Текст книги "Гуру и зомби"

Автор книги: Ольга Новикова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 12 страниц) [доступный отрывок для чтения: 5 страниц]

14

Пятьсот двадцать пять суток прошло. То есть год, пять месяцев, девять дней, подсчитал Гера.

Уже!

Сбегая по лестнице с седьмого этажа, он посмаковал красивую цифру, которой измеряется промежуток от первой шереметьевской встречи с Нестором до предстоящей, сегодняшней. Не опоздать бы.

На крыльце замер. Черт, накрапывает…

Он задрал голову. Какое небо?

Ранние сумерки и низкие облака скрывают бездонность, обычно пугающую его.

Вернуться, что ли, за зонтом? Да ладно, до метро добегу…

Гера поднимает воротник утепленной куртки, втягивает голову в плечи… Ссутуливается – как будто, сгруппировавшись, можно защититься от воды, и выскакивает из-под козырька своего подъезда под осеннюю морось.

Очень торопится: и так вышел впритык. Подружка Софа задержала со своими нежностями… Говорит, что понимает его, и молчать с ней можно, и сцен бабьих не устраивает, но все равно… Напрягает… Зря, наверное, разрешил ей пожить у себя. Пожалел. А вот теперь вдруг опоздаю? Ехать-то на совершенно незнакомую «Щукинскую» – с двумя пересадками, там на трамвае четыре остановки…

Гера еще раз прикидывает хронометраж и прибавляет прыти. Лишиться первого быстро-ласкового, ободряющего взгляда Нестора… Ни за что!

Но любая спешка наносит ущерб – мнет или даже разрывает материю, которую ткут твои думы. Эх, а мог бы с удовольствием предвкушать свидание – вместо того чтобы все время смотреть на часы, нервничать…

И все-таки когда Гера, привычно лавируя в часпиковской толпе, перелетает с кольцевой «Краснопресненской» на радиальную «Баррикадную», да в поезде прибивается к закрытой двери между вагонами – спина защищена, никто не толкает, – то и в тесноте мысли вырываются на простор. На двух длинных перегонах от «Полежаевской» до «Щукинской» он успевает пересмотреть любимые картинки из прошлого. Фильм, отлакированный памятью. Отнюдь не документальный.

На посторонний взгляд – ничего уж такого не произошло. А для Геры – от кадра к кадру росло напряжение, усиливалась его тяга к главному герою.

За пятьсот двадцать пять дней столько всего случилось в Гериной душе, столько раз обмирал он от отчаяния, что некоторые сцены теперь не может вспоминать без дрожи, без страха.

Ту, например, прошлогоднюю, когда Нестор вдруг исчез. Куда уехал? На сколько? Вернется ли? Не у кого было даже спросить. Ужас… И сейчас трясет. Неизвестность длилась целых три недели… Снова почувствовал себя брошенным.

В детстве мама, теперь Нестор…

Вот почему он никогда не затевает просмотр движущихся картинок ab ovo, то есть с самого начала своей жизни. Тем более что он и не мог помнить, как сверзился с письменного стола. Так и не знал бы ничего, если б случайно не услышал ночью, как отец по телефону обстоятельно, со стыдными подробностями рассказывает о нем кому-то… Негромко, почти шепчет. Со своим обычным занудством. Если б не промелькнуло имя матери, Гера плюнул бы, не стал прислушиваться.

«Вера любит сына, – говорил отец. – Но она такой человек – не может на чем-то одном сосредоточиться. Полная противоположность Наташе Ростовой. Вере в голову не пришло бы продемонстрировать пеленку с творением сына. Наоборот. Зажмет орущего малыша под мышкой и зовет меня к мольберту, чтобы продемонстрировать свое творение».

Перед кем это он так откровенничает? – начал сердиться тогда Гера.

«И вот взялась она перепеленать ребенка, положила его на письменный стол, а сама отвернулась к окну – небо у нее, видите ли, необычно позолотилось на рассвете. В борьбе за мамино внимание, за ее любовь трехмесячный младенец засучил ножками, первый раз в своей жизни повернулся на бок и… Падая, стукнулся головкой. Черепно-мозговая травма, операция… Вроде бы обошлось. И наш развод, и размен трехкомнатной квартиры, и разъезд в противоположные концы красной линии – все это ребенок перенес без видимых сбоев».

«Обошлось»? «Без сбоев»? Это когда у меня внутри все перекручено было… Маму винит. Лучше на себя бы посмотрел!

Так и потянуло тогда вдарить отца чем-нибудь по голове. Сдержался, дослушал. По ответам понял, что это консультация с врачом. Близкий друг близких друзей. Посторонний, чужой человек оборвал бы эту ахинею.

«До поступления в институт не было никаких последствий, – тем же спокойным тоном продолжал отец. – Нормальный угрюмый мальчик. А на втором курсе начались депрессии. Я сперва ругал его, наказывал за распущенность. Только усилил беду своей строгостью. Потом, конечно, одумался, к медицине кинулся… Но уже требовалась госпитализация, уколы, таблетки. Полгода академического отпуска – и он выбрался из черной ямы. Правда, переложил на меня заботу о своем душевном равновесии. Я слежу за ним, а он прямо сатанеет, стоит только заикнуться о его болезни. Орет: «Я нормальный! Нормальный!»

«Конечно, нормальный», – бормочет Гера, обрывая видение из прошлого.

– Что-что? Вы выходите? – Аккуратная старушка повернулась боком, вжалась в дверь, освобождая проход.

– Нет! – рявкнул Гера. Напугал невинную, и она зашустрила в другой угол вагона от греха подальше.

А Гера отвернулся от всех, прижался лбом к стеклу.

Нестор же ничего этого не знает.

А вдруг кто-нибудь его просветит?

Страшнее всего было в те месяцы, когда маму занесло в Москву.

Какой-то нераскрученный русский банкир влюбился в ее искусство – случайно попал на вернисаж в парижской галерее. Мама его разговорила – это она умеет. И на прямой вопрос: чем он может помочь? – дала прямой ответ: нужна выставка в ЦДХ. Концепция: возвращение художника. То есть все картины и инсталляции – новые, взращенные на родной земле. Полгода жила Вера в студии на Малой Никитской, арендованной банкиром. Без Густава. Писала картины и общалась с Нестором…

Только бы она все не испортила! До самого ее отъезда боялся. Неделю назад только и отпустило.

Приязнь единственного гуру, разлитая на все человечество, медленно, но верно – и не в ущерб другим – фокусировалась на Гере. Он прямо физически ощущал, как теплее стало жить. Удивлялся сам себе: как же раньше обходился без этого?

А что, если Нестор охладеет?

А если вообще исчезнет?

Тогда и мне не жить, успокоил себя Гера. Сегодня выяснится, говорила ли обо мне Вера. Первая встреча с Нестором после ее отбытия в Германию.

«Щукинская», – очень кстати объявил женский голос, безразличный к пассажирским эмоциям.

Теперь соображай, куда идти, чтобы оказаться на поверхности – в хвост поезда или в начало. Нужно отключиться от линии всегдашнего напряжения и думать только о маршруте, пусть это и слишком простые, бытовые мысли, на которые вообще-то жаль тратить время. Но придется на них сосредоточиться, иначе не доберешься до места, заблудишься. Бывало такое, и не раз.

Украдкой от себя Гера на сколько-то времени выбирался из-под тяжести, которая увеличивалась в процессе медитаций, необходимых для самоуглубления и духовного роста, и которая становилась нестерпимой от страха потерять Нестора. Может, без таких передышек он опять бы загремел в больницу…

Не опоздал.

Вход в незнакомый зал загораживает сухопарый седой бородач, напустивший на себя строгость. Или наконец-то высвободивший свою ненависть к людям… Лет восемьдесят старикану, но ничего у него не трясется. Ни руки, ни голос. «Ваш билет!» звучит как «стой, стрелять буду!». Из таких, с маленькими бегающими глазами, с лицом, закамуфлированным бородой и усами, формировались, наверное, заградительные отряды в главную войну прошлого века. Кто-то же стрелял по своим…

Гера хлопает себя по карманам, снимает с плеча сумку, нервно роется в ней – кошелька нигде нет. Наверно, оставил в пиджаке. Что делать?

Сослаться на Нестора – первая мысль. Как? Не скажешь же: он мой друг, я без него жить не могу.

Гера краснеет. (Обычная ситуация, в которую попадают фанаты, да в общем-то все влюбленные. Любящие без взаимности.)

А если просто позвать Нестора? Сразу решает – нет. Просить? Ни за что! Как-то невзначай попасться бы гуру на глаза – он, конечно, проведет в зал, но унижаться перед мерзким воякой не стану.

Что делать?

– Ты чего тут топчешься? – Из переполненного зала выглянула вездесущая Капитолина, подошла, приобняла Геру за плечи и повела к крайнему сиденью у стены, зарезервированному для своих.

Охранник взял под виртуальный козырек. Наверное, она и была его нанимательницей: проза бизнеса Нестора не касалась.

Гера безотчетно ссутуливается, ослабляя хватку Капитолины, но не вырываясь из ее делового объятья. Уже не первый раз она его выручает. И взамен пока ничего не требует.

Сперва он не выделял несуразную тетку из роя, жужжащего вокруг Нестора. Геру раздражало само количество людей, которые запросто могут подойти к обожаемому гуру, дотронуться до него, спросить о чем-то совсем пустяковом и получить ответ. Каждый внимательный, доброжелательный взгляд Нестора на этих теток и мужиков – все на одно лицо – казался Гере незаслуженным, расточительным…

Со временем человеческое месиво как бы структурировалось. Стало очевидно, что всякий контакт измеряется даже не в минутах, а в секундах, и у измерителя есть физическая оболочка. Капитолина регулирует доступ к гуру. Незаметно, по мере возможности необидно, но жестко.

– Пора, пожалуй, выписать тебе постоянный пропуск, – почти задевая Герино ухо сухими губами, шепчет Капитолина. – Подойди-ка ко мне потом, после всего… – Она смотрит в обалдевшее лицо юноши и на всякий случай уточняет: – Когда Нестор закончит.

Наверное, такая же радость бывает у тех, кто неожиданно получает премию или повышение по службе… Отец, во всяком случае, даже ерундовую удачу всегда отмечает. Ликует, вкусности домой приносит. Примитив…

Гера теряется. Ему предложили то, в чем он больше всего нуждался. Конечно, счастье. Впервые чужой человек делает ему такой большой подарок. Когда отец покупал мобильник, когда мать привозила новую куртку или ботинки, когда они сложились ему на квартиру, Гера бурчал «спасибо», и все. С детства считал – откупаются, и до сих пор безэмоционально принимал родительскую заботу.

А как сейчас быть? Даже поблагодарить не успел – Капитолина уже хлопочет в другом конце зала.

Гера никак не может сосредоточиться на словах, которые произносит Нестор. И тут пришло в голову: не без ведома же самого гуру поступило предложение. Это знак, знак близости! Значит, мама ничего ему про меня не рассказала.

В обнимку с этой удобной, приятной мыслью он отключается от реальности и сосредотачивается на мелодии, которую не спеша и не громча выводит бархатистый голос Нестора.

– …О намерениях. Каждому из нас кажется, что нашими поступками руководит добро, справедливость, честность. К этим благим намерениям сводятся все наши действия. И это правда, это очевидно, когда мы взыскуем взаимности, жаждем от другого приязни, любви. Но даже когда мы хотим отомстить, то оправдываем свои действия принципом справедливости. И вот здесь очень стоит помыслить, поотличать собственное намерение от реальности. Перечитайте Достоевского. Писатель наглядно показывает, в какое зло могут превратиться добрые намерения, если они остаются всего лишь естественными, порожденными нашей психикой. Эпитет «бедный» не гарантирует наличие у человека чувства социальной справедливости, сколько бы ни настаивали на этом те, кто воспевает деревенских Матрен и чудиков.

«Матрен и чудиков…» До этого места Гера понимал каждое слово Нестора. Понимал и принимал. Тут – споткнулся. Кто такие? Надо будет в Интернете набрать. Но как не забыть?

Не отнимая взгляда от гуру, внимая каждому его слову, Гера обеими руками шарит по карманам – на чем бы записать? Правая наткнулась на пачку бумажных носовых платков. Стараясь не шуршать, вынимает один. А чем писать? У себя искать бесполезно – не носит он карандашей-ручек… Смотрит налево, потом оглядывается. Затылок в зеленой бейсболке склонился над блокнотом с железной пружинкой.

– Одолжите, пожалуйста, ручку. На минуту, – шепчет Гера.

15

«Достоевский, Солженицын, Шукшин», – записала Юна и отдала свое стило. Ждала, когда вернут, и думала: «Бедняки у этих классиков такие разные… Как их там – тех, что пришли раскулачивать князя Мышкина? Явились, узнав про его наследство. Антип Бурдовский, Ипполит Терентьев, Чубаров, Келлер, Докторенко, племянник Лебедева – кажется, даже без имени. – Юна с удовольствием поперекатывала в памяти без напряжения вспомненную номенклатуру. Восьмой том болотного цвета с академическим текстом «Идиота», обернутый в полупрозрачный пергамент, лежал у нее на прикроватной тумбочке – там, где в европейских гостиницах кладут Евангелие. Вообще-то вся настоящая литература – в своем роде ремейк главной книги, из которой мы помним каждого персонажа. – И чудики у Макарыча неоднозначны. А Матрена как раз идеализирована… Плоская и малореальная. Как икона».

Получив ручку, Юна слушает еще внимательнее.

– Присмотритесь к современным беднякам… – Нестор говорит и сразу для всех, кто собрался, и с каждым беседует как будто один на один. – Разве за нищетой не могут скрываться злоба, эгоизм, ненависть ко всем без разбора? И к богатым, и к таким же бедным. Соблазнительно третировать окружающих, демонстрируя свою обделенность. Не услышали мы Федора Михайловича… Желание добра – даже у добрых в психологическом смысле людей – порождает вокруг них такое зло, какое едва ли приснится отъявленным злодеям.

«Как он прав! – мелькает у Юны. – Я тоже Юленции добра хотела, а получилось…» Растравила бы себя, но не хотелось пропустить, что же дальше.

– Повторю: недостаточно психологически испытывать доброе намерение. Есть еще что-то, и мой шаг к нему можно назвать шагом мысленным. Намерение добра есть у всех. Самый разболтанный человек испытывает порыв к добру. Любой трус время от времени переживает храбрость или желание быть храбрым. Вспомните, как подлый Лебезятников защитил Соню Мармеладову от клеветы. Но добро возникает потенциально тогда, когда я начинаю с недоверия к самому факту переживания мною добра. То есть начинаю понимать, что для человека не существует раз и навсегда данного естественного добра, естественной справедливости, естественной честности. По этому признаку различаются целые исторические эпохи в развитии многообразных культур. Язык религии был нужен для того, чтобы отличить человека, стремящегося к добру, от человека действительно доброго…

Голос Нестора и то, что он говорит, – все привораживает. Как по физическому облику человека – здоровая кожа, подтянутое, упругое тело – можно понять, что он ест, так по интонации, модуляциям, звуковой наполненности Несторовой речи Юна догадывается, что он – меломан. Питается хорошей музыкой. Наверняка джаз слушает…

И какие глубокие знания!

Знания, но не вера…

Чтобы и ее не засосало в ту воронку, которая уже через пару минут превращала в зомби весь зал, то есть всех, кто обманываться рад, – Юна заставляет себя наклониться к ботинкам: якобы завязать шнурок, а на самом деле украдкой засовывает в уши желтоватые поролоновые цилиндрики, заранее купленные в аптеке. Приспособление придумано было в начале прошлого века, чтобы защищать сон, но она-то сейчас как раз намерена сосредоточенно бодрствовать. Надеется, что беруши оградят ее от звуковой радиации.

Увы…

Не только голосом Нестор завораживает публику.

Юна вспомнила, как они с Юлькой проверяли качество старых, когда-то знаменитых советских фильмов: отключали звук, и если без слов, без старомодной, скоропортящейся риторики обе чувствуют волну, переносящую в другое измерение, сдвигающую хоть на микрон эмоции и вслед за ними мысли – констатируют: «Пациент жив». Забавно, что в «Зеркале» все-таки захотелось услышать тарковское «свиданий наших каждое мгновенье…», а в «Заставе Ильича» на сцене в Политехническом палец не нажал кнопку, освобождающую звук. Хватило вытянутой длинной шеи Ахмадулиной, вскинутой руки долговязого Евтушенко и цыплячьей вылупленности Вознесенского. Немые, они выглядели более индивидуально.

Юля, Юля…

Изо всех сил зажмурившись, указательным пальцем Юна размазывает в углу правого глаза просочившуюся слезинку и заставляет себя продолжить наблюдение.

Совсем неизощренная пластика у Нестора: встал-сел, прошел между рядами, сцепив руки за спиной, на долю секунды вздернул голову вверх и задержал взгляд, будто над ним не оштукатуренный потолок, а прозрачное небо, и с кем-то там он перемолвился. Все эти движения создают неодолимое впечатление, что главное богатство у него внутри и что если сумеешь удержаться рядом, то он поделится им с тобой…

Юна инстинктивно дернулась, мотнула головой, чтобы сбросить с себя мешающий, вредный морок. Чуть не слетела бейсболка, напяленная на черный парик – ненадежное сооружение начало съезжать… «Ой!» – всхлипнулось вслух. Впереди сидящий парень снова обернулся, соседка шикнула, Нестор, не прерывая проповеди, двинулся в ее сторону…

«Вдруг узнает!» – пугается разведчица.

Обхватив голову обеими руками, она вскакивает со своего крайнего места и на цыпочках, согнувшись, почти бежит к ближайшему боковому выходу, задрапированному синей бархатной занавеской.

Очутившись в пыльной тесноте и темноте, Юна переводит дыхание. Тихонько толкает дверь плечом – не поддается. Схватилась за ручку, подергала ее, всем корпусом нажала на преграду… Не шелохнется.

Что делать? Вернуться в зал? Под буровящими взглядами сесть на свое место или поискать незапертую дверь…

Ноги не двигаются, и мозг как будто онемел – не дает телу никакого приказа. Страшно выходить из укромности темноты на свет.

Весь камуфляж слетел на пол. Осторожно, чтобы не задеть шторку, Юна присаживается на корточки и нашаривает свои защитные атрибуты. С непривычки без зеркала их на себя не напялить.

Показаться сейчас в зале – без кепки, в русой растрепанности… Это значит – конец расследованию. Финиш.

Нет, не имеет она права сдаваться.

И не только из-за Юли. Что о ней Василий подумает?

Как будто в кровь впрыснули адреналина – ничего же пока не испорчено! Свет из-под занавески не пробивается – значит, штора доходит до пола и ног ее никто не видит. Дверная ниша довольна широкая – можно сесть на попу и переждать, пока все не кончится.

Беруши приходится вынуть: надо же хоть как-то контролировать ситуацию. Но оказывается, что если не видеть Нестора, то его голый глуховатый голос легко становится фоном, на котором думается. Хорошо и деловито.

Странно, первые мысли совсем не о мести… Хотя Юна и раньше о ней не думала. Просто с того момента, когда невнятный звонок из милиции прояснился самым ужасным образом, каждая ее жилочка хотела только одного: понять, как же так случилось?

Винила себя. Всегда считала, что грех самоубийства лежит на близких покойного. Приняла на себя вину.

Но…

Юля, ее сестра, ее вторая половина – и слово «суицид»… Ну никак не составляли они одного целого!

Официальную версию отбросила. Стала искать, кто и зачем убил сестру?

Ни разу за это время Юна не сочиняла никакого плана расследования, не продумывала дальнейшие свои шаги.

Автоматически пила-ела, готовилась к лекциям – полставки на журфаке и полная в частном колледже. Рассказывала студентам о пиарных моделях, выпадая на это время в другую реальность. А во все остальные часы равновесие обретала лишь тогда, когда хоть что-нибудь делала для разгадки Юлиной жизни.

Был момент – показалось, что, только повторив путь сестры, получишь ответ. Записалась на лекции Нестора.

Вскоре он уже перестал быть первым в списке подозреваемых, и начали убеждать его доказательства того, что мы все встретимся в том месте, где ничто не рождается и не умирает… Что все мы равны в этом мире непостоянства: постоянно приближаемся к смерти.

И ей тоже понравилась эта странная художница, построившая башню из разноцветных солнц…

Если б не Василий…

Выкрикни он запальчиво, громко свое «убийца!» или ударь Нестора – она бы не опомнилась. Но уверенность, прозвучавшая в его хриплом шепоте, срезонировала с ее самым первым чувством, еще не зараженным Несторовой радиацией, и это помогло ей вернуться к началу. То есть к разбитому корыту: у Василия, кроме внутренней убежденности, не было никаких улик, ни одной зацепки. Так что вместе решили: если не выпускать Нестора из поля зрения, то что-нибудь прояснится. Не может не обнаружиться.

Но уже почти полтора года прошло…

Ну и пусть. Надо продолжать. В мире гораздо больше людей сдавшихся, чем побежденных.

«Я там, где и должна сейчас быть…»

Согнутые ноги выпрямились, ботинки уперлись в стену, спина сама собой чуть откинулась, и оказалось, что дверной проем как будто специально подогнан под ее рост – удобно тут сидеть. Глаза закрылись, и в расслабленном сознании обосновалась живая Юлька.

Зареванная пятилетняя девочка. Плакала Юля потому, что родители почему-то купили им разные шерстяные кофты: одна сплошь васильковая, другая – бежевая с синим узором и с кармашками. Первый раз неодинаковые обновки. Обе расстроились, но ни одна не крикнула: ни за что не надену! Воспитанные были.

Юна, старшая (родилась раньше сестры на десять минут, которые ощущались ею как несколько лет), сама молча вынесла горе, утешила Юлю: «Возьми ту, которая больше нравится». И за обеих спасибо сказала.

Младшую было не узнать, когда второй курс вернулся с картошки. Близнецы разлучились первый раз в жизни: Юна вынимала клубни из грязи, пережидала в огромной брезентовой палатке сентябрьские нудные дожди, вместе с одногруппниками каждый день весело лопала макароны с хлебом, а Юле, переболевшей в детстве ревматизмом сердца, даровали московскую тишь библиотек: пристроили в абонемент, книжки расставлять по местам. От тоски по сестре у нее пропал аппетит. Кефир утром и вечером, без обеда.

Их даже путать перестали: одна была теперь румяная, тугая, кровь с молоком, а другая – руки-спички, сквозь тонкую кожу просвечивает дорога, по которой сердце перегоняет кровь, на расческе остаются волосы – русая грива так поредела, что с тех пор Юлька стала коротко стричься. Но ей шло…

А первого раза, когда одна другой про свою влюбленность ну хотя бы намекнула, – не было. Не уславливаясь, наложили табу на эту тему. Когда в школе девчонки сплетничали про реальные и придуманные амуры – было странно. Не то чтобы осуждали… Удивлялись.

Насколько же интереснее было сравнивать домовитых Наташу Ростову и Наташу Прозорову, невестку трех сестер. Лиз-бедняжек у Карамзина и у Достоевского. Или Маргариту гетевскую с булгаковской, по-разному зомбированных своей любовью…

Себя Юна отождествляла только с Татьяной, той, которая «без взора наглого для всех, без притязаний на успех…».

Думала, что они с Юлькой обе хотят патриархальной гармонии, ждут единственного, надеются быть за мужем как за каменной стеной… И что никогда ни за кем бегать не будут. Никогда и ни за что не напишут первыми письма своему Онегину.

Она думала…

– Завтра тебе выдадут банковскую карточку. Без моего ведома – ни копейки не трать! Обманешь – я сразу узнаю. Смотри!

На «ты»?

Какой неприятный голос…

Мужской или женский?

В воровстве меня подозревают?! Да кто это?!

Резко откинув голову, Юна стукнулась затылком о стену. Распахнула глаза, но темнота никуда не делась…

– Хорошо, Капитолина Порфирьевна, я все сделаю, – отвечает юношеский бас. Слишком что-то покорный.

Трудно подниматься из глубины воспоминаний. Но надо возвращаться в явь.

Кого эта ведьма так третирует? Сделать щелочку и подсмотреть? Заметят…

– Вот тебе мобильник. Я оплачиваю. Номера никому не давай! Всегда держи включенным. И ночью и днем. Можешь понадобиться. Нестору о наших с тобой делах знать ничего не надо. Так мы лучше сможем оберегать его и…

И… Что «и»? Голоса удаляются, за шторкой устанавливается странная немота. Сжав губы, чтобы не ойкнуть, Юна помассировала затекшие ноги, подтянула их, оперлась обеими руками о пол и медленно встала.

Тишина.

Прижавшись горящей щекой к холодной штукатурке, она чуть-чуть отодвигает край занавески. Та же темень. Неужели все уже разошлись? Я что, заснула? Который час?

Рука нащупывает мобильник в заднем кармане джинсов, достает его, пальцы сами включают аппарат и набирают код. Маленький экран загорается зеленым, пробивая мрак. Двадцать два сорок. Дощечка завибрировала: пропущенный звонок.

Нажав на «ответить», левой рукой Юна прижимает трубку к уху, правой, как слепая, держится за стену, чтобы по ней добраться до выхода.

Но незашторенная дверь тоже заперта.

Юна не успевает испугаться – помощь уже подоспела, лаская слух голосом Василия:

– Вы там еще живы? Я подъезжаю…