. Сени на высоких точеных столбах…

– Темнеет, – прервал Куземка. – Пора! А куда мы его денем? В сарай к нам, что ли? Не убежал бы.

– Я его сторожить буду, а вы идите, – сказал Завидка.

– Убежит он от тебя. Вишь, ты ему по плечо.

– Не убежит!

– И впрямь не убежит. Наш Завидка ростом не вышел, а настойчивый. Как на меня-то налетел! Видал, Куземка, как собачонка медведю в горло вцепляется? Он головой трясет, а скинуть не может – так впилась. И Завидка наш такой.

– А все же лучше связать, а то убежит.

– Я не убежит. Не надо связать. Русски.

Глава VII
У ГОСПОДИНА ГЛЕБА

Жилище господина Глеба находилось на высоком месте у западной стены и было самое обширное во всех Райках. У каждого из воинов и у тех немногих мастеров, которые жили внутри детинца, было по горнице, по кухне и по сараю с хлевом. У господина Глеба, кроме хозяйственных построек, было еще две горницы. В той, что поменьше, стояли тесовые кровати, покрытые богатыми одеялами, и там же в сундуках боярин хранил свое добро. А в большой горнице он пировал со своими дружинниками и там же с ними совет держал. Пол в обеих горницах был выложен поливными киевскими плитками, желтыми разводами по зеленому полю. В солнечные дни эти плитки отливали медным блеском, и ни у кого во всем детинце такой роскоши не было.

И стены были не из круглых бревен, как в других жилищах, а изнутри обтесаны и тоже до половины выложены цветными плитками. В большой горнице над плитками висели ковры, на которых госпожа Любаша выткала едущих длинным рядом всадников на конях. Кони изгибали лебединые шеи и ступали, согнув высоко в коленях тонкие ноги с маленькими копытцами. Всадники были все в шлемах и в кольчугах, так что видно было, что ехали они не на охоту, а на битву, и поднятые копья вздымались лесом над их головами.

В этот вечер господин Глеб учил сына своего Георгия благородной игре в шахматы, а госпожа Любаша, стоя за спиной сына, помогала ему советами. Несмотря на будний день, все трое были в нарядных одеждах. У боярина плащ был заколот на правом плече пряжкой с красным камнем. На шее госпожи Любаши блестела серебряная гривна – ожерелье из свитой жгутом проволоки. Из-под головного платка спускались с висков подвески – широкие полулуния-колты. На одном колте был изображен павлин с распущенным хвостом, на другом – два голубка, обратившиеся друг к другу клювами.

Георгий проигрывал. Моргая белыми ресницами, подолгу думал он над каждым ходом, протягивал острые пальцы к фигуре и не решался ее коснуться. Господин Глеб, откинувшись на спинку кресла, хмуро следил за ним, не мешая думать. Наконец Георгий передвинул пешку. Тогда господин Глеб, подавшись вперед, перескочил конем через свободное поле и сказал:

– Что ж ты не видишь? Мат королю!

Госпожа Любаша нагнулась над доской, огорчилась, взмахнула руками, и длинные рукава, задев доску, смешали фигуры.

– В этой игре мудрость сокрыта, – заговорил господин Глеб, искоса взглянув на жену. – Когда покойный князь Ярослав Владимирович подарил мне ее, он изрек: «Это игра военачальников и правителей. Все военные хитрости и воинские доблести содержатся в ней».

Георгий почтительно слушал, сжимая в ладони нанесшего ему поражение белого коня.

– Учись этой премудрости. Исподволь нападать, отвлекая внимание противника, чтобы главный удар пал, как молния, внезапный и разящий. Задолго угадывая замысел врага, готовить защиту…

– Он очень дорог, этот княжеский подарок? – спросил Георгий. – Это царьградская работа? Нашим мужикам так не выточить. Какая цена этой игре?

– Это работа псковского мастера, а в Царьграде таких ввек не выточат, – возразил господин Глеб. – Когда я в молодости был в Царьграде с посольством, посол среди прочих даров поднес императору ларец из рыбьей кости, а тот в восторге всплеснул руками и воскликнул: «Первая среди стран Россия в резьбе по кости!» Посмотри, как дивно вырезана конская голова. Она раздувает ноздри, будто пламенем пышет.

– Я тоже хотел бы поехать с посольством в страны заморские, – сказал Георгий.

А госпожа Любаша воскликнула:

– Я давно говорю, хорошо бы отправить Георгия в Киев! Во дворце великого князя он сможет показать себя достойно.

– Достойно ли? – отмолвил господин Глеб и, вздохнув, вновь начал расставлять на доске резные фигуры.

– Господин, – доложил вошедший слуга, – там Микулы-воина сын и сын Яремы-кузнеца с тайным делом к тебе.

– Ты их знаешь? – спросил господин Глеб сына. – Какое у них может быть ко мне дело?

– Василько ленив и дерзок, – ответил Георгий, – с ним дружбы не вожу. А другого не знаю – ведь он сын кузнеца.

– Княжий кузнец младшему дружиннику ровня. Кузнецы куют оружие, мы им сражаемся. А чванство ведет к погибели. Что же, если ты их не знаешь, тебе их тайна не любопытна. Иди.

Госпожа Любаша шумно вышла вслед за сыном. Но Георгия в горнице уже не было. Обежав кругом, он успел прильнуть ухом к двери, подслушать, что скажут мальчики. Совесть у Георгия была нечиста, и он боялся, не с жалобой ли на него пришел Василько. А господин Глеб страх не любил, когда засапожные ножи без дела пускали в ход, оружием баловались. Сколько Георгий ни слушал, слова долетали глухо, ничего нельзя было понять. Он весь изогнулся, плотнее прижимаясь к двери. Вдруг за его спиной раздался голос:

– Пусти меня, Георгий Глебович, в дверь пройти.

Георгий отскочил как ужаленный, смутясь, что застали его за позорным делом, за подслушиванием. Оглянулся – и увидел знакомое лицо с высокими скулами и чуть поднятыми к вискам глазами – ковуя Овлура.

Ковуями звали на Руси кочевников, осевших на землю. Не на редкость были эти ковуи в Киевской земле. Многие из них поженились на русских девушках и сами обрусели. О дикой их молодости напоминали лишь черные войлочные клобуки, которые никак не хотели они сменить на киевский цветной колпак иль круглую шапку. И не раз случалось, что вместе с новыми своими свойственниками шли черные клобуки войной против прежних своих братьев. Но как под золой тлеют угли, так за тихим голосом и покорными движениями долгие годы не угасали вольная гордость и дикий нрав.

Мгновение Георгий смотрел на ковуя, потом отвел глаза и злобно спросил:

– Ты за мной доглядывать?

– Я за степью смотрю, – ответил Овлур. – То моя служба, с тем я и пришел к господину по делу неотложному. А в доме у дверей подслушивать, хоть я и не боярский сын, постыжусь.

Георгий, вспыхнув, ударил его по лицу. Косые глаза Овлура заморгали, он кинулся на обидчика, и Георгий с ужасом увидел у самого своего горла большие, темные, сведенные судорогой руки. Будто степной орел налетел, сейчас вцепится когтями, задушит, выклюет глаза. Но руки Овлура опустились. Он было тронулся к двери, но, внезапно передумав, повернулся и вышел.

«Тоже жаловаться хотел, да не решился, или впрямь было у него неотложное дело?» – подумал Георгий, но махнул рукой, тихо прошел в горницу и лег на лавку и на беспокойный вопрос матери ответил, что болит-де у него голова и выходил он на крыльцо свежим воздухом подышать.

А меж тем вот что происходило в большой горнице. Слуга ввел Василька с Куземкой, и боярин приветливо спросил:

– Какое у вас тайное дело до меня?

Василько выступил вперед и бойко рассказал, как они играли, как их обокрали, как они нашли вора, а вор этот бежал из половецкого плена, а половцы-де готовятся напасть на Русь.

– А где же теперь этот вор? – спросил господин Глеб.

– У нас в сарае, – ответил Куземка. – Мы, как стемнело, привели его в сарай. Днем-то боязно было его вести – такой дикий, весь детинец бы всполошил.

– Как же вы прошли в детинец, когда стемнело? Разве ворота не были заперты?

Куземка открыл было рот, но Василько прервал его:

– Ворота были отперты. Еще не совсем стемнело.

– Что же, – сказал господин Глеб, – ведите сюда вашего вора.