Текст книги "Звуки, которые нас окликают"
Автор книги: Ольга Харитонова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 2 страниц)
Неужели прямо на ворота?
Неужели квартира принадлежит старушке?
Я составила список вопросов, схватила фотоаппарат и поехала на другой конец города.
– Я дам тебе телефон моей мамы, – написала Аня. – Вы определитесь с днём и вместе приедете к бабушке. Твой приход сравним со съёмками на центральном телевидении, может разволноваться. Мы однажды с подругой гуляли в парке зимой, замерзли и я предложила зайти к бабе погреться и попить чай. Позвонила ей, а она давай переживать, что у неё к чаю ничего нет, что голову не помыла и прочее…
Созвонились с Аниной мамой, встретились у подъезда. Мама Ани оказалась её чуть уменьшенной копией. А бабушка в квартире – копией Аниной мамы, только немного тоньше и хрупче, этаким нежным пудельком.
– Вы бы хоть звонили перед приходом, а то я могу и с молотком кинуться, – сообщил пуделёк спокойно.
Прошли на кухню, а там моё счастье – подшитые тесьмой занавески, вязаный коврик, на подоконнике герань, спицы и клубок. А за окном – зелёные шары ивовых крон и бетонные арки ворот.
Включённый диктофон запомнил все слова: о громкой музыке в парке по выходным и праздникам, о потоке голов – толпе, иногда полностью скрывающей асфальт на площади, породы всех гуляющих в парке собак – по часам, кто во сколько…
Материал собирался образный, искренний («Вынужденный праздник» – назову эссе, или как-то рядом: «У чужого счастья на краю», «Веселье поневоле»…).
Но всего чудеснее были детали, квартира и старушка.
Если бы я осмелилась сфотографировать бабушку Ани в мягком дневном свете у стола (а она была акварельно красива), если могла пройти по её огромной квартире и рассмотреть все предметы, я стала бы ещё счастливее.
Через пятнадцать минут после прихода я уже обувалась в пороге. Счастья было много, оно просило пространства и воздуха.
Две женщины, следуя за мной из кухни, приглашали остаться на чай – и это было лучшим завершением нашей встречи, это радушное приглашение. Я не осмелилась его принять.
Иногда чувствуешь, что ещё немного и будет слишком.
Поблагодарила, спустилась и обошла дом. Долго стояла напротив дома, поджидая трамвай, хотела сфотографировать окно чуть выше его красной железной морды. Дождалась.
От проявленной смелости пьянило.
Подсмотрела, подслушала, смогла.
***
Шла мимо детского сада. Дети скатываются с горы друг за другом и кричат:⠀
– Водопад! Водопад!⠀
Я посмотрела на этот поток шапок, курток, улыбок: такие маленькие, а уже поэты.⠀
«Я стану водопадом, падением с высоты…»⠀
Па-па-ра-па-парам,
па-пара-па-па…⠀
Время запомниться
Кто-то на Пасху крутил шампуры над углями,
кто-то слизывал белую глазурь куличей, щёлкал между зубами разноцветные шарики посыпки,
а кто-то умер.
В минувшем декабре, в обычное зимнее утро, в дверь нашей квартиры шагнул мой дед; худой, высокий, с огромными глазами за толстыми линзами очков. Я не видела его больше семи лет и столько же с ним не общалась.
Он застал моего брата в дверях, меня и своего сына дома – вот так случайно собравшись к нам. Повезло. И это везение, о котором мы будем вспоминать в апреле по-особому.
Много лет мама говорила мне, что стоило бы выбраться к деду, что годы идут, что, несмотря на междоусобные войны, всегда есть место для прощения и прощания.
Но он приехал сам. Надоело ждать.
Хотела бы я в свои 88 проснуться, умыться и двинуть к сыну и внукам на другой конец города, сев в автобус. Застать их дома, хорошо рассмотреть, мочь расслышать и поговорить с ними, говорить неожиданно правильные, важные вещи.
Это было доброе утро.
Мне нужно было во что бы то ни стало убегать, и на общение мне выпало всего около получаса. Но я успела ощутить, как сильно мне не хватает этого поколения – бабушек и дедушек.
Такой ребёнок проснулся во мне: я села на пол напротив дивана, фотографировала отца и деда, как внезапное чудо, влезала в разговор, вприпрыжку принесла журнал со своим рассказом – словно похвасталась рисунком из садика. А на прощание пообещала, что буду звонить иногда, взяла номер сотового.
И нет, раньше я так не могла.
Минут через пятнадцать, на кресле автобуса, меня знатно накрыло – поднявшейся волной нереализованной, зажатой детскости, и я даже расплакалась.
Это были странные звонки.
Я знала, что говорить нам с дедом особо не о чем, и потому я всегда боялась набирать ему. Но очень хотела. Он не был из тех стариков, которые болтают без умолку, и это меня спасало: он прощался первым и довольно быстро, благодарил за звонок – спокойно, но мне казалось, по-доброму – и меня «отпускало».
Чувство выполненного долга? Я никому не должна. Прикосновения к желаемому, к подобию обретения дедушки? Было на это похоже. На что-то нужное мне это было очень похоже.
После мартовского приезда с Москвы я всё тянула со звонком ему. Ответ на вопрос «как дела?» мне виделся в этот раз хвастовством, и я искала поводы обойти его, отдалить поездку, чтобы не рассказывать о ней.
И меня тоже коснулось это роковое «не успела».
30 апреля шёл сильный снег. Все киоски на маленьком продуктовом рыночке были закрыты, кроме одного. Женщина – хрупкая, зажатая в тисках пластиковых ящиков и картонных коробок с фруктами – словно специально ждала нас.
«Жалко моего дружочка», «А сколько лет деду было?», «Помидорки как вчера которые?»…
То же было и в хлебном, в маленькой кондитерской лавке на первом этаже дома. Заворачивая поочерёдно в пакеты шесть пахучих буханок (4 серого и 2 белого), женщина в фартуке вопрошала тихо: «Во сколько похороны?», «Поминки дома?».
Меня так удивило это сквозное знакомство моей семьи…
Можем ли мы, в 21 веке, в огромном городе, надеяться, что после нашей смерти о нас вспомнит кассирша «Ленты»? А мерчендайзер «Фикспрайса», он-то не забудет нас?
А в Омске, на 6-ой Линии мы ещё поживём.
Я очень боялась за папу. Будучи человеком сентиментальным, мнительным, чувственным – нежным до вмятин от дуновений, он мог воспринять особо сильный удар (не получить – ведь никто специально удар не наносил, а воспринять – у него умер отец, а это сильнее любых дуновений). Я закупилась валидолом, я обещала быть рядом. Очень боюсь подобных событий, но вахта рядом с папой меня отвлекла.
И… всё обошлось.
Я пережила это ради папы. А папа держался ради сестры. Мы поддерживали друг друга по цепочке и выжили.
И теперь я думаю: раз такой человек, как мой отец, нашёл силы отстраниться, обдумать, пережить, то какие у меня причины отчаиваться?
Ещё есть время запомниться кассиршам супермаркетов.
***
В автобусе жуткая давка. На подножку передней двери заскакивает женщина, толкается, тянется к поручню. Мужчина перед ней (сам заскочивший секунду назад) ругается:
– Куда вы лезете? Будут ещё автобусы! Не щемитесь!
( – Полетите следующим… Или предыдущим, – сказал бы Тито Торризи.)
Но у женщины есть аргумент:
– Я кондуктор!
Тёплое мыло
Зачем вы пересаживаетесь за руль собственного автомобиля? О, я понимаю, вы больше не выдерживаете этой переполненности людьми, образами, явлениями природы. Это как купить собственную квартиру, сбежав из общежития.
Короб трамвая – комната общежития. Салон троллейбуса – другая комната, этажом выше, возле кухни (оттого вечный гул: это холодильник гудит за стеной). Автобус – странная комната, где вместо двери жёлтая штора, а за нею – зелёные тени и голоса.
Транспорт – замкнутое пространство. Ровно до тех пор, пока не раскроются, не разъедутся двери, и не случится диффузия двух пространств. Вещество троллейбуса проливается на заледенелый асфальт, вещество города заползает в автобус и едет, едет…
Трамваи перевозят снег. Он заскакивает, как опоздавший пассажир в свободную щель, пролезает под квадратную железную дверь, падает на нижнюю ступень и выдыхает. Успел!
В автобусы заходят самодостаточные разнопородные псы, едут несколько остановок на сидении и выходят в неизвестном направлении по только им одним слышимому сигналу.
На стёклах омских троллейбусов путешествуют рассказы и поэтические строчки: работы участников конкурса, посвящённого некой дате электротранспорта в городе. (Белые листы А4, кегль 14-й, к концу лета все выцвели.)
Жильцы в этих коробах-комнатах сменяются очень быстро, выцвести не успевают.
– Какой номер? – Девятый! – Так это моя! – Передаём за проезд! – Оплачиваем за ремонт!
Однажды еду, слышится крик: женщина с остановки просит водителя подождать. Под окном слева от меня, мимо пыльного бока автобуса, пробегает девочка лет пяти. Она останавливается перед автобусной дверью, схватив одну из створок рукой.
Следом за ней спешит женщина с мальчиком за руку, ему не больше трёх лет. Не успевая перебирать короткими ножками, мальчик падает на спину, женщина протаскивает его до двери автобуса, держа за капюшон.
В салон они восходят как на сцену.
Дети бросаются в разные стороны. Привлечённые шумом и окриками, пассажиры наблюдают за троицей.
– Уля, несносная девчонка! Максим! Ну-ка сюда! – Женщина на пике эмоций, разве что пар из ушей не идёт. Лицо у неё в морщинах, усталое, серое.
Им уступают два кресла прямо напротив меня. (И так я оказываюсь на спектакле в первом ряду.)
«Ёшкин дом!» – ругается женщина, усаживая детей.
Дети – две молодые картофелины только что из земли: девочка запачкалась о бок автобуса, мальчик проехался по асфальту спиной, носы у обоих охристо-умбровые, глазки дикие.
На нового подозрительного соседа всегда смотришь сначала только одним глазом, опасливо: кто он, что он, не придётся ли просить коменданта о смене соседа? И чего это он такой нечистый, не поселит ли он вместе с собой неряшливость в комнате? Всматриваешься, подключаешь второй глаз.
Уселись: девочка и мальчик на одном кресле слева, женщина справа. Дети вошкаются, ёрзают, колупают друг друга. Максим пытается укусить за нос Улю, ему удаётся. Ничего не замечая, женщина с серым лицом достаёт из кармана плаща большую лупу на чёрной ножке и с её помощью разглядывает экран старенького телефона-кирпичика.
Дети ноют: домой хотим! Но женщина на них только цыкает.
Мальчик бросается на женщину и пытается укусить, но она меняет его траекторию – он хватает в рот колпачок завязки её плаща, откидывает голову назад, тянет шнурок.
– Домой хотим! – объясняет поведение мальчика Уля. – Не поедем домой! – огрызается женщина.
И все затихают.
А иногда повезёт: заселишься в салон трамвая, в жуткий мороз, сине-чёрным вечером, сядешь по левому боку, на непарное кресло, скукожишься от холода, озноба, приготовишься всё это терпеть до самого дома, но придёт сосед и спасёт тебя.
– Пересядь на правую сторону, дочка. Там печка работает, – подскажет кондуктор.
Я тогда поверила, перебросила тело на новое место. Сиденье оказалось горячим, а воздух тёплым.
Такими праздничными вдруг показались мне городские огни в окне, такая согревающая доброта наполнила моё сердце, что я заулыбалась. Такое тёплое чувство появилось у меня при взгляде на задремавшую в своём кресле женщину-кондуктора, тёплое и большое, что мне непременно захотелось им поделиться.
Я раскрыла сумку и осмотрела подарки, полученные на утреннике от детей. Сумку наполняли разнокалиберные шоколадки, самодельные открытки и поделки – всё, что принято у нас дарить учителям, а под ними, в золотистой подарочной упаковке нашлось маленькое твёрдое парфюмированное мыло. Я тогда достала коробочку с мылом, сжала в руке и вдруг поняла, что… благодарить страшно, ужасно волнительно, стыдно.
Стеснение продержало меня на сиденье до самой моей остановки. Когда я поднялась, мыло в моих руках было уже ощутимо тёплым и, нагревшись, стало нежно отдавать свой аромат.
– Спасибо вам. С наступающим! – вложила я в руки кондуктора тёплое мыло.
Прощай, снег. Прощайте, самодостаточные большие псы. Берегите себя, хрупкие листы со стихами на стёклах. Женщина, отвезите скорее Максима и Улю домой.
Сойдя со ступенек, обернулась тогда: женщина в кондукторском кресле сидела расслабившись, словно согревшись.
Я запрыгивала в эти маршрутные комнаты с горячим беляшом в руке, спала вечерами на сидении, раскрыв рот (очень уставала после учёбы), писала тексты, смотрела в окно.
Я больше здесь не живу, но мои руки ещё пахнут мыльной отдушкой и почему-то совсем не мёрзнут без рукавиц.
***
Снова на остановке, жду трамвай. Глазами по расклеенным объявлениям и плакатам шарю, бегаю. Скучно стоять. Вдруг из-за спины старческий голос – начинает вещать мне историю про потерянные волосы.
Оборачиваюсь и вижу милую бабулю, причём такую, знаете, из модниц: шляпа бордовая формованная (с полями вниз!), пальто под цвет, накрашена. Видимо, подумала, что я интересуюсь объявлением «Покупаем волосы. Дорого».
Так вот, с её слов выходит, что бабуля всю жизнь растила волосы, а как обрезала, решила продать. Раньше, в её молодости, брали сильно дёшево – не отдала, а теперь вовсе не берут. «Ибо крашены ацкой хной».
А я смотрю в её глаза, ну, то есть, иногда поглядываю, киваю, а иногда осматриваю её бегло, всё думаю: «Шо ж ты делаешь, зачем мне всё это рассказываешь? Я ж про тебя напишу…»
Вдруг к бабуле подходит бомжуля. В его сторону летят крики: «Ой, уйди! В поликлинику топай! Я пенсионерка. Нет у меня денег!» Возможность-то продать волосы она потеряла.
И тут приезжает мой трамвай, что жаль.
Ад символиста
Зима для перфекциониста благостное время: казалось бы, ни вразнобой уложенной плитки, ни кое-как покрашенных скамеек, только белая скатерть снега, в марте с россыпью талого какао, только и всего.
Прорехи в матрице обнаружились внезапно. Оказывается, существует ещё одна локация неупорядоченности – полотна некоторых заборов. Арматурины приварены через равные промежутки, выведены на единую высоту, но их верхние срезы, торчащие в весеннее небо, смотрят в разные стороны!
Идёшь вдоль длинного школьного забора и отмечаешь, как арматурины, бегущие на тебя, глазеют растерянно (или восторженно?) по сторонам – кто? где? что? кто? где?
Над ними мокрые тополиные ветки, серые крыши, серое небо…
Если небо хмурится, значит, над тобой «сгущаются тучки» – вскоре начнутся какие-то проблемы, – предупреждает детский сонник (да, есть и такой). А не хочешь проблем – учись считывать знаки. Это ничего, что много мук приносят эти свободные самотолкования, приносят тревожности, энергосгорание и прочее; главное, что проблем никаких.
Особенность (не способность, не возможность, – особенность) наделять смыслом символы, символизировать всё и вся, реально усложняет мне жизнь.
Недалеко от моего дома недавно выросли две многоэтажки. Самые обычные многоквартирные кубики, изначально серые, но украшенные большим, разорванным на два фасада рисунком, таким, что видно издалека.
Увидев дома однажды и тут же наделив их роспись смыслом, я сама себе сказала: «Вот в этих я бы точно жить не стала». А на фасадах не демон от Врубеля, не призраки Борисова-Мусатова, и даже ничего напоминающего медузу Мальчевского, просто несколько линий. На одном доме линии дугой уходят в землю, на другом – волной устремляются в крышу, в небо. А уходить в землю и уходить в небо, как по мне, значит одно и то же – ничего хорошего. Один путь для одной категории граждан, другой – для второй. Праведные – неправедные. Плохое – хорошее. Брать квартиру – не брать. Я бы не взяла. Мне, желательно, дом с линией горизонтальной и поярче. Можно с мозаикой, можно с портретом Чехова, как в Таганроге. А вот этих ваших волн не нать.
И так подумаешь, порой, подумаешь, походишь вокруг да около, развернёшься и почапаешь, оставшись при своём.
Скидка – признак истекающего срока годности.
Молчание – знак согласия.
Смех без причины – признак дурачины.
Флаг, гимн, софийский собор в Новгороде, пароход «Елизавета», царь-ваза и царь-вертолёт – символы сами знаете чего.
А рассматривание забора – признак тунеядства, не иначе.
***
Дети нынче – поколение комментаторов.
Фотографирую девушку, в поисках интересного ракурса укладываюсь спиной на асфальт. В это время мимо пробегает группа детей, спортсмены лет 10—12: ⠀⠀
«Не лежи, простудишься»,
«Видимо, скоро вещи будут в моде, надо такие брать»,
«Хороший фотограф готов на всё».
Теперь тебе легче?
На автобусной остановке была свидетелем сцены: маленькая девочка – купол куртки да пипка-нос – и её мама провожают кого-то третьего; когда подходит автобус и этот кто-то шагает к раскрытым дверям, девочка кричит пронзительно ему в спину: «Береги себя!»
Она ещё не знает, от чего именно нужно себя беречь, не понимает слов, но наставляет так искренне и громко, что я вздрагиваю.
Я в этом мире всего ничего, всего пару десятков лет.
Я никто почти всем, я мало умею.
Я не реликвия, не символ и не визитная карта.
Ко мне не приходят ежегодно миллионы, внутри меня ничего великого не свершилось…
Но и то, в чём вершилось, – не сберегли. Ценное, великое, значимое – чёрное облако и красный дым.
Как ещё доказать тебе, что ты смертен? Сегодня – смертен как никогда.
И никто на площади ради тебя не встанет на колени.
Как это, я смертен? Уйду в никуда, а вот это вот всё останется – всё как есть, как стояло всегда, все вот эти зима, весенняя грязь и осенний школьный звонок? И чашка от овсянки займётся белой коркой?..
Конец ознакомительного фрагмента.
Текст предоставлен ООО «ЛитРес».
Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на ЛитРес.
Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.
