Текст книги "Последний часовой"

Автор книги: Ольга Елисеева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 25 страниц) [доступный отрывок для чтения: 10 страниц]

– Слушай, маме сейчас очень плохо. Не до нас.

– А тебе до нас?

Это был удар ниже пояса. И снова только правота спасла Мэри от гражданской казни на месте.

– А бабушка…

Олли выступила из-за спины сестры:

– У бабушки Сиротская касса, Воспитательное общество и много других дел.

Вот кому сегодня влетит! Единственные сироты, которыми бы стоило заняться Марии Федоровне, – ее собственные внуки.

– Ты больше не приходишь вечером, – продолжала настаивать Олли.

– Не гуляешь с нами.

– Не читаешь.

– Не рисуешь нам.

Ну да, раньше он вечно малевал им картинки. Как объяснить, что у него больше нет вечеров?

Николай собрался с мыслями.

– Гулять сейчас холодно. Во всяком случае, для младших. Единственная, кого могу взять с собой – Мэри. Я выхожу на полчаса после одиннадцати.

Царевна взвизгнула от восторга.

– А мы?

– Вас возьму, когда потеплеет. – Он замялся. – Это не значит, что я вас не люблю. Но вы должны быть терпеливы и слушаться…

Никс обвел глазами пустынный коридор. Кого, собственно, слушаться?

– Пойдемте, я отведу вас в ваши комнаты. – Государь взял Адини на одну руку, а Олли на другую. Мэри как большая степенно пошла рядом. – В одиннадцать. И ни минутой позже. Если вы, мадемуазель, будете копаться, или на вас не будет теплой шляпки…

Девочка кивала.

– …или теплых сапог…

Гул издалека приближался. Их искали. Но это уже не имело значения. Мэри предвкушала, как притворно испуганные голоса разобьются об утес отцовского негодования. И тогда… что он тогда скажет!

* * *

Петропавловская крепость.

Все здесь, на севере, наводит тоску. Мрачный, туманный край гранитом набережных, неподвижными глыбами дворцов, храмов и мостов, чернью вод и желтизной небес высасывает из души последнюю радость. Все дышит сыростью и холодом, пропитавшим воздух, сердца и мысли. Раевский не удивился бы, если б узнал, что у петербуржцев вместо печени кусочек слизи, а мозг разжижен, как квашня у плохой стряпухи. Чтобы не сойти с ума, нужно каждую минуту уноситься мыслью в благословенный край Малороссии, к цветущим садам, к теплым и густым голосам, к запаху выжженной солнцем пыли на дороге… Тут он в гробу. В каменном саване на живое тело.

– Государь разрешил вашей сестре свидание с мужем.

При этих словах ноги Александра подкосились. Он ожидал препятствий, проволочек, издевательства следователей – словом, всего, что можно было бы живописать Мари как «окаменелое нечувствие». Но нет, едва она приехала в Петербург, едва написала под диктовку отца и брата прошение на высочайшее имя, едва отправила… ну неделя, не более… и вот 16 апреля пришел ответ. Рандеву супругов в крепости не запрещены!

Александр Христофорович смотрел на посетителя с затаенной усмешкой, которая при всей подчеркнутой вежливости бесила Раевского.

– Его величество не возбраняет женам посещать арестантов. Вся Нева у крепости покрыта лодками. Правда, ваша несчастная сестра, запертая дома, не имеет возможности это заметить.

В последних словах заключалась издевка, почти вызов. Раевскому показалось, что собеседник неведомым образом догадывается обо всех его уловках, видит Бог, имевших целью только уберечь Мари!

– Когда вы намерены позволить ей свидеться с Сержем? – осведомился Бенкендорф.

И Александр прозрел: для него, оказывается, Волконский тоже Серж. Сейчас скажет: «Бюхна» – и все встанет на свои места. Этот лощеный тип с помятой физиономией того же поля ягода – генеральская кость! Где ж ты был, когда Серж вляпался в дерьмо по уши?

– Вы должны нас понять, – с расстановкой заявил Раевский. – Сестра больна, почти при смерти. Прежде чем устроить ее встречу с государственным преступником, человеком бесчестным и обманувшим наше доверие, мы хотели бы принять предосторожности.

Бенкендорф молчал, чуть склонив голову набок и внимательно слушая посетителя. В виске у него начинало стрелять, что было верным признаком перемены погоды. А там непременно заложит уши – последнее прости давней контузии. Плохо, плохо быть глухим! Читать по губам у всякого паршивца! Хотя в данном случае и читать нечего. Все понятно без слов.

– Вы, Александр Николаевич, давно ли сами вышли из крепости, что честите своего зятя подлецом? – с усилием выговорил генерал. – Суд устанавливает вину каждого.

Раевский закусил губу.

– Государь благоволил пренебречь теми малыми уликами, которые имелись против вас, – продолжал Бенкендорф. – В качестве извинения за дни, проведенные в узилище, вам даровали придворный чин. Но скажите по совести, господин камергер, сколько сему способствовала ваша невиновность, а сколько имя вашего отца, которое император не хотел смешивать с грязью? Довольно уж и того, что оба зятя у старика – злодеи.

На мгновение Александром овладел холодный гнев. Но Раевский взял себя в руки. Роль должна быть сыграна до конца.

– Князь Волконский нагло обманул нас, – отчеканил он, – и прежде всех свою несчастную жену. Мы полагали, что выдаем ее за заслуженного человека, благородного…

– И богатого, – вставил Александр Христофорович.

– …а вышло – за бунтовщика, – проигнорировал его слова Александр. – Для нашего семейства нет иной цели, кроме как спасти дочь и сестру. Бедная Мари еще надеется, что супруг не так замешан, что все ошибка…

По скептическому выражению лица генерала Раевский понял, что ошибки нет.

– Для всех будет лучше, если Мари откажется от своей безумной затеи видеть мужа, поскорее вернется домой, к ребенку, и там будет ждать оглашения приговора, – подвел черту брат. – Она перенесла воспаление мозга и совершает свои шаги неосознанно. С ней может сделаться беда, и вы осиротите бедного малютку с обеих сторон.

«Так, Сержа он уже повесил», – вздохнул Бенкендорф, который и сам рисовал себе участь друга самыми черными красками.

– По-христиански Мари не может отказаться от долга принести мужу последнее утешение, – сказал Александр. – Но мы, ее родные, согласились бы на такое свидание лишь в том случае, если бы его величество приказал Алексею Орлову или вам предварительно переговорить с узником. Предупредить Волконского о состоянии жены и взять с него клятву таить от бедняжки степень своей вины.

Бенкендорф чуть не рассмеялся посетителю в лицо.

– Да это целый ультиматум, Александр Николаевич. Кому вы его адресуете – правительству? Или своему несчастному зятю?

– Вот письмо моей матери Софьи Алексеевны к князю Волконскому, – без тени смущения продолжал Раевский. – С увещеваниями. Благоволите прочитать?

Бенкендорф развернул листок.

«Дорогой Сергей, ваша жена приехала сюда единственно для того, чтобы увидеть вас, и это утешение ей даровано. Помните, что она была опасно больна, мы отчаялись в ее жизни. Ее голова так ослаблена страданиями и беспокойством, что если вы не будете сдержанным, она может потерять остатки рассудка. Покажите себя мужчиной, потребуйте от Мари немедленно ехать к младенцу. Расстаньтесь с ней как можно спокойнее».

– Вы безжалостные люди, – вздохнул Александр Христофорович. – Я передам письмо и… – он помедлил, – поговорю с Сержем.

* * *

Без десяти одиннадцать Мэри уже топталась у двери Комендантского подъезда. Гренадеры на часах поглядывали на нее с подозрением. Но царское дитя на улицу не рвалось и выглядело закутанным в шарфы и муфты – а значит, какой с них спрос?

Нянька была потрясена, камер-фрау возмущены, но после вчерашнего разноса, который государь лично устроил в детской, никто не посмел заявить протест.

– Наверное, нам всем стоит понять, – примирительным тоном произнесла вдовствующая императрица, – что, как бы ты ни был занят, твоя семья нуждается именно в тебе.

Он это осознал. Вчера, в галерее, когда три батистовых колокольчика колыхались вокруг него на сквозняке и были полны слез и обид. Все, что ему удавалось в жизни, – быть отцом. Благодаря Александре, конечно. Он ладил с мелюзгой – своей и чужой. Несмотря на крутой с виду нрав. Когда-то давно, после воспитательных экспериментов генерала Ламздорфа, великий князь усвоил простое правило: либо его гнут в бараний рог, либо он. Но Шарлотта растопила ладошкой полынью в броне мужа, куда ухнули мальчишеская затравленность пополам с бодрой собачьей злостью.

Ему очень понравилось быть сильным и покровительственным. Божеством домашнего мирка. Аничкова рая. Там никто не оспаривал его права распоряжаться, наоборот – вожделел жить именно так. Только возле четырех теплых комочков, закрытых слабыми руками пятого, Николай чувствовал себя хорошо.

В какой-то момент великий князь умом понял то, что ощущал душой: Ламздорф негодный воспитатель. И плохой человек. До тех пор пока он, Николай, будет копировать гнусные повадки генерала, ему никто не обрадуется. Но для замены имелась только семья. Царевич попробовал в Инженерном корпусе. Получилось. Кадеты – те же дети. Никс начал с найма учителей, а кончил изгнанием из программы мертвых языков и заменой на дополнительный живой. Оказалось, не он один ненавидел латинские корни.

– Ты давно меня ждешь?

Мэри сделала величественный жест, отпуская отцу грех опоздания на полторы минуты.

– Когда тебя начнет сдувать, предупреди.

Они вышли на набережную. Государь чувствовал себя глупо. Впервые в жизни он публично гулял с дочерью. Встречные кланялись им и шли своей дорогой. С кем-то император был знаком, кто-то просто попадался ему на этом маршруте каждый день. И долг вежливости требовал приподнимать шляпу. Вот, например, та барышня с круглой коробкой нот и футляром для скрипки. Она ходит на Васильевский остров давать уроки музыки. Николай прикоснулся пальцами к фуражке, девушка сделала быстрый реверанс и поспешила дальше.

Мэри бросила на отца удивленный взгляд.

– Ты всех знаешь?

– Меня знают все.

Великой княжне почему-то казалось, что им непременно должны уступать дорогу. Но получалось, они просто прохожие?

– Видишь ту женщину? – Государь кивнул чуть вперед. – У парапета. С тревожным лицом.

Мэри сразу поняла, о ком он.

– Это просительница. Жена Рылеева.

– Она к нам подойдет?

Николай покачал головой.

– Достаточно того, что я ее видел.

Мэри не успела ничего сказать, когда отец стиснул ее руку в перчатке.

– Ты не можешь себе представить, какая это мука – не иметь права прощать.

Глаза девочки расширились от удивления. В ее понимании император всесилен. А несчастная дама в клетчатой пелерине – такая жалкая, такая раздавленная.

– Ей нельзя помочь, – отрезал Николай. – У нее дочь твоего возраста. И их отец хотел нас убить.

Мэри ахнула. За что? Она сжалась, проходя мимо женщины и не зная, как теперь смотреть на нее: жалеть, ненавидеть?

– Мы не можем опускаться до мести родным преступников.

Царевна отвернулась и спрятала лицо в сгибе отцовского локтя. Каково им? У бедной мадам Рылеевой и ее девочки не будет теперь папа. А они, может статься, потеряют маму.

– Если… ну, ты знаешь, что если… ты женишься еще раз?

Николай покачал головой.

– Надо молиться и не допускать к себе черных мыслей.

– Все-таки?

– Не женюсь.

Его слово – камень. Мэри просияла.

– Слушай, а если моя кукла Миранда выйдет замуж, ей обязательно уезжать за границу?

Отец не понял хода ее мыслей. Взрослые вообще игнорируют логику. Им все надо разжевывать.

– Она принцесса. У нее даже есть корона из фольги. А принцессы всегда выходят замуж за границей.

Николай помял подбородок.

– Не обязательно. Если Миранда найдет принца, который согласится поселиться с ней в России…

– Где же такого найти?

Ему бы ее печали!

– Мы намеревались после коронации съездить в гости к дедушке в Берлин. Если получится, – строго предупредил отец. – Купим там в магазине куклу-мальчика.

– Только у него должна быть корона.

Император отмахнулся.

– Сделаем. Из проволоки.

Он даже не подозревал, какую породил проблему, дав дочери подобное обещание.

Глава 7
Бюхна

21 апреля, вечером, когда сумерки уже спустились на брусчатую мостовую, к дому старой княгини Волконской во 2-й Адмиралтейской части города подъехала закрытая карета. Сидевший в ней Алексей Федорович Орлов не вошел в дом, а лишь дал знать, что пора. Мари вывели под руки брат Александр и сестра Софья. Не позволив лакею даже прикоснуться к локотку молодой княгини, Раевский подсадил даму внутрь, дверь захлопнулась, он остался на тротуаре.

Мари прижала пальцы к губам и постучала ими по стеклу. Занавеска упала, предусмотрительно опущенная рукой Орлова. Он искоса глянул на спутницу и был удивлен спокойным, вполне «нормальным» выражением ее лица.

– Мне говорили, вы больны. Как ваше здоровье?

– Благодарение Богу, хорошо, – отозвалась она. – Спасибо за хлопоты.

О, да! Он исхлопотался. Александр, как бульдог, впился ему в горло, и сколько бы Алексей Федорович ни намекал, что исчерпал милости к себе, прося за брата, его прямо-таки понудили заниматься делами Раевских. Просто чтобы отвязались. Нахальный малый!

Впрочем, к Сержу граф подобных чувств не питал и жену его жалел от всего сердца. Его собственная супруга – ханжа и плакса – уж точно никуда бы за ним не поехала. А эта малышка… Дуракам везет! Бюхна же дурак высшей пробы! Что он ей дал? Богатство? Она его не видела. Имя? У нее свое не хуже. Пламенную страсть? Ах, оставьте! Когда мужчине сорок и у него вставная челюсть, а у Сержа вставная челюсть…

Тут Алексей Федорович самодовольно глянул на свое отражение в затененном шторкой окне – богатырь и красавец. Почему же ему судьба подкинула дохлую рыбу вместо благоверной? А этому… Ведь погубит девчонку! Будет ныть. А некоторые женщины, они как матери для своих мужей.

– Его величество, осведомленный о вашем состоянии, – вслух сказал Алексис, – распорядился, чтобы при свидании присутствовал врач.

– Он очень великодушен, – молвила княгиня. – А кто еще должен присутствовать при нашей встрече?

Орлов смутился.

– Простите меня, ваша светлость, – не без запинки проговорил он, – но все. Рандеву состоится в домике коменданта. Так что там будут и комендант, и доктор, и я. Иначе нельзя.

– Но остальным женам, я слышала, позволяют оставаться с мужьями наедине? – удивилась Мари.

– Поймите правильно. У остальных жен нет воспаления мозга, – отозвался генерал. «И таких родственников», – добавил он про себя. – Я надеюсь, это не последнее ваше свидание с супругом, в дальнейшем…

Княгиня кивнула. Она чувствовала, что собеседник либо врет, либо недоговаривает, но не со зла, а по каким-то высшим соображениям. Мари не любила ставить людей в неловкое положение, а потому предпочла замолчать, чем оказала спутнику громадную услугу. Алексис вытер платком лоб, он был человеком прямым, и ложь давалась ему трудно. Тем более с дамой. С этой беззащитной, жалкой девочкой, все родные которой только и думают о том, как завладеть состоянием ее ребенка, а о ней самой – ну, может быть, самую малость.

Было все еще холодно. С Невы дул ветер. Мари сунула пальцы в муфту и нащупала там свернутую в трубку бумажку – письмо отца. Старый Николай Николаевич, не выдержав хлопот, уехал домой в Болтышку, оставив дела на попечение более расторопного и хваткого Александра. Имение не ждало. Оно и так давало жалкий доход, запустить его совсем генерал не мог. Дети писали ему почти каждый день. Когда-то он был сильным и мог закрыть их всех…

«Неизвестность, в которой о тебе, милый друг Машенька, я нахожусь, весьма тягостна. Я знал все, что ожидает тебя в Петербурге. Трудно и при крепком здоровье переносить такие тяготы. Отдай себя на волю Божию! Он один может устроить твою судьбу. В горе не забывай своего сына, не забывай отца и мать, братьев, сестер, кои все тебя так любят. Больше никаких советов и утешений дать тебе не могу».

Милый папа! Мари смахнула слезинку с ресницы. Она еще не отправила ответ.

«Дорогой отец, наконец я получила разрешение видеться с Сергеем. Это будет тяжелая минута для меня. Говорят, что он один из наиболее скомпрометированных. Я надеюсь, Бог поможет мне вернуться к нему как можно скорее с моим дорогим малюткой. Я буду тогда терпеливо ожидать приговора и разделю судьбу мужа, какова бы она ни была».

* * *

Петропавловская крепость.

Александр Христофорович не переносил начальственных воплей. То ли сам накричался в молодости, у Рущука, Бородина, Лейпцига. То ли повелительные вибрации, переходящие в визг, дурно действовали на барабанные перепонки, и контуженая голова начинала страдать. Между тем генерал-адъютант Чернышев разорялся уже не первую минуту. Пар валил у него из ушей. Слюни летели во все стороны. И надо признать, в гневе Александр Иванович был величествен. Слушая его, Бенкендорф думал, что у мужчин героической комплекции достоинство обычно скромного размера. Голосом они добирают недостающее.

– Вас можно сию минуту расстрелять! Без разговоров!

Чернышев метал громы и молнии на поникшую голову несчастного ротмистра, а тот прилагал нечеловеческие усилия, чтобы не расплакаться.

– Пустые опросные листы!!! Курам на смех!

– Но я… я просто не знаю, что писать…

На вид арестанту было лет двадцать пять, губы у него тряслись, фразы колом стояли в горле, и их казалось легче проглотить, чем выплюнуть. Воистину великий грех – носить ту же фамилию, что и твой следователь!

– Давал вам Муравьев читать «Русскую Правду»?!

Ротмистр мотал головой и всхлипывал.

– Целовали крест на цареубийство?!

– Клялись уничтожить августейшую фамилию?!

– Отрекались от благородного сословия?!

Вопросы сыпались, как палочные удары. В какой-то момент Бенкендорфу показалось, что подследственный вот-вот закроет голову руками.

– Нет, нет, конечно же, нет! Как такое может прийти в голову?

Ротмистр шептал, но, привыкнув читать слова собеседников по губам, Александр Христофорович расслышал: иногда и глухота полезна.

– В-вы отрицаете? – Он не ожидал от себя, что начнет заикаться. Такое случалось нечасто – контузия контузии рознь, некоторые вовсе не могут говорить. Бенкендорф же, слава Богу, отделался легким испугом, хотя лошадь под ним разнесло ядром в клочья. – З-запишите п-пок-казания, – бросил генерал секретарям и тут же поймал на себе недовольный взгляд Чернышева. Тот явно не хотел, чтобы отказ подследственного от изобличавших его сведений фиксировался. Это задело Александра Христофоровича, и он усилием воли попытался справиться с заиканием. Для чего следовало говорить медленно, нарочито выдавливая из себя каждую букву.

– Припомните, пожалуйста, Захар Григорьевич, как ваш зять Муравьев отзывался о власти самодержца?

Чернышев метнул на товарища новый уничижительный взгляд: вы еще миндальничать с ними будете!

– Мнение Никиты… – Ротмистр мучительно сглотнул и повернул голову к Бенкендорфу, – мне надо припомнить… Он считал, что коль скоро цари ставят себя выше закона… Я не могу! Не могу! Это низко! Оговаривать…

Молодой человек прижал ладонь к пылающему лбу.

– А вот он вас оговорил, – тихо и с расстановкой произнес Александр Христофорович.

– Неправда. Вы иезуитствуете.

Никакой веры в собственные слова Захар явно не испытывал.

– Хотите очную ставку?

Ротмистр побледнел. Темные тени под его глазами обозначились еще ярче. Он страдал, и Бенкендорфу стало почти стыдно мучить другое живое существо. Как в детстве, когда мальчишки с гоготом и свистом спускали кошку в водосточную трубу, та застревала где-то посередине и оглашала окрест дикими воплями. Шурка всегда был из тех, кто ломал жестянку, чтобы извлечь животное. А вот Александр Чернышев, как видно, – из тех, кто самозабвенно лупил по желобу палкой.

– Соображай скорее! – рявкнул генерал-адъютант и, повернувшись к Бенкендорфу, презрительно процедил: – Он вас за нос водит, а вы ему выкаете!

Александр Христофорович проглотил возражение, готовое сорваться с губ, и опустил глаза в пол. Он с трудом справлялся с желанием цыкнуть на начальствующее лицо. Распустился, сил нет! Это был плохой симптом. Как и заикание. Бенкендорф вовсе не обладал хваленым немецким хладнокровием. Ни придворное воспитание, ни четверть века армейщины, когда поди вякни, не спасали. Да, он научился молчать. Кажется, единственная добродетель, пригодная в общении с вышестоящими. Но в душе не мог не испытывать досады. Они не ровня друг другу. Чернышеву обещан пост военного министра. Будь Александр Христофорович по-прежнему начальником штаба гвардейского корпуса, он бы покочевряжился. А так… Царская милость не вечна. Ангел его не любил. Долго ли нынешний сохранит доверие?

– Так о чем говорил Муравьев?!

На новый окрик ротмистр только втянул голову в плечи. Он вовсе не хотел рассказывать. Замкнулся. А ведь можно было подтолкнуть мальчишку к откровенности. Тем более что вина-то плевая. Формально состоял в тайном обществе! Да мало ли таких отпустили с порога? Но Чернышев гнул свое. Настаивал. Повторял вопросы. В какой-то момент Бенкендорфу показалось, что следователь намеренно сгущает краски. Толкает санки с горы. Это выглядело странно. Все старались выгородить родственников. И хотя генерал-адъютант графам Чернышевым – седьмая вода на киселе, как-то принято помогать своим…

– Не сметь молчать! Отвечать на вопрос! Смотреть в лицо!

Глаза у ротмистра закатились, казалось – он вот-вот упадет со стула.

– П-перестаньте. – Бенкендорф ощутил сухость во рту. – Дайте же ему одуматься. Не кричите на него.

Величественный разворот, который Чернышев совершил в сторону своего товарища, был достоин кисти Рубенса: Марс, на поле боя озирающий поверженных противников.

– Что такое?

Александр Христофорович уже готов был откусить себе язык.

– Дайте ему подумать. Ведь он самого себя не помнит.

Человека при исполнении легко обидеть. Генерал-адъютант и кавалер Чернышев воззрился на второго следователя, как на вошь. Арестант для него уже не существовал.

– Если вы так хорошо знаете, как заставить этого злодея говорить, прошу. – Он сделал широкий жест. А сам опустился на стул и гордо скрестил руки на груди, всем видом показывая, что больше не вмешивается.

– М-молодой человек, в-войдите в свое собственное п-положение. – Бенкендорф проклинал себя за глупость. – Н-нам очевидно, что в-ваша личная в-вина не так уж велика. Но если в-вы сами не п-придете себе на п-помощь… – Александр Христофорович сделал усилие и заговорил ровно: – Чистосердечное признание и полное раскаяние смягчат государя. Поверьте, ваш родственник Муравьев спасает себя как может, не думая об участи других.

На детски незлобивом лице Захара возникло умоляющее выражение, он не хотел слушать дурного о муже сестры. О человеке, которого считал братом. Больше того – непререкаемым авторитетом.

– Никита говорил, что цари ставят себя над законом. Этим они сами себя исторгли из человеческого общества.

– А вы, согласно показаниям Муравьева, при этом хлопали! – снова дернулся с места Чернышев.

Поручик поник.

– Я был пьян.

Возмущению генерал-адъютанта не было предела. Не находя слов, он только развел руками, растопырив толстые короткие пальцы, и вытаращил круглые глаза.

– Меня приняли в мае, сказав, что общество старается о введении конституции. Что все благомыслящие граждане согласны. – Захар поднял на следователя потухшие глаза. – Я думал, это мирно. Только в сентябре Вадковский поделился со мной планами: в случае несогласия государя употребить военную силу. Я испугался и уехал в отпуск в село Тагино, к родным… – Ротмистр низко опустил голову и вдруг расплакался. – Столько людей погибло… Просто потому, что кому-то захотелось… И ведь нельзя же так! Почему нужно обманывать нижние чины? Лгать про Константина. Я не смог…

Александр Христофорович кивнул.

– Вам следует изложить все, что вы знаете, на бумаге. Ответить чистосердечно.

– Я хочу написать сестрам, – попросил Захар.

– Это не возбраняется.

По лицу арестанта пробежала тень удивления. Он перевел вопросительный взгляд на Чернышева, но тот демонстративно отвернулся.

– А скажите… – В голове у Бенкендорфа мелькнула неожиданная мысль. – Это в вашей семье принят майорат?

– Протестую против данного вопроса! – Будущий военный министр подскочил с места.

– Почему? – удивился Александр Христофорович. Он начинал постигать суть происходящего.

– Уведите, – генерал-адъютант торопливо махнул рукой охране.

Часовые шагнули к ротмистру. Тот, погромыхивая ручными кандалами, двинулся к двери. Кто надел на него эти украшения? Вроде бы арестант ведет себя пристойно? Бенкендорф бросил быстрый взгляд на Александра Чернышева. С каждой минутой на душе становилось все гаже.

– Что вы себе позволяете? – взвился тот. – Как вам только в голову пришло оспаривать мои решения?

– Вы полагаете, я не знаю, что такое майорат? – холодно осведомился Александр Христофорович. – У графов Чернышевых четыре дочери и один сын. Владения нераздельно передаются старшему по мужской линии. Если Захара осудят, кто станет наследником? Дальняя родня?

Бенкендорф не позволил себе больше никаких намеков. Но его визави побагровел:

– У вас нет доказательств. Говорю вам ясно: остерегитесь. Вы выгораживаете дружков. Носите передачи Волконскому. Еще неизвестно, по какую сторону стола вам следовало бы сидеть!

* * *

Карета прогромыхала по деревянному настилу крепостного моста и свернула к домику коменданта. Было уже почти темно. В окнах горели свечи.

– Мужайтесь.

Княгиня не услышала слов Орлова. Она вошла внутрь, и почти тотчас доставили под стражей Волконского. В первый момент он показался ей кем-то другим. Оброс. Осунулся. Глаза ввалились. В кудрях, вечно торчавших проволокой, седые нити. Ее Сергей. Ее идол! Мари вцепилась глазами в лицо узника, стараясь вырвать из этой плоской, меловой маски прежние черты. Ее муж? Дурная шутка. Такой старый. И такой жалкий.

Сели за стол. Серж неловко, боком протиснулся на стул, почему-то не отодвинув его. Потом полез в карман горохового сюртука, все молча, достал оттуда скомканный, нечистый платок и, явно стесняясь и платка, и собственного вида, протянул ей.

Мари была к этому готова, вынула свой шелковый, с вышивкой и вложила в задрожавшие пальцы мужа. Боже, какие у него холодные руки! Влажные от волнения.

– Машенька, я погиб, – с неожиданной твердостью произнес князь. – Тебе надобно думать о ребенке. Уезжай.

– Серж…

– Я написал духовное завещание на имя сына. Надеюсь, государь не откажется его утвердить.

При этих словах Алексей Орлов, стоявший у двери, важно поклонился.

– Мои родные будут тебя путать. Помни твердо: вы с Николино – единственные наследники моего состояния. Положись на Александра, он способен вырвать язык изо рта у живого дракона, без гроша вы не останетесь.

Мари была поражена. Муж говорил не о том. А она сама не смела его расспрашивать. Все взоры были обращены на них. Под этим тягостным игом самые естественные слова не шли на ум. Язык казался пудовым. Серж попытался обнадежить ее на счет будущего, но делал это без убеждения, и его неуверенность только передалась молодой женщине.

Теперь уж она твердо знала, что это ее муж. Все чужое в его лице изгладилось, стушевалось. Проступило прежнее – не забытое, но еще не успевшее стать родным. Ее властно потянуло к нему. Жалость кипятком обожгла сердце. Впервые за год супружества оказалась пробита стена. Удивительное дело, прежде им никто не мешал, но они отгораживались друг от друга. Сержу было что скрывать, а она боялась и не умела настаивать. И тут вдруг, на чужих глазах, когда и слова-то не вымолвишь, рухнула перегородка. Мари показалось, что она чутко улавливает все, что творится в душе супруга. Он приковал ее мысли к тесной камере, к своему лицу. Было в этом что-то больное, словно ланцетом ковырялись в груди, отделяя один лепесток сердца от другого.

– Наша судьба в руках Бога, надо уповать на Его милосердие. – Серж встал.

Свидание было окончено. Доктор не понадобился. Напротив, княгиня, точно почерпнув силу в чужом страдании, чувствовала себя увереннее и бодрее.

В карете было темно, но предусмотрительный Орлов зажег свечу, прикрепленную к стенке в медном бра и способную при тряске забрызгать воском плюшевые подушки.

Княгиня мигом развернула платок мужа, ей не терпелось знать, что он написал. А дома всем, и в первую голову Александру, понадобилось бы сунуть нос в ее трофей. Может быть у человека хоть что-то личное?

В одном из углов на ткани едва проступало несколько слов: «Машенька, я теряю силы и мужество. Я обманул бы тебя, если бы стал уверять, что свидание с тобой не является единственным утешением в горестной моей участи».

* * *

Несчастья набивают мозоли. Меньше всего на свете Бенкендорф хотел высовываться. Он отродясь не был правдолюбцем. И уже достаточно пострадал «за верность и ревность». Из какого-то другого теста делаются люди, получающие ордена с таким девизом.

Покойный Ангел его на дух не переносил, и когда после предупреждения о бунте услал командовать драгунской дивизией, стало ясно как день: Александру Христофоровичу никогда не вышагнуть из тени, не согреться в лучах царской ласки, не стоять одесную. А значит – не сделать дела. Хоть вой.

Теперь появился шанс. И этот шанс он уничтожал собственными руками. Можно ли вообразить что-нибудь глупее?

– Ты ничего не хочешь мне сказать?

Жена вошла в кабинет и застыла на пороге, прямая, как учительская указка.

Чего сказать-то? Вчера вроде не пил. И в волокитстве не замечен. Право слово, в Следственном комитете некому глазки строить!

– Приезжала супруга Александра Ивановича…

Уже известно!

– По дружбе ко мне передала слова мужа: будешь и дальше… выше дивизии тебе не светит.

А то он не знал!

Генерал резко сел на диване, полосатую обивку которого украшали стрелки спущенных нитей. Его голова закрыла маленькую копию картины «Старый крестоносец» в почерневшей рамке. Он повернул к достойной даме рассерженное, помятое лицо, и Лизавета Андревна отшатнулась.

– И что?

У него был свистящий шепот и глаза-буравчики. Добрая супруга испугалась. В обычное время ее благоверного можно было хоть полотенцем по дому гонять.

– Шурочка, что стряслось-то?

– Чернышев – гнида.

Лизавета Андревна с размаху опустилась на диван и затряслась от смеха. Под домашним капотом складки ее живота уютно вздрагивали, а полные розовые губы, казалось, вот-вот лопнут, распираемые весельем.

– Это новость!

Отсмеявшись, она снова предала лицу серьезное выражение.

– Говорят, ты покрываешь злодеев. Заговорщиков и цареубийц.

– О, конечно, я враг отечества! – У Александра Христофоровича зла не хватало. – А этот… нарочно топит людей.

– Извергов.

– Мальчишек.

В неплотно прикрытую дверь заглянул камердинер с кувшином теплой воды и тазом для умывания. Но у господ, сидевших рядом, были уж больно вытянутые лица. И слуга не решился войти.

– Послушай, матушка, не лезла б ты не в свое дело, – попросил генерал. – И так тошно.

Лизавета Андревна поджала губы.

– Я выходила замуж за начальника штаба гвардейского корпуса, – с расстановкой произнесла она. – Когда тебя услали куда Макар телят не гонял, я взяла детей и поехала с тобой. Без ропота…