Текст книги "Гуру и зомби"

Автор книги: Ольга Новикова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 12 страниц) [доступный отрывок для чтения: 5 страниц]

– Мы можем говорить по-русски! – Вера вскрикивает так громко, что господин профессор тормозит у обочины, поворачивает к пассажирке свое бородатое лицо и испуганно переспрашивает:

– Was? Что случается?

Отлично, промелькнуло у Веры, он явно нуждается в практике. Есть почва для взаимовыгодного сотрудничества. Если, конечно, он хоть что-то понимает в живописи.

Оказалось, доктор Колер не только интересуется изобразительным искусством, он еще и более-менее регулярно читает колонку Густава в нольдебургской «Вечерке».

И он знает Верино имя!

От горделивой радости ее лицо подрумянилось, глаза заблестели – именно в таком чуть вздернутом состоянии у женщин обычно получается все, что им хочется. А требовалось-то всего лишь поднять гостя на второй этаж, чтобы он, потягивая прохладное шабли, непредвзято рассмотрел картины, которые художница выносила из забитой ими темной комнаты.

Может быть, что-то из этой встречи и выйдет…

18

Обуючивая свою жизнь, человек частенько хотя бы мысленно отбрасывает все, что причиняет боль или угрожает неприятностями. Ему, например, комфортно делить людей на знакомых и незнакомых. С последними можно совсем не миндальничать, хоть плюй на них из уходящего трамвая, как сделал зощенковский артист драмы. Но, между прочим, выяснилось: бесцеремонное арифметическое деление на знакомых и незнакомых для жизни не годится – вечером персонажи новеллки снова пересеклись. Трамвайный сосед оказался любовником жены артиста. Какой уж тут уют…

Гораздо адекватнее (человечнее и благороднее) предположить, что все со всеми как-то связаны. Буквально к каждому жителю планеты приводит виртуально выстроенная цепочка из родственников и знакомых. Пусть и очень длинная. И если твой организм способен улавливать энергию, которую излучает каждая такая витальная связь, то ты приобретешь остойчивость, защищенность от жизненных передряг. Это ценность, почти как счет в банке.

Головоломные – с уступками и провокативными ультиматумами – переговоры, долговременный контракт, выгодный и для Василия, и для немецких партнеров, – все позади.

Уф!

До возвращения в Москву о делах можно забыть.

Василий спускается в гостиничный бар, садится за одиночный столик возле окна, выходящего на Офенерштрассе, и как раз в тот час, когда Вера отправила Нестору свой бесцельный имейл, заказывает большой бокал местного rauchbier и порцию лаберкэзе.

С первым глотком поминает Лелю. В пиве чувствуется яркий аромат карамели и колы, а когда во рту оказался кусочек горячего паштета, то абсолютно новый вкус умастил, кажется, не только желудок, но и голову. Хорошо бы когда-нибудь повторить это ощущение…

Перед вторым глотком Василий глядит на улицу. Народу мало. Провинция… Мимо гостиницы отрешенно бредет женщина в длинном черном плаще, обмотанная темно-зеленым шарфом. Что-то цепляет в ее фигуре, в угловатой пластике движений…

Василий привстает, пытаясь заглянуть в лицо незнакомке.

Не сумел, но стоп-кадр остается в памяти, которая подсказывает: это же Васильчикова, почти что его тезка. Точно, она тут и живет – написано было в каталоге.

Вспомнился давний московский вернисаж, Лелина гибель, Юна…

Юна все еще ищет доказательства вины Нестора. Василий с ней не спорит. Он сам в первый момент ужаса спихнул на соперника вину, потом на какое-то время поддался Юниной фанатичной уверенности… Хотя если этот чертов гуру и виновен в том, что Лели нет, то только косвенно – не мог он сам подрезать ее «букашку», поскольку есть по крайней мере три свидетеля того, что он был тогда в аэропорту.

На том суде, где учитывают подобные обвинения, и Василия можно привлечь к ответственности: зачем дарил машину, почему позволил своей родной жене превратиться в зомби… Может быть, там и примут его оправдания: не хотел, мол, ограничивать ее свободу, с ревностью в себе боролся, в работе искал опору для своей маленькой семьи. Да мало ли как мы отгораживаемся от неприятных проблем, снимаем с себя ответственность за другого.

Нет, больше такой ошибки он не допустит. Надо найти способ отлучить Юну от Нестора. У ненависти огромная поражающая сила, она как бомба в руках террориста-смертника, убивает и того, кто ею обуян.

Как, как помочь Юне? Она не из тех, кто легко отказывается от своих намерений.

Сперва она должна перестроиться в самой своей глубине.

Сама. Без внешнего давления…

Но под тяжестью понятных доводов.

Может быть, ее убедят примеры из жизни других гуру и зомби?

Идея так захватывает Василия, что он, не смакуя, приканчивает вкусную светлость пива, вместо полноценного горячего ужина заказывает несколько бутербродов и, завернув их в салфетку, отправляется в номер, к своему ноутбуку. Сочинять что-то вроде трактата.

19

«Гуру – это мерин, который не дает потомства».

Звучит как афоризм. Но нет, в качестве первой такая фраза не годится. На удар похоже. Все равно что, приступая к переговорам, дать собеседнику в морду. Юну точно не убедит.

Тогда с чего начать?

А я сам попадал в капкан к какому-нибудь гуру?

В детстве, в юности – точно нет. В дворовых шайках было скучно. Неизобретательно хулиганили приятели, а иногда – мерзко. Гораздо интереснее было читать. От одного собрания сочинений к другому: светло-зеленый Дюма, темно-зеленый Стендаль, болотный Достоевский, голубой Чехов, бежевый Толстой, – все с домашних полок. Ни один из классиков не подмял под себя, все только освобождали. С обернутой в кальку книгой шлялся по Москве, чаще всего в одиночестве.

Впервые окормился… или оскоромился? – в универе. Звали того соблазнителя Борисом. Борисом Леонидовичем. Пусть не родственник, а только омоним поэта… Имя-отчество данный субъект использовал как стартовый капитал для того, чтобы выделиться.

Тоже учился на журфаке, но не на дневном, как Василий, а на вечернем отделении. По утрам Борис репетиторствовал – подтягивал отпрысков обеспеченных родителей перед вступительными в вузы. Нескольких клиентов получал официально, от фирмы «Заря». (Частные услуги населению: мытье окон, уборка квартир, няньки и репетиторы. Государственная такса, налоги и все такое. Чтобы не считаться тунеядцем.) Но основная часть учеников нигде не регистрировалась. Талантливый учитель собирал группу человек из шести.

С носа в начале девяностых платили уже довольно солидные суммы, но и тогда, в начале восьмидесятых Б.Л. смотрелся богачом. Честный был бизнес, между прочим. Частники давали только знания и навыки письма.

Совсем другое дело развилось потом, когда штатные профессора и доценты стали натаскивать оплаченных оболтусов на определенные ключевые слова и формулы в сочинениях, по которым потом их опознают и поставят гарантированный за баксы проходной балл.

Борис сам пожаловал как-то в общежитие, где Вася дневал, а иногда и ночевал на свободной койке у кого-нибудь из однокурсников. Незнакомец вмешался в спор о том, можно ли на экране документально показывать трупы.

Когда Вася закипятился, Борис сделал задумчивое лицо и ни с того ни с сего нарочито сладеньким голосом спросил:

– За что ты, старик, так меня не любишь?

Был он под два метра, с развитым плечевым поясом, густой черной шевелюрой и греческим профилем. Классический мачо.

Васе стало неудобно перед старшим, он замешкался, соображая, не всерьез ли его обвиняют, а если это шутка, то как на нее реагировать… А тот окончательно прихлопнул:

– Нет, зря ты все-таки меня не любишь.

После этого спорить было нелепо.

Потом, когда появлялся кто-то новый, Борис наклонится к Васиному уху и ласково подзуживает:

– Давай его обидим.

Вася молчал и тем самым делался соучастником.

Следующий момент инициации осуществлялся уже публично. Например, поднимались они на длинном эскалаторе «Маяковской», навстречу – симпатичная незнакомая парочка. Целуются.

– Отдай бабу! – негромко выкрикивает Борис.

А когда парнишка звереет от бессилия, бежит вверх по спускающейся вниз лестнице, Б.Л. безнаказанно добавляет:

– Отдай, зачем она тебе?

Пустячок, но за счет случайного встречного добыта энергетическая прибавка.

Еще эпизод. Все чуть не с рукоприкладством обсуждают, например, правильно ли судья назначил пенальти или принадлежит ли к литературе последний роман Рыбакова, а он вдруг совершенно невозмутимо и негромко шарахнет:

– Все-таки нет такой женщины, которая могла бы не дать Борису Леонидовичу.

Осаживал Борис и факультетских кумиров.

– А может быть, Дед просто дурак? Гениальный дурак… – говорил он про Васиного профессора, на семинар которого была допущена только студенческая элита.

Вгонял Василия в краску, представляя незнакомым как своего друга и самого башковитого на дневном отделении журфака. «Светлая голова у парня!»

Чуть не снесло крышу от таких комплиментов.

Чуть…

Ведь через несколько месяцев после знакомства Борис Леонидович поделился с опекаемым салагой самой главной своей тайной: «Между нами… Где-то в глубине души я понимаю, что все, кроме меня, говно…» – и так проникновенно, почти любовно посмотрел в глаза, что и обижаться неудобно.

А использовались-то всего лишь элементарные составляющие любого гурения– беззастенчивая лесть, хамско-ватое высокомерие… Женское кокетство покоится на этих же двух китах.

Борис временами приправлял свои реплики здоровой долей молодого цинизма:

– Правда, совесть… Слова, слова, слова… Лично я исхожу из того, что наша профессия – это игра. И играть в нее надлежит по возможности виртуозно.

Виртуозно!

Вот главное, что запало в Василия. Всякий свой репортаж или статью выстраивал он исходя из этой задачи. Пригодилось потом и в бизнесе.

Семестр за семестром желторотый юнец ходил хвостом за раскованным предводителем. Если б не практика на берлинском телевидении – может, и не отцепился бы.

Лучше все-таки в детстве переболеть всякими там корью, ветрянкой, синдромом зомби. Вьюноши выздоравливают тяжелее и с потерями.

Василий с тех пор сторонился лидеров-харизматиков. А когда во взрослой жизни не по своей воле налетел на Нестора и разбился, то стал присматриваться к другим гуру.

Вспомнил про Бориса – и вдруг… На ловца и зверь бежит – как-то в воскресенье за домашним обедом включил радио, чтобы разбавить одиночество. Слышит знаменитые имя-отчество. И вдруг зазвучал баритон со знакомой трещинкой… После перерыва на новости ведущая повторила регалии Бориса Леонидовича. Удивили. Передовой чиновник от образования, из тех, кого зовут в либеральные программы. Вещал лысым, сутулым голосом:

– По долгу службы я часто бываю в школах, иногда частных, где первый взнос порой превышает двадцать тысяч долларов. Фантастическая сумма. И абсолютно непонятно, почему в таких школах образование не на порядок, не на десять порядков лучше, чем в обычных. Поэтому никак нельзя ставить в прямую зависимость содержание образования, знания детей от количества потраченных денег. Я, опять же по долгу службы, возглавляю медальную комиссию Москвы и снова убедился в этом. В столице сегодня пять тысяч двести медалистов, то есть награждается каждый двадцатый выпускник. Это потрясающий вообще результат, если оглядываться на проценты и формальные результаты…

И так целый час. «По долгу службы», ничего личного.

Бывший частник против нынешних… Цифры, цифры, цифры… предсказуемые выводы. А эти «двадцать тысяч долларов»… Косвенное признание в собственной бедности.

Раньше Борис от денег не зависел. И чужие мнения не повторял. Когда был молодым учителем, еще и лукавил: «Школа у нас хорошая… – И, выдержав паузу, добавлял: – Вот только дети ее портят».

Жаль, фонтанирующий остроумец реформировался в вялого трюиста.

А в молодости почти серьезно объявлял: «Да, долго шло человечество к тому, чтобы в моем лице явить апофеоз свободной личности».

И эта личность теперь – министерский клерк средней руки…

А…

Стоп, дальше вспоминать было уже совсем неинтересно.

Гуру и зомби. Две стороны одной монеты, которой расплачиваются за уютную монохромность, то есть за желание все упростить до одного цвета, до одной правды – от тебя она исходит или от другого, не суть важно.

Василию захотелось подумать об этом не за компьютером: с клавиатурой бескорыстный разговор невозможен. Эта резервация – только для работы.

Настоящее дело – это жизнь, которая не делится на отсеки. Голова работает всегда. Самая толковая мысль может посетить, когда в полном одиночестве и расслабухе покачиваешь лыжами на фуникулере, который тащит тебя на снежную вершину.

Подумывая как-то, не завести ли свой личный блог, почитал он чужие. Несколько. Например, со страстью и с неглупой иронией описывает дочка уборщицы из его конторы, как в один день на нее свалилось тридцать три несчастья: выкрали кошелек с отпускными, когда она покупала дорогущую шапку, которая на следующий день облысела, облетела, как одуванчик. А по дороге домой она еще и поскользнулась и сломала ногу.

Сто пятьдесят «комментов» с сочувствиями.

Вроде бы полная открытость, откровенность. Но нет… Дочь уборщицы утаила главное: как ей больно из-за того, что муж ушел к подруге, присвоив их общий магазин. Василий случайно об этом знал. Мать советовалась с ним, можно ли хоть что-то вернуть. Мужа не стоило, а обе кражи, описанная и скрытая, была обстряпаны так ловко, что в рамках закона ничего нельзя поделать.

В общем, все пользуются ЖЖ, чтобы казаться, а не быть. Имитируют дневниковую исповедальность, а на самом деле чего-то хотят от других. Чаще всего – объявить: я есть, заметьте меня… Тонет, захлебывается человек безвестностью…

ЖЖ – это не дневник. Настоящий, бескорыстный дневник пишется пером и в тетрадке, которую после смерти завещают уничтожить, не читая.

И хотя он собирался писать не для себя, а для Юны, все равно компьютер не годится. Для Юны – это интимнее, чем для себя…

Поищем.

В ящике гостиничного стола – только белая бумага формата А4. Листы, изначально предназначенные для чужих глаз. Юнины глаза никак не чужие.

Порыскал в чемодане. Где-то там – почти чистый ежедневник на прошлый год в коричневом кожаном переплете. Пахнет Лелиной «Дюной». На первых двух страницах она успела записать номера чьих-то телефонов, потом шел список тех, кто поздравил ее с шестым годом, а дальше, до конца – чистые листы. Видимо, она либо потеряла этот талмудик, либо поменяла на другой, более компактный для дамской сумки.

Со страницы «3 января» можно писать заново, в режиме прошедшего, навсегда утраченного времени…

Выбор терминологии.

Почему я пользуюсь понятиями гуруи зомби? Можно было бы сказать и по-русски – что-нибудь вроде «ведущие и ведомые», «внушающие и внушаемые», но язык пугается шипения причастий. В них сразу чувствуется пейоративная окраска, то есть появляется заданность оценки. Для объективности лучше взять из чужих культур два жестких несклоняемых иероглифа, чтобы изготовить из них наглядную модель того мира, в котором мы живем и умираем (в том числе и погибаем).

Санскритское слово «гуру» означает «учитель», «наставник», буквально его передают еще сочетанием «важный человек».

«Зомби» на языке банту значит «душа мертвеца». Из Африки это слово перекочевало на Гаити, где колдуны травили специальным ядом рабов-зомби, чтобы они умерли, а потом частично ожили, сделавшись тупыми, исполнительными и безответными работниками на плантациях.

Индийские гуру на Гаити не ездили и никого не зомбировали. Понятия «гуру» и «зомби» соединились именно в европейском сознании. «Мне противно как следовать за кем-то, так и вести кого-то», – сказал французский философ. Еще короче его мысль можно было бы передать так: «Не хочу быть ни зомби, ни гуру».

История вопроса.

Хотим мы того или нет, а большинство людей принадлежит к этим двум разновидностям. Одни «гурят», другие «зомбируются». Некоторые совмещают обе функции: в одних ситуациях он или она – гуру, в других – зомби.

Исторически заметный гуру складывается из двух элементов: личностная харизма плюс абстрактная идея (с виду сверхличная, а на самом деле внеличностная, а то и бесчеловечная). Успех Сталина и Гитлера (до сих пор не побежденных в полной мере) – классический случай. Большинство управляемого ими населения было зомбировано страхом и принуждением, а конформистская часть интеллектуального меньшинства зомбировалась, эстетизируя обаяние абсолютной власти. И не дерзая составлять оппозицию. У обоих диктаторов было «учение», но цель его – не пропаганда идей, а укрепление власти, обретаемое с их помощью.

Совсем другой тип «гуру» представляют Сократ, Лев Толстой, Ахматова. Они действовали не столько поучением, сколько индивидуальным излучением. Они не говорили от имени абстрактной идеи, ничего не обещали собеседникам. Их «гурение» состояло в пробуждении личностного начала у добровольно собиравшейся вокруг них паствы.

Люди не зомбировались. Пройдя необходимый этап ученичества, безболезненно отходили. Кто мог – делался духовно равным своим учителям. Легко назвать примеры: у Сократа – Платон, у Толстого – Чехов, у Ахматовой – Бродский…

Конечно, люди часто не различают, смешивают эти два типа. Крайне поверхностно сравнение Ахматовой со Сталиным. «Царственность» Анны Андреевны – это форма благородно-ответственного поведения, нежелание быть простой старухой, бабкой. И помощь другим. Скромницу труднее заметить, чем человека с прямой спиной.

К Ахматовой стали наведываться молодые поэты, жаждавшие культурной информации. Негде было ее взять в пятидесятых годах. Ребята были технарями по воле обстоятельств – в советском Ленинграде с пятым пунктом о филфаке нельзя было и мечтать. Образцом современного поэта для них был Слуцкий, из всего Серебряного века знали Маяковского, который на них поначалу даже влиял. А тут они услышали о Гумилеве, о Мандельштаме, поняли, что все они в душе скорей акмеисты, чем футуристы. Да еще узнали ахматовскую триаду: в поэзии нужны «песня», «правда» и «тайна». Такую истину мало декларировать, она усваивается лишь в тепле живого общения.

Сложно-промежуточный случай – Надежда Яковлевна Мандельштам. Именно к ней в интеллигентском языке было, пожалуй, впервые применено слово «гуру». К ней ходили как к оптинским старцам, выскакивали ошеломленные (зомбированные), повторяя за ней «дело не в Сталине, дело в нас». Гордились тем, что побывали у «Надежды Яковлевны». Фамилия как бы подразумевалась, но и отбрасывалась, хотя без нее вдова, может быть, не обрела бы статус «гуру».

Вдовы – вообще особая категория. После смерти прославленного мужа самые толковые из них наследуют его «идею», которая становится абстрактной, теряет личностное содержание и утверждается как моральное оправдание зомбирования. А дальше в ход идет психотехника, описанная в воспоминаниях одного из приближенных Надежды Яковлевны.

Василий полез в Интернет и нашел цитату, которую не хотелось искажать:

«Вначале она снимала один еще поверхностный слой сомнений, стесняющих поведение мальчика. Постепенно она повышала свой интерес к нему, а под конец угадывала самую болезненную точку в его самосознании и с легкостью ее снимала якобы вскользь освобождающим словом. Это было уже не сочувственное понимание, а настоящее отпущение грехов. Вот что создавало легкость в общении с ней».

Похоже на показания жертвы маньяка. Под видом освобождения от комплексов – порабощение, подчинение человека человеку.

Современность.

Трехглавого гуру Маркс – Энгельс – Ленин зарубил меч перестройки. Взявшие власть сразу стали искать зомбирующую идею для своего укрепления.

Горбачев оперся на Запад с его пропагандой общечеловеческих ценностей. То есть перелицевал ленинский пролетарский интернационализм. В России не сработало, а нации вообще предпочли отделиться.

Ельцин действовал на ощупь. Сев на столичный трон, поначалу даже встречался с чернорубашечной «Памятью», любимым писателем называл Бондарева, который в вечерней телевизионной проповеди вкрадчивым голосом призывал: «Мужество каждый день». Посвященные знали, что это девиз тех самых «памятников».

Проповедников-дилетантов на телеэкране сменили профессиональные обольстители. В каждый дом, как родные, вошли Кашпировский и Чумак, удовлетворяя потребность масс в зомбировании. Продержались исторически короткое время, которого хватило, чтобы приемом воспользовались разнообразные умники вроде Нестора.

А власть? Она уже изобрела амплуа главного гуру.

А идеология? Пока хватило громогласного поиска национальной идеи. Процесс идет.

Но вот уж лунного луча сиянье гаснет…

Утро, встали все давно.

Ночное легкомыслие заперто в чемодан.

Три часа до отлета…

Впереди – многочасовое сидение: в такси, в самолете, снова в машине. Надо бы выгулять ноги.

За завтраком Василий вспомнил, как горделиво сказанул Юне, что знакомство с городом считает состоявшимся, если побывал в его главной картинной галерее. Побахвалился. Мол, город как женщина – в душу ее сперва надо заглянуть… В Лилле, например, обнаружил музей изящных искусств, где набрел на босховскую ленту Мебиуса, из которой вылезают уродливые порождения разума, в пейзаже Коро углядел на самом дальнем плане красное пятнышко на корсаже пейзанки, наклонившейся к воде…

А как насчет Нольдебурга?

С последним глотком кофе Василий решает пойти на экскурсию. Внизу, на стойке у портье, хватает карту с местными достопримечательностями и почти бегом несется в музей. Благо он совсем недалеко от гостиницы.

Каков город, такова и живопись, которую он выставляет напоказ. Средние художники немецкого Возрождения, импрессионисты не из первого ряда. И вдруг – Гойя. Везде можно найти изюминку. Два мужика тащат полураздетую бабу. Куда?

Да, не зря забежал. Даже осталось минут десять на зал с современностью. Хотя что там может быть интересного… Посреди огромной светлой комнаты обычно навалят кучу хлама, символизирующую хаос или чью-нибудь неприкаянность. Видал и валенки, и телогрейки, и гнилушки деревянные. Хорошо, если без натурального запаха… Но все равно же путь к выходу лежит через анфиладу с актуальным искусством. Иначе – назад возвращаться, то есть более длинная дорога через уже освоенные залы.

Не замедляя шага, Василий минует стену с огромным зеленым квадратом. Малевич, приспособленный к модной борьбе за экологию. Тиражируют русские открытия.

Не останавливается возле станка, в котором со скрежетом и скрипом двигаются выставленные наружу болты и спицы. Надо же, неужели самого Тэнгли отхватили?

Устаешь, однако, от условных форм. Когда новатор на новаторе сидит и новатором погоняет, хочется на десерт чего-то фигуративно-простого, человеческого.

А вот и оно. Вдалеке, перед последней дверью маячит большое полотно с очертаниями живого тела. Жаль, не женского. Но все же человек, а не схема и не чудо-юдище. Посмотрим, что за мужик.

«Нестор!» – вслух вырвалось. Неподконтрольно.

Рядом сразу же возникла старушка в музейной униформе – откуда только взялась? – и закудахтала, обрадованная, что пригодилась. Что ей послышалось в греко-славянском имени?

Василий просит пардону и делает шаг к выходу, но вдруг стыдится своей трусости. И еще мелькает надежда: может, обознался? Насилуя себя, останавливается и, чувствуя спиной милицейский взгляд надсмотрщицы, читает надпись в белом прямоугольнике справа от висящего полотна. «Vera Vasilchikova. A Man. № 9».

Живописица так увлечена, что размножила Нестора как минимум в девяти экземплярах? И все нагие? С названием поскромничала, свою модель могла бы поименовать Давидом – получилось совершенное тело, заигрывающее со зрителем. Глаза полуприкрыты, и привлекает не лицо модели, не плечевой пояс, а родинка на спокойной мужской конечности, знающей свою силу.

Юна упоминала имя художницы, когда описывала паству Нестора…

Значит, эта Вера прилетала в Москву.

И выставку устраивала?

И там вывесила всю серию?

Мужчина образцовый. С харизмой и еще кое-чем на букву «х»… Зомбирует всех без проблем.

А что, если Юна, забыв про мстительную цель, тоже увлеклась? Увлекалась убийцей своей сестры…

Могла запасть?

Мысли заскакали вприпрыжку, набирая ревнивую скорость. Василий и не заметил, как вынес обвинительный приговор тому, с кого уже снял подозрения в ходе их дилетантского расследования.

С картины на него взглянула опасность.

Надо Юну уберечь.

С этой идеей на взводе он выбежал из музея, снова напугав бедную старушку-смотрительницу. Старые люди вообще пугливы.