355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Ольга Елисеева » Последний часовой » Текст книги (страница 10)
Последний часовой
  • Текст добавлен: 9 октября 2016, 00:54

Текст книги "Последний часовой"


Автор книги: Ольга Елисеева



сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 25 страниц) [доступный отрывок для чтения: 10 страниц]

Расставшись с возлюбленной, как оторвав половину себя, Павел Дмитриевич вернулся в Тульчин еще затемно. Дом спал. В розовых облаках батиста почивала под парижским балдахином прекрасная героиня. Нарышкина рассказала ему, где сестра хранит сочиненные ею пламенные призывы о помощи. Ничего глупее и опаснее придумать было нельзя. Генерал поднялся в диванную. Тихий уединенный будуар. Портреты отца и матери графини. Камин с часами на длинной мраморной полке. Самый нехитрый тайник за отъезжающей панелью.

Он взял пачку бумаг в руки. Развел камин и, не читая, стал по листку укладывать на пламя. Нечто подобное Павел Дмитриевич предпринял накануне вызова в Петербург. Среди его документов не было ничего особенного, но в свете грозных обстоятельств любой клочок с неосторожным словом мог оказаться роковым.

– Поль! Что ты делаешь?

Он повернулся к двери. Софи все прочла на его лице.

– Как ты посмел? Это чужое! Тебя не касается!

Генерал тяжело поднялся с колен.

– Пока ты моя жена, все, с тобой связанное, меня касается.

В его голосе было что-то, заставившее Софи попятиться.

– Меня предали. Нетрудно догадаться, кто. Ольга.

Муж молчал.

– Будь проклят день, когда я согласилась венчаться с тобой!

Павел Дмитриевич опять присел на корточки и положил новую порцию бумаги в камин. Жена продолжала осыпать его упреками. Но странное дело: они точно не задевали генерала.

– Твое поведение низко! – Софи была удивлена, что на нее не обращают внимания.

– Ты хочешь, чтобы меня все-таки сослали в Сибирь?

Госпожа Киселева взялась рукой за горло.

– По крайней мере, я смогла бы тебя уважать!

– А теперь приходится терпеть?

Его колючий, враждебный тон был настолько непривычен, что Софья Константиновна села на диван, разглядывая супруга, точно впервые видела. Она так привыкла к смиренному непротивлению, к внутренней подавленности благоверного, что совсем забыла: играет с огнем. Русские – рабы и насильники. Такова их сущность. И в нем, в Поле, этого достаточно, чтобы затушить самые пламенные, самые высокие стремления. Молодой женщине сделалось больно. Она полюбила человека несвободного. И как бы ни пылало ее сердце, никто не в силах подарить ему вольность, которой он боится, бежит и не хочет.

– Я все равно поеду в Петербург. – Софья повернула к мужу сухие, без слез глаза. – Расскажу представителям держав то, что было в этих бумагах.

Генерал пожал плечами. Без документов ее миссия лишена смысла.

– Полагаешь, я посажу тебя под арест? Это было бы доказательством моего неравнодушия.

Глава 10
Верные слуги
Санкт-Петербург. Невский проспект. Дом Сперанского.

– Но, Боже мой, что же вы станете делать, коли за вами придут?

Елизавета Михайловна робко приблизилась к столу. Она была дочерью самого знаменитого русского реформатора, его имя открыло бы ей двери в любой европейский салон. Но дома после 14 декабря от всех гостиных им было отказано. Великое дело – репутация! Не нужно никакого дознания, чтобы забрать отца в крепость!

Сам Михайло Михайлович чувствовал себя скверно – сидел в вольтеровском кресле, завернувшись шотландским пледом, и отказывался писать. Что с ним случалось не часто. Бумага сама по себе – ее голубоватая гладь, ребрышки водяных знаков, золотой обрез – возбуждала старика особым, одним чиновникам высокого полета ведомым образом. Как юноша спешит на свидание с возлюбленной, как он нетерпелив и томен, прикасаясь к ее шелковистой коже, как несдержан, срывая стыдливый наряд и проникая меж плотных лепестков розы, как упоен, сломив последнюю преграду, – так бывает заинтригован человек пера при виде стопы гербовой бумаги. Что-то еще будет написано на ней, что нарисовано? Поэма о русалке, дивный профиль в завитках, схема преобразования Департамента государственных имуществ…

Тайны будущего чистая бумага хранит свято.

– И чего ты всполошилась, глупая? – Михайло Михайлович поманил дочь к себе. – Велика важность, арестуют. Наденут колодки и поведут, да им цена два с полтиной, чего бояться?

Елизавета Михайловна опустилась на пол и обняла колени отца.

– Сказывают, государь об вас Карамзину отозвался неласково. Около меня, говорил, русского царя, нет ни одного человека, который умел бы толком составить манифест на родном языке. Кроме Сперанского, а его не сегодня завтра увезут в Петропавловку!

Отец потрепал ее по макушке.

– Обо мне Карамзину, мне о Карамзине. Такое его государево место. Прежний, во всяком случае, поступал именно так. А нынешний, думаю, – переиздание, дополненное и ухудшенное.

– Но вы же совсем иное говорили 13 декабря, как вернулись из Совета! – всплеснула руками молодая дама.

– То при людях, – вздохнул старик. Впрочем, какой старик? Ему пятьдесят три и очень хочется работать.

13-го утром, войдя в кабинет, отец потребовал от Лизы снять траур.

– Разве государь приехал? – удивилась молодая дама. – Из Варшавы?

– Государь здесь, – веско подчеркнул сановник. – Решение принято.

– Николай? Не правда ли? – Мигом оживилась дочь. – Не знаю, как мужчины, а все дамы будут за него!

О, эти балы в Аничковом дворце, они кому угодно вскружат голову!

– Хорошенькая у него защита! – рассмеялся Гавриил Батеньков, переписывавший за особым столиком бумаги Сибирского комитета. Он служил при Сперанском еще со времен генерал-губернаторства, был привезен им в Петербург и часто подвизался в роли секретаря. – Чепчиками вы ружья собираетесь закидывать или подвязками пушки затыкать?

Какие ружья? Какие пушки? Тогда Елизавета Михайловна даже не обратила внимания. Почла мелкой ревностью нищего провинциала к самому желанному кавалеру Петербурга. Но теперь, когда Батеньков, Рылеев, Муравьев, Трубецкой, Бестужевы были арестованы, она задавалась вопросом, мог ли отец не знать о готовящихся ужасах? Мог ли Габриэль, живя в их доме и почитая сибирского начальника за второго родителя, не поделиться с ним?

Ах, если бы она одна мучилась подобными сомнениями! Но те же мысли, должно быть, приходили в головы следователям!

Отец ждал. Ждал и безмолвствовал. Тихо перенося новые подозрения и новую, вот-вот готовую разразиться немилость. Девять лет он провел в ссылке. Не беда, что с 1816 года губернаторствовал в Пензе, а с 1819-го в Сибири. Разве то не была опала? Удаление от власти. Ведь у нас только тогда и расположены трудиться, когда в руках единственная в мире сила – сам венценосец. Остальное – не в счет.

Сперанский вернулся. Стоял сухой жаркий июнь 1821 года. Государь несколько раз откладывал встречу. Выдерживал на расстоянии. Присматривался. Специально посылал записки то через Аракчеева, то через Волконского. Хотел знать, с кем Михайло Михайлович прежде войдет в отношения. Не дождался. Время учит. Сперанский сжался, как детский кулачок, – был слаб и беззащитен, оживить его могла только царская милость.

Наконец из дома Жерве на Малой Морской повлекся в Царское Село. Гадал, каким увидит Ангела через столько лет. Вступил в кабинет. Обомлел. Где мальчик? Где стройный юноша? Молодой мужчина? Государь облысел, его кинуло в вес, хотя он и затягивался в мундир прусского образца с тугим поясом, жесткими рукавами и горлом удавленника.

«Уф! Как здесь жарко!» – вскричал Александр, вскочив из-за стола и увлекая гостя на балкон. Как ни приятен сад, а разговор с царем все-таки тайна. Из-за деревьев и кустов любой мог видеть их вдвоем и слышать каждое слово. Великий лицедей хотел, чтобы ничего лишнего не было сказано. И предостерегал счастливо возвращенного из опалы друга от упреков. Они неуместны. Прошли годы. Прошел Наполеон. Слава. Укоры несведущей толпы.

«Ну, Михайло Михайлович, рад видеть, каково здоровье?» – И снова царь его удивил: пожал руку, хотя прежде любил объятья. Может быть, воротничок не чист – Сперанский занервничал – или подмышки вспотели? Но нет, постаревший Ангел стал сдержаннее. Ссутулился. Полные плечи без крыльев казались совсем покатыми.

«Как добрался? Полагаю, ужасно. Распутица. Я сам все время в дороге, устал. Ну дай же, дай же взглянуть на тебя!»

Как выглядит человек, которого живьем зарыли в землю, а потом откопали, стряхнули с мундира грязь и представили свету? Несколько бледноват. Осунулся. Глаза запали. Ну ничего, возьмется за дело, разом щеки порозовеют.

«Государь, могу я задать вопрос?»

«Не теперь. Ты же видишь, в саду публика. Какая с тобой кипа бумаг! Все о Сибири? Как это ты писал: “Не воображайте, что я пущусь управлять Сибирью, коей никто и никогда управлять не мог!”» Императора даже не смутило, что он процитировал строку из письма Сперанского не к нему. Разве есть для царя тайна переписки? «А вот ведь смог. Голь на выдумку хитра!» – продолжал умиляться Ангел.

«Ваше величество, я только подготовил проект, как сделать так, чтобы Сибирь все-таки управлялась…»

«Прости, займусь не сразу. Даже не возьму сегодня. Взгляни на мой стол. Дела, дела…»

Государь говорил и говорил, точно боясь дать собеседнику шанс вставить слово. Непрерывно, неудержимо, как горный поток после осеннего дождя, он изливал на бедного Михайло Михайловича сотни ничего не значащих фраз, а тот только кланялся да кивал, с каждой минутой смущаясь все больше. Полно, был ли когда-нибудь в царских речах смысл, который им приписывали? Всяк выуживал свое, и Сперанский тоже. Слышал в рокоте воды по камням то, что хотел слышать.

Вдруг император взял паузу. Но наученный горьким опытом гость не решился использовать ее для откровенности. Тоже смолчал.

«С кем ты видишься в Петербурге?»

«Ни с кем, ваше величество. Сейчас всех знакомых у меня – граф Аракчеев».

«Это хорошо, – кивнул Александр. – Это верный выбор. Я желаю, чтобы ты как можно более сблизился с Алексеем Андреевичем».

Как будет угодно. Удивительным образом они сошлись. Змей оказался таким же «злодеем», как сам Сперанский – «сокрушителем основ». Толика истины в репутации каждого была. Но остальное – по воле Божьей.

«Святоши запишут меня в безбожники. Атеисты станут обо мне сожалеть и причислять к своему стаду. А я равно гнушаюсь теми и другими и желаю принадлежать единственно вашему величеству, в вашем образе мыслей находя для себя руководство».

Так Сперанский выслужил прощение. И Ангел снова называл его «своим», приглашал к столу, на прогулки. Но новое время неумолимо стучалось в окно. Иные ветры гуляли на улице. От молодых, дельных друзей, от знакомых и полузнакомых шел острый запах отчаяния и пороховых надежд. Михайло Михайлович знал об их замыслах. Конечно, не все и очень поверхностно. Но главное улавливал – заговорщики хотели видеть его в составе республиканского правительства. Не ему им мешать.

Сорвалось. Да так глупо! Если эти несчастные не смогли устроить мятеж, то как они рассчитывали управлять страной? Полагались на опыт Сперанских и Мордвиновых? Знали, что к революционной армии примкнут обиженные генералы? Ах, дети! Ах, невежды! С каждым из ярких имен пришли бы амбиции, позывы к диктаторству. И это на фоне новой Пугачевщины!

Нет, нет. Он не давал согласия. Но если бы случилось… Помимо него… Как неизбежное…

* * *

– Поворачивай, – Николай постучал кучера по спине, и сани, в которых император едва помещался вместе со спутником, скользнули с тротуара к дому у Армянской церкви на Невском проспекте. – Приехали.

Александр Христофорович решительно не понимал стремления государя везде таскать его с собой, но умел ценить доверие и молча сносить неудобства.

– Я хочу, чтобы ты сам видел его и сам делал выводы.

Схватить Михайло Михайловича за руку не удалось. Хотя косвенных доказательств его причастности было более чем достаточно. С первых же дней замелькало искомое имя. На Сперанского показывали Каховский, Трубецкой, Стутгоф, два приятеля Батенькова – Краснокутский и Корнилович. Вот тогда-то государь и произнес роковую фразу: «Не сегодня завтра в Петропавловку». Но ждал подтверждения. Мало ли что сболтнет один-другой прапорщик.

Сущий скандал вышел с Батеньковым. В крепости он струхнул и написал Николаю покаянное письмо, где сказал много чего лестного о своем покровителе, вольным образом мыслей которого якобы и был совращен в общество. Сам Александр Христофорович письма не видел, адресовано оно было императору и у императора же осталось. Его величество оказался тронут раскаянием. «Не все преступники – закоренелые злодеи, многие по молодости лет попали в силки заблуждений», – заявил он. Бенкендорф буркнул, что не каждым соплям надо верить. Никс обиделся.

И кто бы, вы думаете, оказался прав? Еще до нового допроса Батеньков подхватил простуду и вздумал помирать. Перед лицом кончины ему сделалось паскудно, что он вот так унижался и молил о пощаде. Ведь все едино – пресечься ли дыханию на виселице или захлебнуться мокротой в каземате. К нему привели священника, но вместо исповеди Габриэль продиктовал попу другое письмо на высочайшее имя. Да такое хлесткое, что на этот раз Никс не сдержался – показал другу. «Не верьте ни единому слову из того, что я писал вам в порыве малодушия. Не верьте и тому, что будут писать и вымаливать у вас другие, предавшись слабости и отчаянию. Никто из нас никогда не раскается в содеянном, ибо дело наше свято и будет омыто в крови тиранов».

Самое же скандальное в сем случае, что Батеньков поправился, и благородные порывы оказались ни к чему. Разгневанный государь даже приказал его больше не допрашивать, потому что он низкий лгунишка. Выполняя просьбу подследственного, первое письмо царь сжег, тем самым своей рукой уничтожив показания на Сперанского.

– Изверги. И все как один любят отечество. Я чувствую себя лишним в этом якобинском раю.

Нынче утром Александр Христофорович представил государю доклад.

– С полной определенностью можно утверждать лишь две вещи. Первое: господин Сперанский знал о существовании тайного общества. Но кто о нем не знал? Второе: заговорщики предлагали ему войти в состав нового правительства. Однако мы не имеем сведений, что он дал согласие.

Никс покусал губу. Ситуация была шаткой. Прошелся от окна к столу и обратно.

– Я рад, что прямых улик на него нет. Наши домыслы могут идти очень далеко. Но коль скоро вина не доказана, стало быть, и не существенна для закона. Этот человек повел себя осторожно. Будем же осторожны и мы. В сущности, против него одна его репутация. А я, признаться, посещая его дом в те же дни, что и заговорщики, и работая с ним над манифестом, не нашел в нем тех мыслей, которые хором приписывают ему недоброжелатели.

– Государь, – осмелился предостеречь Бенкендорф, – у меня такое чувство, что мы держали рыбу с гладкой от слизи чешуей, и она выскользнула из рук.

– Или держите крепче, или не жалуйтесь, – отрезал Никс. – Мне нужен этот человек.

Тут и заключалась вся метафизика.

– Если он невиновен, мы привлечем его к подготовке суда над злодеями. А если виновен в той степени, о какой мы догадываемся, то это станет для него испытанием. Во всей империи нет второго такого юриста. Кто оформит целый процесс так, чтобы мы не выглядели варварами? Чтобы закон был соблюден до мелочей? – Государь, волнуясь, снова заходил по комнате. – Наше дело простое и чистое. Если суд подготовит Сперанский, то всякий отринет мысль о каких бы то ни было злоупотреблениях. Мы немедленно едем к нему.

Вообще-то Бенкендорф собирался в Следственный комитет. Но пришлось тащиться к Армянской церкви. Явление императора в доме имело вид сошествия Спасителя в ад. Правда, ад скорее грустный, чем ужасный. Меланхоличный, нежный и полный скорбей. Елизавета Михайловна вскрикнула. Старик подался вперед.

– Я вижу, вы больны, сидите. – Николай взял стул и подставил его к креслу. – Мне надобно поговорить с вами, Михайло Михайлович. Как друг и преданный слуга моего покойного брата, вы не откажетесь выслушать.

– Я не осмеливался надеяться, – пролепетал сановник.

– Мне следовало бы приехать раньше. Простите, дела разрывают на части. Зато теперь я буду говорить, полностью обнадеженный вашей невиновностью.

Елизавета Михайловна снова вскрикнула, но уже от радости, и сделала попытку лишиться чувств, что у русских дам выходит не всегда. Бенкендорф успел подхватить ее и усадить в кресло.

– Я рад, что ваша дочь присутствует при нашем разговоре, – поклонился женщине Николай. – Ей будет отрадно услышать то, что я скажу. Боюсь, вас не все понимают и не все умеют ценить. Сперва я и сам был виноват перед вами. Мне столько говорили о ваших либеральных идеях! Клевета коснулась вас даже по делу 14-го. Но обвинения рассыпались в пыль. И я могу найти в вашем лице ревностного слугу с огромными сведениями и опытом.

– Ваше величество льстит мне, – выдавил из себя чиновник.

– Ничуть. И у вас есть случай подтвердить мое мнение. Расследование близится к концу, материалов накоплены горы, но, откровенно говоря, члены комитета даже не знают, как подступиться к суду. Надо разработать процедуру, написать инструкции. Наконец, составить манифест, чего никто лучше вас не умеет.

– Папа, – простонала Лиза. Оба понимали все, оставленное императором за скобками.

«Бедное мое дитя! – подумал Сперанский. – Бедное мое отечество!»

– Дело тяжелое, ваше величество, – произнес он спокойным голосом. – Вам ведомо, что я хорошо знал многих из тех, кому надлежит склонить голову под топор.

– Думаю, Европа будет удивлена моим милосердием.

– Счастлив, если так, государь. Но по закону за военный мятеж смертная казнь должна коснуться практически всех.

– Мы ограничим круг несчастных, – возразил царь. – Кроме того, я планирую ввести в состав суда архиереев, прибывших на погребение.

– Это имеет свои невыгоды, государь, – немедленно отозвался Михайло Михайлович, голова которого уже заработала в привычном ритме. – Таким образом вы увеличите число членов, которые отрекутся от казни в силу духовного сана.

Кажется, подобное рассуждение смутило императора.

– Ну, что скажешь? – осведомился он уже на улице.

Закидывая ногу в сани, Бенкендорф на мгновение удержал глаза на окне второго этажа, откуда продолжали смотреть отец и дочь.

«Лучше промолчу».

* * *
Зимний дворец.

Красивая женщина не бывает ничья. Поэтому когда на торжественном приеме восхитительная вакханка с иссиня-черными, как поздний виноград, глазами стала бросать на герцога Веллингтона многообещающие взгляды, он предпочел не поверить и отвернуться.

Дама приблизилась. Затем удалилась. Потом снова приблизилась. Старина Уорт был заинтригован. Он нравился слабому полу. Но лет пятнадцать назад. Сейчас солидный политик, в прошлом герой нации, сэр Уэлсли был не настроен на шалости. Его приезд в Петербург – дело тонкое и не во всем понятное ему самому.

Он не слишком любил покойного царя. Александр отвечал взаимностью. Как девушка ревнует к своей красоте, лысый Ангел ревновал к славе. Восторги публики по поводу победителя при Ватерлоо беспокоили его, как камешек в сапоге. Теперь он мог не волноваться. Собственные похороны – единственный случай, когда человек, без сомнения, – пуп земли. Все разговоры о нем. Каждое слово – похвала.

Но как бы там ни было, с Александром уходила славная эпоха. Великие свершения. Снопы лавра. Моря крови. Он принял мир разодранным на части. А оставлял… сшитым живой ниткой.

Эта нитка расползалась. Если не будет найдено дело, выгодное для всех игроков, Европа снова раздробится на блоки. Турцию готовились принести в жертву взаимному согласию. Веллингтон не одобрял. Россия и без того сильна. Ее возвращение на восточное поле для гольфа, где до конца прошлого века успешно закатывала шары бабка нынешних императоров, не сулило ничего хорошего. Тем не менее следовало прощупать почву. Совершить разведку боем, как он это называл.

От имени британского правительства герцог выразил надежду, что молодой монарх проявит милосердие к мятежникам. Заявление чисто формальное. Так всегда делается в подобных случаях. Но Николай вдруг отнесся к словам серьезно.

– А вы бы – как поступили на моем месте?

Отвечать честно? Увольте! Он бы расстрелял негодяев на месте.

– Напомните мне: пять лет назад, кажется в 1820 году, в Лондоне был раскрыт заговор Артура Тистельвуда. К чему приговорили участников?

– Публично повесили пятерых. – И поделом! Старина Уорт передернул плечами. Надобно давать черни урок повиновения.

– У нас не казнили со времен Пугачева, – пояснил царь. – Публика отвыкла от подобных зрелищ. Стало быть, пятерых?

Теперь очаровательная вакханка делала герцогу знаки на приеме. Это была высокая, необычайно яркая дама. Белокожая брюнетка. Если бы не восточный очерк скул, она сошла бы за ирландскую принцессу из страны фей. Гречанка? Полька? Только не русская. Здешние дамы совершенно беспомощны в кокетстве. Хороши, но чересчур скромны – строгие матери, религиозное воспитание. Так и молодость пройдет!

Веллингтон решил предпринять обходной маневр от одной группы беседующих придворных к другой, чтобы оказаться поблизости от чаровницы. Она стояла на месте, вынув розу из высокого вазона, и покусывала лепесток с таким откровенным призывом, что старый солдат испытал смущение. Бокалы шампанского, разносимые лакеем, позволили им сгладить неловкость первых слов.

– Приветствую истинного героя в стране напускного героизма. – Для дамы, которая не была представлена, она держалась очень уверенно. И первые же слова показали, что перед герцогом полька. Великолепная дерзость. Что здешние мужчины будут делать, когда маленькая, но гордая нация получит свободу? Довольствоваться своими белобрысыми дылдами?

– Вы меня знаете, я вас нет, – заявил Уорт, как всегда беря быка за рога.

– Вас знают все, – улыбнулась дама. – Софи Киселева, урожденная Потоцкая.

Вот откуда эта ясновельможная повадка.

– Я специально приехала из Тульчина… о, не морщите лоб, все равно не вспомните, это маленький городок на границе Малороссии… чтобы иметь счастье говорить с вами.

– Говорить? – Веллингтон был озадачен.

– Не от своего имени. – Софи пленительно улыбнулась и опустила бокал на вовремя подставленный поднос. – Но от имени всех патриотов моей бедной, истерзанной родины.

Черт! Мог бы сразу догадаться! Он слышал, что польки проявляют необыкновенную заинтересованность в политике.

Герцог помрачнел. Заметив это, дама защебетала с невыразимой трогательностью. Ее оживление, блеск глаз, умоляющие и вместе с тем благородные интонации голоса были так трогательны, так нежны, так глубоко проникали в сердце.

– Хорошо. Я готов выслушать вас. Только не здесь. Это неудобно.

– Где же? Когда? Назначьте время.

Какая настойчивость! Он не знал, что отвечать.

– Сегодня. В десять вечера. Я приду в английское посольство. – Ее невозможно было смутить. – И поверьте, у меня важные сведения.

Одарив ошалевшего сэра Уэлсли прощальным взглядом, в котором был рай, никак не меньше, дама сделала пару шагов назад и очень ловко затерялась в толпе.

* * *
Петропавловская крепость.

Весна откусывала дни от хвоста зимы, но холод не уходил из души у тех, кому в грудь впились ледяные иглы декабрьской метели. Генерал-адъютант Чернышев стал не в пример вежливее, и Бенкендорф минутами ловил на себе его настороженный, удивленный взгляд. Александр Иванович никак не мог поверить, что товарищ встал в тайной иерархии выше него. Негласное ведение дел по таким персонам, о которых и говорить страшно!

Сам Бенкендорф не питал особой радости. Что можно узнать о Сперанском или Мордвинове? Подобные люди не суются в тайные общества открыто. Будешь рыть носом землю, но так ничего и не обрящешь, кроме смутного ощущения причастности. Для начала генерал нацелился вторично поговорить с Захаром Чернышевым.

– Вы написали не всю правду, – строго обратился он к молодому графу, доставленному по его вызову.

– Я хотел вперед поблагодарить за то, что с меня сняли ручные кандалы. – Ротмистр поклонился.

– Их надели на вас незаконно.

По знаку генерала Захар сел. Его приятное лицо оставалось хмурым.

– Я рассказал все, что мне известно. Надеюсь, вы не понуждаете меня оговаривать товарищей в благодарность за человечное обращение со мной лично.

«Без сомнения, я похож на зверя», – вздохнул Александр Христофорович.

– Некоторые вещи могут представляться вам неважными. Я задам вопросы, а вы ответите. Если сможете.

По лицу Чернышева было видно, что он колеблется. Но следователь не просил его согласия. Он знал: в простой беседе человек расскажет больше – и начал, не давая арестанту времени возразить.

– Вы утверждаете, что вступили в заговор в полку?

– Да. – Захар пожал плечами. – Меня приняли весной прошлого года. Я уже имел честь сообщить...

– А разве на развитие ваших взглядов не повлияло обучение в муравьевской школе колонновожатых?

Молодой граф опешил.

– Господа Муравьевы люди высокого духа. Трое из них преподавали. Это была прекрасная школа!

– Не сомневаюсь, если учесть, что половина ее выпускников сейчас сидит в крепости. Вы там вступили в ложу?

Это был пробный камень, брошенный наугад. В отличие от своего деда-адмирала и его братьев, младшее поколение Чернышевых не успело приобщиться до запрета 1821 года.

– Я не вступал, – пробормотал ротмистр.

– Но Муравьевы предлагали?

– Д-да, – выдавил Захар. – А что могло быть от них плохого? Иван Матвеевич воспитывал государя Александра! Как же его не слушать? Как не разделять взглядов?

– Н-да, – протянул генерал. – Трое сыновей-заговорщиков: один самоубийца, другой пойдет на виселицу, третий в каторжные работы. Повод для раздумий.

– Что вы от меня хотите? – Ротмистр уронил голову. – Быть может, на них венец? Быть может, вы не правы?

– Я могу быть не прав, – вздохнул собеседник. – А государь нет. Запомните: нельзя ругать галломанию, а детей воспитывать в Париже. Нельзя именовать себя язычником, эпикурейцем, новым Алкивиадом, а потом удивляться, что один из твоих мальчиков, не ведая греха, наложил на себя руки. Нельзя до 16 лет не говорить детям, что у них на родине существует «рабство», а потом вдруг открыть глаза при переезде границы, когда они самозабвенно орут: «Ура!»

– Что вы от меня хотите? – повторил Захар. Он был сбит с толку, измучен, не знал, чему верить.

– У вас имелось такое кольцо? – На стол легла печатка с числом «71».

По глазам графа было заметно, что тот видит вещицу не впервые.

– Да, вернее нет, не у меня. Это не для рядовых членов. У Никиты. У старшего Муравьева-Апостола.

– Разве старик входил в общество? – удивился Бенкендорф.

– Нет, но его очень почитали, и именно он взялся передать печатку императору.

«Есть! В яблочко! Надо только разговорить человека. И не пытаться записывать за ним. Не пугать!»

– Он передал?

Чернышев покачал головой.

– Никита говорил, что нет. Государь не взял. Сказал: «Брат мой, пошлите его от меня в Женеву Лагарпу».

Экая незадача. Нельзя так расстраивать людей! Только Бенкендорф окрылился.

– Так вам неизвестно, кто передал кольцо?

– Почему же? – Захар пожал плечами. – Николай Тургенев. Весной позапрошлого года. Перед тем, как уехать в Италию. Ведь государь его почти выслал.

«Какая у нас, однако, любопытная система! Одних отправляют в отставку, как Орлова. Других загоняют в дальние гарнизоны, как Бюхну. А иным – ласковый намек: покиньте Россию. Из какого теста должен быть сделан человек, чтобы его боялись тронуть?»

– Вам, случайно, не известно, кольца делались в Петербурге?

– Нет, в глубокой тайне в селе графа Дмитриева-Мамонова, в Дубровицах.

Александр Христофорович обязательно бы сел, если бы стоял. Последнюю информацию следовало обдумать без помех. Граф Матвей – человек загадочный. Едва ли даже в своем уме. Прежде их связывало многое. «Орден русских рыцарей», например, где числились и он сам, и Алексей Орлов, и Николай Тургенев. Бенкендорф быстро отошел от дел, почувствовав паленое. Орлов и Тургеневы подались в «Союз благоденствия». А Мамонов навеки затворился в своей подмосковной, и слухи оттуда доходили неутешительные – будто бы граф помешался на почве розенкрейцерства.

– Ну вот, – сказал Бенкендорф, – без моих вопросов вы бы явно всего этого не припомнили.

Захар кисло улыбнулся. Его вроде бы не заставляли оговаривать товарищей. О мятеже ни слова. Однако у ротмистра создалось впечатление, что именно сегодня он сболтнул непростительные, запретные вещи.

– Хотел вас обрадовать, – молвил генерал, собирая со стола не понадобившиеся бумаги. – Государь рассмотрел положение о майорате. Наше законодательство не знает конфискации имущества у семьи преступника. Земли перейдут к вашей старшей сестре.

* * *
Зимний дворец. Английское посольство.

Герцог Веллингтон уже сожалел, что согласился встретиться с очаровательной госпожой Киселевой. Тем более в английском посольстве. Двусмысленное положение. Его принимали в Петербурге со всеми подобающими почестями. Называли союзником, даже другом. А визит польской конфедератки, инсургентки или как там ее… подрывал основы доверия.

Старина Уорт привык считать себя честным человеком. Но, с другой стороны, переговоры шли совсем не так, как ожидалось. Молодой царь проявлял упрямство – фамильную черту, которую в Ангеле не скрадывали самые изысканные манеры. У брата и тех не было. Он твердил о полутора миллионах беженцев на русских границах и даже как-то обмолвился:

– Дорогой герцог, мы оба знаем, что Англия – остров. Где бы ни началась война, она отделена от вашей родины водными преградами. Даже Наполеон не решился их форсировать. А мы, несчастные? Для нас пожар по соседству – всегда бедствие.

Крокодиловы слезы! Кто поверит, что страна, захватившая полконтинента, преисполнена мирных намерений?

– Наши правительства могут сделать совместное заявление, призывая султана прекратить резню, – цедил герцог. – Когда таковое исходит от одного кабинета, его игнорируют. Когда от двух сильных держав…

– А какими мерами мы пригрозим Турции в случае несогласия? – Николай имел неприятную привычку – выщелкивать зерно вопроса и рассматривать его голым, без скорлупы.

Веллингтон не был уполномочен говорить о мерах.

– Совместное заявление, отлично, – наконец сдался царь. – Это наилучший результат наших усилий.

Уэлсли возликовал. Военные действия оттягивались на неопределенный срок.

Каково же было возмущение герцога, когда он узнал, что буквально за день до подписания приличной и во всем обдуманной декларации России и Англии от 4 апреля 1826 года Николай послал туркам ультиматум. Он требовал признать границы по договору 1812 года, на что Александр закрывал глаза, дабы не ссориться с Высокой Портой. И позволить беженцам вернуться на родину.

Появись ультиматум сам по себе, и султана еще удалось бы убедить, будто Англия не имеет к нему никакого отношения. Русские действуют на свой страх и риск. Но увидевшие свет один за другим документы представлялись на Босфоре звеньями единой цепи. Первый предварял второй, второй вытекал из первого. Угроза, потом демонстрация силы. Россия будет действовать в коалиции.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю