Текст книги "Иноходец"

Автор книги: Ольга Ксенофонтова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 15 страниц)

Джерард перехватил ее руку за запястье и с силой притиснул открытой ладонью к своей груди. Тонкая рубашка не являлась преградой, и можно было понять, что он ни капли не взволнован – по тому, как тихо билось сердце.

Спустя минуту до возмущенной и разозленной мистрессы дошло, что никакого биения под ладонью не наблюдается вообще. Джерард спокойно, ровно дышал, грудь поднималась и опускалась. Не переставая странно усмехаться, он положил вторую руку на затылок женщины и, невольно прижав ухо рядом с ладонью, Хедер подтвердила свои ощущения.

Сердце не билось. Ни тихо, ни громко, ни быстро, ни ровно – тишина.

Джерард уже отпустил ее, а она все никак не могла сказать ни слова.

– Но разум, конечно, есть, – проговорил Иноходец. – И поэтому твоя швея выживет.

– Я не желаю знать, что ты за чудовище. Есть у тебя в груди сердце или нет, но ты пойдешь сейчас и сделаешь все, чтобы Рэми как можно быстрее пришла в себя после того, что здесь произошло! – дрожащим голосом проговорила Хедер, указывая в направлении коридора.

Он вышел, и даже по развороту плеч можно было понять – забудь об извинениях.

Хедер, которую не держали ноги, буквально упала в кресло. И только теперь заметила, что ладонь сильно разбита о грани камней его маски.

А Джерарду при всем желании пройти обратно на третий этаж, к своей комнате, оказалось затруднительно.

Толпа кое-как одетых, весьма рослых и очень решительно настроенных девиц закрывала подходы к ступенькам. Первой стояла блондинка с наглым блеском в таких же зеленых, как и у него, глазах. В руках ей не хватало разве что плетки. Джерард понадеялся на превосходство в росте и подошел почти вплотную. Она не смутилась, не отшатнулась, не сделала ничего, кроме того, что повыше вздернула подбородок.

– Если ты не отойдешь от лестницы, я переломаю тебе ноги. Танцевать будет трудно, но ты это переживешь. А вот раздвинуть их станет вовсе невозможно.

– Какой наглый самец, – скривилась Маранжьез и отошла прочь, каждым движением бедра олицетворяя полное презрение.

– Своевременное отступление может засчитаться за красивый маневр, – фыркнул кто-то в толпе пчелок.

Джерард взялся за резные перила.

В толпе девиц произошло шевеление и, расталкивая подруг локтями, оттуда выбралась на свет божий Алая Пчелка, Джорданна. Джорданна скользнула в приоткрывшийся проход и встала на пути у Джерарда, трогательно, по-беличьи, сложив ладони перед грудью.

– Вы меня не помните? – прерывающимся голосом прошептала известная на все кварталы скандалистка.

– Я не знаю тебя, – ответил он, шагая вперед. Пчелка не отступила.

– Меня зовут Джорданна, я принадлежала поместью Ферт. Вы приходили к лорду Ферт, господин.

– Я не знаю тебя, – повторил Джерард, плечом отодвинул девицу и взбежал по лестнице. Именно взбежал, хотя клялся подниматься не торопясь.

– Я так благодарна вам! – крикнула, оборачиваясь, Джорданна. – Благодарна, клянусь!

Подлетела Маранжьез:

– Сдурела, да?

Алая Пчелка встретила эти вопли сияющей улыбкой.

– Ты знаешь, кто это, Map? Это же Иноходец!

– Лошадь?

– Сама ты лошадь! Иноходец! Я же ему должна по гроб жизни!

– Рассказывай, – заявила Маранжьез.

Эта царская кошка кабаре всегда признавала в Джорданне соперницу, и порой едва не дралась с нею за внимание некоторых гостей, но сейчас абсолютно искренне желала понять ее, – а то какой интерес?

– Что рассказывать, Map? – протянула Джорданна своим приглушенным контральто.

– Расскажи, почему мы не должны убивать этого распоясавшегося самца.

– Убивать?

Джорданна засмеялась. Горловое, красивое «ха-ха-ха» немного пометалось в арке камина, и стихло.

– Вы – его? Вот смотрю я на вашу нахохлившуюся столицу, и не понимаю, сколько можно жить в шорах. Сеттаори же и половины происходящего вне ее черты не знает. Самый сытый, красивый, благополучный и самый неосведомленный город. Я понимаю, не знать, какие там корабли причалили к пристани Немефиса или Ортонты. Или какая погода на полях Сытоземья. Но Иноходец – ведь это легенда, об этом детям сказки на ночь рассказывают.

– Ага, судя по твоему характеру – сказки страшные. Что ж, просвети забитую столицу, дикарочка. Мы слушаем. Я знаю про Иноходца, что это – лошадь, которая бежит по-особенному. Все. Переубеди меня!

Джорданна опять засмеялась.

– Я тебя обожаю, Map. Но с удовольствием бы ударила иногда головой о стенку.

– Угу. Но сейчас тебе лень. Поэтому я такая смелая. Рассказывай.

– Иноходец – это и вправду не совсем человек. Он умеет ходить где-то, где нам не видно, и потому появляться и возникать мгновенно. Старые люди говорят, что есть такая комната или коридор, и везде двери, вроде норы, а из этих дверей к нам приходят разные существа, в основном плохие, но бывают и хорошие. Иноходец создан, чтобы границу эту и двери охранять. Он умеет там ходить. Но за это ему пришлось заплатить.

– Ага. И как же?

– У него из груди забрали СЕРДЦЕ!!

Последнее слово Джорданна выкрикнула и ткнула пальцем в грудь Маранжьез. Все потонуло в визге и хохоте сцепившихся девиц.

Когда же успокоились, то Джорданна, извинившись, продолжила:

– Ну, ведь это сказки. Наши старики говорят, Иноходец все же человек. Он не один, они разные, значит, кто-то умирает, а на его место приходит другой. Просто они очень сильные и наделены таким даром. Чтобы сюда к нам не лезли разные… вроде оборотней. Или каменных ящеров. Или теней непрошеных. Но есть еще одно. Для Иноходца люди нашего мира, которые творят много зла, все одно как те же чудовища. Он чувствует их, отыскивает и наказывает. Чаще просто убивает.

– То есть он убийца.

– Не обыкновенный, Map. В этом и суть. Иноходец – за гранью власти короля или церкви, потому что уроды же бывают всяких мастей, детка. Кто-то и коронован. Кто-то и в белой рясе. И он никогда не тронет того, кто не представляет угрозы. Ты видела его маску – это вроде отличия.

– Понятно. К тебе он каким боком? Что ты к нему ластилась, будто олениха в гон?

– Лорд Ферт был хорошо образован, – проговорила Джорданна, усмехаясь, и голос ее стал совсем низок, будто за нее слова произносил кто-то другой. – И очень талантлив. Божий дар. Хотя к богу это не имело никакого отношения. Как называется архитектор, который умеет делать приспособления вроде… молотилки?

– Инженер, – подсказала Маранжьез.

– Да. Так вот, он был инженер. Он превратил старый особняк в странное жилье, которое внутри казалось гораздо больше, чем снаружи, из-за всяких зеркал, потайных ходов и ловушек. В ловушках стояли мудреные машины, а внизу были подвалы, вырытые когда-то для вина, но там лорд устроил лабо…

– Лабораторию, – зевнула Маранжьез. Джорданна ловко прихлопнула ей ладонью нижнюю челюсть.

– Да. Ему было очень интересно, могут ли люди проходить его лабиринт. Дети. Он считал, что дети умнее, а когда вырастают – тупеют от тяжелой работы, или еще… не помню.

– Ну и?

– За три года в поместье Ферт осталось всего двое детей. Я и хромой Нажель, сын плотника.

– Собрались бы всем миром, да и…

– Собирались. У лорда была обученная гвардия, которая никогда не заходила в его дом и понятия не имела, что там творилось. А охранять его приказал сам король. Но те редкие смельчаки, кто прорвался – и что? Всего лишь доказали, что лабиринты непреодолимы.

– Но откуда ты-то знаешь, что было внутри дома?

Джорданна засмеялась опять. От ее смеха мороз пробирал по коже.

– Я была очень умной девочкой. И очень хотела жить. Я прошла целых семь ловушек, Map. И два этажа лабиринта. И попала в подвал. Прошла – не значит не попадала в ловушки, просто смогла выбраться. Там были подсказки, хорошие подсказки. Тела тех, кто пытался выбраться оттуда до меня. Некоторых еще можно было узнать.

– Прекрати, замолчи! – на мгновение Маранжьез даже рванулась к двери, но потом удивилась себе и осталась.

– А когда добралась до подвала и встретилась там с самим лордом, то пожалела, что была умной. Он очень ласково обратился ко мне, и был предельно вежлив. «Дитя, – сказал он, – ты очень удачно создана природой и выгодно отличаешься от прежних моих глупых гостей. Не будешь ли ты возражать, если я взгляну на это устройство и извлеку необходимые мне познания?»

– В каком смысле? – спросила девица. – Устройство?

– В расчлененном, – усмехнулась Джорданна. – В таком, каком видит мясник устройство свиней и коров.

– Он что, хотел тебя убить? И разрезать?

– Немного не в том порядке. Он хотел разрезать, а потом еще что-то поделать, и последить за реакцией. Пока он привязывал меня к столу, я слышала наверху щелчки и шорохи – а это значило, что Нажель на том же пути, что и я до этого. Только теперь я молилась, чтобы он не дошел.

Маранжьез, не стесняясь, всхлипывала, размазывая цветную золотистую краску вокруг глаз. Джорданна же смотрела только на пламя.

– Лорд успел немногое. Несколько надрезов на животе. А потом я увидела, как за его спиной возникает из ниоткуда человек. Он мне показался очень большим, и каким-то даже расплывчатым, будто тень. Я так и подумала – привидение. Но потом поняла – просто плащ. Такой длинный, с капюшоном. Лорд оглянулся, и они дрались. Там было очень много зеркал, и лорд ходил между ними. Дробились тысячи отражений, но незнакомец всегда отчего-то оказывался, за спиной у лорда, несмотря на все ухищрения. Ферт устал и весь взмок, и уже не так быстро пропадал, но мне казалось, будто этот странный человек лишь играет с хозяином особняка, просто играет. Потом на мгновение он повернул голову, глянул на меня и увидел, что раны кровоточат. Тогда он сразу, без всяких усилий, протянул куда-то руку, вытащил лорда за горло и запер в клетке. В такой специальной клетке, тоже с механизмом. Открывалась она только снаружи, и Ферт это знал. Я увидела маску, и нисколько не усомнилась, что это Иноходец. Он развязал меня, и нес на руках через что-то… не через ход или верхние лабиринты, а что-то зыбкое, но красивое, только дверей я там не увидела. Он положил меня у озера и сказал, что позовет сюда людей, а в замок ходить не надо, и в деревню тоже. И я спросила, почему же он так поздно, почему разрешил убить… тех детей.

– В самом деле! – хрипло и тихонько возмутилась блондинка. – Я тоже об этом подумала!

– Он тогда взял камешек с берега, бросил в озеро. Так тихо. Потом взял горсть камней и швырнул. И сказал: «Я сожалею, девочка, но мне слышны только громкие всплески». И ушел, просто ушел, не исчезая. По дороге. Я сознание потеряла, а очнулась – там мама и все из деревни сидят, мой живот перевязан. Они шумят – мол, нет больше деревни, ничего нет, рухнул проклятый дом в рудники, а они как взорвись…

– Громкие всплески? – приподняла бровь Маранжьез.

– Это значит, только большие преступления, – вздохнула Джорданна.

– А-а… а все рухнуло, когда Иноходец лорда убил!

– Убивал, – безразлично уточнила Джорданна и оперлась спиной на подушку. – Мама рассказала, что четыре дня, пока я валялась без сознания, в замке что-то гремело и полыхало. А потом он стал проседать и рухнул.

– А мальчик? Хромой?

– Мальчика Иноходец тоже вытащил, но он сильно был порезан в ловушке. Кажется, выжил, я точно не знаю. Но разве не стоило благодарности то, о чем я рассказала вам, и не стоило наказания то, что мне пришлось пережить?

Джерард в холодном бешенстве остановился посреди выделенной ему комнаты, не зная, что делать. Не слишком ли много берет на себя его бывшая учительница? Извиняться?! Перед кем?

Внезапно взгляд Джерарда упал на зеркало. Дорогое зеркало, правильное и гладкое, вовсе без рамы – отличительный признак кассельской работы. Чудесная шлифовка не подразумевала кривизны и лжи.

Тогда чье же лицо отражается там, такое искаженное, такое… отталкивающее? Неужели это он сам? В отчаянных драках, на которые он потратил последние два года, были слишком короткие перерывы, чтобы любоваться собою в зеркалах.

Он подошел ближе, поднес свечи прямо к гладкой поверхности, тут же послушно вспыхнувшей бликами. Блуждающие огоньки запрыгали по самоцветам маски. Кончиками пальцев Джерард дотронулся до холодного призрака-отражения – до скул, до верхней губы, изогнутой наподобие лука, до некрасиво растянутых от злости уголков рта. Вздрогнул, встретившись с парой глаз, сияющих нездоровым нервным блеском. Усмехнулся криво. Двойник так же искаженно и горько улыбнулся в ответ. Шатаясь, Джерард сделал несколько шагов, спиной, и рухнул на низкую кушетку, все еще шокированный увиденным.

Нет, хватит. Всему же есть предел! Разве быть Иноходцем означает выглядеть как одержимый местью и манией преследования монстр? Подменить заслуженный почет поклонением из ужаса? Кто захочет верить в правильность поступков, увидев вот такое лицо? И как давно это началось? Только ли к исходу срока? Сколько можно тянуть, увиливать, опасаться? Сколько можно убегать от призрака Эрфана, давно являясь его подобием?

Грудь свело судорогой, и Джерард опомнился. Пора, пора, Гард и псы.

Комната была весьма небольшой, и рука легко дотянулась до шкатулки на столике. Открыла, замерла на мгновение, потом нырнула внутрь и извлекла нечто. Нечто, мягкое, как шарик расплавленного стекла, и прозрачно-алое, как молодое вино, если смотреть сквозь бокал на огонь. Шарик был прохладным.

Прохладным, сто небес на твою голову, Иноходец! Как же можно было так пропустить все сроки?? Джерард поспешно покатал штучку в ладонях, погрел дыханием и почти впал в тихую панику. Он не знает, что делать, если сердце остыло навсегда, проклятие, он не знает! Часто и взволнованно дыша, он смотрел на неподвижный шарик, и влажные губы кривились, как у обиженного ребенка. Сам виноват, сам…

Джерард что было силы приложил вещицу к груди, закрыл глаза и сосредоточился. Левая сторона наполнилась холодной каменной тяжестью. Шарик слился с его телом, но становиться живым сердцем не желал. Слезы напряжения текли из зажмуренных глаз, Иноходец отчаянно сражался сам с собою, с желанием вырвать остывший камень и выбросить ко всем чертям. Нельзя, нельзя, держись.

Кто-то постучал в дверь.

Нет!

За дверью никого нет. Это совсем другое, совсем…

Более мощный удар изнутри подбросил его тело над кушеткой и заставил вскрикнуть от боли. Эрфан же говорил, что чем больше срок отчуждения – тем больнее бывает приращение сердца, а Джерард уже превысил любые сроки. Судорожно удерживая руку на груди, он перевернулся на бок. Милостивый Гард, эта штука сейчас взломает ему ребра и выпрыгнет наружу! Какое мучение!

Стало очень жарко. Наконец, разбуженное сердце возмущенно пульсировало, температура поднималась и поднималась. До того, как потерять сознание, Джерард успел стащить с себя пояс.

Он не помнил, как исцарапал себе всю шею, пытаясь развязать шнурок у горла рубашки. Он не помнил, как заглянула в незапертую комнату разгневанная и не очень трезвая Хедер, открыла было рот – высказать наболевшее, потом рассмотрела, что происходит, растерялась, да так и осталась возле него, не зная толком, что теперь делать.

Дважды его все-таки рвало.

Наступали моменты передышки, когда Джерард сворачивался на левом боку, поджав ноги, точно дитя во чреве матери, и Хедер надеялась, что наступит целительный сон, но это было всего лишь бессильное забытье. И все начиналось сначала – несвязные мольбы обметанных белым налетом губ, судороги, мгновенно сохнущие на раскалившемся лбу полотенца. Хедер иногда порывалась взять его за руку и хотя бы таким образом сообщить больному, в каком мире он находится. Более всего тянуло снять, наконец, маску. Она даже проводила пальцами по вискам и за ушами – закрепляющие маску веревки были очень тонкими, а голова так металась по подушке, что обнаружить их не удавалось.

Сквозняк из распахнутых окон все равно не сбивал острую смесь запахов пота, лекарственных отваров и прелых, влажных тряпок. Начинала болеть голова. Хедер и сама уже взмокла, не веря, что одна ночь может длиться так долго.

К рассвету стало хуже. Скудный арсенал неопытной врачевательницы исчерпал себя. Хедер готова была уже сломаться и поверить во все, что угодно – даже в то, что Рэми смочила иголку ядом. В теле Джерарда явно шла реакция отторжения чего-то чужеродного!

Но он ведь убийца, напомнила себе Хедер, механически вытирая платком капли пота над мучительно вздернутой верхней губой больного. У него, конечно же, есть враги. Он уже пришел сюда не здоровым.

А что, если как раз и пришел умирать?

Она и испугалась и разгневалась. Тоже мне, нашел богадельню! Не-ет, пора ставить его на ноги, либо вышвыривать прочь. Хватит сентиментальных воспоминаний. Все, когда болеют, беззащитны, а вот оклемается – еще кого-нибудь придушит.

Опустившись на кресло, Хедер расслабилась и позволила себе задремать.

Резкий звук удара подбросил ее с кресла буквально через каких-нибудь час-полтора.

– М-м… – простонал Джерард. Еще один глухой удар в стенку.

– Меж… мирье, – выдохнул он.

И открыл глаза. Измученные, но вполне вменяемые. Горячечный блеск этих глаз несколько пристыдил Хедер за недавние мысли.

– Холодно, – сказал Джерард и легонько потрогал пальцами скомканную простыню под собой. Потом болезненно прищурился на открытое окно.

– Сейчас, – кивнула Хедер, – подожди.

Тень, бледная, большеглазая, молчаливая и деликатная, все это время простоявшая за неплотно запертой дверью, проскользнула внутрь.

Хедер, зевнув, спросила себя, прошли ли последствия выпитой бутылки, или она до сих пор пьяна.

– Ты что, Рэми? – шепотом сказала мадам тени.

Сквозь фарфоровую прозрачность кожи можно было, наверное, разглядеть узор на стене за ее спиной.

– Он болен? – вопросом на вопрос ответила тень. Хедер медленно оглянулась. Джерарда трясло в лихорадке, и вторая спинка кровати, в которую он вцепился в попытке унять безумную дрожь, уже намеревалась отправиться вслед первой.

– Нездоров, – согласилась мистресса и опять зевнула.

– Мадам Хедер… Вы идите, поспите… я… я могу тут посидеть. Нет, правда.

Мистресса слегка скосила глаза в сторону больного – и обнаружила его если не в обмороке, то в весьма глубоком сне. Краткий миг лихорадки прошел.

– Нет, Рэми. Я не устала. Я сейчас вернусь. Наконец-то, шатаясь, она покинула чертову комнатенку. Кликнула охрипшим голосом горничных и кухарку, велела готовить чистую постель, горячую ванну и горячую пищу. Зашла к себе, подхватила первое попавшееся одеяло. И неохотно двинулась обратно. Не в ее годы ухаживать ночи напролет за такими большими и капризными детьми. Хватает и пчелок, которые уже скопились у подножия лестницы, глядя заспанными и трогательными глазами осиротевших дьяволят. Утро перед большим представлением, а мистресса не только не строит всех у станка, а и сама еле-еле держится на ногах, имея странновато перегулявший вид.

– Нам идти разогреваться? – робко поинтересовались пчелки. – Да, мадам?

– Костюмы в порядке? – еле ворочая языком, спросила Хедер.

– Да.

– Идите. Сегодня с вами весь класс отработает… Бьянка.

– Вы плохо себя чувствуете, мадам? – защебетали девушки. – Что с вами?

– Идите! – повысила она голос. – Я в порядке! В доказательство она споткнулась о первую же ступеньку.

– Ванная готова! – крикнула сверху горничная.

Танцовщицы неохотно двинулись в класс, подгоняемые обрадованной Бьянкой. Но парочка, юркие и стройные, точно водяные змейки, спрятались в одной из комнат и, выждав время, двинулись за Хедер. Это вообще-то их дом, их театр, и их мистресса. Чего она там удумала?

Разумеется, Моран и Гейл успели к нужному моменту. Мадам Хедер собственными руками, будто какая-то горничная, перестилала постель и швыряла скомканное нечистое белье на пол. Занимая всю комнатку, исходила паром бадья на колесиках.

– Джерард, можешь сам дойти? – мягко спрашивала Хедер.

С кровати поднялся высокий мужчина, ухватился за бортик ванной, постоял так некоторое время и через силу дернул на поясе узел простыни.

Моран и Гейл затаили дыхание, но тут проклятый сквозняк захлопнул дверь! Близняшки аж укусили пальцы, чтоб не завопить от разочарования. Издевательски прозвучал весомый плюх. Ч-черти болотные! Зря опоздали в класс.

Тем же утром Хедер окончательно раздала указания, отправилась к себе, проспала десять часов и явилась к вечернему представлению, чтобы после него устроить абсолютно шикарный разгон. Девицы ощутили на загривках знакомую жесткую руку и посветлели лицами.

– Да, мадам, конечно, мадам, – смиренно повторяли они. – Мы поняли, мадам, мы проработаем, исправим, выучим.

Хедер совсем не желала видеть неудобного гостя, но спустя пять дней он сам возник на пороге ее комнаты.

Мистресса оторвала взгляд от бухгалтерской книги, сняла очки и с усилием приподняла голову на затекшей шее.

Да, он, конечно, похудел, зато двигался легко и гибко, не так деревянно, как в тот день, первый день их встречи в кабаре. Гладко выбритое лицо с точечками порезов обрамляли пряди блестящих и чистых, пусть и не столь идеально уложенных волос. Наоборот, Хедер удивлялась, как это ему удавалось превратить свои кудри в такую гладкую и совершенную прическу. Одежда, правда, выглядела смешно. Ранее брюки сидели как вторая кожа, теперь – болтались в поясе. Этот эффект был менее заметен на рубашке. Но жалким Джерард не выглядел. Ослабевшим. Сосредоточенным. Другим.

Молча он подошел, присел в ногах мистрессы. Взял ее руку и приложил к своей груди. Как тогда, неделю назад.

На этот раз в ладонь ударилось – упругое, размеренное. Хедер сглотнула. Неделю назад клетка его груди была пуста, как у выпотрошенного мертвеца в анатомическом театре. Сейчас там билось…

– Сердце, – вздохнул Джерард. – Видишь, Хедер – сердце. Мне нужно было место. Убежище. Я виноват, знаю. Теперь – знаю. Тогда… Понимаешь, с сердцем все немного иначе.

Она начинала понимать его сбивчивую, изобилующую невнятными намеками речь. Или думала, что понимает.

– Болезнь – поэтому? – спросила женщина.

– Поэтому. И не только. Я опоздал, оно остыло. Очень больно.

– Что теперь?

– Теперь?

Он поджал губы и забавно почесал подбородок.

– Надо привыкнуть… Три месяца еще с сердцем.

– А потом? Без – сердца?

– Три года. Десять – предел.

– Всю жизнь? По очереди?

– Всю.

– Но… где же оно было?

– В шкатулке.

– В шкатулке?! Разве такое возможно? И Эрфан?

– У Эрфана шкатулки не было, – дернувшись, сказал Джерард, – там нечего было хранить. Его учитель отдал эту игрушку Межмирью. Эрфан же пожалел меня, Хедер. Не знаю, почему.

Мадам перестала пытаться понять, и теперь старалась просто проглотить информацию, как отвратительную, но необходимую пилюлю, не выведывая рецепт, чтоб и вовсе не вытошнило. Взгляд Джерарда – чистый, как листва после дождя, немного растерянный, со светлыми искорками, принадлежал будто бы совсем другому человеку. Некоторые морщинки разгладились, смягчилась линия скул и подбородка.

Сегодня, сейчас, она уже могла бы сказать, сколько ему лет.

– Сними маску, – вдруг сказала Хедер, испытующе глядя на своего гостя. – Для меня. Здесь ты в безопасности, и никто не войдет, и я не склонна к пустой болтовне. Сними.

Ресницы Джерарда мгновенно опустились. Губы – окаменели. Она растолковала это по-своему.

– У меня была долгая жизнь, и мои глаза наблюдали не только мраморные статуи. Всякое случается с людьми. Клянусь, что не оскорблю тебя своей реакцией, что бы там ни было.

– Сними сама, – сказал он на выдохе. – Давай.

Хедер порывисто привстала, подняла его, усадила на свой диванчик. И решительно зарылась пальцами в жестковатые темные волосы. Остановилась. Потрогала рельефно обработанные камни, нахмурилась. Вгляделась. Дернулась, как от удара. Помотала головой, чтобы отогнать навязчивую, как оса, мысль. Джерард был покорен, и в покорности его таилась опасность, подобно скорпиону в нагретом камне.

Эрфан. Однажды она видела. Волосы Эрфана не были столь густыми, и ленты всегда было заметно.

Хедер сосредоточилась, пытаясь нащупать завязки или хотя бы край, чтобы отклеить маску.

Джерард осторожно покачал головой – нет, глупая, нет.

Пальцы женщины гладили и искали, а разум уже осознал, уже пытался предотвратить накатывающуюся вспышку ужаса.

Маски не было. Не было лица под маской. Маска из самоцветов и являлась лицом Иноходца.

Вышивка по непрочной ткани человеческого тела.

Рубины, бериллы, бирюза и опалы, сверкающие петли бриллиантов. Ослепительная бабочка, будто присевшая на лицо. Две линии темных изумрудов вокруг глаз и фиолетовый, как чернила, алмаз там, где некогда сходились изогнутые брови.

Пальцы ее скользили по камням, срываясь и не веря. Из горла вырвался жуткий сдавленный крик.

И в ответ на этот крик две прозрачные капли выкатились из поблескивающих живым изумрудом глазниц маски, заставляя по пути своего следования самоцветы вспыхивать вишневым, розовым, синим.

Первый раз в жизни Хедер пожалела, что по причине железного здоровья не способна упасть в настоящий, не сценический, а глубокий и долгий обморок.

– Эрфан? – спросила она беззвучно, одними губами.

Джерард кивнул, вытер капли тыльной стороной ладони – с губ, с камней.

– Надо же… Давно я не плакал. Чертово сердце, Хедер. Настроение меняется. Дергаюсь, как свинья на ярмарке.

– Тебе больно?

– Что? А, это?

Он почти даже улыбнулся:

– Нет, не больно. Я недавно вспомнил ее, знаешь, и… Я даже привык к этой проституточной маске. За столько-то лет. Сморкаться только неудобно. В жару чешется. И плохо сочетается с простой крестьянской одеждой.

Но это показушное веселье еще больше расстроило Хедер.

– Это случилось… после того, как я ушла или позже?

– Позже, Хедер, гораздо позже. Ты здесь ни при чем.

Он лжет! О боги, зачем он так неумело, явно лжет.

Если бы она могла выбирать, и вернуться в то время! Она швырнула бы в лицо Эрфану его проклятый бриллиант! Она никогда, никогда не стала бы превращать неуклюжего медвежонка в пантеру. О, она предпочла бы не знать Джерри вовсе. Для чего? Чтобы сейчас, наблюдая за бесподобной хищной грацией, с которой он носит свое мощное, крепкокостное тело взрослого мужчины, за танцевальной легкостью движений, клясть себя в голос, и выть, выть от безнадежности?

Ох, Хедер, в этом большом и шумном городе вряд ли сыщется для тебя подходящий исповедник.

Прошлое становилось на свои места. Становилось с хрустом и резкой болью, как вправленный вывих. Долго еще не спадет отек на душе и разуме от таких операций над жизнью. Орех очищен. Последний взмах ножа – и он будет расколот. Ты хочешь этого, Иноходец Джерард? Давай!

Ты очнулся, полузадушенный Эрфаном, примотанный в несколько веревок к большому каменному столу на крыше особняка. Заходящее солнце, ласковое, теплое, подмигивало из-за спины учителя. Он смотрел прямо тебе в глаза двумя фиалковыми безднами. Не к чему взывать. Нет ни бога, ни дьявола. И ничего человеческого. Лишь дух Межмирья, свободный и безумный. Незаконное дитя Хаоса.

– Десять лет, – монотонно заговорил он чужим голосом, – я не знаю покоя и не помню сердца в своей груди. А было ли оно вообще у меня когда-нибудь? С шести лет видеть одни и те же сны, каждую ночь убегать от зубастых чудовищ, но в одиннадцать получить случайное спасение – ученичество. В восемнадцать настало время, к которому никто не готов – время покидать гнездо и лететь самостоятельно. Я взял в руки маску и отдал сердце Межмирью, и отдал себя пути Иноходца. На следующую ночь последний раз по туманной тропе нас шло двое, я и Аральф. В мир людей я вышел один. Завтра я пойду искать своего учителя. Межмирье примет меня. Межмирье будет ждать следующего Иноходца. Но его не будет!! Если я сейчас ошибусь… Ты не сумеешь надругаться надо всем, что мне дорого, чему я служил, чему отдали свои усилия и жизни другие. Ты не будешь топтать. Не сможешь бросить, уйти, отвергнуть. Людям нужен Иноходец. Я, Эрфан, был и ухожу. Ты – будешь. Не отважишься не быть.

Эрфан взял его обеими ладонями за щеки, сжал, нахмурился:

– Неужели ты думаешь… Если бы она выбрала меня, все равно другое сердце не отрастишь в груди. Всю жизнь не согреть, как постель в холода. Всю жизнь не переписать. Ты еще познаешь это. Тебя будут сторониться и будут чувствовать, что ты не полностью человек. От тебя будут отворачиваться ради ясноглазых куртизанчиков. Думаешь, ты хорош собой? Может, и впрямь… Но нет предела совершенству, мышка моя. Все еще можно улучшить! Будешь неотразим.

Привязанный дрожал, предчувствуя нечто жуткое, но ничего пока не понимая в сбивчивой тираде учителя.

– Их было двести одиннадцать. Двести одиннадцать Иноходцев. И когда число сравняется с числом выходов… Оно сравнялось!

Эрфан потряс маской, а потом разжал ладонь – и там так нестерпимо сверкнуло. Все камни, споротые с маски, лежали аккуратной кучкой.

– Я полдня перерисовывал у-узор. Ты постоянно будешь слышать эти стоны, эти вопли, эти мольбы. Не сможешь не ответить! Они будут звать тебя – днем, ночью, будут жаловаться, будут просить прийти.

Эрфан заикался, и даже порой говорил с непонятным акцентом. Впервые Джерри заметил, что у учителя дрожат руки.

А потом заметил и ее.

Иглу.

Маленькую иголку с неострым, немножко скругленным концом, с изящным ушком. Простую иголку с хвостиком из тоненькой шелковой (шелковой ли?) ниточки. Эта игла в дрожащей руке Эрфана была неподвижной картинкой все то время… пока…

– Не дергайся, – предупредил Эрфан и осторожно положил лиловый алмазик на переносицу лежащего и спутанного по рукам и ногам парня. – Я буду стараться, но работа тонкая. Дернешься – лишишься глаза. Потерпишь – и все будет кра-асиво…

Он так и не сумел потерять сознание. До последнего крика, до последнего камня.

До последнего стежка. Все время – видеть, чувствовать. Помнить. Еще в начале развяжись веревки – и Джерри убил бы Эрфана, легко, не задумываясь. Потом он готов был умолять, обещать все что угодно, как угодно унижаться. А по завершении… путы были срезаны, а Джерри все еще лежал на камне, скорчившись, ослепший от слез и крови, обессилевший от мучений. Лежал там и ночь, и следующий день, и никто не приходил.

В какой-то момент он осознал, что никто и не придет. Гнетущая, сиротская тишина висела над замком. Все равно как если бы сто глашатаев протрубили – Эрфана больше нет!

Об этом сказало и Межмирье. Сытое, какое-то ленивое, благостно расползающееся. Легко скользнувший туда, лежал он, покачиваясь в красноватом тумане тропы, и ждал стражей. Стражей не было. Долго. Это означало еще один удар, от которого не оправиться: Эрфан забрал его сердце и растворился в Межмирье.

Джерри искал зеркало. Ощущения были чудовищны. И отражение не опровергло их. На отекшей вздувшейся ткани были разноцветными язвочками утоплены драгоценности. Он не знал, временно ли это, а может, так всегда и будет – подушка вместо физиономии.

Но зрелище своего недавно родного лица оказалось кошмарным. Плакать не получалось. Кидаться было некуда. Удивляясь собственному спокойствию, Джерри подобрал удавку Эрфана, перекинул через любимую крестовину в обеденной зале, закрепил, встал на стул, одел петлю на шею, оттолкнулся…